Страница:
Гражданина, знатока, почитателя и хранителя исконных ирландских традиций и
обычаев.
Хотя основа размышлений и пародий Джойса сугубо ирландская (фении,
Ирландское Возрождение, в целом национальная история, литература, в
частности ирландский героический эпос, предания, песни, баллады и т.д.), его
сатира универсальна и направлена против любых проявлений национализма,
шовинизма, догматизма. Гражданин, которому по гомеровской схеме
соответствует одноглазый Циклоп Полифем, - это псевдогерой со всеми
полагающимися такой фигуре и такому явлению атрибутами; речь Гражданина -
это набор клишированных фраз, штампов, общих мест.
"Гражданин, уж само собой, только повода ждал, и тут же его вовсю
понесло насчет непобедимых, старой гвардии, и героев шестьдесят седьмого
года, и девяносто восьмой будем помнить вовек... Любимые друзья бок о бок с
нами, заклятые враги - лицом к лицу".
Техника эпизода - гигантизм. Монументально все: фигура Гражданина, его
речения, его деяния, даже его собака. Монументален и стиль: фразы
бесконечны, поток сравнений неостановим, изобретательность в подборе метафор
подавляет.
На фоне этой безудержной пародийно-комической стихии особенно
пронзительно звучат простые мысли Блума о любви, сострадании, человеческом
достоинстве. Блум, еврей, представитель гонимой, преследуемой нации,
становится идейным противником Гражданина-Циклопа, ослепленного ненавистью
ко всему неирландскому. На философском уровне противопоставление Гражданина
и Блума можно расшифровать следующим образом: великану, колоссу, "мраморному
человеку" противостоит человек. Существенно, что уже в начале XX столетия
Джойс предвидел опасность гигантизма не только для политики, но и для
сознания обычных людей. Он же предсказал издержки такой политики и такого
рода мышления при тоталитарных режимах...
Шафаревичи, Жириновские, Стерлиговы, Зюгановы, Прохановы, баркашовы,
ау...
Тринадцатый эпизод. Навсикая. Восемь вечера. Одиссей-Блум на пляже
Сэндимаунта пленяется субтильной красавицей Герти Макдауэлл.
Искусство - живопись. Символические цвета - серый и голубой. Символика
голубого цвета особенно многозначна: это цвет невинности, чистоты, верной
любви, симво-
лический цвет Девы Марии. Символический образ всего эпизода - Дева:
Дева Мария, дева Герти.
Эпизод открывается потоком сознания девушки, чья головка забита
пустяками из журналов для дам: мысль героини сливается со стилем дамской
прессы до полной неразличимости. В "Циклопах" налицо сатира на сознание
мужской половины мира, в "На-всикае" - женской. И там, и здесь в голоса
героев врывается голос автора-трикстера, превращающий движение сознания
героя в гротеск, созданный художником, в передразнивание, в пародию на
женское или мужское начало.
Роман в романе. Личный опыт (легкая влюбленность 37-летнего Джойса в
Марту Флейшман) - подвергнут безжалостному пародированию в духе слащавого
сентиментального чтива (Герти - героиня подобного романа Марии Камминс
Фонарщик).
Жеманно-слащавый, мармеладно-сюсюкающий, фимиам смешивается с
культовыми песнопениями в честь девы Марии, с мастурбацией, запахом
моллюсков, красками на палитре художника, болтовней и устрашающим
многословием.
Пустяковые события разворачиваются на фоне потоков сознания героя -
Блума, и героини - Герти Макдауэлл. За эти "потоки", "оскорбляющие
общественную нравственность", эпизод был запрещен к публикации...
"И Джеки Кэффри закричал, смотрите, там еще, и она еще отклонилась
назад, и подвязки у нее были голубые, это подходило к прозрачному, и все
увидели и закричали смотрите, смотрите, вон там, и она еще и еще сильней
отклонялась назад, чтобы разглядеть фейерверк, и что-то непонятное носилось
в воздухе, темное, туда и сюда. И она увидала большую римскую свечу, которая
поднималась над деревьями, выше и выше, и все в восторге затаили дыхание,
молча и напряженно следя, как она поднимается все выше, выше, и ей
приходилось все дальше и дальше запрокидываться назад, почти ложась на
спину, чтобы следить за ней, еще, еще выше, почти скрылась из глаз, и лицо
ее залилось дивным пленительным румянцем от такой позы, и теперь он мог
увидеть еще много нового, батистовые панталоны, материя прямо ласкает кожу,
и лучше чем те зауженные зеленые за четыре одиннадцать, а эти беленькие, и
она ему позволяла и видела что он видит а свеча поднялась так высоко что на
мгновение совсем исчезла и все мускулы у нее дрожали из-за того что так
запрокинулась а перед ним было полное зрелище гораздо выше колен такого она
еще никогда никому даже на качелях или
переходя вброд но ей не было стыдно и ему тоже не было что он так
неприлично впился глазами он же не мог устоять перед таким дивным зрелищем
когда перед ним все так открыто как у тех женщин что задирают ноги
совершенно неприлично а мужчины смотрят на них и он все смотрел смотрел. Ей
хотелось закричать, позвать его задыхающимся голосом, протянуть к нему свои
тонкие белоснежные руки, чтобы он пришел, чтобы она ощутила его губы на
своем чистом лбу, крик любви юной девушки, слабый сдавленный крик
исторгнутый у нее против воли, звенящий сквозь все века и эпохи. И тут
взвилась ракета, на мгновение ослепив, Ах! и лопнула римская свеча, и
донесся вздох, словно Ах! и в экстазе никто не мог удержаться, Ах! Ах! и
оттуда хлынул целый поток золотых нитей, они сверкали, струились, ах! и
падали вниз как зелено-золотые звезды-росинки, ах, это так прекрасно! ах,
это дивно, сказочно, дивно!".
Парадокс истории, открывающей свои страницы для dame douce, Мессалины,
Монбазон, Марион Делорм, свойствен и истории литературы, в которую Улиссы
попадают не из-за новаторства и виртуозности автора, а благодаря батистовым
панталонам случайных героинь... Не случись скандала, не рискни Сильвия Бич
использовать его, кто знает, читали бы мы самый новаторский и человечный
роман в мировой литературе...
Но именно из-за этого и разразился скандал сразу после того, как эпизод
"Навсикая" появился на страницах журнала "Литтл ревью". Эпизод запретили в
США. Сотрудников журнала вызвали в суд и обвинили в оскорблении общественной
нравственности. На защиту текста поднялись писатели, художники, врачи,
психологи. Говорили о новом искусстве, кубизме, психоанализе Фрейда, о том,
что на дворе XX век. Но увы! Дело было проиграно из-за панталон Герти
Макдауэлл. Правда, этой детали женского туалета было суждено сыграть и
другую историческую роль. Молоденькая американка Сильвия Бич... поняла, что
скандал будет лишь способствовать успеху романа, и приняла дерзкое по тем
временам решение печатать "Улисса" полностью. Поступок был замечательный, но
в самом деле отчаянный: ведь впереди были еще более "безнравственные"
эпизоды - "Цирцея", "Пенелопа", - и уже маячил настоящий судебный процесс
над романом. - Е. Гениева.
