Страница:
Но, очевидно, уравновешенным людям дух, не способный к компромиссам,
представляется слишком индивидуалистическим.
Когда мне случайно попадались в руки программа политической партии или
текст парламентской речи, я лишь утверждался во мнении, что речь в них идет
о низших видах человеческой деятельности, ни в малой мере не затрагивающих
нашу внутреннюю суть. Однако в основе такого отношения лежал старый
предрассудок... Мне ведь наш мир нравился. Бедные в нем страдают: тысячи их
безымянных теней образуют цепочку, тянущуюся от меня к животному миру.
Собственно, еще ниже, поскольку ни одно животное не живет в таких
неестественных для него условиях, в каких приходится жить многим людям. А
богатые мне нравились за то, что их богатство разительно противоречит
скудости их духовной жизни... А религия нравилась мне за то, что все мы
давно неверующие, но преспокойно продолжаем обитать в христианских
государствах.
Почему, собственно, человек без свойств? Потому что свойства - это
стандарты, условности, готовые платья, чувства и качества эвримена,
программа, обреченная на провал. Быть без свойств - тоже не сахар, скорее
чистая горечь, но все же это, пусть жалкая, но свобода. Что от меня
осталось? - вопрошает Ульрих. Храбрый и неподкупный человек, воображающий,
что ради внутренней своей свободы он признает лишь немногие внешние законы?
Внутренняя же эта свобода состоит в том, что ты можешь ду-
мать как угодно, что в любом положении знаешь, к чему не надо
привязываться, и никогда не знаешь, к чему же все-таки привязаться...
Отличительная черта "человека без свойств" - не противоречие со всеми и
даже не трагичность противостояния миру, но принципиальная невозможность
разрешить "многостороннюю проблему этического самоопределения", осознание
отсутствия однозначных решений, ясное понимание сущностного многообразия
вещей и идей.
Духовность - это отказ от роли пророка, учителя, спасителя
человечества, это океан альтернатив, это принципиальный запрет на
императивность искусства и право художника "звать за собой".
Музиль рано пришел к перспективизму - осознанию равноправия точек
зрения, восприятий мира, мировоззрений. "Бесхарактерность" Музиля во многом
совпадает со звучанием разных внутренних голосов в душах героев Йитса и
Джойса, с их выступлением против зашоренных, твердолобых идеологических и
этических си-стем-неприступных крепостей.
Любопытно, что к понятию "человека без свойств" можно отнести
дневниковую запись Л. Н. Толстого, человека в высшей степени зашоренного и
тенденциозного, но утрачивающего эти свои человеческие качества в
собственном художественном творчестве, далеком от "толстовства":
Одно из величайших заблуждений при суждениях о человеке в том, что мы
называем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным, слабым, а человек
есть все: все возможности, есть текучее вещество.
Человек без свойств - ответ Музиля общественной традиции "повторения
подобного", движения без развития, механической повторяемости социальных
явлений без творческого участия человека, исчезновения активного,
действенного "Я".
Человек без свойств - это одновременно "открытие внутреннего человека"
и "духовное освоение им мира", человеческая открытость и неприязнь к духу
косности и сектанства, способность к эволюции и отказ от законсервированных
в формалине форм.
Сам Музиль под "аморфностью" человеческого характера и сознания понимал
их способность принимать многие формы - от "повторения подобного",
капитуляции перед миром и другими до крайних форм новаторства и
индивидуализма. При этом у "массо-
вого человека" доминирует первое, у творческого - второе. В этом
отношении идеи Музиля вполне созвучны тому, что в это время писал С. Цвейг в
очерке о Стендале:
Все мы подвержены неосознанным влияниям в большей степени, чем
предполагаем сами: воздух эпохи проникает в наши легкие, даже в сердце, наши
суждения и взгляды и бесчисленные суждения и взгляды наших современников
трутся друг о друга и стачивают свои острия и лезвия, в атмосфере невидимо,
как радиоволны, распространяется внушение массовых идей; т. е., естественным
рефлексом человека является отнюдь не самоутверждение, а приспособление
своего образа мыслей к образу мыслей своей эпохи, капитуляция перед
чувствами большинства.
Я не согласен с концепцией главного героя как "спасителя",
представителя "сецессиона", стоящего над миром и эпохой. Уль-рих - homo
potentialis, человек возможностей, который "повторению подобного"
предпочитает поиск, переоценку, открытость, даже активность, направленную на
предотвращение коллапса, к которому движутся "патриоты", организаторы всех
"параллельных акций". Ульрих - духовное начало в мире тотальной мобилизации
и догм.
Ульрих не лишен индивидуальности, как считают наши, наоборот - он
единственная недогматически мыслящая личность среди участников "параллельной
акции", представляющих "действительность". Сам Музиль констатировал: "Таким
образом, основная тема целого: столкновение человека возможностей с
действительностью".
"Бессвойственность" Ульриха - это свойство духовной личности, при всей
ограниченности возможностей и сил, противопоставить статике, порядку,
недвижимости, массовости - "иное состояние", движение духа, динамическую
мораль, хрупкое новое.
Этот порядок не такой прочный, каким прикидывается; любая вещь, любое
"я", любая форма, любой принцип - все ненадежно, все находится в невидимом,
но никогда не прекращающемся изменении; в нетвердом - больше будущего, чем в
твердом, и настоящее - не что иное, как гипотеза, которую ты еще не
отбросил.
Ключ к пониманию главной идеи романа - идея Ульриха, согласно которой
"в области абстракции происходят сегодня более существенные вещи, а менее
значительные в действительности". Абстракция - зерно нового, которое -
вопреки всему - прорастет сквозь бетон "действительности". По той же причине
Музиль
придавал поэтическому искусству значимость, "далеко превосходящую
значимость всех других видов человеческой деятельности". Ибо "добывать
гормон фантазии" - это значит: строить новую жизнь...
Человек без свойств - разлад с обществом и одновременно сатира на него:
вчерашнее, сегодняшнее, грядущее. Почти свиф-товская сатира: отчаяние без
проблеска надежды. Сатира как венец и конец искусства - приговор себе. От
Аристофана и Лукиана до Жене и Беккета сатира стояла на той ступени
художественного развития, где начинался отказ от искусства: это -
предсмертный хохот язвительного висельника. Сатира как порождение искусства
и его безнадежная противоположность, говорил Карл Краус.
