Страница:
обстоятельствах, то я бы поставил такой вопрос: а достаточно ли глубоко мы
страдали? Не было ли наше страдание поверхностным, так сказать физического
или медико-биологического свойства? Страдала ли наша душа? Достаточно
глубоко ли, чтобы переплавить случившееся, чтобы духовно превозмочь
исторический кошмар? Чем иным, если не религиозным страданием, можно
высветить бездну хаоса, рассеять сонм неразрешимых вопросов? Ведь не грудами
же полых слов? Больше того: не есть ли страдание (тело не страдает, страдает
лишь дух) - показатель напряженности в ощущении самой субстанции
существования? Не есть ли страдание - сам момент соприкосновения с плазмой,
сутью существования? И в подлинном смысле не тот ли воистину живет, кто
страдает - страдает всей глубиной души, всеми ее тончайшими, таинственными
переходами?
Для непоэта все вокруг представляется так или иначе понятным и
естественным. Для поэта все предстоит удивительным, невероятным,
проблематичным, сюрреалистическим. Кто-то сказал: Кафке снились страшные
сны. Увы, самым страшным сном была для Кафки его жизнь. И все, что он
написал, было попыткой продвинуться в сторону пробуждения. А разве не сон,
по версии Киркегора, изменил жизнь Соломона, перечеркнул намечавшуюся
безмятежность судьбы? Сон, греза (то есть внезапный выпад сознания из
обыденного состояния предсказуемости, спланированности будущего) вдруг
осветили жизненный космос Соломона молнийным светом, преобразив все смыслы.
Но ведь и судьба Навуходоносора внезапно переломилась сном, сном
божественным, смысла которого самостоятельно постичь он не мог. Через сон
даются у Киркегора и Кафки ключи к неким жизненным парадоксам, ведущим к
тайнам неба. Нереальность становится ключом и путем к сверхреальному.
Оттого-то кафкианский сюрреализм построен на приеме сна. Пробудиться! Вот
все желание, весь безнадежный порыв Йозефа К. Сон и открывает, и закрывает.
В одном смысле надо пробудиться ко сну, к сновидческим парадоксам, стать
вровень с их раскованной мудростью, с их мистическим символизмом и мужеством
спонтанности. В другом же смысле надо пробудиться от сна тягучей, липкой,
безнадежной невнятицы будней, от серого абсурдного тумана, в котором плывут
наши незрячие души.
Киркегор прожил в физическом смысле комфортабельную жизнь. Почти то же
можно сказать о Кафке (если снять обстоятельства их биологического раннего
упадка). Однако спасло ли это их от самоедства вопрошаний? Но разве пытались
они или хотели спастись от него? Разве не бежали они навстречу этому
самоедству и самовопрошанию? Правы ли они были в этом? Кто знает. Одно ясно
- никому нет спасения от шторма того отчаяния, которое начинается как
тихое-тихое. И если кому-то кажется, что он ускользнул от него в этой жизни,
его застигнет штормом в следующей. Рано или поздно каждому предстоит
родиться Киркегором или Кафкой. Кто знает, быть может, юмор бытия в том и
состоит, что каждому предстоит побывать в шкуре каждого. Как говорил один
Поэт о рядовом своем современнике: "Когда-нибудь в иксовом поколении и эта
душа, как все, будет поэтом, вооруженным всем небом".
А вся великая поэзия боли - от Данте до Рембо?
По вольным улицам брожу,
У вольной издавна реки.
На всех я лицах нахожу
Печать бессилья и тоски.
Мужская брань, и женский стон,
И плач испуганных детей
В моих ушах звучат, как звон
Законом созданных цепей.
Здесь трубочистов юных крики
Пугают сумрачный собор,
И кровь солдата-горемыки
Течет на королевский двор.
А от проклятий и угроз
Девчонки в закоулках мрачных
Чернеют капли детских слез
И катафалки новобрачных.
Разве уже не кроется Кафка в безумных лотреамоновых песнях Мальдорора,
где кошмарный паук приходит по ночам сосать жизненные соки из груди спящего;
где мать-сладострастница предает сына медленной казни в отместку за его
отказ от кровосмесительства и невестка ей в этом помогает; где
убийца-богатырь, взобравшись на Вандомскую колонну и раскрутив свою
привязанную за ноги жертву, как пращу, забрасывает ее тело на другой конец
Парижа, где оно прошибает купол Пантеона, веревка цепляется за перекрытие и
потом скелет еще долгие дни качается на ней; где люди вселяются в свиней и
сожительствуют с акулами, а упавший с головы распутника-изувера волос ростом
с человека вслух вспоминает о похождениях своего хозяина в келье старинного
монастыря, приспособленного под дом свиданий самого низкого пошиба; где
кишат жабы, насекомые, осьминоги, хищные птицы, бездомные псы, гнусные твари
неведомой породы - помесь растений и зверей; где вещи оборачиваются живыми
существами и люди отвердевают, каменеют, претерпевают немыслимые
метаморфозы; где все эти фантасмагории, среди которых выделяется своей
чудовищностью перечень омерзительных примет самого Мальдорора, прописаны
тщательно, неспешно, с выпуклыми подробностями и порой естественнонаучными
пояснениями, в изящно построенных периодах, способных выдержать самые
строгие придирки блюстителей благородной гладкописи.
И разве не был его предтечей Рембо, на свою погибель ставший-таки
коммерсантом? Параллели и ассоциации заходят столь далеко, что у Рембо есть
свой домашний тиран - мать, которой он тоже пишет письмо. Называется оно
Семилетние поэты:
И вот закрыла Мать предначертаний том
И, гордо удалясь, не думала о том,
Что в голубых глазах и подо лбом с буграми
Ребенок, сын ее, скрыл отвращенья пламя.
Страх перед жизнью - открытие вовсе не Кафки. В Господине Прохарчине
эта вечная тема раскрыта вполне по-кафкиански. А садизм поручика
Жеребятникова при экзекуциях - чем он отличается от зверства исправительной
колонии? А расщепление сознания у героев Гоголя и Достоевского - бредовые
видения Поприщина, галлюцинации человека из подполья? У Достоевского вообще
обилие символов подполья: Раскольников, как паук забившийся в угол (и хоть
ненавидел эту конуру, а выходить из нее не хотел, все лежал), Ипполит,
принимающий страшные формы чудовищного насекомого (вроде скорпиона, - нет
еще гаже и ужаснее, - коричневого и скорлупчатого пресмыкающегося гада),
Свидригайлов, представляющий вечность как закоптелую баню с пауками по
углам, Великий Инквизитор, мечтающий о мире, где все превращены в
самодовольное стадо, по-животному взирающее на мир, - еще одно
предвосхищение яви исправительных колоний.
