Страница:
Узнав о замысле Вигмара, она так разволновалась, что даже посмела его не одобрить.
— Что это ты задумал? — повторяла фру Хлода, нервно теребя край передника. Серое плотно передника было покрыто ржавыми пятнами от селедочного рассола, не то что у Арнхильд, жены Кольбьёрна. — Это тебя тролли научили, никак не боги! Да Старый Олень бережет свое добро получше Фафнира*! Думаешь, до вас никто не догадался к нему слазить? Сколько народу он уже присоединил к своим спутникам в Хель? Ты об этом не подумал?
Вместо ответа Вигмар подошел к мачехе и слегка подергал за край серого передника. Фру Хлода замолчала, настороженно глядя на него.
— Я тебе благодарен за заботу, хозяйка! — проникновенно сказал Вигмар. — Но лезть в курган меня не отговорит и сама богиня Фригг. Ты еще не забыла, что наша треть корабля уплыла к фьяллям вместе с теми двумя, что принадлежали Стролингам? И наша треть железа тоже? А фьялли такой народ, что уже не вернут однажды взятого. И если ты хочешь когда-нибудь сменить этот троллиный передник на новый, то не пророчь мне несчастий. Для этого есть довольно много людей в округе, чтобы я еще терпел попреки в собственном доме.
Фру Хлода вздохнула и ничего не ответила. Вигмар умел как-то очень быстро убеждать в своей правоте. По крайней мере, ее.
— Но ведь это не очень опасно? — несчастным голосом спросила Эльдис. Хлода обняла ее, как будто им обеим уже приходилось спасаться от горя утраты.
— Нет, конечно! — уверенно и беззаботно ответил Вигмар. — Лучшее из сокровищ кургана будет моим. И лучшее из сокровищ Стролингов тоже. Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду?
Эльдис смущенно фыркнула — она отлично знала, что или кого Вигмар подразумевает под лучшим сокровищем Стролингов. А Хлода опять покачала головой. По ее глубокому убеждению, в Вигмаре дремал то ли берсерк, то ли оборотень, и в придачу он был сумасшедшим.
Усадьба Пологий Холм лежала почти в конце длинного Аскрфьорда, так что последнюю часть пути «Олень» проплыл один. В дружине Эрнольва Одноглазого, его нового хозяина, было всего двадцать пять человек, вперемешку своих и чужих, и теперь они из последних сил налегали на весла квиттинского корабля. «Ты его первым увидел — ты и бери! — сказал ему Торбранд конунг. — Конечно, эту снеку не сравнить с вашим прежним кораблем, но сам знаешь: нет уздечки — и веревка сгодится». Всю дорогу людям пришлось грести, не меняясь, поскольку заменить их было некому. Двадцать пять человек — двадцать четыре весла и руль.
На отмели перед ельником, отделявшим Пологий Холм от берега, виднелась пестрая толпа — чуть ли не все население усадьбы. Заметив ее, Эрнольв ниже склонился к веслу, словно хотел спрятаться, выгадать еще несколько мгновений. В мыслях он все оттягивал встречу, все надеялся, что сумеет хотя бы по дороге от берега к дому найти какие-то слова для матери, для отца, для Свангерды… Но какие слова здесь помогут! Сам Один, Отец Поэзии и даритель красноречия, едва ли сумеет помочь человеку, который везет весть о смерти старшего брата родителям и вдове. Придется рассказывать все-все: и про пустую усадьбу квиттинского хёвдинга Фрейвида Огниво, которая была главной целью похода, и про ночной пожар этой самой усадьбы, в котором только чудом никто не погиб; и про то, как чудовищный тюлень, злой дух квиттинского побережья, разбил и утопил все шестнадцать кораблей Торбранда конунга, погубил треть дружины и заставил фьяллей захватывать любые корабли, какие попадутся по пути, чтобы скорее вернуться домой… И что Халльмунд был в числе утонувших. И что его тело, как почти все тела погибших, невозможно было найти и достойно похоронить… Нет, все дорогу Эрнольв жалел, что Халльмунд, а не он сам погиб в волнах квиттингского моря.
Нынешняя встреча была совсем не похожа на другие. Никто не бегал, не махал руками, не кричал. Даже дети молча жались к бокам матерей, исподлобья вглядываясь в незнакомый корабль с оленьей головой на штевне. На верхушке мачты — чужой бронзовый флюгер, отлитый в виде волка с языками пламени в широко раскрытой пасти, на бортах висит по четыре-пять щитов, выловленных из моря… как остатки зубов в сильно пострадавшей челюсти. За этого «Оленя» пришлось заплатить «Вислоухим». У Хравна хёльда из Пологого Холма был отличный боевой корабль, единственным недостатком которого считались слишком широко расставленные уши драконьей головы на штевне. Мастер хотел пошутить…
Корабль подходил к берегу, уже можно было разглядеть лица. Эрнольв старался туда не смотреть, но одним коротким взглядом его единственный ныне глаз охватил их всех: мать, отца и Свангерду. Они стояли рядом, женщины жались друг к другу, и маленькая, хрупкая Свангерда казалась девочкой рядом с рослой, плечистой фру Ванбьёрг. Они не сводили глаз с корабля и молчали.
«Они все знают,» — мелькнуло в голове Эрнольва, но облегчения он не испытал. На голове Свангерды было светлое покрывало, она еще не считала себя вдовой.
«Олень» царапнул днищем песок. Эрнольв встал, как обреченный на казнь, перепрыгнул через борт и по пояс в холодной воде побрел к берегу. Больше отступать некуда.
Фру Ванбьёрг сделала шаг ему навстречу.
— Приветствую тебя, сын мой! — сказала она ровным негромким голосом, и это спокойствие шумной и порывистой фру Ванбьёрг так ясно выдавало ее горе, что Эрнольву показалось, будто он только сейчас впервые понял всю глубину их потери. — Мы рады видеть тебя дома… живым и… невредимым…
Голос ее дрогнул, но она все же справилась с собой и докончила приветствие. Если хозяйка не сумеет держать себя в руках, то весь этот берег мигом покроется воплями и плачем.
Эрнольв посмотрел в лицо матери, заметив вдруг несколько глубоких морщин возле глаз и по сторонам носа, и забыл даже те жалкие слова, которые нашарил по дороге. Свангерда не смотрела на него, а обыскивала взглядом чужой корабль — от носа до кормы и обратно. Она уже все поняла, но еще не хотела верить, обманывала сама себя, в ложной надежде искала снова.
— Ты вернулся один? — негромко спросил отец. Хравн хёльд сейчас даже больше, чем в молодости, походил на ворона, давшего ему имя [12]: его волосы поседели, но брови остались угольно-черными и грозным углом сходились над острыми, твердыми глазами. — Значит, это верно… что Халльмунд… больше не вернется?
