Страница:
Отверстие ямы было полно густой чернотой. Казалось, у нее вовсе нет дна, и в глубине ждет безрассудного сама Хель.
— Я полезу! — твердо, с вызовом сказал Скъёльд, готовый спорить даже с отцом. После позора, испытанного в прошлый поход за золотом, для Скъёльда стало жизненно важно первым побывать внизу и вернуться с добычей.
— Полезай! — добродушно согласился Кольбьёрн. — Там, я думаю, хватит на всех.
Возле ямы еще валялись осиновые бревна, служившие опорой в прошлый раз. Даже веревка осталась старая, но прикасаться к ней никому не хотелось, и привязали новую. Бревно подтащили к яме, положили сверху, и Скъёльд стал спускаться. Гейр тем временем выбил искру и раздувал огонек на клочке сухого мха. Ярнир держал наготове факел, то и дело заглядывая в яму, хотя разглядеть там что-нибудь было совершенно невозможно.
Стиснув зубы, Скъёльд спускался, изо всех сил гоня прочь воспоминание о цепкой руке, впившейся ему в щиколотку. Ему было нестерпимо жутко, но он не давал воли страху; по лицу тек холодный пот, рубаха противно липла к спине, но руки делали свое дело. В полной темноте не было ни времени, ни расстояния; Скъёльд задыхался в холодном неподвижном воздухе, умершем много веков назад.
И вдруг ноги его коснулись какой-то неровной, сыпучей поверхности. Не выпуская веревки, Скъёльд поставил сначала одну ногу, нажал. Нога не провалилась, и тогда он поставил другую. Под подошвами сапог скрипели и проминались какие-то твердые обломки, слышалось легкое позвякивание. Под ногу попалось что-то большое, твердое, острым краем резануло подошву даже через сапог.
— Давайте факел! — сдавленно крикнул Скъёльд, подняв голову к смутно светлеющему пятнышку, видному далеко-далеко наверху. Пустота внутри кургана задрожала, возмущенная вторжением в ее холодный многовековой покой.
— Ты на дне? — прозвучал в ответ голос отца, изломанный и искаженный в стенках колодца. Он был неузнаваем и странен, как отзвук другого мира. Да так оно и было — родичи остались в мире живых, а Скъёльд вступил в мир мертвых.
— Да, — глухо ответил он, и от звука его голоса трое оставшихся наверху невольно содрогнулись.
У Гейра мелькнула жуткая мысль, что им отвечает мертвец, неслышно расправившийся со Скъёльдом и теперь ждущий их.
Конечно, Гейр никому не сказал об этом, а торопливо зажег факел и передал его отцу. Кольбьёрн держал, а Ярнир привязывал веревку к рукояти, и от волнения никак не мог справиться с узлом.
— Быстрее! — крикнул Скъёльд, нетерпеливо сжимая кулаки.
Он видел наверху отблески огня, и ему страстно хотелось скорее получить факел, осмотреться и убедиться, что мертвец не затаился в углу и не бросится на него вот сейчас. Хотелось прижаться спиной к стене, но стен не было видно, и Скъёльд не решался сделать вслепую ни шагу. Глухая темнота могилы душила его, с каждым вздохом наполняла грудь, как яд, и неясное тревожное чувство толкало Скъёльда скорее уходить отсюда, пока дыхание подземелья не отравило его и не подчинило миру мертвых. Уйдя отсюда телом, мертвец оставил в могиле свой дух, и присутствие его ощущалось кожей, слухом — всем существом.
Наконец привязанный факел стал медленно опускаться. Постепенно внутренность могилы осветилась. Теперь Скъёльд видел, что смертные покои Старого Оленя не уступают жилищу иного бонда: здесь было не меньше пяти-шести шагов и в длину, и в ширину. Посередине, в трех шагах от Скъёльда, стояло высокое сидение с двумя резными столбами по сторонам. Пустое. А весь пол был усыпан золотом. Тусклые желтые, с зеленоватым отливом груды состояли из неисчислимого множества колец, обручий, застежек, цепей, чаш, кубков, блюд, бляшек, гривен, непонятных обломков, просто гладких камушков-самородков. Вот оно, золото, хранящее дух мертвеца и его силу. Это оно в полный голос заявляло о себе, душило… и оно же будет давать силу новым хозяевам, как только они завладеют им.
Скъёльд смотрел вокруг, забыв и о мертвеце, и о своем страхе. Но и ожидаемой радости не было: ему не верилось, что это — золото. Ну, окажись тут ларец или сундук — вот это была бы добыча. Настоящего золота не бывает так много. Золото — это перстень на руке, застежка на плече, кубок в руках у конунга. Но не целая груда, по которой можно ходить ногами! У Скъёльда было странное чувство, что его обманули.
— Ну что, есть там что-нибудь? — нетерпеливо крикнул сверху отец. Трое оставшихся над ямой видели неясные отблески внизу, но не могли разглядеть, что это такое.
Скъёльд вынул из-за пояса кожаный мешок, присел на корточки и стал собирать в мешок золото из-под ног. Сначала приходилось грести одной рукой, но так дело шло медленно, и он поставил мешок, стал черпать двумя горстями, стараясь не оцарапать ладони о какую-нибудь застежку. Наткнулся на что-то круглое, с чеканным узором, повертел в руках. Похоже на блюдо, но совсем плоское, и странная шишка посередине внешней, узорчатой стороны, как умбон щита. Такое блюдо и на стол не поставишь, не держать же все время в руках… А, ладно! Скъёльду было не до рассуждений, и он с усилием стал запихивать блюдо в мешок. Что бы там ни было — это золото, и из одной этой штуки Хальм наделает столько колец или наплечных застежек, что весь Квиттинский Север лопнет от зависти.