Отчуждение человека от мира, враждебность мира человеку - то, что у
Достоевского было глубоко спрятано в подсознании, Кафка сделал страшной
явью, лихорадочной правдой...
Кстати, именно Достоевский определил высшей реальностью "не простое
воспроизведение насущного", но то, что "огромною своей частию заключается в
нем в виде подспудного, невысказанного слова", те скрытые духовные
устремления человека, которые и есть пружины его жизни. Изредка являются
пророки, говорил он, которые угадывают и высказывают это цельное слово.
Человек есть тайна - разгадать ее задача художника.
Все поколение Кафки было воспитано Достоевским, в нем жил его дух. Но
Кафку объединяет с ним нечто гораздо более интимное: отношение с отцом -
ненависть, объединенная с сыновним долгом; бедность; отношение с невестой -
как и Федор Михайлович Анне Васильевне, он возвращает Фелице обручальное
кольцо...
Кафка - гениальный наследник Достоевского, и все попытки наших
разорвать эту связь - несостоятельны. А как изощряются! Мол, и подполье у
них разное, и цель - иная. Мир Достоевского - кипение страстей, мир Кафки -
анемия и бесстрастие. Это-то у Кафки - бесстрастие? Это-то о художнике,
сжегшем себя в огне собственной боли? У нас энергия обязана разрушать все,
что мы ненавидим. Если же она обращена против нас...
Д.Додд в книге Достоевский и Кафка назвал 1912-1915 гг. в творчестве
Франца Кафки "русским периодом", "русским экспериментированием". В это время
Кафка действительно проявлял большой интерес не только к Достоевскому и
русской литературе, но - при всей своей аполитичности - пристально следил за
событиями в России, испытывая чувства надежды и... разочарования. Одно время
Гоголь, Достоевский и Толстой занимали в его сознании такое же место, как
Шопенгауэр, Киркегор и еврейство. Он хорошо знал Чехова, интересовался
Кропоткиным и Лениным, ставя последнего рядом с Кромвелем.
Что привлекало Кафку в Достоевском? Прежде всего мастерство гротеска,
психологическая мощь, духовные кризисы.
Влияние Достоевского на Кафку особенно велико в Процессе, где можно
обнаружить многие детали космоса Достоевского и даже прямые пересечения
текстов.
Кафка высоко чтил Достоевского-писателя, но не Достоевского-человека.
По-видимому он ничего не знал ни о шовинизме и антисемитизме Достоевского,
ни о его мессианских притязаниях, тем не менее Достоевский-человек не был
ему близок.
Достоевский был "злее", был борцом против овеществления,
обесчеловечивания человека, против социальных обстоятельств, тому
способствовавших И как борец, он сродни Бальзаку. Кафка не то чтобы "добрее"
- он снисходительнее и беспомощнее. Его позиция довольно точно определяется
словами "резиньяция" и "тупик".
У Кафки можно найти и толстовские мысли о величии крестьянства, и
намеки на "слезинку ребенка", но в целом он был очень далек от "гуманизма"
русских классиков, видимо, понимая трагедию и опасность сусального
гуманизма, извечного стремления "пасти народ".
Парадигмы Великого Пилигрима и Голодаря слишком различны, чтобы
отождествлять их. И все же у Толстого кафкианские мотивы слышатся не в одной
Смерти ИванаИльича. Они пронизывают вопреки духу Толстого все его позднее
творчество. "От этого я так боюсь брака, что слишком строго и серьезно
смотрю на это" - думаете это Кафка? Нет, это - Толстой...
Кафку часто и основательно сравнивают с Достоевским, но мне
представляется, что в русской культуре самый близкий к нему человек и
художник - Николай Васильевич Гоголь. Та же склонность к преувеличениям, то
же отсутствие меры, те же гиперболы. Та же неуверенность в себе и отрицание
всего им сделанного. Та же попытка уничтожить написанное.
Перечитывая своего Гоголя, я нахожу многие страницы, которые без
изменении можно было бы включить в моего Кафку. "Страшно вспоминать о всех
своих мараньях", "ничего я не сделал, как беден мой талант!", "появилась бы
моль, которая съела бы все экземпляры "Ревизора" и всю прочую чепуху"...
Розанов и Брюсов видели силу Гоголя именно в гиперболизации, сгущении
красок, несоразмерности частей. Стремясь к действительности, Гоголь [и
Кафка] оставался фантастом, мечтателем. Он художник не внешней
действительности, а внутренней... Все, что изобразил Гоголь [и Кафка],
происходило не в мире, а в душе. И у одного, и у другого - высшая
психологическая реальность, вместо обыденного действия - душа напоказ. Не
природа, не внешняя действительность, не события, а - "серая, обыденная,
неинтересная жизнь, стирающая все выдающееся, одни "безвестные могилы".
А он [Гоголь] именно это особенно и подчеркивает и выставляет и потому
нет в нем ясного, светлого, гармоничного творчества, все поставлено на дыбы,
все доведено до крайности, до судороги...
Иннокентий Анненский обратил внимание на то, что все написанное Гоголем
пропитано ужасом и страхом. Да и сам Гоголь признавался, что все видит и
развивает "в самых страшных призраках". Призраки эти его мучают до того, что
не дают ему спать и совершенно истощают силы. Не только "мертвые души"
связывают великого украинца с великим австрийским евреем, но - все
мироощущение, отношение к действительности: "О, как отвратительна
действительность... что она против мечты!". Гоголь тоже творец предельных
состояний, гипертрофированной, уродливо искаженной, доведенной до крайности
реальности. Самое незначительное тоже становится у него вселенским (ибо -
душа человека). "Он преображал действительность и любил ее такой, какую сам
выдумал" - это о Гоголе, но не в меньшей мере - о Кафке. Все, что он видит,
все, что он знает, все, о чем он пишет, - есть только предлог для выявления
себя самого и своих мучений, - это тоже о Гоголе и о... Кафке.
В свое время психиатр В.Чиж и психоаналитик И.Ермаков написали
интереснейшие книги о болезни Гоголя. К сожалению, я не знаю подобных о
болезни Кафки, но полагаю, что многое, слишком многое, сказанное об авторе
Мертвых душ, относится и к автору Процесса...