Похоже, слишком многие шедевры культуры своим бытием обязаны не столько
своим творцам, сколько судам, процессам, спецхранам, индексам запрещенным
книг... Благо, всегда находится достаточное количество сильных мира сего, не
терпящих жизни...
Четырнадцатый эпизод. Быки Гелиоса. Десять вечера. Родильный дом.
Знакомая мистера Блума Мина Пьюрфой разрешается от бремени девятым
младенцем. Символы стадии развития человеческого эмбриона и английского
языка. Пародийная стилизация англо-саксонских хроник, произведений Мэлори,
Мандевилля, Пеписа, Дефо, Свифта, Филдинга, Беньяна, Карлейля, Диккенса,
детективов, романов ужасов и т.д. "Эмбриологическая парадигма к истории
языка и стиля".
Джойс - Фрэнку Баджену:
Усердно работаю над "Быками Гелиоса". Идея - преступление против
плодородия через стерилизацию акта зачатия. Техника - девятичастный эпизод,
в котором нет внутренних делений... В этом эпизоде все, в первую очередь
язык, связано с предыдущими эпизодами и с тем, что происходило раньше с
героями в течение дня. Кроме того, сам естественный процесс развития
эмбриона соотносится с идеей эволюции в целом... Блум - сперматозоид,
больница - чрево... Стивен - эмбрион...
В родильном доме Блум встречается со студентами-медиками, среди которых
Стивен Дедал. В скабрезно-иронической манере обсуждаются проблемы зачатия,
деторождения, контроля над рождаемостью. После рождения ребенка - общее
возлияние. Блум воспринимает Стивена как сына...
Символический цвет эпизода - белый. Это цвет жизни по контрасту с
черным цветом, цветом царства мертвых. Искусство - медицина. Орган, как уже
можно было понять, - утроба.
С формально-языковой точки зрения эпизод отчетливо экспериментален.
Пожалуй, в "Быках Гелиоса" читатель впервые окончательно убеждается в том,
что Джойс, как он сам говорил, "мог делать со словом, языком все, что
хотел".
"Питаю опасение, что вы полный лопух. Ну как, док? Вылез из своей
Родляндии? Надеюсь, вашему толстомордию там окей? Как сквау с красножопыми
крохами? Какая-нибудь еще опросталась? Стой, стрелять буду. Пароль. Держи
хрен вдоль. Нам смерти белизна и алое рожденье. Привет. Не плюй себе на
жилет. Депеша от комедьянта. Умыта у Мередита. Ах он исусистый яйцедавленый
клопозаеденный езуит! Тетушка меня кропает папане его. Клинка. Бяка Стивен
сбил с пути паиньку Малахию.
Урря! Налетай на мяч, молодой-ранний. Бражку по кругу. Эй,
горец-пивоборец, вот оно, твое ячменное пойло. Да смердит твоя
печка две тыщи лет и не переводится похлебка на ней! Я ставлю. Мерси.
Наше здоровье. Ты куда? Положение вне игры. Не лей на мои шикарные шкары.
Которые там, перекиньте перцу. Держи. Нам ефта пряность повысит пьяность.
Вдомек? Пронзительное молчание. Всяк молодчик к своей марушке. Венера
Пандемос. Les petites femmes*. Отчаянная девчоночка из Моллингара. Шепни ей
нащет нее интиресуюца. Сару нежно обнял он. На дороге в Мала-хайд. Я? Пускай
от нее что пленила меня осталось лишь имя одно. А ты хрена ли ждал за девять
пенсов? Machree macruiskeen**. Плясики на матрасике с охочей Молль. Гребля
всем хором. Блеск!
За мздой, хозяин? Как пить дать. Об заклад на твои колеса. Шары выкатил
чо ему финаги не сыпем. Кумекаешь? Вон у тово бабок ad lib ***. Токатока
зырю маа у ево три червоных грит все ево. Нас кто всех свиснул ты или кто? И
чешись паря. На кон капусту. Два рваных с круглым. Гли не слиняй шустрить
поднаты-кался у лягушатников. Мы тут сам сусам. Наса мальсика заглустила.
Зырю под нас ушлая чернота подваливает. А ты жох парняга. И вот мы под
хмельком. Так славно под хмельком. Орезервуар, мусью. Балш ой писиба.
* Маленькие женщины (франц.).
** Мое сердце, моя кружка (ирл.).
*** Сколько угодно (латин.).
Пра-слово. Слышь чо талдычу? В пивнуху-потаюху. Там залейся. Ушвоил,
шудырь. Бэнтам, два дня без капли. Он клялся пить одно бордо. Хряй к ляду!
Гли сюда, ну. В бога, чтоб я подох. Надрался и накололся. До того бухой ни
бумбум. И с ним темный хмырь хромой. Во, это ж надо так! А он оперу любит?
Роза Кастилии. Рожа-костыль. Полиция! Подать Н2О, джентльмену дурно. Гли, а
у Бэнтама цветочки. Братья родные, пошел драть глотку. The collen bawn. My
colleen bawn. Эй ты, замри. Кто там, засуньте ему сапог в хлебало".
Между прочим, когда Джойс создавал этот шедевр кабацкого арго, Венечки
Ерофеева не было еще даже в проекте...
Пятнадцатый эпизод. Полночь. Цирцея. Вальпургиева ночь. Де-далус и Блум
в публичном доме. "Феерическая картина мира продажной любви". "Публичные
дома построены из кирпичей религий".
Т. С. Элиот:
Найдя, что время действовать настало
Он сонную от ужина ласкает,
Будя в ней страсть, чего она нимало
Не отвергает и не привлекает.
Взвинтясь, он переходит в наступленье,
Ползущим пальцам нет сопротивленья,
Тщеславие не видит ущемленья
В объятьях без взаимного влеченья...
Да, почти полная тождественность с Суини эректус:
Он ждет, пока утихнут крики,
И бритву пробует о ляжку.
Эпилептичка на кровати
Колотится и дышит тяжко...
Действие здесь постоянно происходит на двух уровнях: реальном (в
полночь, в квартале публичных домов Дублина, печально известном злачном
месте ирландской столицы) и фантасмагорическом, в сознании, а чаще -
подсознании героев. Видения, фантазии, сны, галлюцинации, ночные кошмары,
греховные помыслы, нереализованные намерения, надежды, воспоминания - все
это в эпизоде обретает физическую плоть. Такого рода психическую травестию,
материализовавшуюся фантасмагорию современный зритель хорошо знает по
фильмам Ингмара Бергмана и Андрея Тарковского.