И внезапно до Скъёльда дошло, что все это — настоящее золото, огромное сокровище, их законная добыча. Его прошиб горячий пот, голова закружилась от восторга, от ощущения неисчислимого богатства и удачи. С лихорадочной поспешностью Скъёльд принялся наполнять мешок, пихая ковши и гривны кое-как, лишь бы поскорее; перстни и мелкие самородки сыпались у него между пальцами, как речные камушки, а он все греб, уже не боясь поцарапаться, и ощутил досаду, когда в раздутый мешок уже нельзя было впихнуть больше ничего.
— Гляди-ка, хёльд, а ведь нас опередили, — прошептал Рандвер Кошка. — Я вижу там чьих-то коней… Трех… нет, четырех.
Модвид Весло придержал коня. Два хирдмана позади них тоже остановились. А Рандвер вглядывался в неясное движение возле кургана: воспитатель Модвида славился редким умением видеть в темноте.
— Но это не мертвец? — шепнул Модвид.
— Нет, конечно. У него у самого копыта, а бегает он быстрее лошади — зачем ему лошадь? Видно, не только твоя мать догадалась, что можно пошарить в кладовках у мертвеца, пока сам он ходит прогуляться.
— Что же будем делать?
— А разве четыре человека для нас опаснее, чем один мертвец? Нас тоже четверо. Вот здесь и пригодятся наши шлемы. И пусть утром чья-то другая хозяйка бранит своих сыновей, верно?
Рандвер тихо засмеялся, вытащил из просторной седельной сумки шлем, украшенный ветвистыми оленьими рогами. Улыбаясь в темноте, Модвид надел такой же. Это была его выдумка: на нем и на всех его спутниках были длинные накидки из оленьих шкур, и для каждого был припасен шлем с оленьими рогами. Наряд был приготовлен на случай встречи с мертвецом: увидев собственное подобие, он наверняка будет сбит с толку, а это даст его противникам несколько лишних мгновений. А теперь, когда у них появились соперники-люди, этот наряд еще более кстати! Натягивая шлем, Модвид усмехался. Уж этим утром не его мать будет упрекать сына в неудачливости!
С трудом — это при его-то железных руках! — вскинув на плечо тяжеленный кожаный мешок, Ярнир грузно затопал вниз с кургана к лошадям. Твердый округлый край какого-то блюда впился ему в плечо, и Ярнир торопился скорее пересыпать ношу в седельные сумки и бежать за новой. Он уже сбился со счета — то ли это пятый мешок, то ли шестой. Скъёльд внизу нагребал золото, а отец и братья наверху принимали его и перегружали на коней.
Заталкивая в седельную сумку неудобное блюдо, Ярнир вдруг заметил в темноте какое-то движение. Мигом насторожившись, он вгляделся, хотел окликнуть родичей… и вдруг на землю упал лунный луч, и в желтоватом свете Ярнир увидел четко обрисованный рогатый силуэт. Тот был шагах в тридцати от него, но быстро приближался, и Ярниру казалось, что он различает хриплое дыхание, похожее на храп усталого коня.
— Э-эа-а-а! — завопил он, желая окликнуть родичей и не в силах произнести хоть одно членораздельное слово.
Трое на кургане разом вздрогнули, повернулись к нему, и Гейр вскрикнул: он тоже увидел мертвеца.
— Хватит, хозяин вернулся! — крикнул Кольбьёрн вниз.
При упоминании хозяина со Скъёльда мигом слетела жадность: бросив наполовину пустой мешок, он подпрыгнул, уцепился за веревку и резво полез наверх. Как ни жалко было что-то оставлять, жизнь была дороже. В несколько мгновений он оказался на вершине кургана и вместе с родичами бросился к коням.
— Скорее, скорее! — Ярнир размахивал мечом, тараща глаза во тьму, где опять пропал мертвец. Факел остался в могиле, луна спряталась, прохладный ночной воздух был полон жути: так и казалось, что руки невидимого мертвеца уже тянутся к твоему горлу, вереск тревожно шуршал под невидимыми ногами.
Четверо мужчин из славного рода Стролингов бежали так, как им не полагается уметь: быстро и без оглядки. Вскочив на коней, они погнали их вскачь от кургана.
— У-у-ур-р-р! — взревел вдруг низкий голос прямо возле морды передней лошади.
Гейр резко натянул поводья, а рогатый силуэт, смутно различимый в темноте, вырос прямо перед ним.
— Он здесь! — сдавленно крикнул Гейр, одной рукой вцепившись в поводья, а другой выхватывая меч.
— Мое золото! — голосом, подобным боевому рогу, низко и мрачно ревел мертвец.
Потея и плохо соображая от страха, Гейр почти вслепую отмахивался мечом, но мертвец ловко уклонялся. В его руках тоже блеснуло какое-то оружие, и он с размаху рубанул по боку лошади, чудом не задев ногу всадника. Лошадь с громким ржанием взвилась на дыбы, забилась; Гейр выронил меч и вцепился холодными пальцами в гриву, едва не вылетел из седла. С грохотом и звоном золото посыпалось на землю из разрубленной седельной сумки, а напуганный конь вслепую помчался по темной равнине, не слушаясь всадника.