Когда мы приписываем музилевской формуле: "Не знаю, чего я хочу!" -
победу материала над писателем, мы лицемерим. Ибо отказ от желания для
человека могучего ума - свидетельство его освобождения от заданности,
завершенности, однозначности материала. И, следовательно, победа материала
над писателем - это его свобода.
Стиль Человека без свойств напоминает кафковский *: сосредоточенность
на детали и притча, упрощение и высшее обобщение, снижение сложности до
примитива и примитив, восходящий к высшей сущности. Фрагментарность,
хаотичность, нарочитая бессвязность, неустойчивость, мнимость времени,
незавершенность... Есть что-то символическое в том, что Человек без свойств
оказался неоконченным.
* Музиль был одним из первых рецензентов Кафки.
В музилевском понимании "бессвойственности" - не только "человек без
свойств", но и сам роман "без свойств": структурная неоднородность,
бессистемность, многоуровневость, экспериментальность, разобщенность
персонажей, множество авторских отступлений, эссеистские вкрапления,
философский диалог, стирание границ между искусством и наукой, внедрение в
роман параллельно истории - людей истории и анатомии идей. Фактически
реализуется эстетика творцов "интеллектуального романа", работающих
одновременно с Музилем.
Г, Брох:
То, к чему стремилась философия, - дать представление о мире и на
основе этого представления отыскать путь к этике и к определению ценностей -
эта задача философии, очевидно, теперь стоит перед поэзией и, в особенности,
перед эпической поэзией.
Т. Манн:
Осуществилось то слияние критической и поэтической сферы, которое
начали еще наши романтики и мощно стимулировала философская лирика Ницше;
процесс этот стирает границы между наукой и искусством, вливает живую,
пульсирующую кровь в отвлеченную мысль, одухотворяет пластический образ.
Уже одного начала, не имеющего никакого отношения к роману, достаточно
для того, чтобы нам стали ясны масштабы мысли художника. Грузовик сшиб
пешехода. У места происшествия - двое.
Дама почувствовала что-то неприятное под ложечкой, что она вправе была
принять за сострадание; это было нерешительное, сковывающее чувство.
Господин после некоторого молчания сказал ей:
- У этих тяжелых грузовиков, которыми здесь пользуются, слишком длинный
тормозной путь.
Дама почувствовала после таких слов облегчение и поблагодарила
внимательным взглядом. Она уже несколько раз слышала это выражение, но не
знала, что такое тормозной путь, да и не хотела знать; ей достаточно было
того, что сказанное вводило этот ужасный случай в какие-то рамки и
превращало в техническую проблему, которая ее непосредственно не касалась.
Мировоззрение эвримена: глубинное безразличие ко всему, иллюзорный мир
пустых фраз. Самоуспокоенность и самоуспокоение. Подавление тревоги.
Отсутствие сопереживания, боли. Свобода от ответственности. Это человек-боль
отвечает за все, мерлок живет в безболезненном мире. (А, может быть, так и
надо? Конечно, только так и надо - мое спокойствие превыше всего. Мой покой,
моя страна, мой народ... uberalles). Обыватель, законопослушник, ханжа,
патриот, "честный средний человек" - благопристойная оболочка, скрывающая
самую страшную катастрофу - фашизм в нас. Вот о чем повествуют первые десять
строк...
Музиль был не просто зеркалом упадка - упадка человека, культуры,
государства, - он был визионером, узревшим за первыми, еле видимыми
симптомами распада ужасы грядущего, надвигающийся тоталитаризм...
Активность, пассивность... как они связаны. Активность одних возможна
благодаря пассивности других. Инертность масс - вот что рождает
действенность героев. Ощущение, будто не люди управляют обстоятельствами, а
обстоятельства массами - в целом верное ощущение, если обстоятельство -
фюрер. Мы ведь не живем - мы отбываем жизнь, как солдаты - службу, арестанты
- срок, недужные - госпиталь. Погружаясь в дерьмо, мы уповаем на чудо: на
освободителя, который придет и вызволит нас. Мы неистовствуем от счастья,
когда он приходит: мясник - в стадо.
Творец-аналитик, Музиль ищет истоки этого грядущего,
цивилизации-деградации. И находит их: анонимность, безответственность,
тотальность, бескультурье...
Благодаря виртуозно развитой косвенности сегодня обеспечивается чистая
совесть каждого и общества в целом; кнопка, на которую нажимаешь, всегда
белая и красивая, а то, что происходит на другом конце проводки, это уже
дело других, которые в свою очередь нажимают кнопки.
Разделение нравственного сознания, это ужаснейшее явление нашей жизни,
существовало всегда, но отталкивающе чистую совесть оно приобрело лишь в
результате всеобщего разделения труда.
Разобщенность, эгоизм, самоуспокоенность лишают людей всего: счастья,
любви, идеалов, свободы... Впрочем, видимости идеалов и любви есть, но в
лице Диотимы, прекрасной и агрессивной самки. Видимость культуры, видимость
идеалов, видимость любви.
Последние прибежища: сексуальность и война. Ю. Нагибин:
Я опять потревожу тени Пруста и Джойса. В каждом из трех великих
романов: "В поисках утраченного времени", "Улиссе", "Человеке без свойств"
есть большая эротическая сцена, выписанная с таким мастерством, размахом и
вдохновеньем, что нет сомнений в их концептуальной важности. У Пруста это
замечательное взаимособлазнение барона Шарлюса и жиле-точника Жюпьена,
орхидея и шмель, у Джойса - видение хромой девочки Блюмом в вечереющем
парке, у Музиля - это сцена подглядывания за больным эротоманом. Если у
Пруста есть социальная окраска, то у двух других авторов - лишь
физиологическое падение современного человека. Причем презрение Музиля
относится не к несчастному извращенцу, а к подглядывающему. Но вспомнил я об
этих сценах вот
почему: на вершинах изощренного мастерства Музиль по меньшей мере не
уступает Прусту и Джойсу.