"Цирцея" и самый динамичный эпизод "Улисса". Здесь все находится в
беспрерывном, хаотичном, нервном, беспорядочном движении. Искусство эпизода
- магия. Техника - галлюцинация. В орбиту магии "Цирцеи" попадают искусство,
политика, религия, наука. Все в истерике движения доведено властью и мыслью
автора, который, по сути дела и является настоящим героем эпизода, до
идиотизма. Мертвые восстают из гробов, бордель превращается в зал суда, в
храм, где совершается черная месса. Однако все эти бесчисленные
шизофренические метаморфозы не случайны, они имеют стройную внутреннюю
логику, а вместе с тем и драматический смысл. "Из ничего не выйдет ничего" -
а потому все трансформации в "Цирцее" самоценны.
Надо сказать, что, работая над ним [эпизодом], Джойс, как вспоминает
его жена Нора, немало смеялся. На ее вопрос, над чем же он смеется, Джойс
ответил: "Мне весело всем этим владеть". Джойс очень долго работал над
"Цирцеей", переписывал эпизод в общей сложности девять раз. Скупой на
похвалы и другим и себе, завершив "Цирцею", он заметил: "Что ж, это лучшее,
что я написал".
Литературные источники эпизода - это "Фауст" Гете, в первую очередь
"Вальпургиева ночь", и "Искушение святого Антония" Флобера. Особенно много
сходного в "Цирцее" с произведением Флобера.
"...Столетия и люди сходятся в дьявольском хороводе, вершащемся в
квартале публичных домов: в диалог вступают, постоянно меняясь ролями,
проститутки и нимфы, пьяницы и поэты, солдаты и философы, альфонсы и герои
мифов".
Образы античных мифов, библейских преданий, ирландской языческой
древности, индусских культов, апокалиптические видения католицизма встают из
каждого камня. В диком, непристойном танце, бесстыдно подняв жреческие
одежды, сотрясаемые судорогами дьявольского хохота, проносятся перед
путниками боги умерших религий. Гигантский шутовской маскарад, мрачный,
невыносимо пестрый.
Ночной город - дворец волшебницы Цирцеи - проститутки Зои, превращающей
Одиссея-Блума и его спутников - Стивена и Линча - в свиней.
Нет надобности обращать героев в стадо свиней - здесь оживает и
материализуется само душевное свинство: инстинкты вырываются из подсознания
и начинают жить собственной жизнью, нашей жизнью, столь похожей на
сокровенно-скрываемую реальность и ничем не напоминающую мечту: Ешь или тебя
съедят. Здесь же правда-кошмар о большом городе: отбросы, ссоры, драки,
пьянство, разврат - все, чем он живет и что недостойно существования.
Исконная порочность, которую нельзя изжить (да, да, Фрейд, но обостренный,
полностью освобожденный от наукоподобия, брошенный в жизнь).
Озверение человека, глубочайшее погрязание его, - так раскрывается
смысл мифа о Цирцее. Это - подлинный апофеоз свифтовского "йеху". Человек
голый, ползающий на четвереньках, обмазанный собственным калом, издающий
нечленораздельное урчание и рев. "С пронзительным эпилептическим воплем она
(Блум, превращенный в женщину) опускается на четвереньки, хрюкая, фыркая,
роясь в земле, потом лежит, притворившись мертвой, с глазами плотно
закрытыми, дрожащими веками, пригнувшись к земле". Весь дублинский квартал
публичных домов окутан тяжелой атмосферой похоти. Поднимается туман; вонючие
испарения сгущаются в формы мифологических чудищ, звериные воплощения
стихийных сил. "Змеи речного тумана подползают медленно. Из канализационных
труб, расщелин, сточных канав поднимаются зловонные дымы". Слышны
непристойные песни и выкрики, пьяная ругань, хриплые стоны. Люди движутся
тяжело, пригнувшись к земле, судорожными скачками, прыжками, подергиваниями.
Речь их заторможена, па-
рализована; они заикаются, хрипят, визжат, рычат. Во мгле грызутся
старые ведьмы, Калибаны, уродливые карлики, глухонемые, идиоты, "пузыри
земли", - подлинный средневековый бестиарий.
Жизнь как жизнь...
Вырвавшись на волю, подавленные инстинкты вступают между собой в
борьбу, уничтожая и пожирая друг друга. С неба льется дождь драконовых
зубов.
Зубов Кадма...
Из этого ядовитого посева вырастают вооруженные герои, сражающиеся
между собой и убивающие друг друга. На поле сражения остаются только трупы.
История.
Мать-Ирландия является Стивену, древняя ведьма, верхом на ядовитом
грибе, в шляпе в виде сахарной головы и с гниющим цветком картофеля на
груди, "старая свинья, пожирающая своих поросят"; с воплями - "Чужестранцы в
моем дому!" - она навязывает Стивену кинжал, толкает его на убийство.
Мы дети, матерью проклятые и проклинающие мать, - напишет
приблизительно в это же время Зинаида Гиппиус о "старой свинье, пожирающей
своих поросят", родине.
Вираг, призрак деда Блума, рассказывает индусские предания о древних
людях джунглей, о первой паре людей, поселившихся на земле. Индийская
священная символика мистического соединения земли и солнца здесь становится
рассказом о первобытных людях, полуживотных, пожирающих сырое мясо убитых
чудовищ и яростно совокупляющихся в девственном лесу.
Наконец, наступает конец света, развертывается шутовской апокалипсис.
Граммофон публичного дома гремит, как труба архангела. На канате, протянутом
от зенита к надиру вселенной, кувыркается Конец света, оживший
каббаличе-ский знак - три скрещенные человеческие ноги, кружащиеся колесом.
Появляется антихрист "l'homme primigene", первобытный человек с огромными
челюстями, низким, убегающим назад лбом и горизонтально-искривленным спинным
хребтом - человек будущего, йеху, торжествующий освобож-
дение животных инстинктов из-под гнета разума. Он играет в рулетку
планетами, те сталкиваются, лопаются с треском; звезды, солнечные системы,
миры обрушиваются в пустоту.
Цивилизация скотства... Боль...
Один час ночи - с двенадцати до часу - вмещает истории древних религий,
возникновение и падение цивилизаций; жизни, полные борьбы и приключений,
славы и позора, проносятся во мгновение ока и исчезают бесследно. Убогая
гостиная публичного дома превращается попеременно в языческие священные
рощи, библейский Восток, средневековый Брокен, храм сатанистов, Блумусалим -
град божий...
Город солнца?