Кольбьёрн хёльд отчаянно бился с мертвецом, стараясь достать его с коня секирой, но рогатый оборотень ловко прикрывался щитом, как будто был выучен в дружине самого хёвдинга. Сейчас он казался меньше ростом, чем когда приходил на двор усадьбы, но стал гораздо более ловким и увертливым. Копье в его руках сверкало острием возле самого лица Кольбьёрна, и тому никак не удавалось перерубить древко. И копье было не то, с каким мертвец в первый раз приходил на усадьбу, а простое, как у всех. Но Кольбьёрн даже не удивился тому, что мертвец пользуется человеческим оружием: было не до того.
Вдруг мертвец ловким обманным движением ударил копьем в седельную сумку; кожа с треском лопнула, и золотой поток хлынул по лошадиному боку. Кольбьёрн взвыл, как если бы это была его собственная кровь, но мертвец вдруг отскочил и растворился во мраке.
По всей равнине стоял вой, рев, крики, как будто целое полчище троллей сошлось в битве. Гремел конский топот, что-то кричал далеко впереди Ярнир, звенели клинки. Возле кургана взвился к темному небу волчий вой; обезумевшие лошади вскачь неслись в разные стороны, всадники судорожно цепляясь за гривы, уже не помня о золоте и мечтая только не сломать шею в этой бешеной скачке.
Стролинги привезли домой одну седельную сумку золота — с коня Скъёльда — и несколько вещичек, застрявших в лохмотьях остальных. Плотные кожаные сумки были располосованы острым железом, а золото осталось там, на вересковой равнине возле кургана, рассеянное на несколько перестрелов*.
То странное круглое блюдо, удивившее Скъёльда, оказалась в этой, уцелевшей сумке. Когда измученные и раздосадованные мужчины ранним утром вернулись домой и при всех домочадцах высыпали свою добычу прямо на пол возле очага в гриднице, Рагна-Гейда сразу выхватила из тускло желтеющей кучи «блюдо» с узорной шишечкой посередине. Недоуменно хмурясь, она повертела его в руках, и вдруг ее осенило воспоминание. На самых старых поминальных камнях выбиты изображения женщин, у которых юбка застегнута на животе как раз такой штукой. Сейчас женщины носят платья и застегивают их на плечах, так что им с матерью это не пригодится.
Рагна-Гейда выпрямилась и приложила древнюю застежку к своему животу, немного сбоку, ближе к правой стороне, как носили женщины пять веков назад. Со странной улыбкой оглядев домочадцев, она вдруг захохотала, как безумная. Сколько дней они возбужденно обсуждали сокровища мертвеца, сколько ночей не спали, слушая его вой на дворе и стук на крыше. И вот она, добыча! Добыча, за которую ее отец и братья могли поплатиться жизнью.
Прижимая к животу древнюю застежку из наследства праматерей пятивековой древности, Рагна-Гейда хохотала, и постепенно все родичи и домочадцы стали хохотать вместе с ней. Собственные голоса казались им странными, по щекам Кольбьёрна ползли слезы, и дикое напряжение, смесь жадности и ужаса, постепенно спадало с них. Так или иначе, но золото покинуло могилу и основа силы мертвеца подорвана невозвратимо.
Эрнольв не любил бывать в конунговой усадьбе Аскргорд, и тому имелось немало причин. Еще пока они с Халльмундом были детьми, их бабка Торфинна, сестра старого конунга Тородда, отданная замуж за их деда Халльварда, часто приводила внуков в гридницу конунгова двора и рассказывала обо всех их предках, которые жили тут и правили фьяллями. «И вы могли бы править, если бы ваша родня была чуть порасторопнее!» — неизменно прибавляла она в конце. Еще до появления сыновей Хравна на свет произошла какая-то темная история: бабка будто бы подбивала деда захватить власть, пока ее брат Тородд конунг был в заморском походе и, по слухам, погиб, и будто бы часть фьяллей готова была признать Халльварда из Пологого Холма своим конунгом… Но то ли дед не решился, то ли Тородд конунг неожиданно вернулся, — короче, конунгом остался Тородд, а род из Пологого Холма остался в Пологом Холме. С головами на плечах, что тоже совсем неплохо. Но всю жизнь при виде этой гридницы, разделенной на две половины стволом огромного ясеня, который рос из пола и уходил кроной выше крыши, Эрнольву делалось не по себе — как будто ему показывали вещь, которую он пытался украсть.
Сейчас в гриднице было людно и дымно от множества факелов на стенах. Развешенное оружие наполняло все помещение резкими железными отблесками, и Эрнольв жмурил единственным глаз, чтобы этого не видеть.
— Сегодня мы пируем здесь в последний раз, — разносился по гриднице негромкий, даже немного небрежный, но уверенный голос Торбранда конунга. — Через три дня я еду на север. За осень и начало зимы мы успеем объехать всю страну, и к середине зимы у нас будет войско, с которым нас уже не будет ждать неудача. Я хочу еще раз услышать от вас, все ли едут со мной.
— Все! Мы едем с тобой, конунг! Пусть у нас будет одна судьба с тобой! — вразнобой, громко, с преувеличенной решимостью ответили ему десятки голосов. — Среди нас нет трусов!
— Хотел бы я поглядеть на того, кто ни во что не ставит свою честь и может спокойно спать, проглотив такое поражение и позор! — с вызовом крикнул со второго почетного места Хродмар ярл, сын Кари ярла из усадьбы Бьёрндален.
