Страница:
— Покажи-ка еще раз, что дал тебе конунг вместо своего знака? — спрашивал у Эрнольва Стуре-Одд. — Мне любопытно поглядеть такую искусную работу.
Эрнольв снова показывал ему две большие серебряные застежки с позолотой, из приданого кюны Мальвейг, которые велел ему выдать Торбранд конунг.
— Это самые странные верительные знаки, которые мне приходилось видеть! — качал головой Стуре-Одд, рассматривая застежки и длинную узорную цепь между ними. — Впрочем, если Бьяртмар конунг так любит золото, как про него рассказывают, то этот знак окажется самым надежным.
— Надеюсь, он подарит это мне! — заявила Ингирид, очень гордая богатством своей родни.
— Если не отдаст старшей дочери! — вставила фру Ванбьёрг. Весь ее вид говорил: я намучалась с этой девчонкой достаточно, теперь пусть кто-нибудь другой попытается ее исправить, если есть такие умельцы.
Свангерда мягко, немного виновато улыбалась Эрнольву со своего места за женским столом. Они так ничего и не решили тогда, но теперь у них как будто появилась общая тайна. Свангерда ничего не пообещала ему определенно, но в душе Эрнольва возникла счастливая вера, что он добьется со временем ее любви. Какая-то невидимая сила уже связала их, и богиня Вар* уже готовила ясеневую палочку, чтобы вырезать на ней их будущие обеты. Ах, как не вовремя Торбранду понадобилось посылать его к раудам! Общество Ингирид всегда было Эрнольву в тягость, а теперь, когда любовь к Свангерде парила в груди розовым теплым облаком, выносить шумную, упрямую и самовлюбленную девчонку будет и вовсе невозможно.
Стуре-Одд поманил к себе Сольвейг и что-то шепнул, показывая глазами на Эрнольва. Девочка кивнула, быстро наполнила рог медом и подошла к Эрнольву.
— Подними кубок Ньёрду! — предложила она, протягивая ему рог. — Он поможет тебе в пути.
Эрнольв принял рог и поднял его перед собой обеими руками.
— Тебе, Светлый Ван, кто движет огонь, ветры и волны, я поднимаю рог! — произнес он, чувствуя себя на перекрестке всех ветров. В небогатом доме Стуре-Одда почему-то всегда казалось ближе к богам, чем даже в конунговом святилище перед роскошно украшенными идолами. — Прими наше почтение, отец Фрейра и Фрейи, и храни наши пути, наши дома… и приведи нас домой невредимыми!
Все в гриднице подняли свои чаши, Эрнольв поднес к губам рог. Бог движения стихий услышал призыв: с каждым глотком меда Эрнольв ощущал, как в грудь его вливается огонь, ветер и волны, как огромная, нечеловеческая сила поднимает его из этого тесного дома и несет куда-то вдаль; он стремительно мчится под темным небом, где в недостижимой высоте горят белые огоньки звезд, а внизу, почти так же далеко, расстилается земля, блестит море, огромное, необозримое, прекрасное. Он летит, чувствуя себя владыкой всего земного, но взгляд его напряженно ищет только одно: небольшую усадьбу на берегу Аскрфьорда, там, где начинается длинный пологий холм, покрытый редким ельником первый отрог далеких гор…
— Тебе, я вижу, не очень хочется ехать, — сказала ему Сольвейг. Она уселась на скамью рядом с Эрнольвом и молча ждала, пока он допьет. Как видно, ей было что ему сказать.
— Да, я предпочел бы, чтобы конунг выбрал для этой поездки кого-нибудь другого, — честно ответил Эрнольв, усевшись на место и держа в руках опустевший рог. Он все еще не мог собраться с мыслями и не знал, что с ним делать.
Сольвейг забрала рог и отложила в сторону.
— Но ты ведь носишь амулет? — спросила она. — Твой рунный полумесяц? А ты не подумал, что эту поездку тебе доставил он?
— Кто — он? — Эрнольв не понял.
— Амулет. Полумесяц. Ведь половинки притягиваются друг к другу и сводят вместе разлученных братьев, верно? Должно быть, полумесяцы не хотят ждать, пока ты найдешь твоего невольного побратима. Они сами ведут вас друг к другу.
— Как ты сказала?
Изумленный Эрнольв даже вытащил из-под рубахи амулет, давным-давно известный на память до последней черточки, и принялся его рассматривать, как будто тот сам мог подсказать ответ.
— Невольный побратим?
— Ну, да, — подтвердила Сольвейг. — Чего здесь такого удивительного? Ведь это Манн. — Она прикоснулась тонким белым пальчиком к разрезанной пополам руне, пришедшейся на середину разъятой луны. Рисунок на полумесяце Эрнольва был очень похож на руну Винья, но Сольвейг знала, что это такое на самом деле. — Руна человеческого единения. Ваши полумесяцы столько поколений носили братья, что теперь они сами сделают братьями любых, кому достанутся.
— Но я вовсе не хочу быть его братом! — по привычке возмутился Эрнольв. В его памяти мелькнуло лицо Тордис, искаженное чьими-то чужими чертами, чуждое и страшное, похожее на морду тролля. — Он — мой враг! Он ограбил тело моего брата! Он квитт, а все квитты…
— Ай, помолчи! — Сольвейг поднесла маленькую ладонь к его губам, как будто хотела зажать ему рот. — Это все я слышала, когда конунг пировал, собираясь в поход. Ты не повторяй за ним, а подумай сам.
Эрнольв вздохнул. Повторять было бы гораздо легче, но ему невольно приходилось думать самому.
— Помнишь, как ты вдруг стал очень красноречивым? — продолжала Сольвейг. — Наверное, это он тебе помог. А потом тебе снился мертвец с рогами, которого у нас не видели — это он сражался с мертвецом. И, может быть, ты помог ему. Помнишь, — это я уже потом догадалась, — той ночью, когда мы видели Регинлейв, ты чувствовал себя нездоровым? Боялся, что начнется лихорадка? Я потом догадалась: так бывает, когда кто-то берет у тебя силу. Это ты ему, побратиму, одолжил. Через полумесяцы.
Эрнольв хотел возмутиться — с какой стати он будет дарить свои силы врагу? — но вдруг забыл о возмущении. Не только он помогает своему невольному побратиму, но и тот помогает ему. Смелости спорить с конунгом было больше не у кого взять, только у него. И еще… Эрнольв посмотрел на Свангерду. Она о чем-то беседовала с фру Стейнвёр, женой Кари ярла и матерью Хродмара, улыбалась, кивала, слушая разговорчивую собеседницу. Раньше ему не удавалось находить таких слов, как он нашел теперь. Конечно, раньше Свангерда была женой брата, а не вдовой, но и тот новый, красивый и уверенный человек возник в нем только сейчас. Может быть, не без помощи побратима. Может быть, неведомый квитт научил его тому, что сам хорошо умел?