При всей неповторимости художников, в России жил еще один писатель,
близкий к Кафке по мирочувствованию, восприятию "оголенных сущностей",
острому восприятию драматизма человеческого существования. У них множество
общих тем: человеческое одиночество, страдание, боль, несвобода,
несбыточность мечтаний, беспомощность, ужас смерти, утрата цели и смысла
жизни - все это никак не связано с социальным устройством жизни, изначально,
бытийно. У обоих трагическое восприятие жизни человека, неверие в "торжество
правды", в возможность преодоления вездесущего зла. Даже стилистика этого
писателя, тоже слышавшего голоса из грядущего, упреждает кафкианскую.
Л. Андреев:
Вижу картины одиночества, заброшенности, болезни: будто я в богадельне,
на мне халат, и руки трясутся. Очень тяжела была моя прежняя жизнь, и стоит
слегка обстругать меня как "модного" писателя - тотчас же покажется
одинокий, отчаявшийся человек, боящийся людей и жизни.
Безгранично велик был мир, и я был один - больное, тоскующее сердце,
мутящийся ум и злая, бессильная воля.
Л. Андреев тоже изображал не драму отдельного, конкретного человека, а
трагедию человеческого бытия, безумие и ужас "жизни человека". В прологе
пьесы с таким названием Некто в сером излагает идею пьесы, этапы жизни
героя:
Родившись, он примет образ и имя человека и во всем станет подобен
другим людям, уже живущим на земле. И их жестокая судьба станет его судьбою,
и его жестокая судьба станет судьбою всех людей... Ограниченный зрением, он
никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимается
нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что
несет ему грядущий день, грядущий час, минута. И в слепом неведении своем,
томимый предчувствиями, волнуемый надеждами и страхом, он покорно совершит
круг железного предначертания.
Когда Горький предложил Андрееву "оздоровить" рассказ Красный смех,
выбросив из него кошмары и чудовищные видения, тот отвечал: "Оздоровить -
значит уничтожить; моя тема: безумие и ужас". "Факты важнее и значительнее
твоего отношения" - совершенно не согласен... мое отношение - тоже факт, и
весьма немаловажный".
И Кафка, и Андреев, остро переживая трагедию личности, писали не
конкретного человека, а человеческий архетип, человека вообще, не
привязанного к внешним обстоятельствам и конкретному времени:
Л. Андреев:
Не беда человеку, если сомнения его перейдут в мелкую травлю самого
себя, в неустанную, беспощадную и бесцельную грызню своего я.
Вопрос об отдельных индивидуальностях как-то исчерпан, отошел; хочется
все эти разношерстные индивидуальности так или иначе, войною или миром,
связать с общим, с человеческим.
И Кафка, и Андреев считали, что человек начинается там, где кончается
бездумное приятие мира, оба считали фантазию художника первичной, а внешние
обстоятельства - вторичными.
Л. Андреев:
Натуру я не обожаю, - это правда; я люблю выдумку. Но как часто письма,
факты, многое другое убеждают меня, что я прав в своей догадке.
И Кафка, и Андреев не воспринимали душевного комфорта, подлого
спокойствия души.
Л. Андреев:
И сколько б я ни пояснял, никогда не поймет меня тот, кому чужды
терзания совести бунтующей, печаль потерянных надежд, горе любви обманутой и
дружбы попранной... Никогда не поймет меня тот, чья спокойно комфортабельна
душа, толстым здоровьем здорово ожирелое сердце, чей слух, обращенный к
внешнему, никогда <не> обращался внутрь, никогда не слышал лязга
сталкивающихся мечей, голосов безумия и боли, дикого шума той великой битвы,
театром для которой издревле служит душа человека...
Черные маски в одноименной пьесе Андреева - "персонифицированные лживые
мысли и темные страсти, действующие в человеческой душе, а черные маски, не
ведающие ни Бога, ни Сатаны, - олицетворение мрака безумия, угрожающего ей.
Конечно, Леонид Андреев - это Леонид Андреев, а Франц Кафка - это Франц
Кафка, два художника с разными судьбами и литературными путями, но - при
всей неповторимости своей. - такие близкие...
Вот еще пример: Марина Цветаева - человек, казалось бы по всем
качествам с Кафкой не совместимый, но ведь и у Марины Цветаевой есть вполне
кафкианский образ Суда, Рока, возмездия, расплаты...
Закинув голову и опустив глаза,
Пред ликом Господа и всех святых - стою.
Сегодня праздник мой, сегодня - Суд.
Сонм юных ангелов смущен до слез.
Бесстрастны праведники. Только ты
На тронном облаке глядишь как друг.
Что хочешь - спрашивай. Ты добр и стар,
И ты поймешь, что с эдаким в груди
Кремлевским колоколом - лгать нельзя.
И ты поймешь, как страстно день и ночь
Боролись Промысел и Произвол
В ворочающей жернова - груди.
Так, смертной женщиной - опущен взор,
Так, гневным ангелом - закинут лоб,
В день Благовещенья, у Царских врат,
Перед лицом твоим - гляди! - стою.
А голос, голубем покинув грудь,
В червонном куполе обводит круг.
Душа подобна в этом стихотворении искупительной жертве: не понимая
вины, она ее принимает, ибо над нею - рок... душа, явившаяся на Суд, не
знает за собою вины, но не только готова к расплате, но и благодарна за
предстоящую ей великую милость наказания. Такую ситуацию, напоминающую
нравственные коллизии Достоевского, Цветаева в другом месте очень точно
назвала "возвышением Бедою".
Кафкианский мотив этого шедевра - в том, что вина человека безусловна и
достойна наказания, но неведома - как бы предопределена судьбою. "Вины, если
судить по стихотворению, как бы еще и нет, но она неизбежна".
Кафка, Джойс, Беккет... Как говорил Адорно, в их искусстве звенит час,
пробитый миром...
Я царь, я раб, я бог, я червь - восклицает Державин. Человек -
существо, равно способное на критику чистого разума и людоедство, вторит ему
великий современник Кафки. Да, в каждом человеке живет неандерталец и Гете,
и еще не известно, кого больше. Неандертальца, - отвечает Кафка.
И хотя мы объявили, что Кафка - это тупик, именно из этого тупика берет
начало широкая дорога в искусстве: Герман Казак и Элизабет Лангессер,
Ионеско и Беккет, Адамов и Жене, Ильза Айхангер и Вальтер Томан, Арто и
Мишо, Аррабель и Реверди, Роб-Грийе и Бютор, Кэтрин Мэнсилд и К. Эдшмид,
Дюрренматт и Хильдесхаймер, Борхес и Кортасар, Краус и Фриш, Хершель-ман и
Берроуз, ранний Гаскар, Гарсиа Маркес, Феллини и Бергман, сюрреализм Дали,
экспрессионизм Клее, живопись Фрониуса, кино Балабанова и Уэллса, театр
Фокина и Табори, танец Барышникова, музыка фон Айнема, наконец, хоры
Крженека на слова самого Кафки.