— Да, — хрипло выдавил Эрнольв. — Мой брат погиб у квиттинского побережья. Квиттингское чудовище разбило все корабли, и «Вислоухого» тоже. Многие люди погибли, и Халльмунд… он не выплыл.
— А мы знаем! — крикнула йомфру Ингирид, пятнадцатилетняя воспитанница Хравна. В ее быстрых ясных глазах и на румяном свеженьком личике не было и следа скорби. — Тролль из Дымной горы назвал его, и всех других тоже. Еще десять дней назад!
Эрнольв невольно оглянулся к вершине фьорда, где над лесом поднимался к низкому хмурому небу едва заметный серый дымок. В Дымной горе жил бергбур — огромный тролль, одноглазый и уродливый. И уже много веков он оказывал обитателям Аскрфьорда услугу, за которую ему никто не был благодарен: когда кто-нибудь из здешних людей погибал на чужбине, ровно в полночь бергбур выходил из горы и громким грубым голосом называл имя погибшего. Но сейчас Эрнольв готов был благодарить мерзкого соседа: если бы не тролль, то бросить это горе на головы близких пришлось бы ему самому. А так они уже знают. Целых десять дней.
— Значит, это правда… — услышал он сдавленный шепот Свангерды.
Обернувшись, Эрнольв увидел, что она судорожно прижимает ко рту край головного покрывала, а в ее больших желтовато-серых глазах вместо слез стоит такая мучительная тоска, что он не выдержал и опять отвернулся. Все десять дней она знала, но надеялась, что бергбур ошибся или зло надсмеялся над ними. Нет — эта порода не умеет смеяться…
Свангерда отвернулась, как-то сдавленно всхлипнула и пошла по тропе к усадьбе. Она прижимала к лицу край покрывала и спотыкалась, не глядя под ноги. Плечи ее дергались, и она, невысокая и хрупкая молодая женщина среди старых толстых елей, казалась потерянной и беззащитной. Эрнольв шагнул было за ней, но фру Ванбьёрг положила ему руку на плечо.
— Подожди, — тихо сказала она. — Не сейчас.
Чужой корабль вытащили на берег, хирдманы сворачивали парус, убирали весла. Домочадцы погибших наконец поверили, как и Свангерда, в свое несчастье, над берегом зазвучал плач. Чужие хирдманы, одолженные Эрнольву конунгом, чтобы довести «Оленя» до Пологого Холма, торопились затащить его в корабельный сарай, чтобы самим идти назад, к Ясеневому Двору.
— Такое теперь везде! — сказал Эрнольв отцу, кивнув на плачущих женщин. Его подавленность сменилась злобой. — Везде! Мы потеряли треть дружины! Шестнадцать кораблей! А конунгу все мало! Вы думаете, он успокоился? Понял, что богам не нравится эта война? Нет, он еще по дороге обещал тут же выковать ратную стрелу*! Теперь он собирается ехать созывать войско! Теперь он задумал пойти на квиттов по суше! Как тебе это нравится?
— Ты знаешь твоего родича Торбранда конунга, и я его знаю, — отозвался Хравн хёльд. — После смерти кюны* и детей он стал одержимым. Тихий берсерк — я сказал бы про него так. Ему бесполезно показывать плачущих женщин. Он сказал, что отомстит квиттам, и отговаривать его бесполезно. Мой тебе совет — не пытайся. Мы только поссоримся с ним, и больше ничего. Если бы погиб Хродмар сын Кари, Торбранд мог бы одуматься. А раз его любимец жив, то он верит, что удача еще к нему вернется.
При упоминании Хродмара сына Кари Эрнольв насупился. Они считались родичами, но никто не назвал бы их друзьями. И именно Хродмар, любимец Торбранда конунга, горячее всех настаивал на этом походе. Как и теперь настаивает на его продолжении.
— А что… Ты нашел тело? — тихо спросила Ванбьёрг, как будто боялась громким голосом разбить что-то.
Эрнольв молча покачал головой. Ему было нестерпимо стыдно, что даже последний долг перед погибшим братом он оставил неисполненным, но что он мог поделать? Утонувших утащило в море, разметало по берегу на дни пути во все стороны, а у фьяллей не было времени искать и хоронить их. Они были в самом сердце вражеской земли, измученные и беспомощные без кораблей, зажатые на узкой полосе берега между Квиттингом и морем. Торбранд конунг приказал уходить, и они ушли.
— Боги ошиблись! — вдруг вырвалось у Эрнольва. — Это меня они хотели взять! Зачем его…
— Нет! — Фру Ванбьёрг перебила его. — Не говори так, это неверно.
Она подошла к младшему сыну, который к двадцати шести годам вырос на голову выше ее — а и саму фру Ванбьёрг никто не назвал бы низкорослой, — и погладила его по щеке, как в детстве.
— Если бы норны* судили тебе раннюю смерть, то ты умер бы вместе с кюной и ее детьми, — продолжала фру Ванбьёрг. — Но тебе оставлена жизнь. Боги берут лучшее. Вот они и взяли Халльмунда. Горько думать, что он попал в сети Ран…
— Но есть занятие получше, чем плакать, — неловко закончил Хравн хёльд.
Эрнольв не поднимал глаз. Занятие получше, чем слезы, — месть. Но кому мстить сейчас? Квиттингскому тюленю? Судьбе? Богам? Квиттинской ведьме, вызвавшей своими чарами пожар в усадьбе и разбудившей чудовище? Но ведьма — это как сама земля, как лес и море, ей не отомстишь. С ней можно бороться, можно даже отогнать, но нельзя окончательно победить.
Боги взяли лучшее… Халльмунд, бывший на два года старше Эрнольва, был лучшим всегда и во всем. Даже «гнилая смерть», бушевавшая в Аскрфьорде месяц назад, унесшая жизнь кюны Бломменатт, двух ее сыновей и еще десятка человек, даже не посмела подступиться к веселому великану из усадьбы Пологий Холм, Халльмунду сыну Хравна, которому пророчили славу нового Сигурда. Зато она навек обезобразила лицо Эрнольва, покрыв его глубокими красными шрамами, и в придачу сделала одноглазым — левый глаз после болезни перестал видеть. «Ты сам теперь похож на тролля из Дымной Горы, — сказала ему бессовестная Ингирид, когда он оправился. — Такой же здоровенный, уродливый и одноглазый. Сватайся теперь к троллихам — может, у того урода в Дымной горе есть дочери».
Но что ему было за дело до собственного безобразия и даже до насмешек Ингирид? С тех пор как Халльмунд три года привез из зимнего похода по стране жену Свангерду, Эрнольв перестал оглядываться на девушек и даже не слушал, если при нем рассуждали, что, мол, у Хугвида Ловкача или у Арнвида Сосновой Иглы подросли хорошие дочери-невесты. Ни одна невеста на свете не могла быть лучше Свангерды, а худшей Эрнольв брать не хотел. Он любил ее, как солнечный свет, как свежий ветер, был счастлив тем, что она живет в одном доме с ним и он может каждый день ее видеть. Он отдал бы жизнь за нее — но вот, у нее беда, больше которой трудно придумать, и он ничем, совсем ничем не может ей помочь. Если бы он сам погиб вместо Халльмунда, ей было бы не так горько.