В последние месяцы он утвердился на этом месте так надежно, что странно было бы увидеть напротив конунга кого-то другого. Глядя на Хродмара, трудно было поверить, что именно этот человек так отчаянно рвется вновь и вновь испытывать свою удачу, которая в последнее время решительно повернулась к нему спиной. Еще в начале этого лета ни одна женщина не могла пройти мимо Хродмара сына Кари, не оглянувшись: он был красив, как сам Бальдр*, весел, как Эгир*, говорил кеннингами* и смеялся над попытками невежд разгадать смысл его речей. Однако злая судьба подстерегла его сразу на всех дорогах: переболев «гнилой смертью», он тоже стал уродливее тролля. Полюбив девушку и обручившись с ней, он навек лишился ее после того, как ее отец, квиттинский хёвдинг Фрейвид, стал смертельным врагом Торбранда конунга. В том злосчастном походе Хродмар потерял отличный корабль, который подарил ему Торбранд конунг. Казалось бы, смирись, приноси жертвы и жди, когда счастье вернется. Но Хродмар не желал смиряться. Он этого просто не умел.
— По-моему, не все в этом доме хотят идти с нами, конунг! — громко сказал Хродмар. — Я не слышал ваших голосов, Хравн и Эрнольв из усадьбы Пологий Холм!
Повернув голову, Эрнольв наткнулся на пронзительный, вызывающий взгляд голубых глаз Хродмара. Знакомые ясные глаза ярко сияли на новом, еще непривычном уродливом лице и смотрели как из-под личины. Хродмар остался так же горд и самоуверен, как был прежде, но стал более суров и непримирим нравом. Раньше все вокруг были его друзьями, а теперь многим приходилось опасаться, как бы не попасть в число его врагов.
— Вот-вот, родич, спроси у них! — крикнула с женского стола йомфру Ингирид, разряженная, как на собственной свадьбе. — Что-то я дома не слышала разговоров о близком походе!
Хравн не хотел брать ее на пир, но она обещала явиться пешком в обход фьорда (на что понадобилось бы не меньше суток) и всем рассказать, как дурно с ней обращаются в доме воспитателя. Ее род был гораздо лучше, чем ее нрав: она была побочной дочерью Бьяртмара Миролюбивого, конунга раудов, и приходилась Торбранду двоюродной сестрой. Вот только держать ее в доме он не захотел и спровадил к другим родичам — к Хравну и Ванбьёрг.
— Я тоже не слышал от вас о желании идти в новый поход, — спокойно сказал Торбранд конунг, знаком велев остальным помолчать. Его лицо с длинным носом и тонкими губами было невозмутимым до равнодушия, блекло-голубые, почти бесцветные глаза смотрели холодно, и только соломинка в уголке рта подрагивала, что выдавало душевное беспокойство. — Может быть ты, Хравн хёльд, не веришь в мою удачу? Или твой сын хочет просидеть весь век дома с женщинами, вместо того чтобы мстить за брата?
Хравн вздрогнул, и Эрнольв быстро встал на ноги, чтобы не дать отцу ответить.
— Если бы кто-нибудь другой обвинил меня в подобном, конунг, то больше ему не пришлось бы обвинять никого и ни в чем! — твердым, чуть прерывающимся от сдержанной ярости голосом воскликнул Эрнольв. — Но я не верю, что ты хочешь обидеть своего родича. Ты знаешь, что это не так!
— Нет, я не знаю. — Торбранд конунг немного переменил положение, передвинул соломинку в другой угол рта и посмотрел на Эрнольва с ожиданием, как будто готовился слушать долгую сагу. — Я все еще не понял, почему ты, Эрнольв, и твой отец не хотите мстить квиттам, которые и вам причинили не меньше бед, чем нам всем. Что с твоим лицом, Эрнольв? Почему у тебя только один глаз? И где твой брат Халльмунд, почему его нет среди нас? Молчишь? — Торбранд оперся на подлокотники кресла и наклонился вперед, голос его окреп и возвысился. — Среди нас нет рабов, чтобы торопиться с местью, но нет и трусов, чтобы откладывать ее до никогда! [15]Мы соберем войско и разобьем квиттов раз и навсегда! Я отомщу за мою жену и сыновей, за мою дружину, за мои корабли! Неужели ты не пойдешь со мной?
Хирдманы и гости в гриднице замолкли, даже женский стол притих. Все ждали ответа Эрнольва, но он молчал, отчаянно пытаясь собраться с мыслями, найти слова для тех противоречий, которые мучили его со дня возвращения. Да, и глаз у него остался один, и брат погиб — но кому же за это мстить? «Гнилую смерть» на Аскрфьорд наслали ворожбой квитты, и чудовищного тюленя вызвала из пучин какая-то квиттинская ведьма, при упоминании о которой Хродмара передергивает. Эту ведьму, а заодно и всех квиттов, считают своими врагами Хродмар, Торбранд и еще многие другие, кому хочется добычи и воинской славы. Но зачем напрасно вести людей на гибель, если боги не с нами?
Эрнольв чуть не застонал от тоски: был бы на его месте Халльмунд, он бы живо нашел нужные слова, убедил конунга, заставил бы всех смотреть себе в рот. Халльмунда невозможно было остановить, он мчался вперед неудержимо, как морской вал в бурю. А Эрнольва давили и оглушали десятки глаз, устремленных на него с вызовом и недоброжелательством. «Кто ты такой и почему смеешь стоять у нас на пути? — громко спрашивали они. — Как ты смеешь думать, что ты один прав, а мы нет?»