В Постороннем Камю приговоренный к смертной казни Мерсо тоже
встречается со священником. Это не просто реминисценция - у Камю та же
главная тема: бессмысленность человеческого существования и бессмысленность
самого убийства.
Тщательно закамуфлированная кафкианская жизнь, казалось, вдруг сбросила
свои покровы, выставив напоказ безобразно-зловещую свою наготу.
Многим писателям, в том числе Сартру и де Бовуар, Кафка открывал
совершенно новое отношение к миру, новую перспективу его видения. Кафка
оспаривал существующие традиции ми-ровидения. Сравнивая Кафку с Фолкнером,
Симона де Бовуар отмечала: "Фолкнер, как и все другие, рассказывал
отстраненные от нас истории; Кафка говорил нам про нас; он обнажал наши
проблемы перед лицом мира без Бога, мира, в котором на карту поставлено наше
существование".
Нет литературы, если нет у писателя особенного голоса, а следовательно,
и языка, который несет на себе печать его личности.
Литература не должна навязывать другому описываемого существования -
она демонстрирует возможность отличных от общепринятых существований. Кафка
приучал читателя к существованию иной реальности, в которой он может
опробовать свое "я".
Приглашение на казнь Набокова - в известной мере дань Кафке, хотя Сирин
отказывался от такой параллели и от знакомства с Замком и Процессом.
Впрочем, он отрицал и знакомство с Улиссом в период своего становления как
писателя. Если это правда, то, следовательно, она еще раз подтверждает
существование художественного эфира, питающего людей одной эпохи, не знающих
творчества друг друга. Во всяком случае, в Приглашении все то же растворение
человека в торжествующем безличии массы, все та же пассивность "маленького
человека", все то же единство жертвы и палача, все тот же абсурд бытия.
Это царство двойников-дублеров. Адвокат ничем не отличается от
прокурора: "закон требовал, чтобы они были единоутробными братьями, но не
всегда можно было подобрать, и тогда гримировались" Согласно обычаю, жертва
и палач должны стать друзьями и вот мсье Пьер, которому предстоит привести
приговор в исполнение, прикидывается сокамерником Цинцинната. Директор
тюрьмы - он же врач; адвокат, он же помощник палача, роли все время
меняются.
Ирреальный, столь знакомый нам мир...
Мир "Приглашения на казнь" искусственный, мнимый мир. Паук, повисший в
камере, сделан из латуни. На тюремных часах циферблат без стрелок. Судьбу
Эммочки, дочери директора, предсказывает фотогороскоп. Слезы, что проливает
похотливая жена героя, не солоны и не сладки - просто капли комнатной воды.
Как и у Кафки, ирреальный, гротескный, жуткий мир выписан в живописной
манере сверхреализма - ярко, рельефно, сочно, до боли знакомо: приглашающая
на казнь Цинцинната афиша "Талоны циркового абонемента действительны"
вывешена на обычной рекламной тумбе, а вся фантасмагория действия обрамлена
житейскими подробностями таким образом, что теряется всякое представление о
конце реальности и начале абсурда.
Реверди, Арто, Беккет довели кафковский стон до вопля, хотя нельзя не
заметить и тенденции усиления патологии, отмеченной Лану:
Смотрите, смотрите, до чего же мы любим человека. Нет такого закоулка в
сознании, нет такого нервного потрясения, такого оттенка шизофрении,
паранойи или вызванного наркотиком состояния, которые бы оставили нас
равнодушными.
Гарин в Завоевателях, Некий Плюм у Мишо, герои театра абсурда - версии
Йозефа К. Все они подвергаются преследованию такими же, как они, по
ничтожным поводам, все они становятся жертвами нелепых обвинений, выдвинутых
самозванными пастырями и стражами закона. Я считаю общество не дурным, то
есть поддающимся улучшению, говорит Гарин, я считаю его абсурдным. А это
совсем другое дело... Абсурдным. Меня задевает вовсе не отсутствие
справедливости, а нечто гораздо более глубокое - невозможность согласиться с
социальной организацией, какой бы она ни была.
Не закон, а мир нелеп. Человек несет ответ, его ждет расправа - не за
действие, по прихоти случая. Он виновен фактом своего существования, фактом
своей слабости в мире силы. Вот смысл Процесса и всех его последующих
разновидностей. Затем эта тема будет звучать со все большей силой у Беккета,
Ионеско (Пешком по воздуху), Адамова (Профессор Таран н), Пин-тера (День
рождения), Дюрренматта (Двойник).
Слишком многое в "новом романе" - старый Кафка. Я понял это, прочитав
Лабиринт Роб-Грийе. Все, что происходит с солдатом, - продолжение истории
землемера К. и Иозефа К...
Кафка и Джойс... Их герои имеют много общего: Йозеф К., как и Стивен, в
глубине души несет комплекс вины; оба - отметая при этом социальное
давление. Землемер К., как и Блум, безуспешно пытается укорениться в жизни,
и оба терпят крах. И там, и здесь - персонифицированные маски. Оба
претендовали на всеобщность: "Я не рисую людей. Я рассказываю некую историю.
Это образы, только образы". Для обоих единственное убежище - мир искусства.
Убежище и - страдание, сомнение, боль.
К творчеству Кафки, Джойса, Музиля тесно примыкают литературные искания
писателя-философа Германа Броха, главная тема которого - человеческое
сознание в эпоху заката культуры и распада ценностей. Одна из глав его
Лунатиков так и называется - Распад ценностей:
Обладает ли эта искаженная жизнь еще хоть какой-нибудь
действительностью? Обладает ли эта гипертрофическая
действительность еще хоть какой-нибудь жизнью? Патетический жест
грандиозной готовности к смерти завершается пожатием плечами. Они не знают,
почему умирают; лишенные всякой действительности, они валятся в пустоту, тем
не менее окруженные и умерщвляемые действительностью, которая принадлежит им
самим, ибо они постигают ее причинность.
Не-действительное - это нелогичное. И наше время представляется
неспособным выйти из климакса нелогичного, антилогичного: будто чудовищная
реальность войны перечеркнула реальность вселенной.