— Ой, слушай! — Сольвейг вдруг схватила его за руку. — Он вышел!
— Кто? — очнувшись от раздумий, Эрнольв прислушался, но не услышал ничего, кроме говора гостей.
— Бергбур из Дымной горы! Уже полночь! Я пойду послушаю!
Сольвейг сорвалась с места и ловко проскользнула между гостями к дверям. Как солнечный зайчик. Слушать бергбура. Непонятное, но мощное предчувствие подняло Эрнольва с места и понесло за ней.
Захлопнув за собой дверь дома, он сразу оказался один на один с прохладной осенней ночью. Вокруг царила глухая темнота, какая бывает только осенью — мягкая и непроглядная, гасящая звуки, заставляющая даже сильного мужчину вновь ощутить себя маленьким беспомощным ребенком. Зимой светлее от снега, летом тьма прозрачна, и только осень, ехидная гостья, нарочно пугает будущей гибелью мира, которая наступит вовсе не сейчас.
— Слушай! — шепнул голос Сольвейг, и ее маленькая крепкая рука вцепилась в руку Эрнольва. — Молчи. Иди за мной, только осторожно.
Не спотыкаясь, Сольвейг шла впереди, как маленький и отважный светлый альв, а Эрнольв послушно следовал за ней. Они вышли за ворота усадьбы, и здесь Эрнольву стало по-настоящему страшно. Много лет он не испытывал такого страха — здесь был совсем другой мир. В глухой темноте он не мог разглядеть знакомых очертаний местности, даже вершину фьорда загораживал от них ельник, и он не знал, где находится — исчезни сейчас Сольвейг, он не нашел бы дороги назад в усадьбу. Даже днем тут было жутковато, а сейчас здесь властвовали тролли — таинственные лесные существа, которых даже мужчинам не стыдно бояться. Потому что люди не знают и не понимают троллей и не поймут никогда.
— Вот здесь я всегда слушаю, — шепнула Сольвейг.
Ее золотистые волосы были единственным светлым пятном, которое Эрнольв мог разглядеть. Прямо за спиной у них покачивал широкими лапами ельник, а впереди было какое-то темное пространство. Эрнольв ничего не видел и не слышал, но в нем вдруг пробудились новые, доселе неведомые чувства, говорившие, что перед ним — небольшая долина, а за ней — гора. Дымная гора.
Сначала Эрнольв расслышал низкое тихое гуденье. Это не было похоже ни на один известный ему звук — ни на голос человека или зверя, ни на шум морских волн. Это гудение шло из каких-то глубин, медленно приближаясь. Звук наливался силой, густел, и в какой-то миг Эрнольв понял, что это голос живого существа. И что оно поет.
Волосы шевельнулись у Эрнольва на голове, и он, взрослый сильный мужчина, в неудержимом ужасе сжал маленькую ручку четырнадцатилетней девочки, приведшей его сюда. Сольвейг в ответ накрыла его руку второй ладонью и ободряюще похлопала: ничего, все будет хорошо.
Звук возле горы изменился: к гудению прибавился гулкий топот. Сначала он приближался, и Эрнольв, чувствуя, как струйка холодного пота змейкой ползет по спине, не имел силы даже двинуться. Потом звук стал отдаляться.
— Это он ходит вокруг горы, — шепнула Сольвейг. — Не бойся, он сюда не подойдет.
Утешила! Эрнольв с трудом сглотнул и опять прислушался. Гудящее пение продолжалось, звук то понижался и усиливался, то повышался и мутнел, как будто растворялся в темноте. И вдруг из него стали возникать слова. А может быть, слух Эрнольва только сейчас научился их различать. Слушать троллей — это тоже надо уметь.
— Он поет о войне, — шепнула она в ответ. — Я давно знала: все боги и тролли хотят этой войны. Боги возьмут себе духи павших, а тролли и великаны будут питаться слезами и горем живых. Наш тролль плетет сеть, чтобы собирать наши слезы и вздохи. Погоди, может быть, он еще будет называть тех, кому предстоит погибнуть.
— Уйдем отсюда! — шепотом взмолился Эрнольв.
Всего этого было слишком много для него, он задыхался, словно его бегом гнали в гору с мешком зерна на спине. Хотелось бежать отсюда, от этого обиталища мерзкого тролля, потому что страшнее страшного, невообразимо жутко было ждать, а не услышишь ли свое собственное имя.
— Пойдем, — согласилась Сольвейг. — Знание ничего не переменит. И Сигурд знал обо всем, что ему суждено, и сами боги знают, как они погибнут. От этого ничего не изменится. Легче не знать.
Так же безошибочно находя дорогу, она повела Эрнольва прочь от ельника. Вдруг девочка остановилась, и Эрнольв наткнулся на нее. Глаз его попривык к темноте, и он видел, что Сольвейг стоит, обернувшись к горе, и прислушивается.
— Эггбранд сын Кольбьёрна! — прогудело позади.
Вот оно — началось! Эрнольв слушал так напряженно, что, казалось, даже уши шевелятся, но больше ничего не слышал. Тролль гудел что-то неразборчивое, топотал вокруг горы, но больше не назвал ни одного имени.
— Кто это — Эггбранд сын Кольбьёрна? — спросила Сольвейг.
— Я не знаю. — Эрнольв пожал плечами. — Вроде бы у нас во фьорде такого нет.
— А с чего бы тролль стал называть чужих?
— Может, в конунговой дружине новый человек?
— И погибнет он один? Нет, это что-то странное.
Сольвейг недоуменно покачала головой, но Эрнольв не мог ей предложить никакого объяснения.
— Я знаю только одно, — наконец сказала она. — Ни разу еще наш тролль не называл имя живого. Только мертвого или того, кому судьба скоро погибнуть. Но, ты знаешь, я очень рада, что он назвал незнакомое имя. Я бы не хотела, чтобы он назвал тебя, моих братьев, Хродмара, Асвальда, Арнвида, Снеколля, Хьёрлейва…
Эрнольв улыбнулся в темноте, забывая пережитый страх. Сольвейг могла перечислять очень долго: Стуре-Одд жил в мире и дружбе решительно со всем Аскрфьордом и не было ни одного человека, чью гибель его дочь могла бы встретить без огорчения.