— И вот… — Эрнольв вытащил из-под рубахи рунный полумесяц и на ладони показал отцу. — Чего теперь делать? Снять? Наверное, нельзя носить одну половину, когда другая…
Хравн хёльд несколько мгновений молча смотрел на амулет, словно впервые его увидел. Ему не сразу удалось взять в толк еще одну беду, пришедшую с этой нелепой и горькой смертью Халльмунда.
— Да-а, жаль, — протянул наконец Хравн хёльд. — Рунной луне уже больше двух веков, и всегда в нашем роду были обе половинки. Это очень плохой знак. Очень плохой.
Хравн хёльд повернулся и побрел к усадьбе, по той же тропе меж елями, где давно скрылась Свангерда. Ванбьёрг хозяйка подтолкнула Эрнольва в плечо и пошла вслед за мужем. А Эрнольв все стоял, держа на ладони золотой полумесяц. Уже больше двух веков две половинки амулета носили братья в каждом поколении рода. Рунная луна обладала чудесной силой — даже разделенные огромными расстояниями, братья могли передавать силы от одного к другому, кому они больше нужны. Золотые полумесяцы направляли тропы братьев друг к другу, помогали разлученным встретиться снова. А если один из братьев погибал, то второй снимал с шеи свой амулет, и две половинки рунной луны хранились вместе, пока новым братьям не исполнится двенадцать лет и пока амулету не придет пора опять приносить им здоровье и удачу.
Но никогда еще одна из половинок не терялась. Где она сейчас — лежит вместе с мертвым телом на дне моря в сетях Ран, поблескивает на трупе где-то на прибрежном песке? Всем фьяллям этот поход принес много несчастий, но роду Хравна хёльда — больше всех. Очень плохое знамение. По-другому не скажешь.
От усадьбы Оленья Роща до кургана Гаммаль-Хьёрта было далеко — выехав из дома на сереньком летнем рассвете, братья Стролинги только за полдень увидели с вершины верескового холма его покатую макушку. Полдня они ехали по унылым долинам, где редкие, серо-зеленые осиновые рощицы перемежались вересковыми пустошами, россыпями серых гранитных валунов, неизвестно какими великанами тут накиданных. По дороге им пришлось миновать только три небольших двора бондов, и хозяева, кто был дома, выходили к воротам, чтобы проводить четырех всадников уважительными взглядами. Гейр даже жалел, что у их подвига так мало свидетелей. Вот только мать Грима Опушки, чей двор был последним, немного испортила настроение: старая ведьма вышла зачем-то из ворот и долго смотрела вслед. Как будто заранее знала, что ничего хорошего не выйдет.
Выехав на вершину холма, все четверо разом остановились. Теперь курган Старого Оленя лежал прямо напротив. За прошедшие века ветра, дожди, снега, корни вереска и брусники, звериные лапы сгладили его и почти стерли следы человеческих рук. Но все же что-то неуловимое явственно отличало курган от таких же пологих холмов, так же густо заросших вереском и брусникой. И Гейру стало неуютно: показалось, что и курган смотрит на них, неподвижно застывших прямо напротив.
— Поехали, чего встали! — негромко сказал Скъёльд и толкнул коленом конский бок.
Он произнес эти слова небрежно, но Гейр каким-то образом понял, что старшему брату тоже не по себе. Следом за ним Гейр и Ярнир поехали вниз по склону холма, позади всех трусил Книв. Он умолял братьев взять его с собой и позволить исправиться, говорил, что на побережье так испугался только от неожиданности нападения, а теперь, когда он заранее готов к встрече с мертвецом, он проявит себя как должно и больше не опозорит рода. Отходчивый Гейр скоро простил и даже пожалел его, а Скъёльд только пожал плечами: а чего ждать от сына рабыни? И Книву позволили везти съестные припасы, чтобы готовить еду: раскапывать курган предстояло долго.
День выдался пасмурный, солнце не показывалось, ветер шевелил верхушки вереска, как будто кто-то невидимый бродил вокруг и все время норовил оказаться за спиной. И во всей долине, открытой во все стороны, не виднелось ничего живого.
Приблизившись к кургану, братья спешились и первым делом развели костер. Жаркое пляшущее пламя подбодрило их, и они с удовольствием протягивали руки к огню. Скъёльд отцепил от пояса коровий рог, плотно обвязанный куском кожи, снял покрышку и высыпал в огонь какие-то сушеные травы. Их дала ему мать, ничего не объясняя другим детям: Скъёльд был ее любимцем. Гейр успел заметить там и серовато-сизые листья полыни, и сушеные иголочки можжевельника, и волчец-чертополох, и еще какие-то мелкие темно-зеленые веточки, которых он не знал. «Рагна-Гейда наверняка знает!» — подумал он и вздохнул. Сестра тоже просилась ехать с ними, но Скъёльд сразу отрезал, что раскапывание курганов — дело не для женщин. Он все еще сердился на нее за тот пир.
Горящие травы вспыхивали в огне ослепительно золотыми искрами и мгновенно гасли. Скъёльд бормотал что-то, прикрывая рот ладонями. Все это было так необычно и тревожно, что даже Ярнир поутих и на его длинном простоватом лице появилось непривычно серьезное выражение. Поистине могучее заклинание дала Скъёльду мать, если оно сумело хоть ненадолго усмирить Ярнира!
Гейр вглядывался в костер, наблюдая, как огонь ловит на лету легкие листики и веточки и мгновенно делает их золотыми, съедает и роняет черные хлопья пепла. И вдруг ему померещилось в огне что-то живое: языки пламени на миг приняли очертания лисицы. Лукавая треугольная мордочка с настороженно стоячими ушами глянула из пламени прямо на Гейра, и в ее золотых глазах сверкнуло что-то неуловимо знакомое. Гейр вздрогнул, не зная, то ли отшатнуться, то ли податься ближе. А лисица исчезла, и снова перед ним был неровный трепет огненных языков. Только и всего. Померещилось.
Костер прогорел, и Скъёльд велел братьям выгрести золу.
— Теперь нужно с трех сторон осыпать этой золой склоны кургана! — сказал он. — Тогда онничего нам не сделает.
Скъёльд показал на курган — называть имя мертвеца вблизи его обиталища было нельзя. Гейр и Ярнир дружно кивнули. Подавать голос как-то не хотелось. Даже Гейр, успевший к восемнадцати годам сходить не в один поход и побывать не в одной битве, даже Ярнир, который в двадцать три года был чувствителен, как каменный жернов, ощущали холодное неудобство в душе. И даже самим себе не хотели признаться, что это неудобство называется постыдным словом страх.