Музиль (подобно Т. Манну, Верфелю, Броху, Гессе, Деблину) шел навстречу
взыскательному, изощренному читателю, ждущему от автора не развлечения, но
интеллектуального блеска, остроты ума, глубины проникновения в
бессознательное, помощи в постижении и освоении мира. Синтез искусства,
философии и науки требовался для удовлетворения высоких запросов. Человек
без свойств как бы иллюстрировал декларацию Гессе, согласно которой
"сверхинтеллектуальная книга может одновременно быть такой поэтичной". Сам
Томас Манн назвал роман "величайшей прозой, сравнимой с самыми высокими
образцами, которую вообще может предложить наша эпоха".
С Человеком без свойств и Волшебной горой* в искусство вошел новый жанр
"субъективной эпопеи", гигантских интеллектуальных эссе, насыщенных
размышлениями о человеческом уделе и направленных не столько к сердцу,
сколько к мысли читателя. Некогда Флобер упрекал Толстого за философичность
романов, а романы Золя шокировали публику натурализмом - так меняются вкусы.
Охватить всю проблематику Человека без свойств невозможно: государство,
бюрократия, история, право, общество, прогресс, человеческие отношения,
прошлое, настоящее, будущее - все. Но прежде всего - человек: Ульрих,
Арнхайм, Диотима, Лайнсдорф, Штумм фон Бордвер, Кларисса, Агата, Майнгайст,
Мосбруггер: каждый - притча, слой бытия, архетип, символ человека.
И главный среди них - Ульрих, совокупность возможностей, потенциальный
человек, для которого нет ничего раз и навсегда установленного, который не
верит в однозначность, заданность, определенность, человек-самообновление,
человек, ищущий полноты существования и не доверяющий никаким условностям,
кроме собственных убеждений: лишь выражая себя, человек становится самим
собой... Он формируется обратным воздействием того, что сам создал. Даже
мотив инцеста - противоестественной связи с Агатой - не столько дань мифу,
сколько протест: продолжение романтического бунта против филистерства и его
ханжеской нравственности.
* Сам Музиль, естественно, ощущал эту близость, хотя - при множестве
творческих параллелей - отношения между двумя авторами "интеллектуального
романа" были скорее напряженными, чем близкими. Обращаю также внимание на
определенное подобие Ульриха и Ганса Касторпа.
Начинают звучать все громче и громче байроновские "Стансы к Августе" -
тема запретной любви Geschwister (удивительно, что в русском языке нет ни
одного слова для обозначения брата и сестры, их родственной общности), и
соловьиные трели Ульриха заглушают басок Штумма, все еще хлопочущего о
"параллельной акции", и контральто Диотимы, стремительно выскальзывающей из
общественной деятельности в душную сферу сексуального беспокойства, и под
конец лишь томительный, дуэт Ульриха и Агаты звучит в обезголосившемся и
опустевшем мире.
Готовя материалы к "лепке" образа Ульриха (в замыслах - Ахилла), Музиль
записывает в дневнике:
Ахилл. Один из тех замкнутых в частных науках [избалованных
интеллектуализмом частных наук] людей, которые не хотят иметь ничего общего
с современной культурой. Людей с острым чутьем на факты и с логикой, не
признающей никаких стеснений.
Приверженец диффузных состояний.
Ясно видит суть всех иллюзий.
Зверь, носящий отблеск звезды.
Нищий паломник в хаосе бытия.
Мораль творческого начала.
["Иное состояние" глубоко родственно состоянию сна, грезы, а через них
- формам древнего сознания... Это поэтическое сознание. А традиционная
мораль, напротив, соответствует телеологическим и каузальным течениям
повседневности.
Поскольку это поэтическое состояние, ему присущ атрибут творческого...
Получается, что это исследование в самом деле превращается в апологию
поэта.
Все мои по видимости внеморальные герои - люди творческие].
[Отличительная черта Ахилла:] чувственное переживание тотчас становится
компонентом переживания духовного - очередной попытки теоретического
овладения миром. Вещи теряют цвета и запахи в его присутствии (и обретают их
лишь задним числом, в прошедшем времени).
Иное чувство морали. (Скольжение, текучесть).
Бесчеловечен. Бессердечен.
Добро и зло сами по себе индифферентны, но при соприкосновении с
обществом, чьи установки прямо противоположны, возникает разница напряжений
и тем самым движение моральной идеи (потенциально).
Преступление - понятие юридическое, а не моральное. [Добро и зло -
понятия социальные, а не моральные. Расширение человеческого "я" или
вторжение в него всесильного внешнего мира: таковы творческие состояния, в
которых возникает движение моральной идеи].
До сих пор мораль была статичной. Твердый характер, твердый закон,
идеалы. Теперь она должна стать динамичной.
Иначе: добро и зло - всего лишь начальные ступени морали.
Абсолютно дурной человек - тот, кто совершенно непричастен к творению.
[(Эта формула, слишком отдает активизмом; ей можно противопоставить другую:
"тот, кто не способен любить")]. Человек, укравший впервые, все равно может
быть близким к Богу.
Разница напряжений, темпераментов, высот - все это высвобождает силы,
движение, труд.
Но это чувство правоты или неправоты перед лицом мира уже само по себе
предполагает моральное отношение к нему. Эту проблематику нужно ввести
по-другому. В ней - основы человеческой способности к социальному бытию.
Идеалы: фабриканты иллюзий.
Вот как некоторые из замыслов воплощаются в самом тексте романа:
Он не уважает прав, если не уважает того, кто ими обладает, что
случается редко. Ибо с течением времени в нем развилась некая готовность к
отрицанию, гибкая диалектика чувства, легко склоняющая его к тому, чтобы
находить изъяны во всем, что обычно признается хорошим, и, напротив,
защищать что-либо воспрещенное и отклонять всякие обязательства с тем резким
нежеланием, которое проистекает от желания самому определять для себя
обязательства. Но, несмотря на подобное желание морального руководства собою
он - за некоторыми исключениями, которые он себе позволяет, - просто
передоверяет тому кодексу рыцарской порядочности, каким руководствуются в
основном все мужчины в буржуазном обществе, пока живут в упорядоченных
обстоятельствах; и таким вот образом он, с высокомерием, бесцеремонностью и
небрежностью человека, призванного к более высокому деянию, ведет жизнь
другого человека, делающего из своих наклонностей более или менее обычное,
полезное и социальное употребление.