Неодушевленные предметы двигаются, говорят, живут, становятся
маленькими стихийными духами... веер Беллы - магический жезл Цирцеи -
приказывает и угрожает Блуму, одним ударом превращает его в женщину; мыло,
купленное Блумом в аптеке, восходит на горизонте, как новое светило, парит,
окруженное сиянием...
Радужные, лопающиеся мыльные пузыри великих учений...
Так проходят религии, мифологии, философии человечества, рассыпаются
прахом, исчезают в пустоте. Они сменяются первобытным анимизмом, хаосом,
исполненным враждебных человеку сил...
Круг замыкается...
Улисс - самое социальное из когда-либо написанных произведений, в нем
разоблачены все химеры общественного, которыми мы кичимся: блумократия,
социальное возрождение, низы и верхи, политическая борьба, оргия жизни. Вот
выборы: новый вождь Блум накануне золотого века. Он строит Блумусалим -
колоссальное здание с хрустальной крышей (хрустальный дворец?). Личная
гвардия одаривает передовиков: милостыня, кости для супа, медали, грамоты,
значки общества трезвости, отпущение грехов...
Социальное возрождение Блумусалима - это мы, конечно же, мы: три акра
земли для детей природы, тантьемы - каждому, всеобщая амнистия, "свободы",
"мудрые советы" очередных вождей.
Согласно сложившейся традиции эпизод Цирцея интерпретируется как
пребывание двух главных героев в публичном доме.
Это - верхний, самый поверхностный уровень самой длинной части романа,
написанной, конечно, совсем с иной целью - продемонстрировать животность,
свинство, деградацию человечества. Свинство все: Ирландия, церковь,
государство, суд, культура, "сей пир чистого разума"... В свинстве принимают
участие короли и простолюдины, судьи и потаскухи, высоколобые и чернь,
мужчины и женщины, преподобные отцы и солдаты... Низ человеческий, страсти и
вожделения, насилие - вся бездна человеческого свинства торжествует...
Взметаются языки серного пламени. Клубятся облака дыма. Грохочут
тяжелые пулеметы. Пандемониум. Войска развертываются. Топот копыт.
Артиллерия. Хриплые команды. Бьют колокола. Орут пьяные. Галдят игроки на
скачках. Визжат шлюхи. Завывают сирены. Боевые возгласы. Стоны умирающих.
Пики лязгают о кирасы. Мародеры грабят убитых.
Полночное солнце закрыла тьма. Земля содрогается. Дублинские покойники
с Проспекта и с Иеронимовой Горы, одни в белых овчинах, другие в черных
козлиных шкурах, восстают и являются многим. Бездна разверзает беззвучный
зев. Том Рочфорд, лидер, в спортивных трусах и майке, несется во главе
участников общенационального забега с препятствиями и, не задерживаясь, с
разгона прыгает в пустоту. За ним устремляются остальные бегуны. Принимая
немыслимые позы, они кидаются с края вниз. Их тела погружаются. Девчонки с
фабрик, затейливо одетые, бросают докрасна раскаленные йоркширские
тарара-бомбы... Светские дамы, пытаясь защититься, натягивают юбки на
головы. Смеющиеся чаровницы в красных коротеньких рубашках летают по воздуху
на метлах. Квакелистер ставит пластыри и клистиры. Выпадает дождь из
драконьих зубов, за ним на поле вырастают вооруженные герои. Они дружески
обмениваются условным приветствием рыцарей Красного Креста и начинают между
собой дуэли на саблях...
На возвышении, в центре земли, сооружают походный алтарь Святой
Варвары. Черные свечи стоят на нем с евангельской стороны, как и со стороны
апостола. Два световых копья, выходящие из высоких бойниц башни, вонзаются в
окутанный дымом жертвенный камень. На нем возлежит миссис Майна Пьюрфой,
богиня безумия, обнаженная, в оковах, потир покоится на ее вздутом чреве.
Отец Малахия О'Флинн, в кружевной нижней юбке, в ризе наизнанку, с двумя
левыми ногами задом наперед, служит походную мессу. Преподобный Хью К. Хейнс
Лав, магистр искусств, в сутане и черной университетской шляпе, голова и
воротник задом наперед, держит над священнодействующим раскрытый зонтик.
Развязав свой пояс из тростника, женщина с нежным сентиментом стыда
предлагает лингаму свою влажную йони. Потом скоро мужчина приносит женщине
добычу из джунглей, куски мяса. Женщина имеет проявления радости и украшает
себя шкурами и перьями. Мужчина мощно любит ее йони твердым большим
лингамом. (Кричит.) Coactus volui. Затем ветреная женщина хочет скрыться.
Мужчина с силой хватает ее за руку. Женщина визжит, плюется, кусается.
Мужчина, распалясь гневом, бьет женщину по ее пышной ядгане. * (Кружится,
пытаясь поймать свой хвост). Пиф-паф! Пух-пух! (Останавливается, чихает).
Апчхи! (Теребит свой коней). Фыррх!
*Лингам, йони, ядгана - мужской половой орган, женский половой орган,
ягодицы (санскрит).
Генитально-сексуальные символы, которыми насыщен эпизод, необходимы для
единственной цели - выражения скотства цивилизации, человеческого свинства,
берущего верх во всех областях жизни. Появляющиеся в эпизоде гении разных
эпох как бы свидетельствуют: скотство человеческое, которое они в разное
время живописали, необоримо...
Нельзя считать сцены - "видениями", содержаниями сознания Блума и
Стивена; но тем не менее каждая из них "принадлежит" Блуму или Стивену в
ином, более широком смысле - она раскрывает, инсценирует внутренний мир того
или другого. В совокупности же все сцены должны исчерпать этот мир,
представить его полную экспликацию, развертку. Последнее слово даже можно
взять за определение. "Цирцея" - развертка внутреннего мира Блума и Стивена,
осуществленная в драматической форме. Такая форма органична для такого
задания, не зря исстари говорили и о театре военных действий, и о театре
души, страстей.
Соответственно особому заданию эпизода, в нем заново проходят все
образы, все темы романа. В их следовании есть своя драматургия и логика.
Театр Блумова внутреннего мира открывается показом двояких,
ирландско-еврейских корней героя, затем раскрывает его как социальную
личность, в его амбициях политика, лидера, владыки (по Джойсу, самое
поверхностное и малоценное в человеке) и движется вглубь личности, к ее
интеллектуальному миру (Вираг), а затем и к потайному миру, к подполью. Вся
эта пьеса из пьесок карнавальна, Джойс тяготеет к площадному театру,
балагану (с той важной разницей, что его балаган - не для толпы, а лишь для
смекалистых, а иногда и просто для одного себя); и финалом ее, сигналом
исчезновения сценического
времени и пространства, уместно служат чпок пуговицы от брюк и рявк
мохнатой дыры бандерши. Но истинный финал развертки еще не здесь, ее
обычаев.