Цельное мировосприятие разрушалось с концом Средневековья. Ренессанс,
страдали? Не было ли наше страдание поверхностным, так сказать физического
или медико-биологического свойства? Страдала ли наша душа? Достаточно
глубоко ли, чтобы переплавить случившееся, чтобы духовно превозмочь
исторический кошмар? Чем иным, если не религиозным страданием, можно
высветить бездну хаоса, рассеять сонм неразрешимых вопросов? Ведь не грудами
же полых слов? Больше того: не есть ли страдание (тело не страдает, страдает
лишь дух) - показатель напряженности в ощущении самой субстанции
существования? Не есть ли страдание - сам момент соприкосновения с плазмой,
сутью существования? И в подлинном смысле не тот ли воистину живет, кто
страдает - страдает всей глубиной души, всеми ее тончайшими, таинственными
переходами?
Для непоэта все вокруг представляется так или иначе понятным и
естественным. Для поэта все предстоит удивительным, невероятным,
проблематичным, сюрреалистическим. Кто-то сказал: Кафке снились страшные
сны. Увы, самым страшным сном была для Кафки его жизнь. И все, что он
написал, было попыткой продвинуться в сторону пробуждения. А разве не сон,
по версии Киркегора, изменил жизнь Соломона, перечеркнул намечавшуюся
безмятежность судьбы? Сон, греза (то есть внезапный выпад сознания из
обыденного состояния предсказуемости, спланированности будущего) вдруг
осветили жизненный космос Соломона молнийным светом, преобразив все смыслы.
Но ведь и судьба Навуходоносора внезапно переломилась сном, сном
божественным, смысла которого самостоятельно постичь он не мог. Через сон
даются у Киркегора и Кафки ключи к неким жизненным парадоксам, ведущим к
тайнам неба. Нереальность становится ключом и путем к сверхреальному.
Оттого-то кафкианский сюрреализм построен на приеме сна. Пробудиться! Вот
все желание, весь безнадежный порыв Йозефа К. Сон и открывает, и закрывает.
В одном смысле надо пробудиться ко сну, к сновидческим парадоксам, стать
вровень с их раскованной мудростью, с их мистическим символизмом и мужеством
спонтанности. В другом же смысле надо пробудиться от сна тягучей, липкой,
безнадежной невнятицы будней, от серого абсурдного тумана, в котором плывут
наши незрячие души.
Киркегор прожил в физическом смысле комфортабельную жизнь. Почти то же
можно сказать о Кафке (если снять обстоятельства их биологического раннего
упадка). Однако спасло ли это их от самоедства вопрошаний? Но разве пытались
они или хотели спастись от него? Разве не бежали они навстречу этому
самоедству и самовопрошанию? Правы ли они были в этом? Кто знает. Одно ясно
- никому нет спасения от шторма того отчаяния, которое начинается как
тихое-тихое. И если кому-то кажется, что он ускользнул от него в этой жизни,
его застигнет штормом в следующей. Рано или поздно каждому предстоит
родиться Киркегором или Кафкой. Кто знает, быть может, юмор бытия в том и
состоит, что каждому предстоит побывать в шкуре каждого. Как говорил один
Поэт о рядовом своем современнике: "Когда-нибудь в иксовом поколении и эта
душа, как все, будет поэтом, вооруженным всем небом".
А вся великая поэзия боли - от Данте до Рембо?
По вольным улицам брожу,
У вольной издавна реки.
На всех я лицах нахожу
Печать бессилья и тоски.
Мужская брань, и женский стон,
И плач испуганных детей
В моих ушах звучат, как звон
Законом созданных цепей.
Здесь трубочистов юных крики
Пугают сумрачный собор,
И кровь солдата-горемыки
Течет на королевский двор.
А от проклятий и угроз
Девчонки в закоулках мрачных
Чернеют капли детских слез
И катафалки новобрачных.
Разве уже не кроется Кафка в безумных лотреамоновых песнях Мальдорора,
где кошмарный паук приходит по ночам сосать жизненные соки из груди спящего;
где мать-сладострастница предает сына медленной казни в отместку за его
отказ от кровосмесительства и невестка ей в этом помогает; где
убийца-богатырь, взобравшись на Вандомскую колонну и раскрутив свою
привязанную за ноги жертву, как пращу, забрасывает ее тело на другой конец
Парижа, где оно прошибает купол Пантеона, веревка цепляется за перекрытие и
потом скелет еще долгие дни качается на ней; где люди вселяются в свиней и
сожительствуют с акулами, а упавший с головы распутника-изувера волос ростом
с человека вслух вспоминает о похождениях своего хозяина в келье старинного
монастыря, приспособленного под дом свиданий самого низкого пошиба; где
кишат жабы, насекомые, осьминоги, хищные птицы, бездомные псы, гнусные твари
неведомой породы - помесь растений и зверей; где вещи оборачиваются живыми
существами и люди отвердевают, каменеют, претерпевают немыслимые
метаморфозы; где все эти фантасмагории, среди которых выделяется своей
чудовищностью перечень омерзительных примет самого Мальдорора, прописаны
тщательно, неспешно, с выпуклыми подробностями и порой естественнонаучными
пояснениями, в изящно построенных периодах, способных выдержать самые
строгие придирки блюстителей благородной гладкописи.
И разве не был его предтечей Рембо, на свою погибель ставший-таки
коммерсантом? Параллели и ассоциации заходят столь далеко, что у Рембо есть
свой домашний тиран - мать, которой он тоже пишет письмо. Называется оно
Семилетние поэты:
И вот закрыла Мать предначертаний том
И, гордо удалясь, не думала о том,
Что в голубых глазах и подо лбом с буграми
Ребенок, сын ее, скрыл отвращенья пламя.
Страх перед жизнью - открытие вовсе не Кафки. В Господине Прохарчине
эта вечная тема раскрыта вполне по-кафкиански. А садизм поручика
Жеребятникова при экзекуциях - чем он отличается от зверства исправительной
колонии? А расщепление сознания у героев Гоголя и Достоевского - бредовые
видения Поприщина, галлюцинации человека из подполья? У Достоевского вообще
обилие символов подполья: Раскольников, как паук забившийся в угол (и хоть
ненавидел эту конуру, а выходить из нее не хотел, все лежал), Ипполит,
принимающий страшные формы чудовищного насекомого (вроде скорпиона, - нет
еще гаже и ужаснее, - коричневого и скорлупчатого пресмыкающегося гада),
Свидригайлов, представляющий вечность как закоптелую баню с пауками по
углам, Великий Инквизитор, мечтающий о мире, где все превращены в
самодовольное стадо, по-животному взирающее на мир, - еще одно
предвосхищение яви исправительных колоний.