Но Музиль не был бы собой, отдав предпочтение неограниченному
индивидуализму сверхчеловека. Он знает: освободиться
от общества невозможно, устранить внешний мир нельзя. В сущности,
отказом от Агаты он осуждает хищничество человека. Он жаждал цельности,
подлинности, глубины, но нигде не находил: ни здесь, ни там - ведь он
человек без свойств... И все-таки ответ у него был: жить только позитивно -
ответ честной слабой человечности хищническому миру.
Окончание
В Германии нет больше людей, а есть только виды занятий.
И. X. Ф. Гелъдерлин
Ибо человеческое существо одинаково способно на людоедство и на критику
чистого разума.
Р. Музиль
Из текстов Р. Музиля
Вот он, мозг этого писателя: я поспешно заскользил вниз по пятой
извилине в области третьего бугра. Время торопило. Глыбы головного мозга
серой непроницаемой массой вздымались вокруг, как незнакомые горы в вечерней
мгле. По долине спинного мозга уже поднималась ночь с ее переливами красок,
как в драгоценном камне или в оперенье колибри, с ее мерцающими цветами,
мимолетными ароматами, бессвязными звуками. Я понял, что мне пора покидать
эту голову, если я не хочу показаться нескромным...
Я живу в полярном краю, потому что, стоит мне подойти к окну, я вижу
перед собой лишь безмолвные белые пространства, на которых, как на
пьедестале, покоится ночь. Вокруг меня - органическая изоляция, я будто
укрыт ледяным покровом стометровой толщины. Глазам человека, обретшего под
ним успокоение, такой покров открывает особую перспективу, которую знает
лишь тот, кто добровольно воздвиг стометровую стену льда перед своим взором.
Так это выглядит, если смотреть изнутри наружу; а снаружи вовнутрь? Я
вспоминаю, как однажды мне довелось увидеть замурованного в осколке горного
хрусталя комара. В силу какой-то эс-
тетической предрасположенности, которую я еще не удосужился подвергнуть
рассудочному анализу, комары для меня нечто такое, что оскорбляет - ну,
скажем, мое чувство прекрасного. Иное дело тот комар, заключенный в
хрустале. Благодаря своей погруженности в чуждую среду он утратил все
детальное, так сказать, индивидуально комариное, и предстал для меня лишь
темным пятном, обрамленным тонкими, нежными узорами. Я припоминаю, что
испытывал то же ощущение по отношению к людям, когда в начале вечера они
представлялись моему утомленному дневным светом воображению черными точками,
движущимися по зеленым холмам на фоне оранжевого неба. Эти образы, которые,
явись они мне вблизи как сочетание определенных детализированных свойств,
наверняка бы чем-нибудь покоробили меня, тогда, на отдалении, пробуждали во
мне эстетическое удовольствие, чувство симпатии.
Вот так и сейчас я смотрю снаружи вовнутрь, и в сумме это соединение
взгляда снаружи вовнутрь и изнутри наружу сообщает мне созерцательное
спокойствие философа.
Я поймал себя на том, что сегодня впервые "воспринял" свою комнату -
воспринял этот отвратительный музей стилевых кощунств как нечто цельное, как
сумму цветных плоскостей, которая органически соединена и с этой ледяной
ночью, навязывающей мне кругозор затворника, и со мной самим; благодаря ей
эта среднеевропейская январская ночь над заснеженными крышами строений
представляется мне, стоящему у окна, гигантским полярным могильным сводом, в
котором так умиротворенно преломляется мой внутренний взор. Своего рода
пантеизм на физиологической основе! Я начну писать дневник, я назову его -
из благодарности - своей ночной тетрадью, и задачу эту я почту решенной лишь
тогда, когда осознаю, что ни единое слово извне не нарушает великолепной
цельности моего теперешнего ощущения.
Ночная тетрадь! Я люблю ночь, ибо она без покровов; день терзает нервы,
теребит их, пока не ослепнут; ночью же, когда будто некие хищные звери
мертвой хваткой стискивают тебе горло, - ночью жизнь нервов отдыхает от
дневного беспамятства и раскрывается вовнутрь, и человек по-новому ощущает
самого себя, - так в темной комнате со свечой в руке приближаешься к
зеркалу, которое в течение дня не восприняло ни единого луча и теперь жадно
вбирает в себя и возвращает тебе твое собственное лицо.
Хищные звери - мертвой хваткой! В древности были цари, впрягавшие
пантер в свои колесницы, и, наверное, высшее наслаждение доставляло им это
балансирование у черты, сознание того, что в каждую минуту они могут быть
разорваны на части.
Вы смотрите на людей насмешливо и в то же время мечтательно, будто
хотите сказать: "В общем-то вы довольно безвредные препараты, но в глубине
вашего существа нервы из пироксилина. Горе нам, если оболочка прорвется. Но
это возможно лишь в состоянии безумия". Посреди толпы вы становитесь
апостолом, провозвестником. Вами овладевает внутренний экстаз, но без пены у
рта, без конвульсий духа, как бывает у экстатиков. Вы - провидец! То, что
находится у самых пределов духа, на том отрезке нашего существования,
который душа преодолевает лишь в отчаянно стремительном лете, уже влекомая
безумием, в следующую же минуту снова гасящим все, - вот что вы видите ясным
взором; при этом вы все еще знаете, что дважды два - четыре, и безнаказанно
наслаждаетесь чувством колоссального превосходства над всеми другими людьми
и над тем человеком, каким вы были до сих пор.
И тогда вам станет ведома вера неверующих, печаль тех, кто давно
отрешился от всякой печали, искусство тех, кто сегодня лишь улыбается при
слове "искусство", - все то, в чем нуждаются самые утонченные из нас, самые
изверившиеся и недовольные!..
Когда мы сегодня говорим о человеке, мы делаем это снова на
идеалистический манер. Люди, создаваемые нами, много счастливее нас. Они с
самого своего рождения оказываются в некоем силовом поле, в котором каждая
сила существует лишь как абстрактное продолжение нашей реальной жизни. Они
представляется слишком индивидуалистическим.