Набрав по мешочку еще горячей золы, три брата стали с разных сторон подниматься на курган, старательно рассеивая золу вокруг себя. Каждый шаг делался с тревогой: Гейру мерещилось, что они ступают по скорлупе исполинского яйца, которая в любое мгновение может треснуть и выпустить наружу дракона. Если не кого-нибудь еще похуже. Зола с тихим шорохом падала в вереск и пропадала, будто ее и не было. И холодная тревога не проходила — серая пыль сгоревших трав казалась не слишком-то надежной защитой.
Наконец все трое встретились на вершине кургана и вздохнули с облегчением — каждый был рад снова увидеть других двоих. И вот они стояли, три сына Кольбьёрна из рода Стролингов, на том месте, где со времени погребения Старого Оленя стояли, по слухам, многие, но никто не вернулся назад.
— Ну, вот, — сказал Скъёльд. Он и раньше не славился красноречием. — Мы на месте. Это будет подвиг не хуже ночной драки с фьяллями. И о нас еще сложат сагу. «Сага о трех братьях из рода Стролингов»! А! — Он по очереди хлопнул по плечу сначала Гейра, потом Ярнира. И, как по приказу, оба они приободрились, привыкнув верить старшему брату и слушаться его. — Идите за лопатами! — распорядился Скъёльд.
Гейр и Ярнир пошли вниз, к подножию кургана, где возле серого пятна кострища сидел Книв с поклажей. Он уже снял с седел три лопаты и положил их рядком на землю. Для него самого лопаты не приготовили: раскапывать курганы — дело не для рабов. Это подвиг, достойный благородных людей.
Сделав несколько шагов вниз, Гейр вдруг вскрикнул: его сапога коснулось что-то живое, оно дернулось, так что он невольно отскочил и едва не сбил с ног шедшего сзади Ярнира. Меж зеленых кустиков брусники шевелилась серая тусклая плеть. Гадюка! Конечно, они любят греться на солнце среди брусники и вереска!
Гадюка, длинная, с резким черным зигзагом на серой спине, проворно уползала прочь, но Гейр успел заметить ее морду с тяжелой, угловатой, как башмак, нижней челюстью и круглыми точками бессмысленных глаз. Серая шкура имела легкий голубоватый отлив, какого Гейр никогда еще не видел, но от этого гадина не делалась менее мерзкой. Лицо Гейра перекосилось от отвращения: он не переносил даже вида змей. Он терпеть не мог саги о смерти Гуннара, которого бросили в змеиный ров. Гуннар был единственным из древних героев, кому Гейр ничуть не завидовал. Лучше уж какая-нибудь другая смерть. Он тоже мог бы смеяться, когда у него вырезали бы сердце, как у Хёгни, но лежать связанным в яме, чувствовать, как по тебе ползают эти живые жгуты и ждать, которая же укусит… Тьфу, от одной мысли тошнит!
— Ха! — воскликнул вдруг Скъёльд.
Проводив взглядом гадюку и стараясь запомнить, в какую сторону она поползла, Гейр обернулся к брату. Скъёльд выглядел обрадованным и даже ущипнул свою короткую светлую бородку.
— Чему ты радуешься? Дрянь какая! — невольно морща нос, отозвался Гейр.
— Ты не понял! Слава Тюру! Хорошее заклятье дала мне мать! — с торжеством ответил Скъёльд. — Ведь это и был дух — его! — Скъёльд выразительно показал пальцем в землю, то есть в курган. — Он не выдержал заклинания и пепла трав, он обернулся змеей и сбежал! Теперь-то нам ничто не помешает!
— Эй, Книв! — радостно крикнул Ярнир младшему брату. — К тебе там поползла одна серая гадюка…
Книв резво подскочил с земли, даже поджал одну ногу и стал с ужасом озираться. Несмотря на напряжение, все трое на кургане расхохотались.
— Возьми лопату и отруби ей голову! — со смехом продолжал Ярнир.
Книв глянул на лопаты, лежащие перед ним на земле, но даже к ним ему нагнуться было страшно. А вдруг она незаметно подползла уже близко?
— Не надо! — крикнул Гейр, чем весьма порадовал Книва. — Не трогай. Раз уж он решил сбежать, пусть бежит. А то мы лишим его обличья змеи, а он превратится в медведя. Возни будет больше!
— Да, не надо, — подтвердил Скъёльд. — Мы же не доверим победу над таким врагом сыну рабыни…
Гейр и Ярнир спустились и взяли лопаты. Это были особые лопаты, целиком состоящие из железа, нарочно выкованные Хальмом ради этого случая и украшенные рунами возле черенков. Никто из братьев этих рун не знал, и это добавляло им веса. Хотя руны, начертанные Арнхильд Дочерью Ясеня и Хальмом Длинной Головой, в прибавках не нуждались.
Мозоли, приобретенные братьями в давней дружбе с рукоятью меча и весла, не подвели и в новой дружбе с черенком лопаты. Железные острия, закаленные самим Хальмом, разрезали землю, густо переплетенную с корешками вереска, мелкой травы и брусники, как нож режет корку свежего хлеба. По совету отца, они рыли от вершины кургана вниз узкий колодец, в котором помещался только один человек, а двое других принимали у него деревянную бадью с землей. Копать было нелегко — на Квиттинге мало найдется мягкой земли, а земля на кургане была перемешана с глиной и плотно слежалась за века. Но зато она не осыпалась и стенки колодца можно было не укреплять срубом, что слишком замедлило бы работу. Воодушевленные жаждой подвига и победой над сбежавшим духом, братья Стролинги дружно копали. Сменяя друг друга, они довольно быстро продвигались вглубь, и скоро уже для того, чтобы выбраться из ямы, требовалась веревка.
Изредка отдыхая, братья трудились почти весь день. Под конец они даже Книву позволили принимать бадью с землей, и он нисколечко не боялся. Вокруг колодца на вершине кургана уже выросли внушительные горы земли. Дна прорытого колодца уже не было видно, и в нем царила темнота. От вынутых бадей остро пахло прелой землей, как иногда пахнет весной, но только этот запах был холодным.
— Подумать только, сколько веков эта земля не видала солнца! — бормотал Книв, волоча бадью подальше, чтобы земля не скатывалась обратно в яму, на спину того из братьев, кто там сейчас трудился. — Должно быть, в такой земле свартальвы* заводятся сами собой, как червяки [13].
— Давай таскай… червяк! — снисходительно бросил Гейр, и Книв уже был доволен: Червяк все-таки лучше, чем Книв-Из-Под-Хвороста.
Ярнир уже порядком выдохся и собирался требовать замены, как вдруг его лопата глухо стукнулась о дерево.
— Сруб! — радостно закричал Ярнир. Три головы братьев смотрели на него с краев неровной ямы на фоне сероватых облаков, словно с неба. По сравнению с чревом кургана наверху казалось светло, как на Радужном Мосту. — Я дошел до сруба. Давайте пешню!
