Страница:
ощущение в себе иудейского пророка, неизменно подчеркиваемое его апостолом
Максом Бродом.
В сущности все его герои - чистые юнговские архетипы: мессии,
безуспешно штурмующие небо (землемер К., Йозеф К.); утомленные, жаждущие
покоя боги (отец в Превращении ив Приговоре, чиновники в Замке и в
Процессе); взыскующие спасения и добродетели (почти все женские персонажи).
Все они из сизифова рода, а их неудачи восходят к наказанию человека за то,
что грешник так и не оплатил плод с древа познания добра и зла.
Даже имена его героев - только символы: Йозеф К. - Joseph-stadt,
пражское гетто, Сордини - сурдинка, "труба" последнего суда, Амалия -
легендарная Амальбурга, преследуемая любовью наследника Бога на земле, Замза
- sam isem, "я один". Возможно, эти трактовки излишне буквальны и слишком
узки для каф-кианской многозначности, но даже в буквальности своей они
бесконечно содержательны.
Болезненно обостренная впечатлительность, интуиция боли, открыли ему
огромный тайный мир, но даже в самых ярких своих откровениях он недооценивал
чудовищности человека: предугадав насилие, страх, растоптанность, он не мог
представить себе количеств поверженной плоти, всепроникающей мощи
оскопления. Досталинский сюрреализм был правдив, но бестелесен.
Потребовались мы и еще одно поколение визионеров, потребовались Платонов и
Шаламов, чтобы апокалипсис стал личным опытом, не оставляющим альтернатив
насилию.
Кафка подготовил искусство боли, но жгучесть и непереносимость пришли
позже - вместе с тем, от чего наши остервенело открещивались, - с искусством
абсурда.
Впрочем, Кафка не верил в искусство-искупление и в искусство-спасение.
Вмешательство в жизнь бесполезно - для этого она слишком "жизнь". Искусство
не способно что-либо изменить, все высокие идеалы разрушаются при
столкновении с ней. Художнику только и остается, что бодрствовать, когда мир
спит, чтобы стать бесполезным и беспристрастным свидетелем очередной
жестокости.
Погрузиться в ночь, как порою, опустив голову, погружаешься в мысли, -
вот так быть всем существом погруженным в ночь. Вокруг тебя спят люди.
Маленькая комедия, невинный самообман, будто они спят в домах, на прочных
кроватях, под прочной крышей, вытянувшись или поджав колени на матрацах, под
простынями, под одеялами; а на самом деле все они оказались вместе, как были
некогда вместе, а потом опять, в пустынной местности, в лагере под открытым
небом, неисчислимое множество людей, целая
армия, целый народ, - над ними холодное небо, под ними холодная земля,
они спят там, где стояли, ничком, положив голову на локоть, спокойно дыша. А
ты бодрствуешь, ты один из стражей, и чтобы увидеть другого, размахиваешь
горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты
бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать
кто-то должен.
Кафка эпичен - это-то и страшит. Он не желает знать частностей - не в
них дело, его задача - всеобщность. То, что простительно мировой литературе
- изображение фрагментов мировой трагедии, - становится непозволительным,
когда такие, как Кафка, переходят к синтезу. Обобщать головное и грядущее
счастье народов - на здоровье, обобщать реальную сегодняшнюю боль - упаси
вас Бог...
У Кафки мировая трагедия происходит в сфере обыденного. Таинственная
Судьба разложила свои папки и вершит дела на грязном, заплеванном чердаке. В
любой точке каж-додневности мы сталкиваемся со всей силой миропорядка. И как
раз в молниеносном сближении самого всеобщего и самого каждодневного
заключена, быть может, характернейшая особенность искусства Кафки.
Я охочусь за конструкциями, писал он. "Все мне кажется
сконструированным. Любое замечание, любой случайный взгляд все во мне
переворачивает, даже забытое, совершенно незначительное".
Верфель, Брох, Крелль, Кафка, Музиль, Хандке - это уже вполне новый
роман, хотя еще с сюжетом и героем, но уже без достоверности и однозначности
того и другого. Хотя даже у Бекке-та нет недостатка в событиях, однако
события эти символичны и саморазрушительны: каждая фраза отрицает самое
себя, каждый персонаж обратен самому себе.
Можно сказать, что литература была для него единственной родиной, может
быть, землей обетованной. Кафка писал о Моисее:
То, что ему пришлось увидеть землю обетованную лишь накануне смерти,
представляется неправдоподобным. Единственный смысл этой высшей перспективы
- понять, насколько человеческая жизнь является лишь одним кратким
мгновением; такая жизнь (ожидание земли обетованной) могла бы длиться
бесконечно, но всегда кончалась бы одним мгновением. Моисей не пришел в
Ханаан не потому, что его жизнь была слишком короткой, но потому, что она
была жизнью человека.
Комментарий Ж. Батая:
Это разоблачение тщетности не только того или иного блага, но всех
целей, тоже лишенных смысла: цель всегда безнадежно плавает во времени как
рыба в воде, как некая точка движется во вселенной: ведь речь идет о
человеческой жизни.
Как все гениальные подвижники, он был предельно требователен к своему
искусству - отсюда страх "за каждое слово". Вот последняя дневниковая
запись, относящаяся к июню 1923 года:
Все более боязлив при писании. Это и понятно. Каждое слово, повернутое
рукою духов - это взмах руки и является их характерным движением, -
становится копьем, обращенным против говорящего.
М. Брод:
Для Кафки было абсолютно невозможно говорить нечто незначительное. Мне
не приходилось слышать из его уст слов, не имевших глубокого смысла. Даже
тогда, когда он говорил о самых повседневных вещах. Для него (и для того, с
кем он говорил) не существовало повседневности. И при этом он никогда не
принуждал себя к отточено остроумным сентенциям, все происходило совершенно
непринужденно и легко, его слово изначально рождалось самобытным и не
нуждалось в поисках оригинальности. Если он не мог сказать ничего
существенного, то предпочитал молчать.
Роль Макса Брода в становлении Кафки-художника невозможно переоценить.