— Я никогда не звался трусом… — начал Эрнольв, поскольку молчать дальше было невозможно, и по старой привычке прижал к груди золотой полумесяц. — Я не боялся идти в битву, если в ней есть надежная цель…
И вдруг что-то случилось в глубине его души: словно треснул лед и проснулся весенний родник. Новая сила хлынула в жилы, Эрнольву стало легко, как будто сама валькирия взяла его в объятия и понесла над землей; слова, мгновение назад тяжелые и редкие, вдруг взвились целым роем и кинулись на язык, толкаясь и тесня друг друга.
— Я слышал, что в древние времена прославляли конунгов, которые сумели сами выбрать час своей смерти! — громко и быстро заговорил Эрнольв, чувствуя, что какая-то теплая и мощная волна несет его помимо воли. — Один даже умудрился сжечь себя в доме вместе с дочерью и дружиной, потому что не хотел уступить в битве многочисленным врагам. Но мне не думается, что и в наше время такого человека назовут героем, а не трусом и глупцом, который сам завел в ловушку себя и дружину и побоялся даже взять в руки оружие. Доблесть — великое достояние, но и ум никому еще не мешал. И тебя, Торбранд конунг, никогда еще не называли неосторожным. Да, только раб мстит сразу, потому что дело мести нужно как следует подготовить. Важнее этого долга у высокородного человека нет ничего. Но спроси сам себя: кому ты собираешься мстить и хорошо ли готов к этому? Наши враги — квиттинские ведьмы и чудовища. Разве у нас есть умелые и могучие колдуны, чтобы бороться с квиттинскими ведьмами? Разве у нас есть хотя бы одно знамение от богов, что они одобряют нашу войну и не лишат нас удачи? Знамений неудачи мы видели гораздо больше. И не обвиняй меня в трусости — я хочу лишь одного: чтобы твои силы и силы племени фьяллей не растрачивались по-пустому.
— Я и не хочу тратить силы по-пустому, — ответил Торбранд конунг, быстро двигая соломинку из стороны в сторону. В его голосе было заметно удивление: он не ожидал от Эрнольва такого красноречия. — Я больше не пойду с маленькой дружиной, надеясь разгромить только одну усадьбу и уничтожить ведьму, которая все это начала. Всю осень и начало зимы мы будем собирать войско. Мы разобьем самого квиттинского конунга Стюрмира, и больше ни одна ведьма, сколько их ни есть, не посмеет замыслить что-то нам во вред. А что касается знамений…
— То откуда же им взяться, добрым знамениям? — снова заговорил Эрнольв, вклинившись в первую же заминку Торбрандовой речи. — Может быть, я позабыл: зачем твои ярлы Модольв и Хродмар плавали в начале лета на Острый мыс?
— За железом! — ответил сам Хродмар. — И мы его привезли!
— Даже самое лучшее оружие ломается, — продолжал Эрнольв. — Нам понадобится еще, и где мы его возьмем? Ты задумал слишком большую войну, конунг. Я не знаю, с чего она началась, но теперь она разворачивается уж слишком широко.
— Квитты сами хотели этой войны! — подал голос Модольв ярл, на круглом добродушном лице которого сейчас была непривычная суровость. — Когда мы были на Остром мысу, в усадьбе Гримкеля Черной Бороды, там мы видели мало дружелюбия. А у Гримкеля на языке всегда то, что на уме у его родича Стюрмира конунга. Они не хотели продавать нам железо. Если бы мы не напали на них, они сами напали бы на нас.
— А нашим бондам хватает железа, чтобы обрабатывать землю! — сказал Эрнольв. — Если ты позовешь их на войну, мало у кого хватит духу отказать тебе, конунг, но кто останется выращивать ячмень? С тобой охотно пойдут ярлы и хирдманы, но бондов едва ли обрадует твой призыв.
— Он обрадует всякого, кто не трус! — крикнул Хродмар ярл. Сам он явно не был трусом, а собственные стремления поглощали его слишком полно, чтобы он мог всерьез задуматься о нуждах кого-то другого.
— Многие бонды следующей весной смогут засеять свою пашню серебряными эйрирами, — сказал Торбранд конунг, и дружина, уставшая от напряженного спора, встретила его слова радостным гулом. — И сейчас я хочу услышать от тебя только одно слово, Эрнольв сын Хравна: ты пойдешь со мной?
— Да, — одним словом ответил Эрнольв и сел на место.
По дороге домой через фьорд Эрнольв молчал и налегал на весло. Он сам удивлялся, откуда все это в нем взялось: эта ярость, эта готовность спорить, находчивость, напор, вера в свою силу противостоять многим — все то, чего ему раньше не хватало. Эрнольва никогда не называли робким или неуверенным, он не стыдился себя и мог спорить с каким-нибудь одним человеком, пусть даже очень знатным, вроде того же Хродмара. Но раньше ему и в голову не приходило, что один человек может спорить со всеми. Один не может, не имеет права быть правым, когда все ошибаются. «Пусть они ошибаются — я лучше ошибусь вместе со всеми, чем останусь в одиночестве своей правоты,» — примерно так считал раньше Эрнольв. Собственное красноречие и решимость, так удивившие конунга, еще больше удивили его самого. Оказывается, можно и по-другому. Можно спорить, можно что-то доказывать… Но идти в поход все равно придется.