Хотя основа размышлений и пародий Джойса сугубо ирландская (фении,
Ирландское Возрождение, в целом национальная история, литература, в
частности ирландский героический эпос, предания, песни, баллады и т.д.), его
сатира универсальна и направлена против любых проявлений национализма,
шовинизма, догматизма. Гражданин, которому по гомеровской схеме
соответствует одноглазый Циклоп Полифем, - это псевдогерой со всеми
полагающимися такой фигуре и такому явлению атрибутами; речь Гражданина -
это набор клишированных фраз, штампов, общих мест.
"Гражданин, уж само собой, только повода ждал, и тут же его вовсю
понесло насчет непобедимых, старой гвардии, и героев шестьдесят седьмого
года, и девяносто восьмой будем помнить вовек... Любимые друзья бок о бок с
нами, заклятые враги - лицом к лицу".
Техника эпизода - гигантизм. Монументально все: фигура Гражданина, его
речения, его деяния, даже его собака. Монументален и стиль: фразы
бесконечны, поток сравнений неостановим, изобретательность в подборе метафор
подавляет.
На фоне этой безудержной пародийно-комической стихии особенно
пронзительно звучат простые мысли Блума о любви, сострадании, человеческом
достоинстве. Блум, еврей, представитель гонимой, преследуемой нации,
становится идейным противником Гражданина-Циклопа, ослепленного ненавистью
ко всему неирландскому. На философском уровне противопоставление Гражданина
и Блума можно расшифровать следующим образом: великану, колоссу, "мраморному
человеку" противостоит человек. Существенно, что уже в начале XX столетия
Джойс предвидел опасность гигантизма не только для политики, но и для
сознания обычных людей. Он же предсказал издержки такой политики и такого
рода мышления при тоталитарных режимах...
Шафаревичи, Жириновские, Стерлиговы, Зюгановы, Прохановы, баркашовы,
ау...
Тринадцатый эпизод. Навсикая. Восемь вечера. Одиссей-Блум на пляже
Сэндимаунта пленяется субтильной красавицей Герти Макдауэлл.
Искусство - живопись. Символические цвета - серый и голубой. Символика
голубого цвета особенно многозначна: это цвет невинности, чистоты, верной
любви, симво-
лический цвет Девы Марии. Символический образ всего эпизода - Дева:
Дева Мария, дева Герти.
Эпизод открывается потоком сознания девушки, чья головка забита
пустяками из журналов для дам: мысль героини сливается со стилем дамской
прессы до полной неразличимости. В "Циклопах" налицо сатира на сознание
мужской половины мира, в "На-всикае" - женской. И там, и здесь в голоса
героев врывается голос автора-трикстера, превращающий движение сознания
героя в гротеск, созданный художником, в передразнивание, в пародию на
женское или мужское начало.
Роман в романе. Личный опыт (легкая влюбленность 37-летнего Джойса в
Марту Флейшман) - подвергнут безжалостному пародированию в духе слащавого
сентиментального чтива (Герти - героиня подобного романа Марии Камминс
Фонарщик).
Жеманно-слащавый, мармеладно-сюсюкающий, фимиам смешивается с
культовыми песнопениями в честь девы Марии, с мастурбацией, запахом
моллюсков, красками на палитре художника, болтовней и устрашающим
многословием.
Пустяковые события разворачиваются на фоне потоков сознания героя -
Блума, и героини - Герти Макдауэлл. За эти "потоки", "оскорбляющие
общественную нравственность", эпизод был запрещен к публикации...
"И Джеки Кэффри закричал, смотрите, там еще, и она еще отклонилась
назад, и подвязки у нее были голубые, это подходило к прозрачному, и все
увидели и закричали смотрите, смотрите, вон там, и она еще и еще сильней
отклонялась назад, чтобы разглядеть фейерверк, и что-то непонятное носилось
в воздухе, темное, туда и сюда. И она увидала большую римскую свечу, которая
поднималась над деревьями, выше и выше, и все в восторге затаили дыхание,
молча и напряженно следя, как она поднимается все выше, выше, и ей
приходилось все дальше и дальше запрокидываться назад, почти ложась на
спину, чтобы следить за ней, еще, еще выше, почти скрылась из глаз, и лицо
ее залилось дивным пленительным румянцем от такой позы, и теперь он мог
увидеть еще много нового, батистовые панталоны, материя прямо ласкает кожу,
и лучше чем те зауженные зеленые за четыре одиннадцать, а эти беленькие, и
она ему позволяла и видела что он видит а свеча поднялась так высоко что на
мгновение совсем исчезла и все мускулы у нее дрожали из-за того что так
запрокинулась а перед ним было полное зрелище гораздо выше колен такого она
еще никогда никому даже на качелях или
переходя вброд но ей не было стыдно и ему тоже не было что он так
неприлично впился глазами он же не мог устоять перед таким дивным зрелищем
когда перед ним все так открыто как у тех женщин что задирают ноги
совершенно неприлично а мужчины смотрят на них и он все смотрел смотрел. Ей
хотелось закричать, позвать его задыхающимся голосом, протянуть к нему свои
тонкие белоснежные руки, чтобы он пришел, чтобы она ощутила его губы на
своем чистом лбу, крик любви юной девушки, слабый сдавленный крик
исторгнутый у нее против воли, звенящий сквозь все века и эпохи. И тут
взвилась ракета, на мгновение ослепив, Ах! и лопнула римская свеча, и
донесся вздох, словно Ах! и в экстазе никто не мог удержаться, Ах! Ах! и
оттуда хлынул целый поток золотых нитей, они сверкали, струились, ах! и
падали вниз как зелено-золотые звезды-росинки, ах, это так прекрасно! ах,
это дивно, сказочно, дивно!".
Парадокс истории, открывающей свои страницы для dame douce, Мессалины,
Монбазон, Марион Делорм, свойствен и истории литературы, в которую Улиссы
попадают не из-за новаторства и виртуозности автора, а благодаря батистовым
панталонам случайных героинь... Не случись скандала, не рискни Сильвия Бич
использовать его, кто знает, читали бы мы самый новаторский и человечный
роман в мировой литературе...
Но именно из-за этого и разразился скандал сразу после того, как эпизод
"Навсикая" появился на страницах журнала "Литтл ревью". Эпизод запретили в
США. Сотрудников журнала вызвали в суд и обвинили в оскорблении общественной
нравственности. На защиту текста поднялись писатели, художники, врачи,
психологи. Говорили о новом искусстве, кубизме, психоанализе Фрейда, о том,
что на дворе XX век. Но увы! Дело было проиграно из-за панталон Герти
Макдауэлл. Правда, этой детали женского туалета было суждено сыграть и
другую историческую роль. Молоденькая американка Сильвия Бич... поняла, что
скандал будет лишь способствовать успеху романа, и приняла дерзкое по тем
временам решение печатать "Улисса" полностью. Поступок был замечательный, но
в самом деле отчаянный: ведь впереди были еще более "безнравственные"
эпизоды - "Цирцея", "Пенелопа", - и уже маячил настоящий судебный процесс
над романом. - Е. Гениева.