Поминальный пир был в разгаре, но Рагна-Гейда сидела за женским столом равнодушная и безучастная, не замечая людей, не слыша шума вокруг, как если бы находилась в лесу среди шелестящих осин и молчаливых елей. Смерть Эггбранда подменила ее: жизнерадостность, участие, задор и любознательность исчезли, казалось, безвозвратно. Родичи боялись, как бы она не повредилась рассудком от горя; даже Кольбьёрн попытался как-то утешить ее намеком, что у нее осталось еще целых три брата, но Рагна-Гейда ответила ему новым потоком слез.
«Я не хотела, не хотела!» — неведомо кому твердила в мыслях Рагна-Гейда, ничего не видя и не слыша вокруг. В дыму очага ей представлялась темная бескрайняя равнина, устланная телами убитых, над которыми стоит женская фигуры с поднятыми руками, как черный лебедь — Хильд дочь Хёгни. У ног ее лежат ее отец и ее возлюбленный, пронзившие друг друга мечами, а она вздымает руки к небесам, словно призывает богов принять славную жертву. На равнине тьма, и в небесах тоже тьма, но вдали, за комковатыми густо-серыми тучами, загорается прядка бледно-желтого призрачного рассвета, за которым придет новый день, новая битва и новая гибель. Бесконечная гибель, бесконечные жертвы! «Я не хотела, не хотела!» — бессмысленно твердила Рагна-Гейда, словно вымаливала прощение у злой судьбы. Она действительно не хотела, но от этого было только тяжелее.
— Нам осталось исполнить последний долг погребения! — произнес Кольбьёрн хёльд, когда пиво было выпито и песни спеты. — Никто и никогда не скажет о Стролингах, что они не чтут заветы предков.
Мужчины зашевелились, стали выбираться из-за столов. Гейр оглянулся на сестру, но она ничего не замечала, а сидела неподвижно, глядя куда-то в стену. Она даже не помнила, что это за «последний долг погребения». Но Гейр об этом помнил.
Кольбьёрн с сыновьями и несколькими хирдманами вышел из-за стола, оставив гостей на попечении фру Арнхильд и Фридмунда. Их ждало Поле Павших, как называли Стролинги долину, давным-давно избранную для погребений. Самым древним там был курган Старого Строля.
— Ведите ее! — велел Кольбьёрн хёльд и отдал старшему сыну большой железный ключ.
Скъёльд ушел и вскоре вернулся с двумя хирдманами. Между ними виднелась маленькая женская фигурка, одетая в красно-коричневое платье и синюю шелковую рубаху. Эльдис шла, едва переставляя ноги, и лишь изредка оглядывая лица мужчин вокруг огромными глазами, в которых неподвижно застыли ужас и изумление. Еще там, в святилище, когда Грим Опушка хотел забрать ее с собой, Кольбьёрн хёльд не позволил этого сделать. «Мы заберем ее! — сказал он. — Это из-за нее началось».
На усадьбе Стролингов Эльдис сразу заперли в чулан и не выпускали все то время, пока готовились похороны. Она не понимала, сколько дней повела там, и ничего не знала: ни где ее брат, ни как принял все случившееся Хроар Безногий, ни какая судьба уготована ей самой. И вот судьба пришла за ней.
Десяток мужчин молча шагал к Полю Павших, и только вереск шуршал по сапогам. Между двух старых курганов открылся новый — курган Эггбранда. От старых его отличала свежая земля и отсутствие черного продолговатого камня на вершине. Заметив это отличие, Эльдис ощутила холод возле сердца. В груди вдруг что-то оборвалось. Ей смутно вспомнились рассказы матери: с этими черными камнями на вершинах курганов Стролингов связано какое-то страшное предание… Какой-то древний и пугающий обычай…
Ее подвели к самому подножию кургана. Все остановились, Кольбьёрн хёльд вышел вперед. Стало тихо, только вереск чуть слышно шуршал под стылым вечерним ветерком, и от этого все хотелось оглянуться: казалось, что невидимый дух подкрадывается сзади. Кольбьёрн постоял, сосредоточенно глядя в землю, словно вспоминал нужные слова или прислушивался к шепоту вереска, а потом медленно заговорил:
— О дети Модсогнира, темные альвы! Властители Свартальвхейма, я, Кольбьёрн сын Гудбранда из рода Старого Строля, обращаюсь к вам! Придите в это жилище, назначенное сыну моему Эггбранду, возьмите то, что предназначено вам, и храните его посмертный дом, как вы храните дома наших предков и прародителя нашего, славного Старого Строля!
И тут Эльдис все вспомнила. Каждый раз, когда умирает кто-то из Стролингов, над его свежей могилой оставляют человеческую жертву. Ровно в полночь курган раскрывается, из него выходят темные альвы и забирают жертву, а взамен оставляют одного из своих. Утром, когда его коснется солнечный луч, темный альв превращается в черный камень. И с тех пор курган под защитой: подземное племя не позволит мертвецу выйти из могилы и не подпустит к его богатствам никаких грабителей. Ни сейчас, ни через пять веков.
На руки и ноги Эльдис накинули ремни; она слабо ахнула, дернулась, но хирдманы держали ее крепко.
— Что вы делаете? — испуганно вскрикнула она, не веря, что с ней может случиться что-то настолько страшное. — Ведь я ни в чем не виновата! Пустите меня!
В душе ее летел с завыванием холодный вихрь ужаса и недоверия: все происходящее казалось страшным сном. Чем она провинилась перед этими Стролингами? Она ведь тоже потеряла брата, а теперь ее же хотят послать в подземный Свартальвхейм! Ужас сковал ее крепче ремней, растерянность мешала говорить. Почти не пытаясь сопротивляться, Эльдис только оглядывала лица мужчин вокруг себя, словно ждала, что они опомнятся, сами поймут, какое дикое и ужасное дело задумали.
— Нет, нет! — твердила Эльдис сквозь льющиеся слезы. — Пустите меня! Я вам ничего не сделала! Пустите!
Хирдманы внесли ее на самую вершину кургана и положила на холодную землю. Чьи-то руки нацепили ей на локти по тяжелому золотому браслету, на шею повесили золотое ожерелье, все из того же золота Гаммаль-Хьёрта. Вокруг Эльдис на земле разложили какие-то свернутые шкуры, поставили бочонок пива, широкую серебряную чашу меда. Это все было ее приданым — женщина-жертва считается невестой темных альвов. Эльдис уже ни о чем не просила, а только плакала, взглядом затравленного зверька скользя по суровым лицам хирдманов. Все они, освещенные отблесками факелов, казались ей одинаковыми и чужими, как племя великанов, не понимающих человеческой речи.