— Что это ты задумал? — повторяла фру Хлода, нервно теребя край передника. Серое плотно передника было покрыто ржавыми пятнами от селедочного рассола, не то что у Арнхильд, жены Кольбьёрна. — Это тебя тролли научили, никак не боги! Да Старый Олень бережет свое добро получше Фафнира*! Думаешь, до вас никто не догадался к нему слазить? Сколько народу он уже присоединил к своим спутникам в Хель? Ты об этом не подумал?
Вместо ответа Вигмар подошел к мачехе и слегка подергал за край серого передника. Фру Хлода замолчала, настороженно глядя на него.
— Я тебе благодарен за заботу, хозяйка! — проникновенно сказал Вигмар. — Но лезть в курган меня не отговорит и сама богиня Фригг. Ты еще не забыла, что наша треть корабля уплыла к фьяллям вместе с теми двумя, что принадлежали Стролингам? И наша треть железа тоже? А фьялли такой народ, что уже не вернут однажды взятого. И если ты хочешь когда-нибудь сменить этот троллиный передник на новый, то не пророчь мне несчастий. Для этого есть довольно много людей в округе, чтобы я еще терпел попреки в собственном доме.
Фру Хлода вздохнула и ничего не ответила. Вигмар умел как-то очень быстро убеждать в своей правоте. По крайней мере, ее.
— Но ведь это не очень опасно? — несчастным голосом спросила Эльдис. Хлода обняла ее, как будто им обеим уже приходилось спасаться от горя утраты.
— Нет, конечно! — уверенно и беззаботно ответил Вигмар. — Лучшее из сокровищ кургана будет моим. И лучшее из сокровищ Стролингов тоже. Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду?
Эльдис смущенно фыркнула — она отлично знала, что или кого Вигмар подразумевает под лучшим сокровищем Стролингов. А Хлода опять покачала головой. По ее глубокому убеждению, в Вигмаре дремал то ли берсерк, то ли оборотень, и в придачу он был сумасшедшим.
Усадьба Пологий Холм лежала почти в конце длинного Аскрфьорда, так что последнюю часть пути «Олень» проплыл один. В дружине Эрнольва Одноглазого, его нового хозяина, было всего двадцать пять человек, вперемешку своих и чужих, и теперь они из последних сил налегали на весла квиттинского корабля. «Ты его первым увидел — ты и бери! — сказал ему Торбранд конунг. — Конечно, эту снеку не сравнить с вашим прежним кораблем, но сам знаешь: нет уздечки — и веревка сгодится». Всю дорогу людям пришлось грести, не меняясь, поскольку заменить их было некому. Двадцать пять человек — двадцать четыре весла и руль.
На отмели перед ельником, отделявшим Пологий Холм от берега, виднелась пестрая толпа — чуть ли не все население усадьбы. Заметив ее, Эрнольв ниже склонился к веслу, словно хотел спрятаться, выгадать еще несколько мгновений. В мыслях он все оттягивал встречу, все надеялся, что сумеет хотя бы по дороге от берега к дому найти какие-то слова для матери, для отца, для Свангерды… Но какие слова здесь помогут! Сам Один, Отец Поэзии и даритель красноречия, едва ли сумеет помочь человеку, который везет весть о смерти старшего брата родителям и вдове. Придется рассказывать все-все: и про пустую усадьбу квиттинского хёвдинга Фрейвида Огниво, которая была главной целью похода, и про ночной пожар этой самой усадьбы, в котором только чудом никто не погиб; и про то, как чудовищный тюлень, злой дух квиттинского побережья, разбил и утопил все шестнадцать кораблей Торбранда конунга, погубил треть дружины и заставил фьяллей захватывать любые корабли, какие попадутся по пути, чтобы скорее вернуться домой… И что Халльмунд был в числе утонувших. И что его тело, как почти все тела погибших, невозможно было найти и достойно похоронить… Нет, все дорогу Эрнольв жалел, что Халльмунд, а не он сам погиб в волнах квиттингского моря.
Нынешняя встреча была совсем не похожа на другие. Никто не бегал, не махал руками, не кричал. Даже дети молча жались к бокам матерей, исподлобья вглядываясь в незнакомый корабль с оленьей головой на штевне. На верхушке мачты — чужой бронзовый флюгер, отлитый в виде волка с языками пламени в широко раскрытой пасти, на бортах висит по четыре-пять щитов, выловленных из моря… как остатки зубов в сильно пострадавшей челюсти. За этого «Оленя» пришлось заплатить «Вислоухим». У Хравна хёльда из Пологого Холма был отличный боевой корабль, единственным недостатком которого считались слишком широко расставленные уши драконьей головы на штевне. Мастер хотел пошутить…
Корабль подходил к берегу, уже можно было разглядеть лица. Эрнольв старался туда не смотреть, но одним коротким взглядом его единственный ныне глаз охватил их всех: мать, отца и Свангерду. Они стояли рядом, женщины жались друг к другу, и маленькая, хрупкая Свангерда казалась девочкой рядом с рослой, плечистой фру Ванбьёрг. Они не сводили глаз с корабля и молчали.
«Они все знают,» — мелькнуло в голове Эрнольва, но облегчения он не испытал. На голове Свангерды было светлое покрывало, она еще не считала себя вдовой.
«Олень» царапнул днищем песок. Эрнольв встал, как обреченный на казнь, перепрыгнул через борт и по пояс в холодной воде побрел к берегу. Больше отступать некуда.
Фру Ванбьёрг сделала шаг ему навстречу.
— Приветствую тебя, сын мой! — сказала она ровным негромким голосом, и это спокойствие шумной и порывистой фру Ванбьёрг так ясно выдавало ее горе, что Эрнольву показалось, будто он только сейчас впервые понял всю глубину их потери. — Мы рады видеть тебя дома… живым и… невредимым…
Голос ее дрогнул, но она все же справилась с собой и докончила приветствие. Если хозяйка не сумеет держать себя в руках, то весь этот берег мигом покроется воплями и плачем.
Эрнольв посмотрел в лицо матери, заметив вдруг несколько глубоких морщин возле глаз и по сторонам носа, и забыл даже те жалкие слова, которые нашарил по дороге. Свангерда не смотрела на него, а обыскивала взглядом чужой корабль — от носа до кормы и обратно. Она уже все поняла, но еще не хотела верить, обманывала сама себя, в ложной надежде искала снова.
— Ты вернулся один? — негромко спросил отец. Хравн хёльд сейчас даже больше, чем в молодости, походил на ворона, давшего ему имя [12]: его волосы поседели, но брови остались угольно-черными и грозным углом сходились над острыми, твердыми глазами. — Значит, это верно… что Халльмунд… больше не вернется?
— Да, — хрипло выдавил Эрнольв. — Мой брат погиб у квиттинского побережья. Квиттингское чудовище разбило все корабли, и «Вислоухого» тоже. Многие люди погибли, и Халльмунд… он не выплыл.