Похоже, слишком многие шедевры культуры своим бытием обязаны не столько
своим творцам, сколько судам, процессам, спецхранам, индексам запрещенным
книг... Благо, всегда находится достаточное количество сильных мира сего, не
терпящих жизни...
Четырнадцатый эпизод. Быки Гелиоса. Десять вечера. Родильный дом.
Знакомая мистера Блума Мина Пьюрфой разрешается от бремени девятым
младенцем. Символы стадии развития человеческого эмбриона и английского
языка. Пародийная стилизация англо-саксонских хроник, произведений Мэлори,
Мандевилля, Пеписа, Дефо, Свифта, Филдинга, Беньяна, Карлейля, Диккенса,
детективов, романов ужасов и т.д. "Эмбриологическая парадигма к истории
языка и стиля".
Джойс - Фрэнку Баджену:
Усердно работаю над "Быками Гелиоса". Идея - преступление против
плодородия через стерилизацию акта зачатия. Техника - девятичастный эпизод,
в котором нет внутренних делений... В этом эпизоде все, в первую очередь
язык, связано с предыдущими эпизодами и с тем, что происходило раньше с
героями в течение дня. Кроме того, сам естественный процесс развития
эмбриона соотносится с идеей эволюции в целом... Блум - сперматозоид,
больница - чрево... Стивен - эмбрион...
В родильном доме Блум встречается со студентами-медиками, среди которых
Стивен Дедал. В скабрезно-иронической манере обсуждаются проблемы зачатия,
деторождения, контроля над рождаемостью. После рождения ребенка - общее
возлияние. Блум воспринимает Стивена как сына...
Символический цвет эпизода - белый. Это цвет жизни по контрасту с
черным цветом, цветом царства мертвых. Искусство - медицина. Орган, как уже
можно было понять, - утроба.
С формально-языковой точки зрения эпизод отчетливо экспериментален.
Пожалуй, в "Быках Гелиоса" читатель впервые окончательно убеждается в том,
что Джойс, как он сам говорил, "мог делать со словом, языком все, что
хотел".
"Питаю опасение, что вы полный лопух. Ну как, док? Вылез из своей
Родляндии? Надеюсь, вашему толстомордию там окей? Как сквау с красножопыми
крохами? Какая-нибудь еще опросталась? Стой, стрелять буду. Пароль. Держи
хрен вдоль. Нам смерти белизна и алое рожденье. Привет. Не плюй себе на
жилет. Депеша от комедьянта. Умыта у Мередита. Ах он исусистый яйцедавленый
клопозаеденный езуит! Тетушка меня кропает папане его. Клинка. Бяка Стивен
сбил с пути паиньку Малахию.
Урря! Налетай на мяч, молодой-ранний. Бражку по кругу. Эй,
горец-пивоборец, вот оно, твое ячменное пойло. Да смердит твоя
печка две тыщи лет и не переводится похлебка на ней! Я ставлю. Мерси.
Наше здоровье. Ты куда? Положение вне игры. Не лей на мои шикарные шкары.
Которые там, перекиньте перцу. Держи. Нам ефта пряность повысит пьяность.
Вдомек? Пронзительное молчание. Всяк молодчик к своей марушке. Венера
Пандемос. Les petites femmes*. Отчаянная девчоночка из Моллингара. Шепни ей
нащет нее интиресуюца. Сару нежно обнял он. На дороге в Мала-хайд. Я? Пускай
от нее что пленила меня осталось лишь имя одно. А ты хрена ли ждал за девять
пенсов? Machree macruiskeen**. Плясики на матрасике с охочей Молль. Гребля
всем хором. Блеск!
За мздой, хозяин? Как пить дать. Об заклад на твои колеса. Шары выкатил
чо ему финаги не сыпем. Кумекаешь? Вон у тово бабок ad lib ***. Токатока
зырю маа у ево три червоных грит все ево. Нас кто всех свиснул ты или кто? И
чешись паря. На кон капусту. Два рваных с круглым. Гли не слиняй шустрить
поднаты-кался у лягушатников. Мы тут сам сусам. Наса мальсика заглустила.
Зырю под нас ушлая чернота подваливает. А ты жох парняга. И вот мы под
хмельком. Так славно под хмельком. Орезервуар, мусью. Балш ой писиба.
* Маленькие женщины (франц.).
** Мое сердце, моя кружка (ирл.).
*** Сколько угодно (латин.).
Пра-слово. Слышь чо талдычу? В пивнуху-потаюху. Там залейся. Ушвоил,
шудырь. Бэнтам, два дня без капли. Он клялся пить одно бордо. Хряй к ляду!
Гли сюда, ну. В бога, чтоб я подох. Надрался и накололся. До того бухой ни
бумбум. И с ним темный хмырь хромой. Во, это ж надо так! А он оперу любит?
Роза Кастилии. Рожа-костыль. Полиция! Подать Н2О, джентльмену дурно. Гли, а
у Бэнтама цветочки. Братья родные, пошел драть глотку. The collen bawn. My
colleen bawn. Эй ты, замри. Кто там, засуньте ему сапог в хлебало".
Между прочим, когда Джойс создавал этот шедевр кабацкого арго, Венечки
Ерофеева не было еще даже в проекте...
Пятнадцатый эпизод. Полночь. Цирцея. Вальпургиева ночь. Де-далус и Блум
в публичном доме. "Феерическая картина мира продажной любви". "Публичные
дома построены из кирпичей религий".
Т. С. Элиот:
Найдя, что время действовать настало
Он сонную от ужина ласкает,
Будя в ней страсть, чего она нимало
Не отвергает и не привлекает.
Взвинтясь, он переходит в наступленье,
Ползущим пальцам нет сопротивленья,
Тщеславие не видит ущемленья
В объятьях без взаимного влеченья...
Да, почти полная тождественность с Суини эректус:
Он ждет, пока утихнут крики,
И бритву пробует о ляжку.
Эпилептичка на кровати
Колотится и дышит тяжко...
Действие здесь постоянно происходит на двух уровнях: реальном (в
полночь, в квартале публичных домов Дублина, печально известном злачном
месте ирландской столицы) и фантасмагорическом, в сознании, а чаще -
подсознании героев. Видения, фантазии, сны, галлюцинации, ночные кошмары,
греховные помыслы, нереализованные намерения, надежды, воспоминания - все
это в эпизоде обретает физическую плоть. Такого рода психическую травестию,
материализовавшуюся фантасмагорию современный зритель хорошо знает по
фильмам Ингмара Бергмана и Андрея Тарковского.