Кольбьёрн хёльд неподвижно стоял у подножия кургана, держась обеими руками за пояс. Родичи отдавали убитому Эггбранду один долг за другим. Оставался последний.
На небе не было луны, но Эльдис внутренним, почти звериным, обостряющимся в опасности чувством ощущала приближение полуночи. Кольбьёрн и его хирдманы давно ушли, она осталась одна в Поле Павших, единственная искорка жизни в мертвой долине. Невидимый за темными осенними тучами брат Суль отсчитывал колесами своей повозки последние мгновения ее жизни. Земля была ледяной, Эльдис дрожала, не чувствуя рук и ног, онемевших от холода и безжалостно затянутых ремней. То она принималась биться, бездумно и бесполезно, как попавший в ловушку зверек, то просто лежала на спине, как ее положили, и рыдала от отчаяния, холода и режущего чувства близкой гибели. Не верилось, что никто не придет — ни Вигмар, на которого она привыкла полагаться, ни Хроар хёльд, не признававший ее своей дочерью, ни Хлода хозяйка, ни Гюда или Грим Опушка. Никто, ни один из живых. Отныне она отдана миру мертвых.
Темные альвы! Никогда раньше Эльдис не приходилось думать о них, и в памяти мелькали беспорядочные обрывки древних стихов. Стонет род карлов… Или встанет род карлов у каменных врат… Племя лесное у каменных врат… Эти каменные врата не давали Эльдис покоя: в тишине, за звоном в ушах, порожденным дрожью холода и собственными рыданиями, она невольно слышала тяжелый подземный гул. Они идут! Открываются каменные врата, а за ними — темнота! Темнота валит неудержимым потоком, оглушает, ослепляет, душит!
Временами Эльдис впадала в забытье, потом, вздрогнув, снова приходила в себя и не знала, долго ли пролежала без чувств. Но полуночи еще не было — значит тьма заволакивала ее сознание лишь на несколько мгновений. Ночные духи мучили ее этими перепадами из сна в явь, страшную явь, ужаснее всякого сна! И снова Эльдис ощущала под собой ледяную землю, мучительную боль в связанных, отекших и застывших в ледышки руках, судороги в пересохшем горле. Но больнее всего был новый прилив отчаяния и сознания, что она упускает последние мгновения своей жизни. Каким прекрасным теперь казался мир, бывший прежде таким скучным; какой милой и уютной была усадьба Серый Кабан, какой спокойной и радостной жизнь там — среди близких людей, пока все еще были живы! Где же теперь та жизнь, казавшаяся незыблемой и вечной, как столпы Гранитного Круга? Чья злая воля ее разрушила? От дикого желания вернуться в прошлое сознание мутилось, и Эльдис уже хотела, чтобы за ней пришли скорее, чтобы кончилось это мучение!
Где-то у подножия кургана раздался шорох. Эльдис вздрогнула и снова очнулась. Нет, это не ветер. Это кто-то большой и тяжелый. Захлебнувшись ужасом, Эльдис на миг перестала дышать. Это они! Маленькие темные фигурки, похожие на червей, ползут по склону, подбираясь к ней; вот сейчас они схватят ее ледяными лапами и потащут за собой под землю, в холодное тесное пространство, где никогда не наступает утро, никогда не светит солнце. Вздохнуть не удавалось, словно груды холодной земли уже сдавили грудь. Из последних сил, порожденных отчаянием, Эльдис пыталась биться, напрячь онемевшие руки, сбросить ремни, хоть как-нибудь сползти с кургана… А онибыли уже близко, чья-то огромная тень мелькнула над головой Эльдис, и это был не карлик-альв — скорее, великан!
— Эльдис! — шепнул голос. — Эльдис, где ты? Ты жива?
Эльдис, не разбирая и не осознавая слов, могла ответить только слабым щенячьим поскуливанием. Ей хотелось кричать, но крик застрял в груди ледяным колом, горло стиснула судорога, так что Эльдис закашлялась, давясь и хрипя. Чьи-то огромные руки задели ее голову, коснулись ледяной мокрой щеки, кто-то коротко охнул.
— Однорукий Ас!
Широкие ладони зашарили по телу Эльдис, и она замолчала: это был не темный альв. Ночной пришелец был большим и дышал теплом, как человек. Он коснулся ее шеи, глубоко вздохнул и стал нашаривать ремни на ее руках.
— Жива, слава Фригг и Хлин! Сейчас, не бойся! Не бойся меня, я тебя освобожу!
— Ты… ты кто? — хотела выговорить Эльдис, но не смогла: она дрожала так, что стучащие зубы прикусили одеревеневший язык.
— Не бойся, я тебя уведу отсюда! Тебя не тронут! — шептал великан, кончиком ножа осторожно поддевая ремни, стараясь не порезать в темноте кожу Эльдис. Как видно, называть своего имени ему не очень хотелось, но Эльдис уголком сознания угадывала кого-то знакомого.
— Ты можешь идти?
Покончив с ремнями, великан приподнял Эльдис, помог ей сесть, но у нее так жестоко болела и кружилась голова, что даже сидеть она не могла и сразу упала опять. Тогда великан взял ее на руки и снес с кургана. С каждым его шагом Эльдис приходила в себя, ощущая, что возвращается в прежний мир. Мир живых людей, где каждое утро появляется солнце.
Эрнольв снова показывал ему две большие серебряные застежки с позолотой, из приданого кюны Мальвейг, которые велел ему выдать Торбранд конунг.
— Это самые странные верительные знаки, которые мне приходилось видеть! — качал головой Стуре-Одд, рассматривая застежки и длинную узорную цепь между ними. — Впрочем, если Бьяртмар конунг так любит золото, как про него рассказывают, то этот знак окажется самым надежным.
— Надеюсь, он подарит это мне! — заявила Ингирид, очень гордая богатством своей родни.
— Если не отдаст старшей дочери! — вставила фру Ванбьёрг. Весь ее вид говорил: я намучалась с этой девчонкой достаточно, теперь пусть кто-нибудь другой попытается ее исправить, если есть такие умельцы.