— Что-то ты сегодня был красноречив на редкость! — приговаривала Ингирид, сидевшая на носу большой лодки. Она куталась в плащ, выставив наружу только розовый от вечерней прохлады носик и блестящие ехидным задором глаза. — Как будто тебе шептал на ухо сам Один! Уж не влюбился ли ты в кого-нибудь? — вдруг сообразила она и подалась поближе к Эрнольву, пытаясь разглядеть в сумерках его лицо, но он в досаде отвернулся. — Если в Эренгерду, то даже и думать не смей! — Ингирид хихикнула. — И совета умнее тебе не подаст ни один из богов. Эренгерда слишком хороша, чтобы согласилась пойти за такого уро… такого красавца, как ты. А Кольбейн задумал выдать ее за конунга. Пусть меня возьмут тролли, если это не так! Бедный мой родич Торбранд конунг! Спасите меня боги от таких родичей, как Кольбейн Косматый и Асвальд Сутулый! Впрочем, надеюсь, ко времени их свадьбы меня здесь уже не будет.
— Я полезу! — твердо, с вызовом сказал Скъёльд, готовый спорить даже с отцом. После позора, испытанного в прошлый поход за золотом, для Скъёльда стало жизненно важно первым побывать внизу и вернуться с добычей.
— Полезай! — добродушно согласился Кольбьёрн. — Там, я думаю, хватит на всех.
Возле ямы еще валялись осиновые бревна, служившие опорой в прошлый раз. Даже веревка осталась старая, но прикасаться к ней никому не хотелось, и привязали новую. Бревно подтащили к яме, положили сверху, и Скъёльд стал спускаться. Гейр тем временем выбил искру и раздувал огонек на клочке сухого мха. Ярнир держал наготове факел, то и дело заглядывая в яму, хотя разглядеть там что-нибудь было совершенно невозможно.
Стиснув зубы, Скъёльд спускался, изо всех сил гоня прочь воспоминание о цепкой руке, впившейся ему в щиколотку. Ему было нестерпимо жутко, но он не давал воли страху; по лицу тек холодный пот, рубаха противно липла к спине, но руки делали свое дело. В полной темноте не было ни времени, ни расстояния; Скъёльд задыхался в холодном неподвижном воздухе, умершем много веков назад.
И вдруг ноги его коснулись какой-то неровной, сыпучей поверхности. Не выпуская веревки, Скъёльд поставил сначала одну ногу, нажал. Нога не провалилась, и тогда он поставил другую. Под подошвами сапог скрипели и проминались какие-то твердые обломки, слышалось легкое позвякивание. Под ногу попалось что-то большое, твердое, острым краем резануло подошву даже через сапог.
— Давайте факел! — сдавленно крикнул Скъёльд, подняв голову к смутно светлеющему пятнышку, видному далеко-далеко наверху. Пустота внутри кургана задрожала, возмущенная вторжением в ее холодный многовековой покой.
— Ты на дне? — прозвучал в ответ голос отца, изломанный и искаженный в стенках колодца. Он был неузнаваем и странен, как отзвук другого мира. Да так оно и было — родичи остались в мире живых, а Скъёльд вступил в мир мертвых.
— Да, — глухо ответил он, и от звука его голоса трое оставшихся наверху невольно содрогнулись.
У Гейра мелькнула жуткая мысль, что им отвечает мертвец, неслышно расправившийся со Скъёльдом и теперь ждущий их.
Конечно, Гейр никому не сказал об этом, а торопливо зажег факел и передал его отцу. Кольбьёрн держал, а Ярнир привязывал веревку к рукояти, и от волнения никак не мог справиться с узлом.
— Быстрее! — крикнул Скъёльд, нетерпеливо сжимая кулаки.
Он видел наверху отблески огня, и ему страстно хотелось скорее получить факел, осмотреться и убедиться, что мертвец не затаился в углу и не бросится на него вот сейчас. Хотелось прижаться спиной к стене, но стен не было видно, и Скъёльд не решался сделать вслепую ни шагу. Глухая темнота могилы душила его, с каждым вздохом наполняла грудь, как яд, и неясное тревожное чувство толкало Скъёльда скорее уходить отсюда, пока дыхание подземелья не отравило его и не подчинило миру мертвых. Уйдя отсюда телом, мертвец оставил в могиле свой дух, и присутствие его ощущалось кожей, слухом — всем существом.
Наконец привязанный факел стал медленно опускаться. Постепенно внутренность могилы осветилась. Теперь Скъёльд видел, что смертные покои Старого Оленя не уступают жилищу иного бонда: здесь было не меньше пяти-шести шагов и в длину, и в ширину. Посередине, в трех шагах от Скъёльда, стояло высокое сидение с двумя резными столбами по сторонам. Пустое. А весь пол был усыпан золотом. Тусклые желтые, с зеленоватым отливом груды состояли из неисчислимого множества колец, обручий, застежек, цепей, чаш, кубков, блюд, бляшек, гривен, непонятных обломков, просто гладких камушков-самородков. Вот оно, золото, хранящее дух мертвеца и его силу. Это оно в полный голос заявляло о себе, душило… и оно же будет давать силу новым хозяевам, как только они завладеют им.
Скъёльд смотрел вокруг, забыв и о мертвеце, и о своем страхе. Но и ожидаемой радости не было: ему не верилось, что это — золото. Ну, окажись тут ларец или сундук — вот это была бы добыча. Настоящего золота не бывает так много. Золото — это перстень на руке, застежка на плече, кубок в руках у конунга. Но не целая груда, по которой можно ходить ногами! У Скъёльда было странное чувство, что его обманули.