— А мы знаем! — крикнула йомфру Ингирид, пятнадцатилетняя воспитанница Хравна. В ее быстрых ясных глазах и на румяном свеженьком личике не было и следа скорби. — Тролль из Дымной горы назвал его, и всех других тоже. Еще десять дней назад!
Эрнольв невольно оглянулся к вершине фьорда, где над лесом поднимался к низкому хмурому небу едва заметный серый дымок. В Дымной горе жил бергбур — огромный тролль, одноглазый и уродливый. И уже много веков он оказывал обитателям Аскрфьорда услугу, за которую ему никто не был благодарен: когда кто-нибудь из здешних людей погибал на чужбине, ровно в полночь бергбур выходил из горы и громким грубым голосом называл имя погибшего. Но сейчас Эрнольв готов был благодарить мерзкого соседа: если бы не тролль, то бросить это горе на головы близких пришлось бы ему самому. А так они уже знают. Целых десять дней.
— Значит, это правда… — услышал он сдавленный шепот Свангерды.
Обернувшись, Эрнольв увидел, что она судорожно прижимает ко рту край головного покрывала, а в ее больших желтовато-серых глазах вместо слез стоит такая мучительная тоска, что он не выдержал и опять отвернулся. Все десять дней она знала, но надеялась, что бергбур ошибся или зло надсмеялся над ними. Нет — эта порода не умеет смеяться…
Свангерда отвернулась, как-то сдавленно всхлипнула и пошла по тропе к усадьбе. Она прижимала к лицу край покрывала и спотыкалась, не глядя под ноги. Плечи ее дергались, и она, невысокая и хрупкая молодая женщина среди старых толстых елей, казалась потерянной и беззащитной. Эрнольв шагнул было за ней, но фру Ванбьёрг положила ему руку на плечо.
— Подожди, — тихо сказала она. — Не сейчас.
Чужой корабль вытащили на берег, хирдманы сворачивали парус, убирали весла. Домочадцы погибших наконец поверили, как и Свангерда, в свое несчастье, над берегом зазвучал плач. Чужие хирдманы, одолженные Эрнольву конунгом, чтобы довести «Оленя» до Пологого Холма, торопились затащить его в корабельный сарай, чтобы самим идти назад, к Ясеневому Двору.
— Такое теперь везде! — сказал Эрнольв отцу, кивнув на плачущих женщин. Его подавленность сменилась злобой. — Везде! Мы потеряли треть дружины! Шестнадцать кораблей! А конунгу все мало! Вы думаете, он успокоился? Понял, что богам не нравится эта война? Нет, он еще по дороге обещал тут же выковать ратную стрелу*! Теперь он собирается ехать созывать войско! Теперь он задумал пойти на квиттов по суше! Как тебе это нравится?
— Ты знаешь твоего родича Торбранда конунга, и я его знаю, — отозвался Хравн хёльд. — После смерти кюны* и детей он стал одержимым. Тихий берсерк — я сказал бы про него так. Ему бесполезно показывать плачущих женщин. Он сказал, что отомстит квиттам, и отговаривать его бесполезно. Мой тебе совет — не пытайся. Мы только поссоримся с ним, и больше ничего. Если бы погиб Хродмар сын Кари, Торбранд мог бы одуматься. А раз его любимец жив, то он верит, что удача еще к нему вернется.
При упоминании Хродмара сына Кари Эрнольв насупился. Они считались родичами, но никто не назвал бы их друзьями. И именно Хродмар, любимец Торбранда конунга, горячее всех настаивал на этом походе. Как и теперь настаивает на его продолжении.
— А что… Ты нашел тело? — тихо спросила Ванбьёрг, как будто боялась громким голосом разбить что-то.
Эрнольв молча покачал головой. Ему было нестерпимо стыдно, что даже последний долг перед погибшим братом он оставил неисполненным, но что он мог поделать? Утонувших утащило в море, разметало по берегу на дни пути во все стороны, а у фьяллей не было времени искать и хоронить их. Они были в самом сердце вражеской земли, измученные и беспомощные без кораблей, зажатые на узкой полосе берега между Квиттингом и морем. Торбранд конунг приказал уходить, и они ушли.
— Боги ошиблись! — вдруг вырвалось у Эрнольва. — Это меня они хотели взять! Зачем его…
— Нет! — Фру Ванбьёрг перебила его. — Не говори так, это неверно.
Она подошла к младшему сыну, который к двадцати шести годам вырос на голову выше ее — а и саму фру Ванбьёрг никто не назвал бы низкорослой, — и погладила его по щеке, как в детстве.
— Если бы норны* судили тебе раннюю смерть, то ты умер бы вместе с кюной и ее детьми, — продолжала фру Ванбьёрг. — Но тебе оставлена жизнь. Боги берут лучшее. Вот они и взяли Халльмунда. Горько думать, что он попал в сети Ран…
— Но есть занятие получше, чем плакать, — неловко закончил Хравн хёльд.
Эрнольв не поднимал глаз. Занятие получше, чем слезы, — месть. Но кому мстить сейчас? Квиттингскому тюленю? Судьбе? Богам? Квиттинской ведьме, вызвавшей своими чарами пожар в усадьбе и разбудившей чудовище? Но ведьма — это как сама земля, как лес и море, ей не отомстишь. С ней можно бороться, можно даже отогнать, но нельзя окончательно победить.
Боги взяли лучшее… Халльмунд, бывший на два года старше Эрнольва, был лучшим всегда и во всем. Даже «гнилая смерть», бушевавшая в Аскрфьорде месяц назад, унесшая жизнь кюны Бломменатт, двух ее сыновей и еще десятка человек, даже не посмела подступиться к веселому великану из усадьбы Пологий Холм, Халльмунду сыну Хравна, которому пророчили славу нового Сигурда. Зато она навек обезобразила лицо Эрнольва, покрыв его глубокими красными шрамами, и в придачу сделала одноглазым — левый глаз после болезни перестал видеть. «Ты сам теперь похож на тролля из Дымной Горы, — сказала ему бессовестная Ингирид, когда он оправился. — Такой же здоровенный, уродливый и одноглазый. Сватайся теперь к троллихам — может, у того урода в Дымной горе есть дочери».
Но что ему было за дело до собственного безобразия и даже до насмешек Ингирид? С тех пор как Халльмунд три года привез из зимнего похода по стране жену Свангерду, Эрнольв перестал оглядываться на девушек и даже не слушал, если при нем рассуждали, что, мол, у Хугвида Ловкача или у Арнвида Сосновой Иглы подросли хорошие дочери-невесты. Ни одна невеста на свете не могла быть лучше Свангерды, а худшей Эрнольв брать не хотел. Он любил ее, как солнечный свет, как свежий ветер, был счастлив тем, что она живет в одном доме с ним и он может каждый день ее видеть. Он отдал бы жизнь за нее — но вот, у нее беда, больше которой трудно придумать, и он ничем, совсем ничем не может ей помочь. Если бы он сам погиб вместо Халльмунда, ей было бы не так горько.