Свангерда мягко, немного виновато улыбалась Эрнольву со своего места за женским столом. Они так ничего и не решили тогда, но теперь у них как будто появилась общая тайна. Свангерда ничего не пообещала ему определенно, но в душе Эрнольва возникла счастливая вера, что он добьется со временем ее любви. Какая-то невидимая сила уже связала их, и богиня Вар* уже готовила ясеневую палочку, чтобы вырезать на ней их будущие обеты. Ах, как не вовремя Торбранду понадобилось посылать его к раудам! Общество Ингирид всегда было Эрнольву в тягость, а теперь, когда любовь к Свангерде парила в груди розовым теплым облаком, выносить шумную, упрямую и самовлюбленную девчонку будет и вовсе невозможно.
Стуре-Одд поманил к себе Сольвейг и что-то шепнул, показывая глазами на Эрнольва. Девочка кивнула, быстро наполнила рог медом и подошла к Эрнольву.
— Подними кубок Ньёрду! — предложила она, протягивая ему рог. — Он поможет тебе в пути.
Эрнольв принял рог и поднял его перед собой обеими руками.
— Тебе, Светлый Ван, кто движет огонь, ветры и волны, я поднимаю рог! — произнес он, чувствуя себя на перекрестке всех ветров. В небогатом доме Стуре-Одда почему-то всегда казалось ближе к богам, чем даже в конунговом святилище перед роскошно украшенными идолами. — Прими наше почтение, отец Фрейра и Фрейи, и храни наши пути, наши дома… и приведи нас домой невредимыми!
Все в гриднице подняли свои чаши, Эрнольв поднес к губам рог. Бог движения стихий услышал призыв: с каждым глотком меда Эрнольв ощущал, как в грудь его вливается огонь, ветер и волны, как огромная, нечеловеческая сила поднимает его из этого тесного дома и несет куда-то вдаль; он стремительно мчится под темным небом, где в недостижимой высоте горят белые огоньки звезд, а внизу, почти так же далеко, расстилается земля, блестит море, огромное, необозримое, прекрасное. Он летит, чувствуя себя владыкой всего земного, но взгляд его напряженно ищет только одно: небольшую усадьбу на берегу Аскрфьорда, там, где начинается длинный пологий холм, покрытый редким ельником первый отрог далеких гор…
— Тебе, я вижу, не очень хочется ехать, — сказала ему Сольвейг. Она уселась на скамью рядом с Эрнольвом и молча ждала, пока он допьет. Как видно, ей было что ему сказать.
— Да, я предпочел бы, чтобы конунг выбрал для этой поездки кого-нибудь другого, — честно ответил Эрнольв, усевшись на место и держа в руках опустевший рог. Он все еще не мог собраться с мыслями и не знал, что с ним делать.
Сольвейг забрала рог и отложила в сторону.
— Но ты ведь носишь амулет? — спросила она. — Твой рунный полумесяц? А ты не подумал, что эту поездку тебе доставил он?
— Кто — он? — Эрнольв не понял.
— Амулет. Полумесяц. Ведь половинки притягиваются друг к другу и сводят вместе разлученных братьев, верно? Должно быть, полумесяцы не хотят ждать, пока ты найдешь твоего невольного побратима. Они сами ведут вас друг к другу.
— Как ты сказала?
Изумленный Эрнольв даже вытащил из-под рубахи амулет, давным-давно известный на память до последней черточки, и принялся его рассматривать, как будто тот сам мог подсказать ответ.
— Невольный побратим?
— Ну, да, — подтвердила Сольвейг. — Чего здесь такого удивительного? Ведь это Манн. — Она прикоснулась тонким белым пальчиком к разрезанной пополам руне, пришедшейся на середину разъятой луны. Рисунок на полумесяце Эрнольва был очень похож на руну Винья, но Сольвейг знала, что это такое на самом деле. — Руна человеческого единения. Ваши полумесяцы столько поколений носили братья, что теперь они сами сделают братьями любых, кому достанутся.
— Но я вовсе не хочу быть его братом! — по привычке возмутился Эрнольв. В его памяти мелькнуло лицо Тордис, искаженное чьими-то чужими чертами, чуждое и страшное, похожее на морду тролля. — Он — мой враг! Он ограбил тело моего брата! Он квитт, а все квитты…
— Ай, помолчи! — Сольвейг поднесла маленькую ладонь к его губам, как будто хотела зажать ему рот. — Это все я слышала, когда конунг пировал, собираясь в поход. Ты не повторяй за ним, а подумай сам.
Эрнольв вздохнул. Повторять было бы гораздо легче, но ему невольно приходилось думать самому.
— Помнишь, как ты вдруг стал очень красноречивым? — продолжала Сольвейг. — Наверное, это он тебе помог. А потом тебе снился мертвец с рогами, которого у нас не видели — это он сражался с мертвецом. И, может быть, ты помог ему. Помнишь, — это я уже потом догадалась, — той ночью, когда мы видели Регинлейв, ты чувствовал себя нездоровым? Боялся, что начнется лихорадка? Я потом догадалась: так бывает, когда кто-то берет у тебя силу. Это ты ему, побратиму, одолжил. Через полумесяцы.
Эрнольв хотел возмутиться — с какой стати он будет дарить свои силы врагу? — но вдруг забыл о возмущении. Не только он помогает своему невольному побратиму, но и тот помогает ему. Смелости спорить с конунгом было больше не у кого взять, только у него. И еще… Эрнольв посмотрел на Свангерду. Она о чем-то беседовала с фру Стейнвёр, женой Кари ярла и матерью Хродмара, улыбалась, кивала, слушая разговорчивую собеседницу. Раньше ему не удавалось находить таких слов, как он нашел теперь. Конечно, раньше Свангерда была женой брата, а не вдовой, но и тот новый, красивый и уверенный человек возник в нем только сейчас. Может быть, не без помощи побратима. Может быть, неведомый квитт научил его тому, что сам хорошо умел?
— Ой, слушай! — Сольвейг вдруг схватила его за руку. — Он вышел!
— Кто? — очнувшись от раздумий, Эрнольв прислушался, но не услышал ничего, кроме говора гостей.
— Бергбур из Дымной горы! Уже полночь! Я пойду послушаю!
Сольвейг сорвалась с места и ловко проскользнула между гостями к дверям. Как солнечный зайчик. Слушать бергбура. Непонятное, но мощное предчувствие подняло Эрнольва с места и понесло за ней.
Захлопнув за собой дверь дома, он сразу оказался один на один с прохладной осенней ночью. Вокруг царила глухая темнота, какая бывает только осенью — мягкая и непроглядная, гасящая звуки, заставляющая даже сильного мужчину вновь ощутить себя маленьким беспомощным ребенком. Зимой светлее от снега, летом тьма прозрачна, и только осень, ехидная гостья, нарочно пугает будущей гибелью мира, которая наступит вовсе не сейчас.