Когда мне случайно попадались в руки программа политической партии или
текст парламентской речи, я лишь утверждался во мнении, что речь в них идет
о низших видах человеческой деятельности, ни в малой мере не затрагивающих
нашу внутреннюю суть. Однако в основе такого отношения лежал старый
предрассудок... Мне ведь наш мир нравился. Бедные в нем страдают: тысячи их
безымянных теней образуют цепочку, тянущуюся от меня к животному миру.
Собственно, еще ниже, поскольку ни одно животное не живет в таких
неестественных для него условиях, в каких приходится жить многим людям. А
богатые мне нравились за то, что их богатство разительно противоречит
скудости их духовной жизни... А религия нравилась мне за то, что все мы
давно неверующие, но преспокойно продолжаем обитать в христианских
государствах.
Почему, собственно, человек без свойств? Потому что свойства - это
стандарты, условности, готовые платья, чувства и качества эвримена,
программа, обреченная на провал. Быть без свойств - тоже не сахар, скорее
чистая горечь, но все же это, пусть жалкая, но свобода. Что от меня
осталось? - вопрошает Ульрих. Храбрый и неподкупный человек, воображающий,
что ради внутренней своей свободы он признает лишь немногие внешние законы?
Внутренняя же эта свобода состоит в том, что ты можешь ду-
мать как угодно, что в любом положении знаешь, к чему не надо
привязываться, и никогда не знаешь, к чему же все-таки привязаться...
Отличительная черта "человека без свойств" - не противоречие со всеми и
даже не трагичность противостояния миру, но принципиальная невозможность
разрешить "многостороннюю проблему этического самоопределения", осознание
отсутствия однозначных решений, ясное понимание сущностного многообразия
вещей и идей.
Духовность - это отказ от роли пророка, учителя, спасителя
человечества, это океан альтернатив, это принципиальный запрет на
императивность искусства и право художника "звать за собой".
Музиль рано пришел к перспективизму - осознанию равноправия точек
зрения, восприятий мира, мировоззрений. "Бесхарактерность" Музиля во многом
совпадает со звучанием разных внутренних голосов в душах героев Йитса и
Джойса, с их выступлением против зашоренных, твердолобых идеологических и
этических си-стем-неприступных крепостей.
Любопытно, что к понятию "человека без свойств" можно отнести
дневниковую запись Л. Н. Толстого, человека в высшей степени зашоренного и
тенденциозного, но утрачивающего эти свои человеческие качества в
собственном художественном творчестве, далеком от "толстовства":
Одно из величайших заблуждений при суждениях о человеке в том, что мы
называем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным, слабым, а человек
есть все: все возможности, есть текучее вещество.
Человек без свойств - ответ Музиля общественной традиции "повторения
подобного", движения без развития, механической повторяемости социальных
явлений без творческого участия человека, исчезновения активного,
действенного "Я".
Человек без свойств - это одновременно "открытие внутреннего человека"
и "духовное освоение им мира", человеческая открытость и неприязнь к духу
косности и сектанства, способность к эволюции и отказ от законсервированных
в формалине форм.
Сам Музиль под "аморфностью" человеческого характера и сознания понимал
их способность принимать многие формы - от "повторения подобного",
капитуляции перед миром и другими до крайних форм новаторства и
индивидуализма. При этом у "массо-
вого человека" доминирует первое, у творческого - второе. В этом
отношении идеи Музиля вполне созвучны тому, что в это время писал С. Цвейг в
очерке о Стендале:
Все мы подвержены неосознанным влияниям в большей степени, чем
предполагаем сами: воздух эпохи проникает в наши легкие, даже в сердце, наши
суждения и взгляды и бесчисленные суждения и взгляды наших современников
трутся друг о друга и стачивают свои острия и лезвия, в атмосфере невидимо,
как радиоволны, распространяется внушение массовых идей; т. е., естественным
рефлексом человека является отнюдь не самоутверждение, а приспособление
своего образа мыслей к образу мыслей своей эпохи, капитуляция перед
чувствами большинства.
Я не согласен с концепцией главного героя как "спасителя",
представителя "сецессиона", стоящего над миром и эпохой. Уль-рих - homo
potentialis, человек возможностей, который "повторению подобного"
предпочитает поиск, переоценку, открытость, даже активность, направленную на
предотвращение коллапса, к которому движутся "патриоты", организаторы всех
"параллельных акций". Ульрих - духовное начало в мире тотальной мобилизации
и догм.
Ульрих не лишен индивидуальности, как считают наши, наоборот - он
единственная недогматически мыслящая личность среди участников "параллельной
акции", представляющих "действительность". Сам Музиль констатировал: "Таким
образом, основная тема целого: столкновение человека возможностей с
действительностью".
"Бессвойственность" Ульриха - это свойство духовной личности, при всей
ограниченности возможностей и сил, противопоставить статике, порядку,
недвижимости, массовости - "иное состояние", движение духа, динамическую
мораль, хрупкое новое.
Этот порядок не такой прочный, каким прикидывается; любая вещь, любое
"я", любая форма, любой принцип - все ненадежно, все находится в невидимом,
но никогда не прекращающемся изменении; в нетвердом - больше будущего, чем в
твердом, и настоящее - не что иное, как гипотеза, которую ты еще не
отбросил.
Ключ к пониманию главной идеи романа - идея Ульриха, согласно которой
"в области абстракции происходят сегодня более существенные вещи, а менее
значительные в действительности". Абстракция - зерно нового, которое -
вопреки всему - прорастет сквозь бетон "действительности". По той же причине
Музиль
придавал поэтическому искусству значимость, "далеко превосходящую
значимость всех других видов человеческой деятельности". Ибо "добывать
гормон фантазии" - это значит: строить новую жизнь...
Человек без свойств - разлад с обществом и одновременно сатира на него:
вчерашнее, сегодняшнее, грядущее. Почти свиф-товская сатира: отчаяние без
проблеска надежды. Сатира как венец и конец искусства - приговор себе. От
Аристофана и Лукиана до Жене и Беккета сатира стояла на той ступени
художественного развития, где начинался отказ от искусства: это -
предсмертный хохот язвительного висельника. Сатира как порождение искусства
и его безнадежная противоположность, говорил Карл Краус.