Отчуждение человека от мира, враждебность мира человеку - то, что у
Достоевского было глубоко спрятано в подсознании, Кафка сделал страшной
явью, лихорадочной правдой...
Кстати, именно Достоевский определил высшей реальностью "не простое
воспроизведение насущного", но то, что "огромною своей частию заключается в
нем в виде подспудного, невысказанного слова", те скрытые духовные
устремления человека, которые и есть пружины его жизни. Изредка являются
пророки, говорил он, которые угадывают и высказывают это цельное слово.
Человек есть тайна - разгадать ее задача художника.
Все поколение Кафки было воспитано Достоевским, в нем жил его дух. Но
Кафку объединяет с ним нечто гораздо более интимное: отношение с отцом -
ненависть, объединенная с сыновним долгом; бедность; отношение с невестой -
как и Федор Михайлович Анне Васильевне, он возвращает Фелице обручальное
кольцо...
Кафка - гениальный наследник Достоевского, и все попытки наших
разорвать эту связь - несостоятельны. А как изощряются! Мол, и подполье у
них разное, и цель - иная. Мир Достоевского - кипение страстей, мир Кафки -
анемия и бесстрастие. Это-то у Кафки - бесстрастие? Это-то о художнике,
сжегшем себя в огне собственной боли? У нас энергия обязана разрушать все,
что мы ненавидим. Если же она обращена против нас...
Д.Додд в книге Достоевский и Кафка назвал 1912-1915 гг. в творчестве
Франца Кафки "русским периодом", "русским экспериментированием". В это время
Кафка действительно проявлял большой интерес не только к Достоевскому и
русской литературе, но - при всей своей аполитичности - пристально следил за
событиями в России, испытывая чувства надежды и... разочарования. Одно время
Гоголь, Достоевский и Толстой занимали в его сознании такое же место, как
Шопенгауэр, Киркегор и еврейство. Он хорошо знал Чехова, интересовался
Кропоткиным и Лениным, ставя последнего рядом с Кромвелем.
Что привлекало Кафку в Достоевском? Прежде всего мастерство гротеска,
психологическая мощь, духовные кризисы.
Влияние Достоевского на Кафку особенно велико в Процессе, где можно
обнаружить многие детали космоса Достоевского и даже прямые пересечения
текстов.
Кафка высоко чтил Достоевского-писателя, но не Достоевского-человека.
По-видимому он ничего не знал ни о шовинизме и антисемитизме Достоевского,
ни о его мессианских притязаниях, тем не менее Достоевский-человек не был
ему близок.
Достоевский был "злее", был борцом против овеществления,
обесчеловечивания человека, против социальных обстоятельств, тому
способствовавших И как борец, он сродни Бальзаку. Кафка не то чтобы "добрее"
- он снисходительнее и беспомощнее. Его позиция довольно точно определяется
словами "резиньяция" и "тупик".
У Кафки можно найти и толстовские мысли о величии крестьянства, и
намеки на "слезинку ребенка", но в целом он был очень далек от "гуманизма"
русских классиков, видимо, понимая трагедию и опасность сусального
гуманизма, извечного стремления "пасти народ".
Парадигмы Великого Пилигрима и Голодаря слишком различны, чтобы
отождествлять их. И все же у Толстого кафкианские мотивы слышатся не в одной
Смерти ИванаИльича. Они пронизывают вопреки духу Толстого все его позднее
творчество. "От этого я так боюсь брака, что слишком строго и серьезно
смотрю на это" - думаете это Кафка? Нет, это - Толстой...
Кафку часто и основательно сравнивают с Достоевским, но мне
представляется, что в русской культуре самый близкий к нему человек и
художник - Николай Васильевич Гоголь. Та же склонность к преувеличениям, то
же отсутствие меры, те же гиперболы. Та же неуверенность в себе и отрицание
всего им сделанного. Та же попытка уничтожить написанное.
Перечитывая своего Гоголя, я нахожу многие страницы, которые без
изменении можно было бы включить в моего Кафку. "Страшно вспоминать о всех
своих мараньях", "ничего я не сделал, как беден мой талант!", "появилась бы
моль, которая съела бы все экземпляры "Ревизора" и всю прочую чепуху"...
Розанов и Брюсов видели силу Гоголя именно в гиперболизации, сгущении
красок, несоразмерности частей. Стремясь к действительности, Гоголь [и
Кафка] оставался фантастом, мечтателем. Он художник не внешней
действительности, а внутренней... Все, что изобразил Гоголь [и Кафка],
происходило не в мире, а в душе. И у одного, и у другого - высшая
психологическая реальность, вместо обыденного действия - душа напоказ. Не
природа, не внешняя действительность, не события, а - "серая, обыденная,
неинтересная жизнь, стирающая все выдающееся, одни "безвестные могилы".
А он [Гоголь] именно это особенно и подчеркивает и выставляет и потому
нет в нем ясного, светлого, гармоничного творчества, все поставлено на дыбы,
все доведено до крайности, до судороги...
Иннокентий Анненский обратил внимание на то, что все написанное Гоголем
пропитано ужасом и страхом. Да и сам Гоголь признавался, что все видит и
развивает "в самых страшных призраках". Призраки эти его мучают до того, что
не дают ему спать и совершенно истощают силы. Не только "мертвые души"
связывают великого украинца с великим австрийским евреем, но - все
мироощущение, отношение к действительности: "О, как отвратительна
действительность... что она против мечты!". Гоголь тоже творец предельных
состояний, гипертрофированной, уродливо искаженной, доведенной до крайности
реальности. Самое незначительное тоже становится у него вселенским (ибо -
душа человека). "Он преображал действительность и любил ее такой, какую сам
выдумал" - это о Гоголе, но не в меньшей мере - о Кафке. Все, что он видит,
все, что он знает, все, о чем он пишет, - есть только предлог для выявления
себя самого и своих мучений, - это тоже о Гоголе и о... Кафке.
В свое время психиатр В.Чиж и психоаналитик И.Ермаков написали
интереснейшие книги о болезни Гоголя. К сожалению, я не знаю подобных о
болезни Кафки, но полагаю, что многое, слишком многое, сказанное об авторе
Мертвых душ, относится и к автору Процесса...