— Ну что, есть там что-нибудь? — нетерпеливо крикнул сверху отец. Трое оставшихся над ямой видели неясные отблески внизу, но не могли разглядеть, что это такое.
Скъёльд вынул из-за пояса кожаный мешок, присел на корточки и стал собирать в мешок золото из-под ног. Сначала приходилось грести одной рукой, но так дело шло медленно, и он поставил мешок, стал черпать двумя горстями, стараясь не оцарапать ладони о какую-нибудь застежку. Наткнулся на что-то круглое, с чеканным узором, повертел в руках. Похоже на блюдо, но совсем плоское, и странная шишка посередине внешней, узорчатой стороны, как умбон щита. Такое блюдо и на стол не поставишь, не держать же все время в руках… А, ладно! Скъёльду было не до рассуждений, и он с усилием стал запихивать блюдо в мешок. Что бы там ни было — это золото, и из одной этой штуки Хальм наделает столько колец или наплечных застежек, что весь Квиттинский Север лопнет от зависти.
И внезапно до Скъёльда дошло, что все это — настоящее золото, огромное сокровище, их законная добыча. Его прошиб горячий пот, голова закружилась от восторга, от ощущения неисчислимого богатства и удачи. С лихорадочной поспешностью Скъёльд принялся наполнять мешок, пихая ковши и гривны кое-как, лишь бы поскорее; перстни и мелкие самородки сыпались у него между пальцами, как речные камушки, а он все греб, уже не боясь поцарапаться, и ощутил досаду, когда в раздутый мешок уже нельзя было впихнуть больше ничего.
— Гляди-ка, хёльд, а ведь нас опередили, — прошептал Рандвер Кошка. — Я вижу там чьих-то коней… Трех… нет, четырех.
Модвид Весло придержал коня. Два хирдмана позади них тоже остановились. А Рандвер вглядывался в неясное движение возле кургана: воспитатель Модвида славился редким умением видеть в темноте.
— Но это не мертвец? — шепнул Модвид.
— Нет, конечно. У него у самого копыта, а бегает он быстрее лошади — зачем ему лошадь? Видно, не только твоя мать догадалась, что можно пошарить в кладовках у мертвеца, пока сам он ходит прогуляться.
— Что же будем делать?
— А разве четыре человека для нас опаснее, чем один мертвец? Нас тоже четверо. Вот здесь и пригодятся наши шлемы. И пусть утром чья-то другая хозяйка бранит своих сыновей, верно?
Рандвер тихо засмеялся, вытащил из просторной седельной сумки шлем, украшенный ветвистыми оленьими рогами. Улыбаясь в темноте, Модвид надел такой же. Это была его выдумка: на нем и на всех его спутниках были длинные накидки из оленьих шкур, и для каждого был припасен шлем с оленьими рогами. Наряд был приготовлен на случай встречи с мертвецом: увидев собственное подобие, он наверняка будет сбит с толку, а это даст его противникам несколько лишних мгновений. А теперь, когда у них появились соперники-люди, этот наряд еще более кстати! Натягивая шлем, Модвид усмехался. Уж этим утром не его мать будет упрекать сына в неудачливости!
С трудом — это при его-то железных руках! — вскинув на плечо тяжеленный кожаный мешок, Ярнир грузно затопал вниз с кургана к лошадям. Твердый округлый край какого-то блюда впился ему в плечо, и Ярнир торопился скорее пересыпать ношу в седельные сумки и бежать за новой. Он уже сбился со счета — то ли это пятый мешок, то ли шестой. Скъёльд внизу нагребал золото, а отец и братья наверху принимали его и перегружали на коней.
Заталкивая в седельную сумку неудобное блюдо, Ярнир вдруг заметил в темноте какое-то движение. Мигом насторожившись, он вгляделся, хотел окликнуть родичей… и вдруг на землю упал лунный луч, и в желтоватом свете Ярнир увидел четко обрисованный рогатый силуэт. Тот был шагах в тридцати от него, но быстро приближался, и Ярниру казалось, что он различает хриплое дыхание, похожее на храп усталого коня.
— Э-эа-а-а! — завопил он, желая окликнуть родичей и не в силах произнести хоть одно членораздельное слово.
Трое на кургане разом вздрогнули, повернулись к нему, и Гейр вскрикнул: он тоже увидел мертвеца.
— Хватит, хозяин вернулся! — крикнул Кольбьёрн вниз.
При упоминании хозяина со Скъёльда мигом слетела жадность: бросив наполовину пустой мешок, он подпрыгнул, уцепился за веревку и резво полез наверх. Как ни жалко было что-то оставлять, жизнь была дороже. В несколько мгновений он оказался на вершине кургана и вместе с родичами бросился к коням.
— Скорее, скорее! — Ярнир размахивал мечом, тараща глаза во тьму, где опять пропал мертвец. Факел остался в могиле, луна спряталась, прохладный ночной воздух был полон жути: так и казалось, что руки невидимого мертвеца уже тянутся к твоему горлу, вереск тревожно шуршал под невидимыми ногами.
Четверо мужчин из славного рода Стролингов бежали так, как им не полагается уметь: быстро и без оглядки. Вскочив на коней, они погнали их вскачь от кургана.
— У-у-ур-р-р! — взревел вдруг низкий голос прямо возле морды передней лошади.
Гейр резко натянул поводья, а рогатый силуэт, смутно различимый в темноте, вырос прямо перед ним.