Когда мы приписываем музилевской формуле: "Не знаю, чего я хочу!" -
победу материала над писателем, мы лицемерим. Ибо отказ от желания для
человека могучего ума - свидетельство его освобождения от заданности,
завершенности, однозначности материала. И, следовательно, победа материала
над писателем - это его свобода.
Стиль Человека без свойств напоминает кафковский *: сосредоточенность
на детали и притча, упрощение и высшее обобщение, снижение сложности до
примитива и примитив, восходящий к высшей сущности. Фрагментарность,
хаотичность, нарочитая бессвязность, неустойчивость, мнимость времени,
незавершенность... Есть что-то символическое в том, что Человек без свойств
оказался неоконченным.
* Музиль был одним из первых рецензентов Кафки.
В музилевском понимании "бессвойственности" - не только "человек без
свойств", но и сам роман "без свойств": структурная неоднородность,
бессистемность, многоуровневость, экспериментальность, разобщенность
персонажей, множество авторских отступлений, эссеистские вкрапления,
философский диалог, стирание границ между искусством и наукой, внедрение в
роман параллельно истории - людей истории и анатомии идей. Фактически
реализуется эстетика творцов "интеллектуального романа", работающих
одновременно с Музилем.
Г, Брох:
То, к чему стремилась философия, - дать представление о мире и на
основе этого представления отыскать путь к этике и к определению ценностей -
эта задача философии, очевидно, теперь стоит перед поэзией и, в особенности,
перед эпической поэзией.
Т. Манн:
Осуществилось то слияние критической и поэтической сферы, которое
начали еще наши романтики и мощно стимулировала философская лирика Ницше;
процесс этот стирает границы между наукой и искусством, вливает живую,
пульсирующую кровь в отвлеченную мысль, одухотворяет пластический образ.
Уже одного начала, не имеющего никакого отношения к роману, достаточно
для того, чтобы нам стали ясны масштабы мысли художника. Грузовик сшиб
пешехода. У места происшествия - двое.
Дама почувствовала что-то неприятное под ложечкой, что она вправе была
принять за сострадание; это было нерешительное, сковывающее чувство.
Господин после некоторого молчания сказал ей:
- У этих тяжелых грузовиков, которыми здесь пользуются, слишком длинный
тормозной путь.
Дама почувствовала после таких слов облегчение и поблагодарила
внимательным взглядом. Она уже несколько раз слышала это выражение, но не
знала, что такое тормозной путь, да и не хотела знать; ей достаточно было
того, что сказанное вводило этот ужасный случай в какие-то рамки и
превращало в техническую проблему, которая ее непосредственно не касалась.
Мировоззрение эвримена: глубинное безразличие ко всему, иллюзорный мир
пустых фраз. Самоуспокоенность и самоуспокоение. Подавление тревоги.
Отсутствие сопереживания, боли. Свобода от ответственности. Это человек-боль
отвечает за все, мерлок живет в безболезненном мире. (А, может быть, так и
надо? Конечно, только так и надо - мое спокойствие превыше всего. Мой покой,
моя страна, мой народ... uberalles). Обыватель, законопослушник, ханжа,
патриот, "честный средний человек" - благопристойная оболочка, скрывающая
самую страшную катастрофу - фашизм в нас. Вот о чем повествуют первые десять
строк...
Музиль был не просто зеркалом упадка - упадка человека, культуры,
государства, - он был визионером, узревшим за первыми, еле видимыми
симптомами распада ужасы грядущего, надвигающийся тоталитаризм...
Активность, пассивность... как они связаны. Активность одних возможна
благодаря пассивности других. Инертность масс - вот что рождает
действенность героев. Ощущение, будто не люди управляют обстоятельствами, а
обстоятельства массами - в целом верное ощущение, если обстоятельство -
фюрер. Мы ведь не живем - мы отбываем жизнь, как солдаты - службу, арестанты
- срок, недужные - госпиталь. Погружаясь в дерьмо, мы уповаем на чудо: на
освободителя, который придет и вызволит нас. Мы неистовствуем от счастья,
когда он приходит: мясник - в стадо.
Творец-аналитик, Музиль ищет истоки этого грядущего,
цивилизации-деградации. И находит их: анонимность, безответственность,
тотальность, бескультурье...
Благодаря виртуозно развитой косвенности сегодня обеспечивается чистая
совесть каждого и общества в целом; кнопка, на которую нажимаешь, всегда
белая и красивая, а то, что происходит на другом конце проводки, это уже
дело других, которые в свою очередь нажимают кнопки.
Разделение нравственного сознания, это ужаснейшее явление нашей жизни,
существовало всегда, но отталкивающе чистую совесть оно приобрело лишь в
результате всеобщего разделения труда.
Разобщенность, эгоизм, самоуспокоенность лишают людей всего: счастья,
любви, идеалов, свободы... Впрочем, видимости идеалов и любви есть, но в
лице Диотимы, прекрасной и агрессивной самки. Видимость культуры, видимость
идеалов, видимость любви.
Последние прибежища: сексуальность и война. Ю. Нагибин:
Я опять потревожу тени Пруста и Джойса. В каждом из трех великих
романов: "В поисках утраченного времени", "Улиссе", "Человеке без свойств"
есть большая эротическая сцена, выписанная с таким мастерством, размахом и
вдохновеньем, что нет сомнений в их концептуальной важности. У Пруста это
замечательное взаимособлазнение барона Шарлюса и жиле-точника Жюпьена,
орхидея и шмель, у Джойса - видение хромой девочки Блюмом в вечереющем
парке, у Музиля - это сцена подглядывания за больным эротоманом. Если у
Пруста есть социальная окраска, то у двух других авторов - лишь
физиологическое падение современного человека. Причем презрение Музиля
относится не к несчастному извращенцу, а к подглядывающему. Но вспомнил я об
этих сценах вот
почему: на вершинах изощренного мастерства Музиль по меньшей мере не
уступает Прусту и Джойсу.