Он распознал за первыми пробами пера гениальность робкого, неуверенного, не
признававшего за собой никакого таланта друга. Именно Макс Брод настоятельно
требует публиковаться и в 1907 году, когда у Франца еще почти ничего нет за
душой, упоминает в своей статье имя Кафки в одном ряду с Ведекиндом и
Мейринком. (Кафка, согбенный перед авторитетами Верфеля, Броха, других
современников, относится к статье с иронической признательностью). Мог ли он
знать, что, пройдет время, и его имя войдет в первую пятерку гениев XX века,
а Набоков напишет, что рядом с Кафкой Рильке и Томас Манн - карлики или
гипсовые святые?
В этой столь обделенной жизни дружба Макса Брода была бесконечной
удачей. Без Макса Брода имя Кафки, возможно, осталось бы неизвестным; кто
может сказать, что без него Кафка продолжил бы писать?
Беззаветная преданность призванию не сделала творческий путь Кафки
ровным: протуберанцы вдохновения, огромные творческие всплески,
перемежающиеся длительными периодами молчания, упадка, сомнений в значимости
написанного. В такие-то периоды роль Макса Брода оказывалась особенно
необходимой.
Как Музиль, как сам Джойс, неуверенный в себе Кафка не мог не
чувствовать собственного новаторства, собственной гениальности и, вполне
естественно, питал ревность к менее одаренным, но удачливым собратьям по
перу, "чьи имена без всякого разбора скакали по строчкам писем".
Естественно, он жаждал того признания, в котором мир всегда отказывает
первопроходцам, и страдал, бессознательно ощущая естественность такого
отвержения миром.
Почему Кафка не спешил с публикациями готовых произведений? Из-за
переходящего все границы самоотречения, из-за сверхтребовательности к самому
себе, из страха оказаться непонятым? Есть еще одна версия: как никто другой,
он мечтал "привести мир к чистоте, правде, незыблемости", а своим
творчеством умножал трагичность и абсурд бытия, приближал мир к темным
силам...
Это нисхождение к темным силам, это высвобождение духов, в естественном
состоянии связанных, сомнительные объятия и все прочее, что оседает вниз и
чего уже не знаешь наверху, когда при солнечном свете пишешь свои истории.
Может быть, существует иное творчество, я знаю только это. И дьявольское в
нем видится мне очень ясно.
О том, сколь тщательно Кафка работал над языком, свидетельствует одна
упущенная в наших переводах фраза, которую нельзя оставить без внимания. Вот
она, эта фраза: "Слабые вещи так и оставить слабыми можно лишь на смертном
одре".
Этот ищущий, сомневающийся человек, пожелавший отречься от собственного
труда, был поэтом высокого таланта, он обрел свой собственный язык, создал
мир символов и притч, которыми сумел сказать доселе невысказанное. Если бы
даже не существовало всего остального, что мы любим и ценим в нем, его
любили бы и ценили за одну только артистичность. Во многих его крохотных
рассказах и притчах чувствуется такая проницательность, такое поистине
колдовское сплетение линий, такое изящество, что на мгновение забываешь о
заключенной в них печали.
Эстетика Кафки - движение вглубь правды, демистификация, болевая
точность и строгость, отвергающая все формы самоопьянения и самообмана, но
не ведущая к саморазрушению:
"Искусство порхает вокруг правды, но с намерением вовремя остановиться,
чтобы не обжечься". Впрочем, это не касается его самого: правда до
саморазрушения включительно.
Когда в моем организме прояснилось, что писание было самой продуктивной
ориентацией моей натуры, все устремилось в этом направлении, забросив все
остальные способности, направленные на удовлетворение потребностей в сексе,
пище, питье, философских размышлениях и особенно в музыке. Я начал чахнуть
во всех этих направлениях.
Весьма критичный к собственному творчеству, вечно им недовольный, вечно
противящийся публикациям, осудивший собственные творения на уничтожение,
Кафка ценил не плоды вдохновения, а экстатичные состояния творчества: "Я
ценю лишь мгновения, в которые пишу". Творчество было для него способом
"бегства от свободы", уходом от абсурда бытия, заслоном от жизни. Он так
дорожил своими экстазами и норой потому, что только в них обретал спасение -
от отца, службы, любимых женщин, мира, угрозы подавления, сокрушения,
рабства. Он обладал слабой волей, и только в экстазах, освобождаясь от гнета
слабости, обретал видимость силы... Почему видимость? Сокрушаемый всем и
всеми, он, по словам любившей его женщины, "жил со столь чрезмерной
интенсивностью, что умирал за время своей жизни - тысячью смертей"...
Несправедливость всеобща не потому, что все правы, а потому, что каждый
жаждет видеть свою правду единственной.
Как Достоевский, Кафка был реалистом в высшем смысле: изображал глубины
души человеческой. Исключительное было для него сущностью действительного.
Убегая от жизни, бежал он - в жизнь.
То чувство лживости, которое я испытываю, когда пишу, лучше всего
передает образ человека, ожидающего между двух отверстий в земле некоего
видения, которое может возникнуть только справа. Но именно правое отверстие
замуровано, а из левого одно за другим появляются видения и стремятся
привлечь его взгляд и добиваются этого, окружая его и совершенно заслонив,
наконец, то отверстие, из которого только и могло подняться настоящее.
Его настоящее лежит за пределами одномерного или плоского мира, но он
слишком правдив и критичен: он боится собственного ясновидения, не доверяя и
ему до конца. При всем том именно он угадал все, что в пору, когда
появлялись его книги, еще не мог уловить никто.
Сам Кафка многократно подчеркивал чудовищную реальность своего
фантастического мира. "Чем только я не занят! - пишет он Максу Броду. - В
четырех моих округах, помимо всех других дел, люди, как пьяные, непрерывно
падают с лесов в машины, все балки опрокидываются, все подпорки трескаются,
все лестницы рушатся, все поданное наверх тут же падает вниз, а о поданное
вниз спотыкаются сами рабочие. И просто голова трещит от девушек с
фарфоровых заводов, которые непрерывно катятся по ступенькам вместе с целой
башней посуды".
Вы когда-нибудь видели рельсоукладчиц, забивающих костыли в шпалы, или
прессовщиц, работающих в конце второго тысячелетия на надрывно ухающих
молотах? Я - видел. А вот Кафке не довелось, зато он видел другое:
Вчера на фабрике девушки в немыслимо грязной одежде, с волосами,
всклокоченными, точно со сна, с лицами напряженными и окаменевшими от
непрерывного шума трансмиссии. Перед ними не извиняются, если их толкают.