"Цирцея" и самый динамичный эпизод "Улисса". Здесь все находится в
беспрерывном, хаотичном, нервном, беспорядочном движении. Искусство эпизода
- магия. Техника - галлюцинация. В орбиту магии "Цирцеи" попадают искусство,
политика, религия, наука. Все в истерике движения доведено властью и мыслью
автора, который, по сути дела и является настоящим героем эпизода, до
идиотизма. Мертвые восстают из гробов, бордель превращается в зал суда, в
храм, где совершается черная месса. Однако все эти бесчисленные
шизофренические метаморфозы не случайны, они имеют стройную внутреннюю
логику, а вместе с тем и драматический смысл. "Из ничего не выйдет ничего" -
а потому все трансформации в "Цирцее" самоценны.
Надо сказать, что, работая над ним [эпизодом], Джойс, как вспоминает
его жена Нора, немало смеялся. На ее вопрос, над чем же он смеется, Джойс
ответил: "Мне весело всем этим владеть". Джойс очень долго работал над
"Цирцеей", переписывал эпизод в общей сложности девять раз. Скупой на
похвалы и другим и себе, завершив "Цирцею", он заметил: "Что ж, это лучшее,
что я написал".
Литературные источники эпизода - это "Фауст" Гете, в первую очередь
"Вальпургиева ночь", и "Искушение святого Антония" Флобера. Особенно много
сходного в "Цирцее" с произведением Флобера.
"...Столетия и люди сходятся в дьявольском хороводе, вершащемся в
квартале публичных домов: в диалог вступают, постоянно меняясь ролями,
проститутки и нимфы, пьяницы и поэты, солдаты и философы, альфонсы и герои
мифов".
Образы античных мифов, библейских преданий, ирландской языческой
древности, индусских культов, апокалиптические видения католицизма встают из
каждого камня. В диком, непристойном танце, бесстыдно подняв жреческие
одежды, сотрясаемые судорогами дьявольского хохота, проносятся перед
путниками боги умерших религий. Гигантский шутовской маскарад, мрачный,
невыносимо пестрый.
Ночной город - дворец волшебницы Цирцеи - проститутки Зои, превращающей
Одиссея-Блума и его спутников - Стивена и Линча - в свиней.
Нет надобности обращать героев в стадо свиней - здесь оживает и
материализуется само душевное свинство: инстинкты вырываются из подсознания
и начинают жить собственной жизнью, нашей жизнью, столь похожей на
сокровенно-скрываемую реальность и ничем не напоминающую мечту: Ешь или тебя
съедят. Здесь же правда-кошмар о большом городе: отбросы, ссоры, драки,
пьянство, разврат - все, чем он живет и что недостойно существования.
Исконная порочность, которую нельзя изжить (да, да, Фрейд, но обостренный,
полностью освобожденный от наукоподобия, брошенный в жизнь).
Озверение человека, глубочайшее погрязание его, - так раскрывается
смысл мифа о Цирцее. Это - подлинный апофеоз свифтовского "йеху". Человек
голый, ползающий на четвереньках, обмазанный собственным калом, издающий
нечленораздельное урчание и рев. "С пронзительным эпилептическим воплем она
(Блум, превращенный в женщину) опускается на четвереньки, хрюкая, фыркая,
роясь в земле, потом лежит, притворившись мертвой, с глазами плотно
закрытыми, дрожащими веками, пригнувшись к земле". Весь дублинский квартал
публичных домов окутан тяжелой атмосферой похоти. Поднимается туман; вонючие
испарения сгущаются в формы мифологических чудищ, звериные воплощения
стихийных сил. "Змеи речного тумана подползают медленно. Из канализационных
труб, расщелин, сточных канав поднимаются зловонные дымы". Слышны
непристойные песни и выкрики, пьяная ругань, хриплые стоны. Люди движутся
тяжело, пригнувшись к земле, судорожными скачками, прыжками, подергиваниями.
Речь их заторможена, па-
рализована; они заикаются, хрипят, визжат, рычат. Во мгле грызутся
старые ведьмы, Калибаны, уродливые карлики, глухонемые, идиоты, "пузыри
земли", - подлинный средневековый бестиарий.
Жизнь как жизнь...
Вырвавшись на волю, подавленные инстинкты вступают между собой в
борьбу, уничтожая и пожирая друг друга. С неба льется дождь драконовых
зубов.
Зубов Кадма...
Из этого ядовитого посева вырастают вооруженные герои, сражающиеся
между собой и убивающие друг друга. На поле сражения остаются только трупы.
История.
Мать-Ирландия является Стивену, древняя ведьма, верхом на ядовитом
грибе, в шляпе в виде сахарной головы и с гниющим цветком картофеля на
груди, "старая свинья, пожирающая своих поросят"; с воплями - "Чужестранцы в
моем дому!" - она навязывает Стивену кинжал, толкает его на убийство.
Мы дети, матерью проклятые и проклинающие мать, - напишет
приблизительно в это же время Зинаида Гиппиус о "старой свинье, пожирающей
своих поросят", родине.
Вираг, призрак деда Блума, рассказывает индусские предания о древних
людях джунглей, о первой паре людей, поселившихся на земле. Индийская
священная символика мистического соединения земли и солнца здесь становится
рассказом о первобытных людях, полуживотных, пожирающих сырое мясо убитых
чудовищ и яростно совокупляющихся в девственном лесу.
Наконец, наступает конец света, развертывается шутовской апокалипсис.
Граммофон публичного дома гремит, как труба архангела. На канате, протянутом
от зенита к надиру вселенной, кувыркается Конец света, оживший
каббаличе-ский знак - три скрещенные человеческие ноги, кружащиеся колесом.
Появляется антихрист "l'homme primigene", первобытный человек с огромными
челюстями, низким, убегающим назад лбом и горизонтально-искривленным спинным
хребтом - человек будущего, йеху, торжествующий освобож-
дение животных инстинктов из-под гнета разума. Он играет в рулетку
планетами, те сталкиваются, лопаются с треском; звезды, солнечные системы,
миры обрушиваются в пустоту.
Цивилизация скотства... Боль...
Один час ночи - с двенадцати до часу - вмещает истории древних религий,
возникновение и падение цивилизаций; жизни, полные борьбы и приключений,
славы и позора, проносятся во мгновение ока и исчезают бесследно. Убогая
гостиная публичного дома превращается попеременно в языческие священные
рощи, библейский Восток, средневековый Брокен, храм сатанистов, Блумусалим -
град божий...
Город солнца?