— Слушай! — шепнул голос Сольвейг, и ее маленькая крепкая рука вцепилась в руку Эрнольва. — Молчи. Иди за мной, только осторожно.
Не спотыкаясь, Сольвейг шла впереди, как маленький и отважный светлый альв, а Эрнольв послушно следовал за ней. Они вышли за ворота усадьбы, и здесь Эрнольву стало по-настоящему страшно. Много лет он не испытывал такого страха — здесь был совсем другой мир. В глухой темноте он не мог разглядеть знакомых очертаний местности, даже вершину фьорда загораживал от них ельник, и он не знал, где находится — исчезни сейчас Сольвейг, он не нашел бы дороги назад в усадьбу. Даже днем тут было жутковато, а сейчас здесь властвовали тролли — таинственные лесные существа, которых даже мужчинам не стыдно бояться. Потому что люди не знают и не понимают троллей и не поймут никогда.
— Вот здесь я всегда слушаю, — шепнула Сольвейг.
Ее золотистые волосы были единственным светлым пятном, которое Эрнольв мог разглядеть. Прямо за спиной у них покачивал широкими лапами ельник, а впереди было какое-то темное пространство. Эрнольв ничего не видел и не слышал, но в нем вдруг пробудились новые, доселе неведомые чувства, говорившие, что перед ним — небольшая долина, а за ней — гора. Дымная гора.
Сначала Эрнольв расслышал низкое тихое гуденье. Это не было похоже ни на один известный ему звук — ни на голос человека или зверя, ни на шум морских волн. Это гудение шло из каких-то глубин, медленно приближаясь. Звук наливался силой, густел, и в какой-то миг Эрнольв понял, что это голос живого существа. И что оно поет.
Волосы шевельнулись у Эрнольва на голове, и он, взрослый сильный мужчина, в неудержимом ужасе сжал маленькую ручку четырнадцатилетней девочки, приведшей его сюда. Сольвейг в ответ накрыла его руку второй ладонью и ободряюще похлопала: ничего, все будет хорошо.
Звук возле горы изменился: к гудению прибавился гулкий топот. Сначала он приближался, и Эрнольв, чувствуя, как струйка холодного пота змейкой ползет по спине, не имел силы даже двинуться. Потом звук стал отдаляться.
— Это он ходит вокруг горы, — шепнула Сольвейг. — Не бойся, он сюда не подойдет.
Утешила! Эрнольв с трудом сглотнул и опять прислушался. Гудящее пение продолжалось, звук то понижался и усиливался, то повышался и мутнел, как будто растворялся в темноте. И вдруг из него стали возникать слова. А может быть, слух Эрнольва только сейчас научился их различать. Слушать троллей — это тоже надо уметь.
— с трудом разбирал Эрнольв, даже не надеясь запомнить хоть что-нибудь.
Сплетаю я сети
круче, чем туча,
шире, чем море,
готова пожива! —
— О чем это он? — не выдержав, шепнул Эрнольв Сольвейг.
Готовится пища
для старого тролля:
ливень лица
и ветер груди!
— Он поет о войне, — шепнула она в ответ. — Я давно знала: все боги и тролли хотят этой войны. Боги возьмут себе духи павших, а тролли и великаны будут питаться слезами и горем живых. Наш тролль плетет сеть, чтобы собирать наши слезы и вздохи. Погоди, может быть, он еще будет называть тех, кому предстоит погибнуть.
— Уйдем отсюда! — шепотом взмолился Эрнольв.
Всего этого было слишком много для него, он задыхался, словно его бегом гнали в гору с мешком зерна на спине. Хотелось бежать отсюда, от этого обиталища мерзкого тролля, потому что страшнее страшного, невообразимо жутко было ждать, а не услышишь ли свое собственное имя.
— Пойдем, — согласилась Сольвейг. — Знание ничего не переменит. И Сигурд знал обо всем, что ему суждено, и сами боги знают, как они погибнут. От этого ничего не изменится. Легче не знать.
Так же безошибочно находя дорогу, она повела Эрнольва прочь от ельника. Вдруг девочка остановилась, и Эрнольв наткнулся на нее. Глаз его попривык к темноте, и он видел, что Сольвейг стоит, обернувшись к горе, и прислушивается.
— Эггбранд сын Кольбьёрна! — прогудело позади.
Вот оно — началось! Эрнольв слушал так напряженно, что, казалось, даже уши шевелятся, но больше ничего не слышал. Тролль гудел что-то неразборчивое, топотал вокруг горы, но больше не назвал ни одного имени.
— Кто это — Эггбранд сын Кольбьёрна? — спросила Сольвейг.
— Я не знаю. — Эрнольв пожал плечами. — Вроде бы у нас во фьорде такого нет.
— А с чего бы тролль стал называть чужих?
— Может, в конунговой дружине новый человек?
— И погибнет он один? Нет, это что-то странное.
Сольвейг недоуменно покачала головой, но Эрнольв не мог ей предложить никакого объяснения.
— Я знаю только одно, — наконец сказала она. — Ни разу еще наш тролль не называл имя живого. Только мертвого или того, кому судьба скоро погибнуть. Но, ты знаешь, я очень рада, что он назвал незнакомое имя. Я бы не хотела, чтобы он назвал тебя, моих братьев, Хродмара, Асвальда, Арнвида, Снеколля, Хьёрлейва…
Эрнольв улыбнулся в темноте, забывая пережитый страх. Сольвейг могла перечислять очень долго: Стуре-Одд жил в мире и дружбе решительно со всем Аскрфьордом и не было ни одного человека, чью гибель его дочь могла бы встретить без огорчения.
Поминальный пир был в разгаре, но Рагна-Гейда сидела за женским столом равнодушная и безучастная, не замечая людей, не слыша шума вокруг, как если бы находилась в лесу среди шелестящих осин и молчаливых елей. Смерть Эггбранда подменила ее: жизнерадостность, участие, задор и любознательность исчезли, казалось, безвозвратно. Родичи боялись, как бы она не повредилась рассудком от горя; даже Кольбьёрн попытался как-то утешить ее намеком, что у нее осталось еще целых три брата, но Рагна-Гейда ответила ему новым потоком слез.
— пел Фридмунд Сказитель. За прошедшие дни он немало времени отдал на то, чтобы сложить поминальные песни. Эти песни люди запомнят и разнесут по дальним усадьбам, по этим песням будут судить умершего потомки. Своим умением Фридмунд Сказитель отдал часть долга умершему родичу, не менее важную часть, чем месть убийце.