Они стоят в нижних юбках, отданные на произвол мельчайших представителей
власти, у них даже не хватает здравого смысла, чтобы взглядом или поклоном
снискать благорасположение этой власти.
Летописец всеобъемлющей жизненной неустроенности, он не делает различий
между сильными и слабыми, властителями и рабами. Да, он в этом смысле
тотален, ибо его мир - состояние души. Вершители судеб здесь тоже обитают в
грязных берлогах, потолки которых заставляют их сгибаться в три погибели,
полы рассыпаются и ноги проваливаются в дыры до паха. Такова мистика
реальности: жертвы - все. Только одни смирились, а другие продолжают
бороться за место поглубже... - в клоаке.
Никогда прежде нивелирование не было столь тотальным, как в совковой
действительности, никогда образы Кафки не получали столь тождественного
воплощения: всесильные, ни на что не способные партбонзы, суверены без
оппозиции, жалкие марионетки, беспринципные лицемеры, продажные и
коррумпированные ничтожества, сила бессилия, бессилие силы...
Кафка не был реалистом - основной тезис наших. Но почему его
фантастические видения так напоминают общество, в котором я живу? Почему
вслед за Энценсбергером я непрестанно попадаю в ситуации, обрисованные
Кафкой? Потому, что "реализм Кафки
выходит за пределы исторического мгновения". Потому, что он не
превращал реальность в абсурд, но постигал абсурд реальности. Потому что его
фантазия - наша действительность...
Все мы - герои Кафки с каждодневными переходами от надежды к тоске и от
безнадежной мудрости к добровольному ослеплению.
Нет, Кафка - не пассивность, скорее, наоборот: обостренное осознание
активизма, бешеной жизненности, изворотливости, энергии зла. Добро не
отсутствует, но слишком тщедушно и нежизненно. Добро - дефицит зла. Его
поражение в массовом обществе неизбежно. Вся история массовых обществ -
история его поражения. Вы возражаете? У вас есть иные факты?
Желание изобразить мою фантастическую внутреннюю жизнь сделало
несущественным все остальное...
Ф. Кафка
Лишь тогда, когда я бываю невыносимо несчастен, я обретаю истинное
чувство своей самости.
Ф. Кафка
Нет, Франк не может жить. Он не обладает способностью жить. Он никогда
не выздоровеет. Он скоро умрет.
"Бальзак носил палку с девизом: "Сокрушаю все преграды", моим же
девизом скорее было: "Все преграды сокрушают меня"".
Вот ведь как: после Кафки, Броха, Верфеля, Музиля, Джойса, Голдинга,
Мальро, Камю уже трудно читать сокрушающего все преграды Бальзака... Тот,
кто побывал в глубинах и в вечности, будет ли довольствоваться злоключениями
Жана Вальжана, подлостями Растиньяка, благородством д'Эспара, жадностью
Гобсека, гибелью Рафаэля?
Да, душевная организация Кафки отличалась ажурной тонкостью,
хрупкостью, деликатностью. Она не терпела даже прикос-
новения - повышенная ранимость вызывала нестерпимую боль. Он был
воплощением жизнебоязни, если под жизнью понимать насилие, напор, волю.
Он любил детство. Любил, как утраченный рай. В Письмах о воспитании он
требует уважения к нему. Светлые образы детей освещают мрак его дневников.
Не с грядущим, не с обещанным, не с утопическим связывает он надежды -
только с чистотой детства... Быстропроходящей чистотой...
Его собственное детство омрачено. Подробности мне не известны, но я
знаю, что в ранимом ребенке окружение взращивает неверие в себя. Взращенный
насилием и обостренно чувствительный к несправедливости, он живописал
внутричеловеческие "цветы зла".
По мнению Георгия Адамовича, суть творчества Кафки может быть выражена
максимой: "Человек есть раб, а кто или что над ним безраздельно властвует,
неизвестно никому".
С человеком может произойти все, решительно все... Борьба бесполезна,
бессмысленна, призрачна: бороться не с кем и не с чем, пустая трата сил ни к
чему не приведет, и Йозеф К., ищущий опоры, помощи, совета, суетится и
мечется именно бессмысленно. Кто превратил его из свободного, преуспевающего
на службе человека в затравленное, ошеломленное существо? Йозеф К. этого не
знает. Кафка этого не объясняет. "Закон", говорит он. Но это Закон с
прописной буквы, не подлежащий отмене или пересмотру, очевидно возникший
вместе с возникновением мира. В мире может быть и есть порядок, но это
порядок нам непонятный и к нашей участи безразличный.
Главная тема Кафки - бессмысленность жизни. Киркегор разрабатывал ее
как философ, Кафка - как художник. Его отчаяние и сравнимо лишь с отчаянием
Киркегора.
Мир бесчеловечен, человек лишен в нем лика и осужден на гибель.
Киркегор из этих посылок пришел к необходимости абсурда веры, Кафка - к
необходимости абсурда жизни. Оба - к страстному утверждению личностности,
персональности, ответственности человека.
Диалог Кафки с воображаемым читателем:
- Главный признак нашего мира - его одряхление. Если я хочу бороться
против этого мира, я должен бить по само-
му слабому месту, то есть по дряхлости. Могу ли я это сделать в нашей
жизни, сделать реально, а не вооружившись только верой и надеждой?
- Итак, ты хочешь бороться против этого мира, да еще более действенным
оружием, чем надежда и вера? Несомненно, такое оружие существует, но его
можно найти и использовать только при известных условиях, прежде всего я
хочу знать, есть ли у тебя эти условия...
- Если у меня их нет, то, может быть, я смогу создать их?
- Конечно, но в этом я не могу тебе помочь.
- Почему же ты захотел в таком случае сначала проверить меня?
- Не для того, чтобы показать тебе конкретно, чего именно ты лишен, а
чтобы ты понял, что тебе чего-то не хватает.
Всем чего-то не хватает. Компенсируя нехватку, люди и творят утопии.
Кафка тоже решал персональные задачи творением иных миров, только, в отличие
от утопии, его фантазии оказывались не просто высшей реальностью, но -
мирами, о которых другой утопист сказал: "Мир иной и тот же самый".