Неодушевленные предметы двигаются, говорят, живут, становятся
маленькими стихийными духами... веер Беллы - магический жезл Цирцеи -
приказывает и угрожает Блуму, одним ударом превращает его в женщину; мыло,
купленное Блумом в аптеке, восходит на горизонте, как новое светило, парит,
окруженное сиянием...
Радужные, лопающиеся мыльные пузыри великих учений...
Так проходят религии, мифологии, философии человечества, рассыпаются
прахом, исчезают в пустоте. Они сменяются первобытным анимизмом, хаосом,
исполненным враждебных человеку сил...
Круг замыкается...
Улисс - самое социальное из когда-либо написанных произведений, в нем
разоблачены все химеры общественного, которыми мы кичимся: блумократия,
социальное возрождение, низы и верхи, политическая борьба, оргия жизни. Вот
выборы: новый вождь Блум накануне золотого века. Он строит Блумусалим -
колоссальное здание с хрустальной крышей (хрустальный дворец?). Личная
гвардия одаривает передовиков: милостыня, кости для супа, медали, грамоты,
значки общества трезвости, отпущение грехов...
Социальное возрождение Блумусалима - это мы, конечно же, мы: три акра
земли для детей природы, тантьемы - каждому, всеобщая амнистия, "свободы",
"мудрые советы" очередных вождей.
Согласно сложившейся традиции эпизод Цирцея интерпретируется как
пребывание двух главных героев в публичном доме.
Это - верхний, самый поверхностный уровень самой длинной части романа,
написанной, конечно, совсем с иной целью - продемонстрировать животность,
свинство, деградацию человечества. Свинство все: Ирландия, церковь,
государство, суд, культура, "сей пир чистого разума"... В свинстве принимают
участие короли и простолюдины, судьи и потаскухи, высоколобые и чернь,
мужчины и женщины, преподобные отцы и солдаты... Низ человеческий, страсти и
вожделения, насилие - вся бездна человеческого свинства торжествует...
Взметаются языки серного пламени. Клубятся облака дыма. Грохочут
тяжелые пулеметы. Пандемониум. Войска развертываются. Топот копыт.
Артиллерия. Хриплые команды. Бьют колокола. Орут пьяные. Галдят игроки на
скачках. Визжат шлюхи. Завывают сирены. Боевые возгласы. Стоны умирающих.
Пики лязгают о кирасы. Мародеры грабят убитых.
Полночное солнце закрыла тьма. Земля содрогается. Дублинские покойники
с Проспекта и с Иеронимовой Горы, одни в белых овчинах, другие в черных
козлиных шкурах, восстают и являются многим. Бездна разверзает беззвучный
зев. Том Рочфорд, лидер, в спортивных трусах и майке, несется во главе
участников общенационального забега с препятствиями и, не задерживаясь, с
разгона прыгает в пустоту. За ним устремляются остальные бегуны. Принимая
немыслимые позы, они кидаются с края вниз. Их тела погружаются. Девчонки с
фабрик, затейливо одетые, бросают докрасна раскаленные йоркширские
тарара-бомбы... Светские дамы, пытаясь защититься, натягивают юбки на
головы. Смеющиеся чаровницы в красных коротеньких рубашках летают по воздуху
на метлах. Квакелистер ставит пластыри и клистиры. Выпадает дождь из
драконьих зубов, за ним на поле вырастают вооруженные герои. Они дружески
обмениваются условным приветствием рыцарей Красного Креста и начинают между
собой дуэли на саблях...
На возвышении, в центре земли, сооружают походный алтарь Святой
Варвары. Черные свечи стоят на нем с евангельской стороны, как и со стороны
апостола. Два световых копья, выходящие из высоких бойниц башни, вонзаются в
окутанный дымом жертвенный камень. На нем возлежит миссис Майна Пьюрфой,
богиня безумия, обнаженная, в оковах, потир покоится на ее вздутом чреве.
Отец Малахия О'Флинн, в кружевной нижней юбке, в ризе наизнанку, с двумя
левыми ногами задом наперед, служит походную мессу. Преподобный Хью К. Хейнс
Лав, магистр искусств, в сутане и черной университетской шляпе, голова и
воротник задом наперед, держит над священнодействующим раскрытый зонтик.
Развязав свой пояс из тростника, женщина с нежным сентиментом стыда
предлагает лингаму свою влажную йони. Потом скоро мужчина приносит женщине
добычу из джунглей, куски мяса. Женщина имеет проявления радости и украшает
себя шкурами и перьями. Мужчина мощно любит ее йони твердым большим
лингамом. (Кричит.) Coactus volui. Затем ветреная женщина хочет скрыться.
Мужчина с силой хватает ее за руку. Женщина визжит, плюется, кусается.
Мужчина, распалясь гневом, бьет женщину по ее пышной ядгане. * (Кружится,
пытаясь поймать свой хвост). Пиф-паф! Пух-пух! (Останавливается, чихает).
Апчхи! (Теребит свой коней). Фыррх!
*Лингам, йони, ядгана - мужской половой орган, женский половой орган,
ягодицы (санскрит).
Генитально-сексуальные символы, которыми насыщен эпизод, необходимы для
единственной цели - выражения скотства цивилизации, человеческого свинства,
берущего верх во всех областях жизни. Появляющиеся в эпизоде гении разных
эпох как бы свидетельствуют: скотство человеческое, которое они в разное
время живописали, необоримо...
Нельзя считать сцены - "видениями", содержаниями сознания Блума и
Стивена; но тем не менее каждая из них "принадлежит" Блуму или Стивену в
ином, более широком смысле - она раскрывает, инсценирует внутренний мир того
или другого. В совокупности же все сцены должны исчерпать этот мир,
представить его полную экспликацию, развертку. Последнее слово даже можно
взять за определение. "Цирцея" - развертка внутреннего мира Блума и Стивена,
осуществленная в драматической форме. Такая форма органична для такого
задания, не зря исстари говорили и о театре военных действий, и о театре
души, страстей.
Соответственно особому заданию эпизода, в нем заново проходят все
образы, все темы романа. В их следовании есть своя драматургия и логика.
Театр Блумова внутреннего мира открывается показом двояких,
ирландско-еврейских корней героя, затем раскрывает его как социальную
личность, в его амбициях политика, лидера, владыки (по Джойсу, самое
поверхностное и малоценное в человеке) и движется вглубь личности, к ее
интеллектуальному миру (Вираг), а затем и к потайному миру, к подполью. Вся
эта пьеса из пьесок карнавальна, Джойс тяготеет к площадному театру,
балагану (с той важной разницей, что его балаган - не для толпы, а лишь для
смекалистых, а иногда и просто для одного себя); и финалом ее, сигналом
исчезновения сценического
времени и пространства, уместно служат чпок пуговицы от брюк и рявк
мохнатой дыры бандерши. Но истинный финал развертки еще не здесь, ее