Грозный Трор сраженья —
Яро рдеет рана —
Пал, сражен бесчестно, —
Горе Гевьюн гребня! [31]
Рагна-Гейда слушала и все пыталась, уже в который раз, смириться с мыслью о смерти брата. Эта смерть изменила ее мир, вырвала из него часть, и теперь рядом с живыми образовалась пустота, как сквозная рана, провал в Ничто, и оттуда упорно дули стылые ветры. Рагна-Гейда ёжилась под этим холодным дыханием иных миров и ни на миг не находила покоя. Ей казалось, что Эггбранд где-то рядом, что он смотрит на них откуда-то сверху и знает о них все, чего не знал раньше. При жизни он был, как и всякий, весь в одном месте и видел только внешнюю сторону вещей. Теперь он был везде, и его невидимый взгляд проникал до дна помыслов и различал потаенные изгибы душевных движений. Теперь он все знает! Знает и о ее любви к Вигмару, и о лживом предсказании, и о замысленном побеге. Рагна-Гейда низко клонила голову, ощущая давящую тяжесть вины. Она хотела любить и строить свою судьбу отдельно от судьбы рода. Боги указали ей путь, с жестокостью, доступной только небесным властителям. Сами помыслы, мечты о Вигмаре были преступными, если в наказание боги лишили ее не только возлюбленного, но и брата. Две силы рвали ее пополам: она думала об Эггбранде и думала о Вигмаре. Если бы она могла возненавидеть его, то это чувство снова объединило бы ее с родом, надежда на месть принесла бы облегчение. Но она была одинока в своем двойном горе, и ничто не могло облегчить его.
Отворен герою
Вход в чертог небесный.
Троллей родич злобный
Не избегнет смерти! —
«Я не хотела, не хотела!» — неведомо кому твердила в мыслях Рагна-Гейда, ничего не видя и не слыша вокруг. В дыму очага ей представлялась темная бескрайняя равнина, устланная телами убитых, над которыми стоит женская фигуры с поднятыми руками, как черный лебедь — Хильд дочь Хёгни. У ног ее лежат ее отец и ее возлюбленный, пронзившие друг друга мечами, а она вздымает руки к небесам, словно призывает богов принять славную жертву. На равнине тьма, и в небесах тоже тьма, но вдали, за комковатыми густо-серыми тучами, загорается прядка бледно-желтого призрачного рассвета, за которым придет новый день, новая битва и новая гибель. Бесконечная гибель, бесконечные жертвы! «Я не хотела, не хотела!» — бессмысленно твердила Рагна-Гейда, словно вымаливала прощение у злой судьбы. Она действительно не хотела, но от этого было только тяжелее.
— Нам осталось исполнить последний долг погребения! — произнес Кольбьёрн хёльд, когда пиво было выпито и песни спеты. — Никто и никогда не скажет о Стролингах, что они не чтут заветы предков.
Мужчины зашевелились, стали выбираться из-за столов. Гейр оглянулся на сестру, но она ничего не замечала, а сидела неподвижно, глядя куда-то в стену. Она даже не помнила, что это за «последний долг погребения». Но Гейр об этом помнил.
Кольбьёрн с сыновьями и несколькими хирдманами вышел из-за стола, оставив гостей на попечении фру Арнхильд и Фридмунда. Их ждало Поле Павших, как называли Стролинги долину, давным-давно избранную для погребений. Самым древним там был курган Старого Строля.
— Ведите ее! — велел Кольбьёрн хёльд и отдал старшему сыну большой железный ключ.
Скъёльд ушел и вскоре вернулся с двумя хирдманами. Между ними виднелась маленькая женская фигурка, одетая в красно-коричневое платье и синюю шелковую рубаху. Эльдис шла, едва переставляя ноги, и лишь изредка оглядывая лица мужчин вокруг огромными глазами, в которых неподвижно застыли ужас и изумление. Еще там, в святилище, когда Грим Опушка хотел забрать ее с собой, Кольбьёрн хёльд не позволил этого сделать. «Мы заберем ее! — сказал он. — Это из-за нее началось».
На усадьбе Стролингов Эльдис сразу заперли в чулан и не выпускали все то время, пока готовились похороны. Она не понимала, сколько дней повела там, и ничего не знала: ни где ее брат, ни как принял все случившееся Хроар Безногий, ни какая судьба уготована ей самой. И вот судьба пришла за ней.
Десяток мужчин молча шагал к Полю Павших, и только вереск шуршал по сапогам. Между двух старых курганов открылся новый — курган Эггбранда. От старых его отличала свежая земля и отсутствие черного продолговатого камня на вершине. Заметив это отличие, Эльдис ощутила холод возле сердца. В груди вдруг что-то оборвалось. Ей смутно вспомнились рассказы матери: с этими черными камнями на вершинах курганов Стролингов связано какое-то страшное предание… Какой-то древний и пугающий обычай…
Ее подвели к самому подножию кургана. Все остановились, Кольбьёрн хёльд вышел вперед. Стало тихо, только вереск чуть слышно шуршал под стылым вечерним ветерком, и от этого все хотелось оглянуться: казалось, что невидимый дух подкрадывается сзади. Кольбьёрн постоял, сосредоточенно глядя в землю, словно вспоминал нужные слова или прислушивался к шепоту вереска, а потом медленно заговорил:
— О дети Модсогнира, темные альвы! Властители Свартальвхейма, я, Кольбьёрн сын Гудбранда из рода Старого Строля, обращаюсь к вам! Придите в это жилище, назначенное сыну моему Эггбранду, возьмите то, что предназначено вам, и храните его посмертный дом, как вы храните дома наших предков и прародителя нашего, славного Старого Строля!
И тут Эльдис все вспомнила. Каждый раз, когда умирает кто-то из Стролингов, над его свежей могилой оставляют человеческую жертву. Ровно в полночь курган раскрывается, из него выходят темные альвы и забирают жертву, а взамен оставляют одного из своих. Утром, когда его коснется солнечный луч, темный альв превращается в черный камень. И с тех пор курган под защитой: подземное племя не позволит мертвецу выйти из могилы и не подпустит к его богатствам никаких грабителей. Ни сейчас, ни через пять веков.
На руки и ноги Эльдис накинули ремни; она слабо ахнула, дернулась, но хирдманы держали ее крепко.
— Что вы делаете? — испуганно вскрикнула она, не веря, что с ней может случиться что-то настолько страшное. — Ведь я ни в чем не виновата! Пустите меня!