Музиль (подобно Т. Манну, Верфелю, Броху, Гессе, Деблину) шел навстречу
взыскательному, изощренному читателю, ждущему от автора не развлечения, но
интеллектуального блеска, остроты ума, глубины проникновения в
бессознательное, помощи в постижении и освоении мира. Синтез искусства,
философии и науки требовался для удовлетворения высоких запросов. Человек
без свойств как бы иллюстрировал декларацию Гессе, согласно которой
"сверхинтеллектуальная книга может одновременно быть такой поэтичной". Сам
Томас Манн назвал роман "величайшей прозой, сравнимой с самыми высокими
образцами, которую вообще может предложить наша эпоха".
С Человеком без свойств и Волшебной горой* в искусство вошел новый жанр
"субъективной эпопеи", гигантских интеллектуальных эссе, насыщенных
размышлениями о человеческом уделе и направленных не столько к сердцу,
сколько к мысли читателя. Некогда Флобер упрекал Толстого за философичность
романов, а романы Золя шокировали публику натурализмом - так меняются вкусы.
Охватить всю проблематику Человека без свойств невозможно: государство,
бюрократия, история, право, общество, прогресс, человеческие отношения,
прошлое, настоящее, будущее - все. Но прежде всего - человек: Ульрих,
Арнхайм, Диотима, Лайнсдорф, Штумм фон Бордвер, Кларисса, Агата, Майнгайст,
Мосбруггер: каждый - притча, слой бытия, архетип, символ человека.
И главный среди них - Ульрих, совокупность возможностей, потенциальный
человек, для которого нет ничего раз и навсегда установленного, который не
верит в однозначность, заданность, определенность, человек-самообновление,
человек, ищущий полноты существования и не доверяющий никаким условностям,
кроме собственных убеждений: лишь выражая себя, человек становится самим
собой... Он формируется обратным воздействием того, что сам создал. Даже
мотив инцеста - противоестественной связи с Агатой - не столько дань мифу,
сколько протест: продолжение романтического бунта против филистерства и его
ханжеской нравственности.
* Сам Музиль, естественно, ощущал эту близость, хотя - при множестве
творческих параллелей - отношения между двумя авторами "интеллектуального
романа" были скорее напряженными, чем близкими. Обращаю также внимание на
определенное подобие Ульриха и Ганса Касторпа.
Начинают звучать все громче и громче байроновские "Стансы к Августе" -
тема запретной любви Geschwister (удивительно, что в русском языке нет ни
одного слова для обозначения брата и сестры, их родственной общности), и
соловьиные трели Ульриха заглушают басок Штумма, все еще хлопочущего о
"параллельной акции", и контральто Диотимы, стремительно выскальзывающей из
общественной деятельности в душную сферу сексуального беспокойства, и под
конец лишь томительный, дуэт Ульриха и Агаты звучит в обезголосившемся и
опустевшем мире.
Готовя материалы к "лепке" образа Ульриха (в замыслах - Ахилла), Музиль
записывает в дневнике:
Ахилл. Один из тех замкнутых в частных науках [избалованных
интеллектуализмом частных наук] людей, которые не хотят иметь ничего общего
с современной культурой. Людей с острым чутьем на факты и с логикой, не
признающей никаких стеснений.
Приверженец диффузных состояний.
Ясно видит суть всех иллюзий.
Зверь, носящий отблеск звезды.
Нищий паломник в хаосе бытия.
Мораль творческого начала.
["Иное состояние" глубоко родственно состоянию сна, грезы, а через них
- формам древнего сознания... Это поэтическое сознание. А традиционная
мораль, напротив, соответствует телеологическим и каузальным течениям
повседневности.
Поскольку это поэтическое состояние, ему присущ атрибут творческого...
Получается, что это исследование в самом деле превращается в апологию
поэта.
Все мои по видимости внеморальные герои - люди творческие].
[Отличительная черта Ахилла:] чувственное переживание тотчас становится
компонентом переживания духовного - очередной попытки теоретического
овладения миром. Вещи теряют цвета и запахи в его присутствии (и обретают их
лишь задним числом, в прошедшем времени).
Иное чувство морали. (Скольжение, текучесть).
Бесчеловечен. Бессердечен.
Добро и зло сами по себе индифферентны, но при соприкосновении с
обществом, чьи установки прямо противоположны, возникает разница напряжений
и тем самым движение моральной идеи (потенциально).
Преступление - понятие юридическое, а не моральное. [Добро и зло -
понятия социальные, а не моральные. Расширение человеческого "я" или
вторжение в него всесильного внешнего мира: таковы творческие состояния, в
которых возникает движение моральной идеи].
До сих пор мораль была статичной. Твердый характер, твердый закон,
идеалы. Теперь она должна стать динамичной.
Иначе: добро и зло - всего лишь начальные ступени морали.
Абсолютно дурной человек - тот, кто совершенно непричастен к творению.
[(Эта формула, слишком отдает активизмом; ей можно противопоставить другую:
"тот, кто не способен любить")]. Человек, укравший впервые, все равно может
быть близким к Богу.
Разница напряжений, темпераментов, высот - все это высвобождает силы,
движение, труд.
Но это чувство правоты или неправоты перед лицом мира уже само по себе
предполагает моральное отношение к нему. Эту проблематику нужно ввести
по-другому. В ней - основы человеческой способности к социальному бытию.
Идеалы: фабриканты иллюзий.
Вот как некоторые из замыслов воплощаются в самом тексте романа:
Он не уважает прав, если не уважает того, кто ими обладает, что
случается редко. Ибо с течением времени в нем развилась некая готовность к
отрицанию, гибкая диалектика чувства, легко склоняющая его к тому, чтобы
находить изъяны во всем, что обычно признается хорошим, и, напротив,
защищать что-либо воспрещенное и отклонять всякие обязательства с тем резким
нежеланием, которое проистекает от желания самому определять для себя
обязательства. Но, несмотря на подобное желание морального руководства собою
он - за некоторыми исключениями, которые он себе позволяет, - просто
передоверяет тому кодексу рыцарской порядочности, каким руководствуются в
основном все мужчины в буржуазном обществе, пока живут в упорядоченных
обстоятельствах; и таким вот образом он, с высокомерием, бесцеремонностью и
небрежностью человека, призванного к более высокому деянию, ведет жизнь
другого человека, делающего из своих наклонностей более или менее обычное,
полезное и социальное употребление.