— И вот… — Эрнольв вытащил из-под рубахи рунный полумесяц и на ладони показал отцу. — Чего теперь делать? Снять? Наверное, нельзя носить одну половину, когда другая…
Хравн хёльд несколько мгновений молча смотрел на амулет, словно впервые его увидел. Ему не сразу удалось взять в толк еще одну беду, пришедшую с этой нелепой и горькой смертью Халльмунда.
— Да-а, жаль, — протянул наконец Хравн хёльд. — Рунной луне уже больше двух веков, и всегда в нашем роду были обе половинки. Это очень плохой знак. Очень плохой.
Хравн хёльд повернулся и побрел к усадьбе, по той же тропе меж елями, где давно скрылась Свангерда. Ванбьёрг хозяйка подтолкнула Эрнольва в плечо и пошла вслед за мужем. А Эрнольв все стоял, держа на ладони золотой полумесяц. Уже больше двух веков две половинки амулета носили братья в каждом поколении рода. Рунная луна обладала чудесной силой — даже разделенные огромными расстояниями, братья могли передавать силы от одного к другому, кому они больше нужны. Золотые полумесяцы направляли тропы братьев друг к другу, помогали разлученным встретиться снова. А если один из братьев погибал, то второй снимал с шеи свой амулет, и две половинки рунной луны хранились вместе, пока новым братьям не исполнится двенадцать лет и пока амулету не придет пора опять приносить им здоровье и удачу.
Но никогда еще одна из половинок не терялась. Где она сейчас — лежит вместе с мертвым телом на дне моря в сетях Ран, поблескивает на трупе где-то на прибрежном песке? Всем фьяллям этот поход принес много несчастий, но роду Хравна хёльда — больше всех. Очень плохое знамение. По-другому не скажешь.
От усадьбы Оленья Роща до кургана Гаммаль-Хьёрта было далеко — выехав из дома на сереньком летнем рассвете, братья Стролинги только за полдень увидели с вершины верескового холма его покатую макушку. Полдня они ехали по унылым долинам, где редкие, серо-зеленые осиновые рощицы перемежались вересковыми пустошами, россыпями серых гранитных валунов, неизвестно какими великанами тут накиданных. По дороге им пришлось миновать только три небольших двора бондов, и хозяева, кто был дома, выходили к воротам, чтобы проводить четырех всадников уважительными взглядами. Гейр даже жалел, что у их подвига так мало свидетелей. Вот только мать Грима Опушки, чей двор был последним, немного испортила настроение: старая ведьма вышла зачем-то из ворот и долго смотрела вслед. Как будто заранее знала, что ничего хорошего не выйдет.
Выехав на вершину холма, все четверо разом остановились. Теперь курган Старого Оленя лежал прямо напротив. За прошедшие века ветра, дожди, снега, корни вереска и брусники, звериные лапы сгладили его и почти стерли следы человеческих рук. Но все же что-то неуловимое явственно отличало курган от таких же пологих холмов, так же густо заросших вереском и брусникой. И Гейру стало неуютно: показалось, что и курган смотрит на них, неподвижно застывших прямо напротив.
— Поехали, чего встали! — негромко сказал Скъёльд и толкнул коленом конский бок.
Он произнес эти слова небрежно, но Гейр каким-то образом понял, что старшему брату тоже не по себе. Следом за ним Гейр и Ярнир поехали вниз по склону холма, позади всех трусил Книв. Он умолял братьев взять его с собой и позволить исправиться, говорил, что на побережье так испугался только от неожиданности нападения, а теперь, когда он заранее готов к встрече с мертвецом, он проявит себя как должно и больше не опозорит рода. Отходчивый Гейр скоро простил и даже пожалел его, а Скъёльд только пожал плечами: а чего ждать от сына рабыни? И Книву позволили везти съестные припасы, чтобы готовить еду: раскапывать курган предстояло долго.
День выдался пасмурный, солнце не показывалось, ветер шевелил верхушки вереска, как будто кто-то невидимый бродил вокруг и все время норовил оказаться за спиной. И во всей долине, открытой во все стороны, не виднелось ничего живого.
Приблизившись к кургану, братья спешились и первым делом развели костер. Жаркое пляшущее пламя подбодрило их, и они с удовольствием протягивали руки к огню. Скъёльд отцепил от пояса коровий рог, плотно обвязанный куском кожи, снял покрышку и высыпал в огонь какие-то сушеные травы. Их дала ему мать, ничего не объясняя другим детям: Скъёльд был ее любимцем. Гейр успел заметить там и серовато-сизые листья полыни, и сушеные иголочки можжевельника, и волчец-чертополох, и еще какие-то мелкие темно-зеленые веточки, которых он не знал. «Рагна-Гейда наверняка знает!» — подумал он и вздохнул. Сестра тоже просилась ехать с ними, но Скъёльд сразу отрезал, что раскапывание курганов — дело не для женщин. Он все еще сердился на нее за тот пир.
Горящие травы вспыхивали в огне ослепительно золотыми искрами и мгновенно гасли. Скъёльд бормотал что-то, прикрывая рот ладонями. Все это было так необычно и тревожно, что даже Ярнир поутих и на его длинном простоватом лице появилось непривычно серьезное выражение. Поистине могучее заклинание дала Скъёльду мать, если оно сумело хоть ненадолго усмирить Ярнира!
Гейр вглядывался в костер, наблюдая, как огонь ловит на лету легкие листики и веточки и мгновенно делает их золотыми, съедает и роняет черные хлопья пепла. И вдруг ему померещилось в огне что-то живое: языки пламени на миг приняли очертания лисицы. Лукавая треугольная мордочка с настороженно стоячими ушами глянула из пламени прямо на Гейра, и в ее золотых глазах сверкнуло что-то неуловимо знакомое. Гейр вздрогнул, не зная, то ли отшатнуться, то ли податься ближе. А лисица исчезла, и снова перед ним был неровный трепет огненных языков. Только и всего. Померещилось.
Костер прогорел, и Скъёльд велел братьям выгрести золу.
— Теперь нужно с трех сторон осыпать этой золой склоны кургана! — сказал он. — Тогда онничего нам не сделает.
Скъёльд показал на курган — называть имя мертвеца вблизи его обиталища было нельзя. Гейр и Ярнир дружно кивнули. Подавать голос как-то не хотелось. Даже Гейр, успевший к восемнадцати годам сходить не в один поход и побывать не в одной битве, даже Ярнир, который в двадцать три года был чувствителен, как каменный жернов, ощущали холодное неудобство в душе. И даже самим себе не хотели признаться, что это неудобство называется постыдным словом страх.