Трагический конфликт этих миров и обитающих в нем персонажей в том, что
осуждаемые - тоже участники процесса: палач и жертва - одно, нескончаемый
1937-й... И у самого Кафки похожий синдром: творчество - плод неба, веры и
призыв к преодолению неба, веры. Отсюда это признание: "Я всегда стремлюсь
передать то, что не поддается передаче, и объяснить необъяснимое... Эти
поиски ведут на путь, который выходит за пределы человеческого... Вся эта
литература - штурм границ".
Г. Гессе считал, что Кафка потому осудил свое творчество на
уничтожение, что чувствовал себя глядящим в абсолютную пустоту, испытывал
всю невыносимость человеческого существования и, во всем сомневаясь, осуждал
и себя, и свое творчество.
Кафка принадлежит к одиноким, погруженным в проблемы своей эпохи людям,
к тем, кому собственное их существо, их дух, их вера временами казались
глубоко сомнительными. И с границы мира, который эти люди уже не считают
своим, они глядят в пустоту, предчувствуя там, правда, божественную тайну,
но временами их охватывают глубокие сомнения, они чувствуют невыносимость
своего существования и, более того, неверие в человека вообще. Отсюда только
шаг до решительного осуждения самого себя, и больной поэт сделал такой шаг,
когда вынес смертный приговор своему труду.
Гессе считал, что, возможно, было бы лучше, если бы не существовало
людей, подобных Кафке, а также эпох и образа жизни, порождающих таких людей.
Но, не будь таких людей и таких условий, как бы узнал человек о
существовании бездн бытия и как бы реагировал на глубоко скрытое от глаз
подполье и мрак глубинной жизни. "Глядящие в бездны" необходимы, по крайней
мере, для того, чтобы постоянно напоминать слишком забывчивому человеку об
опасностях, его подстерегающих: "Показывать и осмыслять скрытые бездны -
одна из задач литературы".
Кафка не был лишь отчаявшимся. Хотя он чаще других видел иные миры, это
не побуждало его отказаться от Бога или высшей реальности. Он с легкостью
отказывался от себя самого, даже собственного творчества, но не от этой
сокровенной реальности, с которой человеку так трудно прийти в
соприкосновение, обрести в ней гармонию. "В этом главная проблема всех его
произведений, а романа "Замок" - в наибольшей степени".
Кафку не следует объяснять, Кафку следует чувствовать: Кафка и анализ
несовместимы. О Кафке и писать следует, отбросив рассудочность и
доктринальность. В черновиках Кафки есть фраза: "Писать - как форма
молитвы". Это не случайная реплика или обмолвка - это его понимание сути
творчества.
Роже Гароди:
Самое большее, он может намекнуть на недостаток, отсутствие чего-то, и
иносказания Кафки, подобно некоторым поэмам Малларме или Реверди, являются
иносказаниями об отсутствии.
Обладания нет, есть лишь бытие, бытие, требующее последнего вздоха,
удушья. Его ответом на утверждение, что оно, быть может, владело, но не
существовало, была лишь дрожь и биение сердца.
Незавершенность - вот его закон.
"Ключа" к Кафке нет! Его нет, потому что к нему множество ключей от
"теологических" до "политических", от персональных и экзистенциальных до
социальных, национальных, расовых, религиозных. Религиозный элемент не
вызывает сомнений, но не вызывает сомнений и элемент общечеловеческий,
жизненный, сверхжизненный - сущностно-сокровенный. Мир Кафки - в такой же
мере его сознание, в какой глубинная суть жизни.
Ф. Кафка:
Это не биография, а открытие самых мельчайших элементов. Из них-то я и
буду строить, подобно тому, как человек, у которого обветшал дом, хочет
построить рядом другой, более крепкий, по возможности используя материал от
старого дома. Досадно, что иногда такому человеку силы изменяют в самом
разгаре стройки и вместо ветхого, но целого дома у него остается один
полуразрушенный, а другой недостроенный - иными словами, ничего. Дальше
следует чистое безумие, нечто вроде казацкой пляски между двумя домами. В
этой пляске казак топчет каблуками землю до тех пор, пока не выроет себе
могилу.
Кафка не противоречив, а соткан из самых обостренных человеческих
чувств, из веры и тоски, желания убежать от мира и постичь его сокровенную
сущность, бессмысленности поиска и искания надежды.
Я со всей ответственностью принял на себя негативность своего времени,
которая мне, впрочем, очень близка и против которой я не имею права
бороться, но которую я в известной мере имею право представлять. Я не
унаследовал ни худосочной позитивности, ни крайней негативности, которая
также оборачивается позитивностью... Я конец или начало.
Р. Гароди: "Кафка - не отчаявшийся, он - свидетель. Кафка - не
революционер, он - будит".
Кафка никогда не судит, не обвиняет, не комментирует - лишь
констатирует факты, фиксирует внимание, заостряет. Он - бытописатель,
хронист, моменталист, художник мимолетного и повседневного: "Повседневное в
самом себе - это уже чудесно. Я лишь фиксирую это".
На самом деле чудесно то, что фантазии, кошмары, мистификации,
моментальные снимки Кафки - это фотографии человеческих глубин, трагическая
суть жизни. Для атмосферы его произведений больше всего подходят слова
Киркегора "страх и трепет". Страх жизни и трепет плоти. Его магический
реализм - трагедия привычного, повседневного, обыденного - рядовой жизни
рядовых людей.
Мир Кафки - это ад Данте, но не во льдах Коцита, а в пылающих мозгах
грешников, ад чувств и поступков, вожделений и безразличия всех ко всем.
О нем можно сказать его собственными словами, относящимися к
характеристике Пикассо. Когда на выставке в Праге Яно-ух сказал о великом
испанце: "Это своевольный деформатор", Кафка мгновенно парировал: "Я так не
думаю. Он просто отмечает уродства, еще не осознанные нашим сознанием.
Искусство - зеркало, иной раз оно "спешит", подобно часам". Еще раньше ту же
мысль высказал Ш. Бодлер: "Поэзия - это самое реальное, то, что вполне верно
только в другом мире".
Сновиденческая поэтика Кафки отнюдь не сюрреалистична: его образы, как
у Босха, осязаемы, пластичны, определенны. Символы его зримы, телесны,
тактильны. Не случайно его уподобляют "малым голландцам" или французским
миниатюристам: "Брейгель слова, Домье мысли"...
Кафка трансцендентален, но нет большей реальности, чем эта
запредельность. Кафка фантастичен, но трудно назвать больший реализм, даже
провиденциализм.