В душе ее летел с завыванием холодный вихрь ужаса и недоверия: все происходящее казалось страшным сном. Чем она провинилась перед этими Стролингами? Она ведь тоже потеряла брата, а теперь ее же хотят послать в подземный Свартальвхейм! Ужас сковал ее крепче ремней, растерянность мешала говорить. Почти не пытаясь сопротивляться, Эльдис только оглядывала лица мужчин вокруг себя, словно ждала, что они опомнятся, сами поймут, какое дикое и ужасное дело задумали.
— Нет, нет! — твердила Эльдис сквозь льющиеся слезы. — Пустите меня! Я вам ничего не сделала! Пустите!
Хирдманы внесли ее на самую вершину кургана и положила на холодную землю. Чьи-то руки нацепили ей на локти по тяжелому золотому браслету, на шею повесили золотое ожерелье, все из того же золота Гаммаль-Хьёрта. Вокруг Эльдис на земле разложили какие-то свернутые шкуры, поставили бочонок пива, широкую серебряную чашу меда. Это все было ее приданым — женщина-жертва считается невестой темных альвов. Эльдис уже ни о чем не просила, а только плакала, взглядом затравленного зверька скользя по суровым лицам хирдманов. Все они, освещенные отблесками факелов, казались ей одинаковыми и чужими, как племя великанов, не понимающих человеческой речи.
Кольбьёрн хёльд неподвижно стоял у подножия кургана, держась обеими руками за пояс. Родичи отдавали убитому Эггбранду один долг за другим. Оставался последний.
На небе не было луны, но Эльдис внутренним, почти звериным, обостряющимся в опасности чувством ощущала приближение полуночи. Кольбьёрн и его хирдманы давно ушли, она осталась одна в Поле Павших, единственная искорка жизни в мертвой долине. Невидимый за темными осенними тучами брат Суль отсчитывал колесами своей повозки последние мгновения ее жизни. Земля была ледяной, Эльдис дрожала, не чувствуя рук и ног, онемевших от холода и безжалостно затянутых ремней. То она принималась биться, бездумно и бесполезно, как попавший в ловушку зверек, то просто лежала на спине, как ее положили, и рыдала от отчаяния, холода и режущего чувства близкой гибели. Не верилось, что никто не придет — ни Вигмар, на которого она привыкла полагаться, ни Хроар хёльд, не признававший ее своей дочерью, ни Хлода хозяйка, ни Гюда или Грим Опушка. Никто, ни один из живых. Отныне она отдана миру мертвых.
Темные альвы! Никогда раньше Эльдис не приходилось думать о них, и в памяти мелькали беспорядочные обрывки древних стихов. Стонет род карлов… Или встанет род карлов у каменных врат… Племя лесное у каменных врат… Эти каменные врата не давали Эльдис покоя: в тишине, за звоном в ушах, порожденным дрожью холода и собственными рыданиями, она невольно слышала тяжелый подземный гул. Они идут! Открываются каменные врата, а за ними — темнота! Темнота валит неудержимым потоком, оглушает, ослепляет, душит!
Временами Эльдис впадала в забытье, потом, вздрогнув, снова приходила в себя и не знала, долго ли пролежала без чувств. Но полуночи еще не было — значит тьма заволакивала ее сознание лишь на несколько мгновений. Ночные духи мучили ее этими перепадами из сна в явь, страшную явь, ужаснее всякого сна! И снова Эльдис ощущала под собой ледяную землю, мучительную боль в связанных, отекших и застывших в ледышки руках, судороги в пересохшем горле. Но больнее всего был новый прилив отчаяния и сознания, что она упускает последние мгновения своей жизни. Каким прекрасным теперь казался мир, бывший прежде таким скучным; какой милой и уютной была усадьба Серый Кабан, какой спокойной и радостной жизнь там — среди близких людей, пока все еще были живы! Где же теперь та жизнь, казавшаяся незыблемой и вечной, как столпы Гранитного Круга? Чья злая воля ее разрушила? От дикого желания вернуться в прошлое сознание мутилось, и Эльдис уже хотела, чтобы за ней пришли скорее, чтобы кончилось это мучение!
Где-то у подножия кургана раздался шорох. Эльдис вздрогнула и снова очнулась. Нет, это не ветер. Это кто-то большой и тяжелый. Захлебнувшись ужасом, Эльдис на миг перестала дышать. Это они! Маленькие темные фигурки, похожие на червей, ползут по склону, подбираясь к ней; вот сейчас они схватят ее ледяными лапами и потащут за собой под землю, в холодное тесное пространство, где никогда не наступает утро, никогда не светит солнце. Вздохнуть не удавалось, словно груды холодной земли уже сдавили грудь. Из последних сил, порожденных отчаянием, Эльдис пыталась биться, напрячь онемевшие руки, сбросить ремни, хоть как-нибудь сползти с кургана… А онибыли уже близко, чья-то огромная тень мелькнула над головой Эльдис, и это был не карлик-альв — скорее, великан!
— Эльдис! — шепнул голос. — Эльдис, где ты? Ты жива?
Эльдис, не разбирая и не осознавая слов, могла ответить только слабым щенячьим поскуливанием. Ей хотелось кричать, но крик застрял в груди ледяным колом, горло стиснула судорога, так что Эльдис закашлялась, давясь и хрипя. Чьи-то огромные руки задели ее голову, коснулись ледяной мокрой щеки, кто-то коротко охнул.
— Однорукий Ас!
Широкие ладони зашарили по телу Эльдис, и она замолчала: это был не темный альв. Ночной пришелец был большим и дышал теплом, как человек. Он коснулся ее шеи, глубоко вздохнул и стал нашаривать ремни на ее руках.
— Жива, слава Фригг и Хлин! Сейчас, не бойся! Не бойся меня, я тебя освобожу!
— Ты… ты кто? — хотела выговорить Эльдис, но не смогла: она дрожала так, что стучащие зубы прикусили одеревеневший язык.
— Не бойся, я тебя уведу отсюда! Тебя не тронут! — шептал великан, кончиком ножа осторожно поддевая ремни, стараясь не порезать в темноте кожу Эльдис. Как видно, называть своего имени ему не очень хотелось, но Эльдис уголком сознания угадывала кого-то знакомого.
— Ты можешь идти?
Покончив с ремнями, великан приподнял Эльдис, помог ей сесть, но у нее так жестоко болела и кружилась голова, что даже сидеть она не могла и сразу упала опять. Тогда великан взял ее на руки и снес с кургана. С каждым его шагом Эльдис приходила в себя, ощущая, что возвращается в прежний мир. Мир живых людей, где каждое утро появляется солнце.