При всей неповторимости художников, в России жил еще один писатель,
близкий к Кафке по мирочувствованию, восприятию "оголенных сущностей",
острому восприятию драматизма человеческого существования. У них множество
общих тем: человеческое одиночество, страдание, боль, несвобода,
несбыточность мечтаний, беспомощность, ужас смерти, утрата цели и смысла
жизни - все это никак не связано с социальным устройством жизни, изначально,
бытийно. У обоих трагическое восприятие жизни человека, неверие в "торжество
правды", в возможность преодоления вездесущего зла. Даже стилистика этого
писателя, тоже слышавшего голоса из грядущего, упреждает кафкианскую.
Л. Андреев:
Вижу картины одиночества, заброшенности, болезни: будто я в богадельне,
на мне халат, и руки трясутся. Очень тяжела была моя прежняя жизнь, и стоит
слегка обстругать меня как "модного" писателя - тотчас же покажется
одинокий, отчаявшийся человек, боящийся людей и жизни.
Безгранично велик был мир, и я был один - больное, тоскующее сердце,
мутящийся ум и злая, бессильная воля.
Л. Андреев тоже изображал не драму отдельного, конкретного человека, а
трагедию человеческого бытия, безумие и ужас "жизни человека". В прологе
пьесы с таким названием Некто в сером излагает идею пьесы, этапы жизни
героя:
Родившись, он примет образ и имя человека и во всем станет подобен
другим людям, уже живущим на земле. И их жестокая судьба станет его судьбою,
и его жестокая судьба станет судьбою всех людей... Ограниченный зрением, он
никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимается
нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что
несет ему грядущий день, грядущий час, минута. И в слепом неведении своем,
томимый предчувствиями, волнуемый надеждами и страхом, он покорно совершит
круг железного предначертания.
Когда Горький предложил Андрееву "оздоровить" рассказ Красный смех,
выбросив из него кошмары и чудовищные видения, тот отвечал: "Оздоровить -
значит уничтожить; моя тема: безумие и ужас". "Факты важнее и значительнее
твоего отношения" - совершенно не согласен... мое отношение - тоже факт, и
весьма немаловажный".
И Кафка, и Андреев, остро переживая трагедию личности, писали не
конкретного человека, а человеческий архетип, человека вообще, не
привязанного к внешним обстоятельствам и конкретному времени:
Л. Андреев:
Не беда человеку, если сомнения его перейдут в мелкую травлю самого
себя, в неустанную, беспощадную и бесцельную грызню своего я.
Вопрос об отдельных индивидуальностях как-то исчерпан, отошел; хочется
все эти разношерстные индивидуальности так или иначе, войною или миром,
связать с общим, с человеческим.
И Кафка, и Андреев считали, что человек начинается там, где кончается
бездумное приятие мира, оба считали фантазию художника первичной, а внешние
обстоятельства - вторичными.
Л. Андреев:
Натуру я не обожаю, - это правда; я люблю выдумку. Но как часто письма,
факты, многое другое убеждают меня, что я прав в своей догадке.
И Кафка, и Андреев не воспринимали душевного комфорта, подлого
спокойствия души.
Л. Андреев:
И сколько б я ни пояснял, никогда не поймет меня тот, кому чужды
терзания совести бунтующей, печаль потерянных надежд, горе любви обманутой и
дружбы попранной... Никогда не поймет меня тот, чья спокойно комфортабельна
душа, толстым здоровьем здорово ожирелое сердце, чей слух, обращенный к
внешнему, никогда <не> обращался внутрь, никогда не слышал лязга
сталкивающихся мечей, голосов безумия и боли, дикого шума той великой битвы,
театром для которой издревле служит душа человека...
Черные маски в одноименной пьесе Андреева - "персонифицированные лживые
мысли и темные страсти, действующие в человеческой душе, а черные маски, не
ведающие ни Бога, ни Сатаны, - олицетворение мрака безумия, угрожающего ей.
Конечно, Леонид Андреев - это Леонид Андреев, а Франц Кафка - это Франц
Кафка, два художника с разными судьбами и литературными путями, но - при
всей неповторимости своей. - такие близкие...
Вот еще пример: Марина Цветаева - человек, казалось бы по всем
качествам с Кафкой не совместимый, но ведь и у Марины Цветаевой есть вполне
кафкианский образ Суда, Рока, возмездия, расплаты...
Закинув голову и опустив глаза,
Пред ликом Господа и всех святых - стою.
Сегодня праздник мой, сегодня - Суд.
Сонм юных ангелов смущен до слез.
Бесстрастны праведники. Только ты
На тронном облаке глядишь как друг.
Что хочешь - спрашивай. Ты добр и стар,
И ты поймешь, что с эдаким в груди
Кремлевским колоколом - лгать нельзя.
И ты поймешь, как страстно день и ночь
Боролись Промысел и Произвол
В ворочающей жернова - груди.
Так, смертной женщиной - опущен взор,
Так, гневным ангелом - закинут лоб,
В день Благовещенья, у Царских врат,
Перед лицом твоим - гляди! - стою.
А голос, голубем покинув грудь,
В червонном куполе обводит круг.
Душа подобна в этом стихотворении искупительной жертве: не понимая
вины, она ее принимает, ибо над нею - рок... душа, явившаяся на Суд, не
знает за собою вины, но не только готова к расплате, но и благодарна за
предстоящую ей великую милость наказания. Такую ситуацию, напоминающую
нравственные коллизии Достоевского, Цветаева в другом месте очень точно
назвала "возвышением Бедою".
Кафкианский мотив этого шедевра - в том, что вина человека безусловна и
достойна наказания, но неведома - как бы предопределена судьбою. "Вины, если
судить по стихотворению, как бы еще и нет, но она неизбежна".
Кафка, Джойс, Беккет... Как говорил Адорно, в их искусстве звенит час,
пробитый миром...
Я царь, я раб, я бог, я червь - восклицает Державин. Человек -
существо, равно способное на критику чистого разума и людоедство, вторит ему
великий современник Кафки. Да, в каждом человеке живет неандерталец и Гете,
и еще не известно, кого больше. Неандертальца, - отвечает Кафка.
И хотя мы объявили, что Кафка - это тупик, именно из этого тупика берет
начало широкая дорога в искусстве: Герман Казак и Элизабет Лангессер,
Ионеско и Беккет, Адамов и Жене, Ильза Айхангер и Вальтер Томан, Арто и
Мишо, Аррабель и Реверди, Роб-Грийе и Бютор, Кэтрин Мэнсилд и К. Эдшмид,
Дюрренматт и Хильдесхаймер, Борхес и Кортасар, Краус и Фриш, Хершель-ман и
Берроуз, ранний Гаскар, Гарсиа Маркес, Феллини и Бергман, сюрреализм Дали,
экспрессионизм Клее, живопись Фрониуса, кино Балабанова и Уэллса, театр
Фокина и Табори, танец Барышникова, музыка фон Айнема, наконец, хоры
Крженека на слова самого Кафки.