Максом Бродом.
В сущности все его герои - чистые юнговские архетипы: мессии,
безуспешно штурмующие небо (землемер К., Йозеф К.); утомленные, жаждущие
покоя боги (отец в Превращении ив Приговоре, чиновники в Замке и в
Процессе); взыскующие спасения и добродетели (почти все женские персонажи).
Все они из сизифова рода, а их неудачи восходят к наказанию человека за то,
что грешник так и не оплатил плод с древа познания добра и зла.
Даже имена его героев - только символы: Йозеф К. - Joseph-stadt,
пражское гетто, Сордини - сурдинка, "труба" последнего суда, Амалия -
легендарная Амальбурга, преследуемая любовью наследника Бога на земле, Замза
- sam isem, "я один". Возможно, эти трактовки излишне буквальны и слишком
узки для каф-кианской многозначности, но даже в буквальности своей они
бесконечно содержательны.
Болезненно обостренная впечатлительность, интуиция боли, открыли ему
огромный тайный мир, но даже в самых ярких своих откровениях он недооценивал
чудовищности человека: предугадав насилие, страх, растоптанность, он не мог
представить себе количеств поверженной плоти, всепроникающей мощи
оскопления. Досталинский сюрреализм был правдив, но бестелесен.
Потребовались мы и еще одно поколение визионеров, потребовались Платонов и
Шаламов, чтобы апокалипсис стал личным опытом, не оставляющим альтернатив
насилию.
Кафка подготовил искусство боли, но жгучесть и непереносимость пришли
позже - вместе с тем, от чего наши остервенело открещивались, - с искусством
абсурда.
Впрочем, Кафка не верил в искусство-искупление и в искусство-спасение.
Вмешательство в жизнь бесполезно - для этого она слишком "жизнь". Искусство
не способно что-либо изменить, все высокие идеалы разрушаются при
столкновении с ней. Художнику только и остается, что бодрствовать, когда мир
спит, чтобы стать бесполезным и беспристрастным свидетелем очередной
жестокости.
Погрузиться в ночь, как порою, опустив голову, погружаешься в мысли, -
вот так быть всем существом погруженным в ночь. Вокруг тебя спят люди.
Маленькая комедия, невинный самообман, будто они спят в домах, на прочных
кроватях, под прочной крышей, вытянувшись или поджав колени на матрацах, под
простынями, под одеялами; а на самом деле все они оказались вместе, как были
некогда вместе, а потом опять, в пустынной местности, в лагере под открытым
небом, неисчислимое множество людей, целая
армия, целый народ, - над ними холодное небо, под ними холодная земля,
они спят там, где стояли, ничком, положив голову на локоть, спокойно дыша. А
ты бодрствуешь, ты один из стражей, и чтобы увидеть другого, размахиваешь
горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты
бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать
кто-то должен.
Кафка эпичен - это-то и страшит. Он не желает знать частностей - не в
них дело, его задача - всеобщность. То, что простительно мировой литературе
- изображение фрагментов мировой трагедии, - становится непозволительным,
когда такие, как Кафка, переходят к синтезу. Обобщать головное и грядущее
счастье народов - на здоровье, обобщать реальную сегодняшнюю боль - упаси
вас Бог...
У Кафки мировая трагедия происходит в сфере обыденного. Таинственная
Судьба разложила свои папки и вершит дела на грязном, заплеванном чердаке. В
любой точке каж-додневности мы сталкиваемся со всей силой миропорядка. И как
раз в молниеносном сближении самого всеобщего и самого каждодневного
заключена, быть может, характернейшая особенность искусства Кафки.
Я охочусь за конструкциями, писал он. "Все мне кажется
сконструированным. Любое замечание, любой случайный взгляд все во мне
переворачивает, даже забытое, совершенно незначительное".
Верфель, Брох, Крелль, Кафка, Музиль, Хандке - это уже вполне новый
роман, хотя еще с сюжетом и героем, но уже без достоверности и однозначности
того и другого. Хотя даже у Бекке-та нет недостатка в событиях, однако
события эти символичны и саморазрушительны: каждая фраза отрицает самое
себя, каждый персонаж обратен самому себе.
Можно сказать, что литература была для него единственной родиной, может
быть, землей обетованной. Кафка писал о Моисее:
То, что ему пришлось увидеть землю обетованную лишь накануне смерти,
представляется неправдоподобным. Единственный смысл этой высшей перспективы
- понять, насколько человеческая жизнь является лишь одним кратким
мгновением; такая жизнь (ожидание земли обетованной) могла бы длиться
бесконечно, но всегда кончалась бы одним мгновением. Моисей не пришел в
Ханаан не потому, что его жизнь была слишком короткой, но потому, что она
была жизнью человека.
Комментарий Ж. Батая:
Это разоблачение тщетности не только того или иного блага, но всех
целей, тоже лишенных смысла: цель всегда безнадежно плавает во времени как
рыба в воде, как некая точка движется во вселенной: ведь речь идет о
человеческой жизни.
Как все гениальные подвижники, он был предельно требователен к своему
искусству - отсюда страх "за каждое слово". Вот последняя дневниковая
запись, относящаяся к июню 1923 года:
Все более боязлив при писании. Это и понятно. Каждое слово, повернутое
рукою духов - это взмах руки и является их характерным движением, -
становится копьем, обращенным против говорящего.
М. Брод:
Для Кафки было абсолютно невозможно говорить нечто незначительное. Мне
не приходилось слышать из его уст слов, не имевших глубокого смысла. Даже
тогда, когда он говорил о самых повседневных вещах. Для него (и для того, с
кем он говорил) не существовало повседневности. И при этом он никогда не
принуждал себя к отточено остроумным сентенциям, все происходило совершенно
непринужденно и легко, его слово изначально рождалось самобытным и не
нуждалось в поисках оригинальности. Если он не мог сказать ничего
существенного, то предпочитал молчать.
Роль Макса Брода в становлении Кафки-художника невозможно переоценить.