Но Музиль не был бы собой, отдав предпочтение неограниченному
индивидуализму сверхчеловека. Он знает: освободиться
от общества невозможно, устранить внешний мир нельзя. В сущности,
отказом от Агаты он осуждает хищничество человека. Он жаждал цельности,
подлинности, глубины, но нигде не находил: ни здесь, ни там - ведь он
человек без свойств... И все-таки ответ у него был: жить только позитивно -
ответ честной слабой человечности хищническому миру.
Окончание
В Германии нет больше людей, а есть только виды занятий.
И. X. Ф. Гелъдерлин
Ибо человеческое существо одинаково способно на людоедство и на критику
чистого разума.
Р. Музиль
Из текстов Р. Музиля
Вот он, мозг этого писателя: я поспешно заскользил вниз по пятой
извилине в области третьего бугра. Время торопило. Глыбы головного мозга
серой непроницаемой массой вздымались вокруг, как незнакомые горы в вечерней
мгле. По долине спинного мозга уже поднималась ночь с ее переливами красок,
как в драгоценном камне или в оперенье колибри, с ее мерцающими цветами,
мимолетными ароматами, бессвязными звуками. Я понял, что мне пора покидать
эту голову, если я не хочу показаться нескромным...
Я живу в полярном краю, потому что, стоит мне подойти к окну, я вижу
перед собой лишь безмолвные белые пространства, на которых, как на
пьедестале, покоится ночь. Вокруг меня - органическая изоляция, я будто
укрыт ледяным покровом стометровой толщины. Глазам человека, обретшего под
ним успокоение, такой покров открывает особую перспективу, которую знает
лишь тот, кто добровольно воздвиг стометровую стену льда перед своим взором.
Так это выглядит, если смотреть изнутри наружу; а снаружи вовнутрь? Я
вспоминаю, как однажды мне довелось увидеть замурованного в осколке горного
хрусталя комара. В силу какой-то эс-
тетической предрасположенности, которую я еще не удосужился подвергнуть
рассудочному анализу, комары для меня нечто такое, что оскорбляет - ну,
скажем, мое чувство прекрасного. Иное дело тот комар, заключенный в
хрустале. Благодаря своей погруженности в чуждую среду он утратил все
детальное, так сказать, индивидуально комариное, и предстал для меня лишь
темным пятном, обрамленным тонкими, нежными узорами. Я припоминаю, что
испытывал то же ощущение по отношению к людям, когда в начале вечера они
представлялись моему утомленному дневным светом воображению черными точками,
движущимися по зеленым холмам на фоне оранжевого неба. Эти образы, которые,
явись они мне вблизи как сочетание определенных детализированных свойств,
наверняка бы чем-нибудь покоробили меня, тогда, на отдалении, пробуждали во
мне эстетическое удовольствие, чувство симпатии.
Вот так и сейчас я смотрю снаружи вовнутрь, и в сумме это соединение
взгляда снаружи вовнутрь и изнутри наружу сообщает мне созерцательное
спокойствие философа.
Я поймал себя на том, что сегодня впервые "воспринял" свою комнату -
воспринял этот отвратительный музей стилевых кощунств как нечто цельное, как
сумму цветных плоскостей, которая органически соединена и с этой ледяной
ночью, навязывающей мне кругозор затворника, и со мной самим; благодаря ей
эта среднеевропейская январская ночь над заснеженными крышами строений
представляется мне, стоящему у окна, гигантским полярным могильным сводом, в
котором так умиротворенно преломляется мой внутренний взор. Своего рода
пантеизм на физиологической основе! Я начну писать дневник, я назову его -
из благодарности - своей ночной тетрадью, и задачу эту я почту решенной лишь
тогда, когда осознаю, что ни единое слово извне не нарушает великолепной
цельности моего теперешнего ощущения.
Ночная тетрадь! Я люблю ночь, ибо она без покровов; день терзает нервы,
теребит их, пока не ослепнут; ночью же, когда будто некие хищные звери
мертвой хваткой стискивают тебе горло, - ночью жизнь нервов отдыхает от
дневного беспамятства и раскрывается вовнутрь, и человек по-новому ощущает
самого себя, - так в темной комнате со свечой в руке приближаешься к
зеркалу, которое в течение дня не восприняло ни единого луча и теперь жадно
вбирает в себя и возвращает тебе твое собственное лицо.
Хищные звери - мертвой хваткой! В древности были цари, впрягавшие
пантер в свои колесницы, и, наверное, высшее наслаждение доставляло им это
балансирование у черты, сознание того, что в каждую минуту они могут быть
разорваны на части.
Вы смотрите на людей насмешливо и в то же время мечтательно, будто
хотите сказать: "В общем-то вы довольно безвредные препараты, но в глубине
вашего существа нервы из пироксилина. Горе нам, если оболочка прорвется. Но
это возможно лишь в состоянии безумия". Посреди толпы вы становитесь
апостолом, провозвестником. Вами овладевает внутренний экстаз, но без пены у
рта, без конвульсий духа, как бывает у экстатиков. Вы - провидец! То, что
находится у самых пределов духа, на том отрезке нашего существования,
который душа преодолевает лишь в отчаянно стремительном лете, уже влекомая
безумием, в следующую же минуту снова гасящим все, - вот что вы видите ясным
взором; при этом вы все еще знаете, что дважды два - четыре, и безнаказанно
наслаждаетесь чувством колоссального превосходства над всеми другими людьми
и над тем человеком, каким вы были до сих пор.
И тогда вам станет ведома вера неверующих, печаль тех, кто давно
отрешился от всякой печали, искусство тех, кто сегодня лишь улыбается при
слове "искусство", - все то, в чем нуждаются самые утонченные из нас, самые
изверившиеся и недовольные!..
Когда мы сегодня говорим о человеке, мы делаем это снова на
идеалистический манер. Люди, создаваемые нами, много счастливее нас. Они с
самого своего рождения оказываются в некоем силовом поле, в котором каждая
сила существует лишь как абстрактное продолжение нашей реальной жизни. Они