В Постороннем Камю приговоренный к смертной казни Мерсо тоже
встречается со священником. Это не просто реминисценция - у Камю та же
главная тема: бессмысленность человеческого существования и бессмысленность
самого убийства.
Тщательно закамуфлированная кафкианская жизнь, казалось, вдруг сбросила
свои покровы, выставив напоказ безобразно-зловещую свою наготу.
Многим писателям, в том числе Сартру и де Бовуар, Кафка открывал
совершенно новое отношение к миру, новую перспективу его видения. Кафка
оспаривал существующие традиции ми-ровидения. Сравнивая Кафку с Фолкнером,
Симона де Бовуар отмечала: "Фолкнер, как и все другие, рассказывал
отстраненные от нас истории; Кафка говорил нам про нас; он обнажал наши
проблемы перед лицом мира без Бога, мира, в котором на карту поставлено наше
существование".
Нет литературы, если нет у писателя особенного голоса, а следовательно,
и языка, который несет на себе печать его личности.
Литература не должна навязывать другому описываемого существования -
она демонстрирует возможность отличных от общепринятых существований. Кафка
приучал читателя к существованию иной реальности, в которой он может
опробовать свое "я".
Приглашение на казнь Набокова - в известной мере дань Кафке, хотя Сирин
отказывался от такой параллели и от знакомства с Замком и Процессом.
Впрочем, он отрицал и знакомство с Улиссом в период своего становления как
писателя. Если это правда, то, следовательно, она еще раз подтверждает
существование художественного эфира, питающего людей одной эпохи, не знающих
творчества друг друга. Во всяком случае, в Приглашении все то же растворение
человека в торжествующем безличии массы, все та же пассивность "маленького
человека", все то же единство жертвы и палача, все тот же абсурд бытия.
Это царство двойников-дублеров. Адвокат ничем не отличается от
прокурора: "закон требовал, чтобы они были единоутробными братьями, но не
всегда можно было подобрать, и тогда гримировались" Согласно обычаю, жертва
и палач должны стать друзьями и вот мсье Пьер, которому предстоит привести
приговор в исполнение, прикидывается сокамерником Цинцинната. Директор
тюрьмы - он же врач; адвокат, он же помощник палача, роли все время
меняются.
Ирреальный, столь знакомый нам мир...
Мир "Приглашения на казнь" искусственный, мнимый мир. Паук, повисший в
камере, сделан из латуни. На тюремных часах циферблат без стрелок. Судьбу
Эммочки, дочери директора, предсказывает фотогороскоп. Слезы, что проливает
похотливая жена героя, не солоны и не сладки - просто капли комнатной воды.
Как и у Кафки, ирреальный, гротескный, жуткий мир выписан в живописной
манере сверхреализма - ярко, рельефно, сочно, до боли знакомо: приглашающая
на казнь Цинцинната афиша "Талоны циркового абонемента действительны"
вывешена на обычной рекламной тумбе, а вся фантасмагория действия обрамлена
житейскими подробностями таким образом, что теряется всякое представление о
конце реальности и начале абсурда.
Реверди, Арто, Беккет довели кафковский стон до вопля, хотя нельзя не
заметить и тенденции усиления патологии, отмеченной Лану:
Смотрите, смотрите, до чего же мы любим человека. Нет такого закоулка в
сознании, нет такого нервного потрясения, такого оттенка шизофрении,
паранойи или вызванного наркотиком состояния, которые бы оставили нас
равнодушными.
Гарин в Завоевателях, Некий Плюм у Мишо, герои театра абсурда - версии
Йозефа К. Все они подвергаются преследованию такими же, как они, по
ничтожным поводам, все они становятся жертвами нелепых обвинений, выдвинутых
самозванными пастырями и стражами закона. Я считаю общество не дурным, то
есть поддающимся улучшению, говорит Гарин, я считаю его абсурдным. А это
совсем другое дело... Абсурдным. Меня задевает вовсе не отсутствие
справедливости, а нечто гораздо более глубокое - невозможность согласиться с
социальной организацией, какой бы она ни была.
Не закон, а мир нелеп. Человек несет ответ, его ждет расправа - не за
действие, по прихоти случая. Он виновен фактом своего существования, фактом
своей слабости в мире силы. Вот смысл Процесса и всех его последующих
разновидностей. Затем эта тема будет звучать со все большей силой у Беккета,
Ионеско (Пешком по воздуху), Адамова (Профессор Таран н), Пин-тера (День
рождения), Дюрренматта (Двойник).
Слишком многое в "новом романе" - старый Кафка. Я понял это, прочитав
Лабиринт Роб-Грийе. Все, что происходит с солдатом, - продолжение истории
землемера К. и Иозефа К...
Кафка и Джойс... Их герои имеют много общего: Йозеф К., как и Стивен, в
глубине души несет комплекс вины; оба - отметая при этом социальное
давление. Землемер К., как и Блум, безуспешно пытается укорениться в жизни,
и оба терпят крах. И там, и здесь - персонифицированные маски. Оба
претендовали на всеобщность: "Я не рисую людей. Я рассказываю некую историю.
Это образы, только образы". Для обоих единственное убежище - мир искусства.
Убежище и - страдание, сомнение, боль.
К творчеству Кафки, Джойса, Музиля тесно примыкают литературные искания
писателя-философа Германа Броха, главная тема которого - человеческое
сознание в эпоху заката культуры и распада ценностей. Одна из глав его
Лунатиков так и называется - Распад ценностей:
Обладает ли эта искаженная жизнь еще хоть какой-нибудь
действительностью? Обладает ли эта гипертрофическая
действительность еще хоть какой-нибудь жизнью? Патетический жест
грандиозной готовности к смерти завершается пожатием плечами. Они не знают,
почему умирают; лишенные всякой действительности, они валятся в пустоту, тем
не менее окруженные и умерщвляемые действительностью, которая принадлежит им
самим, ибо они постигают ее причинность.
Не-действительное - это нелогичное. И наше время представляется
неспособным выйти из климакса нелогичного, антилогичного: будто чудовищная
реальность войны перечеркнула реальность вселенной.
Цельное мировосприятие разрушалось с концом Средневековья. Ренессанс,