Он распознал за первыми пробами пера гениальность робкого, неуверенного, не
признававшего за собой никакого таланта друга. Именно Макс Брод настоятельно
требует публиковаться и в 1907 году, когда у Франца еще почти ничего нет за
душой, упоминает в своей статье имя Кафки в одном ряду с Ведекиндом и
Мейринком. (Кафка, согбенный перед авторитетами Верфеля, Броха, других
современников, относится к статье с иронической признательностью). Мог ли он
знать, что, пройдет время, и его имя войдет в первую пятерку гениев XX века,
а Набоков напишет, что рядом с Кафкой Рильке и Томас Манн - карлики или
гипсовые святые?
В этой столь обделенной жизни дружба Макса Брода была бесконечной
удачей. Без Макса Брода имя Кафки, возможно, осталось бы неизвестным; кто
может сказать, что без него Кафка продолжил бы писать?
Беззаветная преданность призванию не сделала творческий путь Кафки
ровным: протуберанцы вдохновения, огромные творческие всплески,
перемежающиеся длительными периодами молчания, упадка, сомнений в значимости
написанного. В такие-то периоды роль Макса Брода оказывалась особенно
необходимой.
Как Музиль, как сам Джойс, неуверенный в себе Кафка не мог не
чувствовать собственного новаторства, собственной гениальности и, вполне
естественно, питал ревность к менее одаренным, но удачливым собратьям по
перу, "чьи имена без всякого разбора скакали по строчкам писем".
Естественно, он жаждал того признания, в котором мир всегда отказывает
первопроходцам, и страдал, бессознательно ощущая естественность такого
отвержения миром.
Почему Кафка не спешил с публикациями готовых произведений? Из-за
переходящего все границы самоотречения, из-за сверхтребовательности к самому
себе, из страха оказаться непонятым? Есть еще одна версия: как никто другой,
он мечтал "привести мир к чистоте, правде, незыблемости", а своим
творчеством умножал трагичность и абсурд бытия, приближал мир к темным
силам...
Это нисхождение к темным силам, это высвобождение духов, в естественном
состоянии связанных, сомнительные объятия и все прочее, что оседает вниз и
чего уже не знаешь наверху, когда при солнечном свете пишешь свои истории.
Может быть, существует иное творчество, я знаю только это. И дьявольское в
нем видится мне очень ясно.
О том, сколь тщательно Кафка работал над языком, свидетельствует одна
упущенная в наших переводах фраза, которую нельзя оставить без внимания. Вот
она, эта фраза: "Слабые вещи так и оставить слабыми можно лишь на смертном
одре".
Этот ищущий, сомневающийся человек, пожелавший отречься от собственного
труда, был поэтом высокого таланта, он обрел свой собственный язык, создал
мир символов и притч, которыми сумел сказать доселе невысказанное. Если бы
даже не существовало всего остального, что мы любим и ценим в нем, его
любили бы и ценили за одну только артистичность. Во многих его крохотных
рассказах и притчах чувствуется такая проницательность, такое поистине
колдовское сплетение линий, такое изящество, что на мгновение забываешь о
заключенной в них печали.
Эстетика Кафки - движение вглубь правды, демистификация, болевая
точность и строгость, отвергающая все формы самоопьянения и самообмана, но
не ведущая к саморазрушению:
"Искусство порхает вокруг правды, но с намерением вовремя остановиться,
чтобы не обжечься". Впрочем, это не касается его самого: правда до
саморазрушения включительно.
Когда в моем организме прояснилось, что писание было самой продуктивной
ориентацией моей натуры, все устремилось в этом направлении, забросив все
остальные способности, направленные на удовлетворение потребностей в сексе,
пище, питье, философских размышлениях и особенно в музыке. Я начал чахнуть
во всех этих направлениях.
Весьма критичный к собственному творчеству, вечно им недовольный, вечно
противящийся публикациям, осудивший собственные творения на уничтожение,
Кафка ценил не плоды вдохновения, а экстатичные состояния творчества: "Я
ценю лишь мгновения, в которые пишу". Творчество было для него способом
"бегства от свободы", уходом от абсурда бытия, заслоном от жизни. Он так
дорожил своими экстазами и норой потому, что только в них обретал спасение -
от отца, службы, любимых женщин, мира, угрозы подавления, сокрушения,
рабства. Он обладал слабой волей, и только в экстазах, освобождаясь от гнета
слабости, обретал видимость силы... Почему видимость? Сокрушаемый всем и
всеми, он, по словам любившей его женщины, "жил со столь чрезмерной
интенсивностью, что умирал за время своей жизни - тысячью смертей"...
Несправедливость всеобща не потому, что все правы, а потому, что каждый
жаждет видеть свою правду единственной.
Как Достоевский, Кафка был реалистом в высшем смысле: изображал глубины
души человеческой. Исключительное было для него сущностью действительного.
Убегая от жизни, бежал он - в жизнь.
То чувство лживости, которое я испытываю, когда пишу, лучше всего
передает образ человека, ожидающего между двух отверстий в земле некоего
видения, которое может возникнуть только справа. Но именно правое отверстие
замуровано, а из левого одно за другим появляются видения и стремятся
привлечь его взгляд и добиваются этого, окружая его и совершенно заслонив,
наконец, то отверстие, из которого только и могло подняться настоящее.
Его настоящее лежит за пределами одномерного или плоского мира, но он
слишком правдив и критичен: он боится собственного ясновидения, не доверяя и
ему до конца. При всем том именно он угадал все, что в пору, когда
появлялись его книги, еще не мог уловить никто.
Сам Кафка многократно подчеркивал чудовищную реальность своего
фантастического мира. "Чем только я не занят! - пишет он Максу Броду. - В
четырех моих округах, помимо всех других дел, люди, как пьяные, непрерывно
падают с лесов в машины, все балки опрокидываются, все подпорки трескаются,
все лестницы рушатся, все поданное наверх тут же падает вниз, а о поданное
вниз спотыкаются сами рабочие. И просто голова трещит от девушек с
фарфоровых заводов, которые непрерывно катятся по ступенькам вместе с целой
башней посуды".
Вы когда-нибудь видели рельсоукладчиц, забивающих костыли в шпалы, или
прессовщиц, работающих в конце второго тысячелетия на надрывно ухающих
молотах? Я - видел. А вот Кафке не довелось, зато он видел другое:
Вчера на фабрике девушки в немыслимо грязной одежде, с волосами,
всклокоченными, точно со сна, с лицами напряженными и окаменевшими от
непрерывного шума трансмиссии. Перед ними не извиняются, если их толкают.