Набрав по мешочку еще горячей золы, три брата стали с разных сторон подниматься на курган, старательно рассеивая золу вокруг себя. Каждый шаг делался с тревогой: Гейру мерещилось, что они ступают по скорлупе исполинского яйца, которая в любое мгновение может треснуть и выпустить наружу дракона. Если не кого-нибудь еще похуже. Зола с тихим шорохом падала в вереск и пропадала, будто ее и не было. И холодная тревога не проходила — серая пыль сгоревших трав казалась не слишком-то надежной защитой.
Наконец все трое встретились на вершине кургана и вздохнули с облегчением — каждый был рад снова увидеть других двоих. И вот они стояли, три сына Кольбьёрна из рода Стролингов, на том месте, где со времени погребения Старого Оленя стояли, по слухам, многие, но никто не вернулся назад.
— Ну, вот, — сказал Скъёльд. Он и раньше не славился красноречием. — Мы на месте. Это будет подвиг не хуже ночной драки с фьяллями. И о нас еще сложат сагу. «Сага о трех братьях из рода Стролингов»! А! — Он по очереди хлопнул по плечу сначала Гейра, потом Ярнира. И, как по приказу, оба они приободрились, привыкнув верить старшему брату и слушаться его. — Идите за лопатами! — распорядился Скъёльд.
Гейр и Ярнир пошли вниз, к подножию кургана, где возле серого пятна кострища сидел Книв с поклажей. Он уже снял с седел три лопаты и положил их рядком на землю. Для него самого лопаты не приготовили: раскапывать курганы — дело не для рабов. Это подвиг, достойный благородных людей.
Сделав несколько шагов вниз, Гейр вдруг вскрикнул: его сапога коснулось что-то живое, оно дернулось, так что он невольно отскочил и едва не сбил с ног шедшего сзади Ярнира. Меж зеленых кустиков брусники шевелилась серая тусклая плеть. Гадюка! Конечно, они любят греться на солнце среди брусники и вереска!
Гадюка, длинная, с резким черным зигзагом на серой спине, проворно уползала прочь, но Гейр успел заметить ее морду с тяжелой, угловатой, как башмак, нижней челюстью и круглыми точками бессмысленных глаз. Серая шкура имела легкий голубоватый отлив, какого Гейр никогда еще не видел, но от этого гадина не делалась менее мерзкой. Лицо Гейра перекосилось от отвращения: он не переносил даже вида змей. Он терпеть не мог саги о смерти Гуннара, которого бросили в змеиный ров. Гуннар был единственным из древних героев, кому Гейр ничуть не завидовал. Лучше уж какая-нибудь другая смерть. Он тоже мог бы смеяться, когда у него вырезали бы сердце, как у Хёгни, но лежать связанным в яме, чувствовать, как по тебе ползают эти живые жгуты и ждать, которая же укусит… Тьфу, от одной мысли тошнит!
— Ха! — воскликнул вдруг Скъёльд.
Проводив взглядом гадюку и стараясь запомнить, в какую сторону она поползла, Гейр обернулся к брату. Скъёльд выглядел обрадованным и даже ущипнул свою короткую светлую бородку.
— Чему ты радуешься? Дрянь какая! — невольно морща нос, отозвался Гейр.
— Ты не понял! Слава Тюру! Хорошее заклятье дала мне мать! — с торжеством ответил Скъёльд. — Ведь это и был дух — его! — Скъёльд выразительно показал пальцем в землю, то есть в курган. — Он не выдержал заклинания и пепла трав, он обернулся змеей и сбежал! Теперь-то нам ничто не помешает!
— Эй, Книв! — радостно крикнул Ярнир младшему брату. — К тебе там поползла одна серая гадюка…
Книв резво подскочил с земли, даже поджал одну ногу и стал с ужасом озираться. Несмотря на напряжение, все трое на кургане расхохотались.
— Возьми лопату и отруби ей голову! — со смехом продолжал Ярнир.
Книв глянул на лопаты, лежащие перед ним на земле, но даже к ним ему нагнуться было страшно. А вдруг она незаметно подползла уже близко?
— Не надо! — крикнул Гейр, чем весьма порадовал Книва. — Не трогай. Раз уж он решил сбежать, пусть бежит. А то мы лишим его обличья змеи, а он превратится в медведя. Возни будет больше!
— Да, не надо, — подтвердил Скъёльд. — Мы же не доверим победу над таким врагом сыну рабыни…
Гейр и Ярнир спустились и взяли лопаты. Это были особые лопаты, целиком состоящие из железа, нарочно выкованные Хальмом ради этого случая и украшенные рунами возле черенков. Никто из братьев этих рун не знал, и это добавляло им веса. Хотя руны, начертанные Арнхильд Дочерью Ясеня и Хальмом Длинной Головой, в прибавках не нуждались.
Мозоли, приобретенные братьями в давней дружбе с рукоятью меча и весла, не подвели и в новой дружбе с черенком лопаты. Железные острия, закаленные самим Хальмом, разрезали землю, густо переплетенную с корешками вереска, мелкой травы и брусники, как нож режет корку свежего хлеба. По совету отца, они рыли от вершины кургана вниз узкий колодец, в котором помещался только один человек, а двое других принимали у него деревянную бадью с землей. Копать было нелегко — на Квиттинге мало найдется мягкой земли, а земля на кургане была перемешана с глиной и плотно слежалась за века. Но зато она не осыпалась и стенки колодца можно было не укреплять срубом, что слишком замедлило бы работу. Воодушевленные жаждой подвига и победой над сбежавшим духом, братья Стролинги дружно копали. Сменяя друг друга, они довольно быстро продвигались вглубь, и скоро уже для того, чтобы выбраться из ямы, требовалась веревка.
Изредка отдыхая, братья трудились почти весь день. Под конец они даже Книву позволили принимать бадью с землей, и он нисколечко не боялся. Вокруг колодца на вершине кургана уже выросли внушительные горы земли. Дна прорытого колодца уже не было видно, и в нем царила темнота. От вынутых бадей остро пахло прелой землей, как иногда пахнет весной, но только этот запах был холодным.
— Подумать только, сколько веков эта земля не видала солнца! — бормотал Книв, волоча бадью подальше, чтобы земля не скатывалась обратно в яму, на спину того из братьев, кто там сейчас трудился. — Должно быть, в такой земле свартальвы* заводятся сами собой, как червяки [13].
— Давай таскай… червяк! — снисходительно бросил Гейр, и Книв уже был доволен: Червяк все-таки лучше, чем Книв-Из-Под-Хвороста.
Ярнир уже порядком выдохся и собирался требовать замены, как вдруг его лопата глухо стукнулась о дерево.
— Сруб! — радостно закричал Ярнир. Три головы братьев смотрели на него с краев неровной ямы на фоне сероватых облаков, словно с неба. По сравнению с чревом кургана наверху казалось светло, как на Радужном Мосту. — Я дошел до сруба. Давайте пешню!