Они стоят в нижних юбках, отданные на произвол мельчайших представителей
власти, у них даже не хватает здравого смысла, чтобы взглядом или поклоном
снискать благорасположение этой власти.
Летописец всеобъемлющей жизненной неустроенности, он не делает различий
между сильными и слабыми, властителями и рабами. Да, он в этом смысле
тотален, ибо его мир - состояние души. Вершители судеб здесь тоже обитают в
грязных берлогах, потолки которых заставляют их сгибаться в три погибели,
полы рассыпаются и ноги проваливаются в дыры до паха. Такова мистика
реальности: жертвы - все. Только одни смирились, а другие продолжают
бороться за место поглубже... - в клоаке.
Никогда прежде нивелирование не было столь тотальным, как в совковой
действительности, никогда образы Кафки не получали столь тождественного
воплощения: всесильные, ни на что не способные партбонзы, суверены без
оппозиции, жалкие марионетки, беспринципные лицемеры, продажные и
коррумпированные ничтожества, сила бессилия, бессилие силы...
Кафка не был реалистом - основной тезис наших. Но почему его
фантастические видения так напоминают общество, в котором я живу? Почему
вслед за Энценсбергером я непрестанно попадаю в ситуации, обрисованные
Кафкой? Потому, что "реализм Кафки
выходит за пределы исторического мгновения". Потому, что он не
превращал реальность в абсурд, но постигал абсурд реальности. Потому что его
фантазия - наша действительность...
Все мы - герои Кафки с каждодневными переходами от надежды к тоске и от
безнадежной мудрости к добровольному ослеплению.
Нет, Кафка - не пассивность, скорее, наоборот: обостренное осознание
активизма, бешеной жизненности, изворотливости, энергии зла. Добро не
отсутствует, но слишком тщедушно и нежизненно. Добро - дефицит зла. Его
поражение в массовом обществе неизбежно. Вся история массовых обществ -
история его поражения. Вы возражаете? У вас есть иные факты?
Желание изобразить мою фантастическую внутреннюю жизнь сделало
несущественным все остальное...
Ф. Кафка
Лишь тогда, когда я бываю невыносимо несчастен, я обретаю истинное
чувство своей самости.
Ф. Кафка
Нет, Франк не может жить. Он не обладает способностью жить. Он никогда
не выздоровеет. Он скоро умрет.
"Бальзак носил палку с девизом: "Сокрушаю все преграды", моим же
девизом скорее было: "Все преграды сокрушают меня"".
Вот ведь как: после Кафки, Броха, Верфеля, Музиля, Джойса, Голдинга,
Мальро, Камю уже трудно читать сокрушающего все преграды Бальзака... Тот,
кто побывал в глубинах и в вечности, будет ли довольствоваться злоключениями
Жана Вальжана, подлостями Растиньяка, благородством д'Эспара, жадностью
Гобсека, гибелью Рафаэля?
Да, душевная организация Кафки отличалась ажурной тонкостью,
хрупкостью, деликатностью. Она не терпела даже прикос-
новения - повышенная ранимость вызывала нестерпимую боль. Он был
воплощением жизнебоязни, если под жизнью понимать насилие, напор, волю.
Он любил детство. Любил, как утраченный рай. В Письмах о воспитании он
требует уважения к нему. Светлые образы детей освещают мрак его дневников.
Не с грядущим, не с обещанным, не с утопическим связывает он надежды -
только с чистотой детства... Быстропроходящей чистотой...
Его собственное детство омрачено. Подробности мне не известны, но я
знаю, что в ранимом ребенке окружение взращивает неверие в себя. Взращенный
насилием и обостренно чувствительный к несправедливости, он живописал
внутричеловеческие "цветы зла".
По мнению Георгия Адамовича, суть творчества Кафки может быть выражена
максимой: "Человек есть раб, а кто или что над ним безраздельно властвует,
неизвестно никому".
С человеком может произойти все, решительно все... Борьба бесполезна,
бессмысленна, призрачна: бороться не с кем и не с чем, пустая трата сил ни к
чему не приведет, и Йозеф К., ищущий опоры, помощи, совета, суетится и
мечется именно бессмысленно. Кто превратил его из свободного, преуспевающего
на службе человека в затравленное, ошеломленное существо? Йозеф К. этого не
знает. Кафка этого не объясняет. "Закон", говорит он. Но это Закон с
прописной буквы, не подлежащий отмене или пересмотру, очевидно возникший
вместе с возникновением мира. В мире может быть и есть порядок, но это
порядок нам непонятный и к нашей участи безразличный.
Главная тема Кафки - бессмысленность жизни. Киркегор разрабатывал ее
как философ, Кафка - как художник. Его отчаяние и сравнимо лишь с отчаянием
Киркегора.
Мир бесчеловечен, человек лишен в нем лика и осужден на гибель.
Киркегор из этих посылок пришел к необходимости абсурда веры, Кафка - к
необходимости абсурда жизни. Оба - к страстному утверждению личностности,
персональности, ответственности человека.
Диалог Кафки с воображаемым читателем:
- Главный признак нашего мира - его одряхление. Если я хочу бороться
против этого мира, я должен бить по само-
му слабому месту, то есть по дряхлости. Могу ли я это сделать в нашей
жизни, сделать реально, а не вооружившись только верой и надеждой?
- Итак, ты хочешь бороться против этого мира, да еще более действенным
оружием, чем надежда и вера? Несомненно, такое оружие существует, но его
можно найти и использовать только при известных условиях, прежде всего я
хочу знать, есть ли у тебя эти условия...
- Если у меня их нет, то, может быть, я смогу создать их?
- Конечно, но в этом я не могу тебе помочь.
- Почему же ты захотел в таком случае сначала проверить меня?
- Не для того, чтобы показать тебе конкретно, чего именно ты лишен, а
чтобы ты понял, что тебе чего-то не хватает.
Всем чего-то не хватает. Компенсируя нехватку, люди и творят утопии.
Кафка тоже решал персональные задачи творением иных миров, только, в отличие
от утопии, его фантазии оказывались не просто высшей реальностью, но -
мирами, о которых другой утопист сказал: "Мир иной и тот же самый".
Трагический конфликт этих миров и обитающих в нем персонажей в том, что
осуждаемые - тоже участники процесса: палач и жертва - одно, нескончаемый
1937-й... И у самого Кафки похожий синдром: творчество - плод неба, веры и
призыв к преодолению неба, веры. Отсюда это признание: "Я всегда стремлюсь
передать то, что не поддается передаче, и объяснить необъяснимое... Эти
поиски ведут на путь, который выходит за пределы человеческого... Вся эта
литература - штурм границ".
Г. Гессе считал, что Кафка потому осудил свое творчество на
уничтожение, что чувствовал себя глядящим в абсолютную пустоту, испытывал
всю невыносимость человеческого существования и, во всем сомневаясь, осуждал
и себя, и свое творчество.
Кафка принадлежит к одиноким, погруженным в проблемы своей эпохи людям,
к тем, кому собственное их существо, их дух, их вера временами казались
глубоко сомнительными. И с границы мира, который эти люди уже не считают
своим, они глядят в пустоту, предчувствуя там, правда, божественную тайну,
но временами их охватывают глубокие сомнения, они чувствуют невыносимость
своего существования и, более того, неверие в человека вообще. Отсюда только
шаг до решительного осуждения самого себя, и больной поэт сделал такой шаг,
когда вынес смертный приговор своему труду.
Гессе считал, что, возможно, было бы лучше, если бы не существовало
людей, подобных Кафке, а также эпох и образа жизни, порождающих таких людей.
Но, не будь таких людей и таких условий, как бы узнал человек о
существовании бездн бытия и как бы реагировал на глубоко скрытое от глаз
подполье и мрак глубинной жизни. "Глядящие в бездны" необходимы, по крайней
мере, для того, чтобы постоянно напоминать слишком забывчивому человеку об
опасностях, его подстерегающих: "Показывать и осмыслять скрытые бездны -
одна из задач литературы".
Кафка не был лишь отчаявшимся. Хотя он чаще других видел иные миры, это
не побуждало его отказаться от Бога или высшей реальности. Он с легкостью
отказывался от себя самого, даже собственного творчества, но не от этой
сокровенной реальности, с которой человеку так трудно прийти в
соприкосновение, обрести в ней гармонию. "В этом главная проблема всех его
произведений, а романа "Замок" - в наибольшей степени".
Кафку не следует объяснять, Кафку следует чувствовать: Кафка и анализ
несовместимы. О Кафке и писать следует, отбросив рассудочность и
доктринальность. В черновиках Кафки есть фраза: "Писать - как форма
молитвы". Это не случайная реплика или обмолвка - это его понимание сути
творчества.
Роже Гароди:
Самое большее, он может намекнуть на недостаток, отсутствие чего-то, и
иносказания Кафки, подобно некоторым поэмам Малларме или Реверди, являются
иносказаниями об отсутствии.
Обладания нет, есть лишь бытие, бытие, требующее последнего вздоха,
удушья. Его ответом на утверждение, что оно, быть может, владело, но не
существовало, была лишь дрожь и биение сердца.
Незавершенность - вот его закон.
"Ключа" к Кафке нет! Его нет, потому что к нему множество ключей от
"теологических" до "политических", от персональных и экзистенциальных до
социальных, национальных, расовых, религиозных. Религиозный элемент не
вызывает сомнений, но не вызывает сомнений и элемент общечеловеческий,
жизненный, сверхжизненный - сущностно-сокровенный. Мир Кафки - в такой же
мере его сознание, в какой глубинная суть жизни.
Ф. Кафка:
Это не биография, а открытие самых мельчайших элементов. Из них-то я и
буду строить, подобно тому, как человек, у которого обветшал дом, хочет
построить рядом другой, более крепкий, по возможности используя материал от
старого дома. Досадно, что иногда такому человеку силы изменяют в самом
разгаре стройки и вместо ветхого, но целого дома у него остается один
полуразрушенный, а другой недостроенный - иными словами, ничего. Дальше
следует чистое безумие, нечто вроде казацкой пляски между двумя домами. В
этой пляске казак топчет каблуками землю до тех пор, пока не выроет себе
могилу.
Кафка не противоречив, а соткан из самых обостренных человеческих
чувств, из веры и тоски, желания убежать от мира и постичь его сокровенную
сущность, бессмысленности поиска и искания надежды.
Я со всей ответственностью принял на себя негативность своего времени,
которая мне, впрочем, очень близка и против которой я не имею права
бороться, но которую я в известной мере имею право представлять. Я не
унаследовал ни худосочной позитивности, ни крайней негативности, которая
также оборачивается позитивностью... Я конец или начало.
Р. Гароди: "Кафка - не отчаявшийся, он - свидетель. Кафка - не
революционер, он - будит".
Кафка никогда не судит, не обвиняет, не комментирует - лишь
констатирует факты, фиксирует внимание, заостряет. Он - бытописатель,
хронист, моменталист, художник мимолетного и повседневного: "Повседневное в
самом себе - это уже чудесно. Я лишь фиксирую это".
На самом деле чудесно то, что фантазии, кошмары, мистификации,
моментальные снимки Кафки - это фотографии человеческих глубин, трагическая
суть жизни. Для атмосферы его произведений больше всего подходят слова
Киркегора "страх и трепет". Страх жизни и трепет плоти. Его магический
реализм - трагедия привычного, повседневного, обыденного - рядовой жизни
рядовых людей.
Мир Кафки - это ад Данте, но не во льдах Коцита, а в пылающих мозгах
грешников, ад чувств и поступков, вожделений и безразличия всех ко всем.
О нем можно сказать его собственными словами, относящимися к
характеристике Пикассо. Когда на выставке в Праге Яно-ух сказал о великом
испанце: "Это своевольный деформатор", Кафка мгновенно парировал: "Я так не
думаю. Он просто отмечает уродства, еще не осознанные нашим сознанием.
Искусство - зеркало, иной раз оно "спешит", подобно часам". Еще раньше ту же
мысль высказал Ш. Бодлер: "Поэзия - это самое реальное, то, что вполне верно
только в другом мире".
Сновиденческая поэтика Кафки отнюдь не сюрреалистична: его образы, как
у Босха, осязаемы, пластичны, определенны. Символы его зримы, телесны,
тактильны. Не случайно его уподобляют "малым голландцам" или французским
миниатюристам: "Брейгель слова, Домье мысли"...
Кафка трансцендентален, но нет большей реальности, чем эта
запредельность. Кафка фантастичен, но трудно назвать больший реализм, даже
провиденциализм.