— Он здесь! — сдавленно крикнул Гейр, одной рукой вцепившись в поводья, а другой выхватывая меч.
— Мое золото! — голосом, подобным боевому рогу, низко и мрачно ревел мертвец.
Потея и плохо соображая от страха, Гейр почти вслепую отмахивался мечом, но мертвец ловко уклонялся. В его руках тоже блеснуло какое-то оружие, и он с размаху рубанул по боку лошади, чудом не задев ногу всадника. Лошадь с громким ржанием взвилась на дыбы, забилась; Гейр выронил меч и вцепился холодными пальцами в гриву, едва не вылетел из седла. С грохотом и звоном золото посыпалось на землю из разрубленной седельной сумки, а напуганный конь вслепую помчался по темной равнине, не слушаясь всадника.
Кольбьёрн хёльд отчаянно бился с мертвецом, стараясь достать его с коня секирой, но рогатый оборотень ловко прикрывался щитом, как будто был выучен в дружине самого хёвдинга. Сейчас он казался меньше ростом, чем когда приходил на двор усадьбы, но стал гораздо более ловким и увертливым. Копье в его руках сверкало острием возле самого лица Кольбьёрна, и тому никак не удавалось перерубить древко. И копье было не то, с каким мертвец в первый раз приходил на усадьбу, а простое, как у всех. Но Кольбьёрн даже не удивился тому, что мертвец пользуется человеческим оружием: было не до того.
Вдруг мертвец ловким обманным движением ударил копьем в седельную сумку; кожа с треском лопнула, и золотой поток хлынул по лошадиному боку. Кольбьёрн взвыл, как если бы это была его собственная кровь, но мертвец вдруг отскочил и растворился во мраке.
По всей равнине стоял вой, рев, крики, как будто целое полчище троллей сошлось в битве. Гремел конский топот, что-то кричал далеко впереди Ярнир, звенели клинки. Возле кургана взвился к темному небу волчий вой; обезумевшие лошади вскачь неслись в разные стороны, всадники судорожно цепляясь за гривы, уже не помня о золоте и мечтая только не сломать шею в этой бешеной скачке.
Стролинги привезли домой одну седельную сумку золота — с коня Скъёльда — и несколько вещичек, застрявших в лохмотьях остальных. Плотные кожаные сумки были располосованы острым железом, а золото осталось там, на вересковой равнине возле кургана, рассеянное на несколько перестрелов*.
То странное круглое блюдо, удивившее Скъёльда, оказалась в этой, уцелевшей сумке. Когда измученные и раздосадованные мужчины ранним утром вернулись домой и при всех домочадцах высыпали свою добычу прямо на пол возле очага в гриднице, Рагна-Гейда сразу выхватила из тускло желтеющей кучи «блюдо» с узорной шишечкой посередине. Недоуменно хмурясь, она повертела его в руках, и вдруг ее осенило воспоминание. На самых старых поминальных камнях выбиты изображения женщин, у которых юбка застегнута на животе как раз такой штукой. Сейчас женщины носят платья и застегивают их на плечах, так что им с матерью это не пригодится.
Рагна-Гейда выпрямилась и приложила древнюю застежку к своему животу, немного сбоку, ближе к правой стороне, как носили женщины пять веков назад. Со странной улыбкой оглядев домочадцев, она вдруг захохотала, как безумная. Сколько дней они возбужденно обсуждали сокровища мертвеца, сколько ночей не спали, слушая его вой на дворе и стук на крыше. И вот она, добыча! Добыча, за которую ее отец и братья могли поплатиться жизнью.
Прижимая к животу древнюю застежку из наследства праматерей пятивековой древности, Рагна-Гейда хохотала, и постепенно все родичи и домочадцы стали хохотать вместе с ней. Собственные голоса казались им странными, по щекам Кольбьёрна ползли слезы, и дикое напряжение, смесь жадности и ужаса, постепенно спадало с них. Так или иначе, но золото покинуло могилу и основа силы мертвеца подорвана невозвратимо.
Эрнольв не любил бывать в конунговой усадьбе Аскргорд, и тому имелось немало причин. Еще пока они с Халльмундом были детьми, их бабка Торфинна, сестра старого конунга Тородда, отданная замуж за их деда Халльварда, часто приводила внуков в гридницу конунгова двора и рассказывала обо всех их предках, которые жили тут и правили фьяллями. «И вы могли бы править, если бы ваша родня была чуть порасторопнее!» — неизменно прибавляла она в конце. Еще до появления сыновей Хравна на свет произошла какая-то темная история: бабка будто бы подбивала деда захватить власть, пока ее брат Тородд конунг был в заморском походе и, по слухам, погиб, и будто бы часть фьяллей готова была признать Халльварда из Пологого Холма своим конунгом… Но то ли дед не решился, то ли Тородд конунг неожиданно вернулся, — короче, конунгом остался Тородд, а род из Пологого Холма остался в Пологом Холме. С головами на плечах, что тоже совсем неплохо. Но всю жизнь при виде этой гридницы, разделенной на две половины стволом огромного ясеня, который рос из пола и уходил кроной выше крыши, Эрнольву делалось не по себе — как будто ему показывали вещь, которую он пытался украсть.
Сейчас в гриднице было людно и дымно от множества факелов на стенах. Развешенное оружие наполняло все помещение резкими железными отблесками, и Эрнольв жмурил единственным глаз, чтобы этого не видеть.
— Сегодня мы пируем здесь в последний раз, — разносился по гриднице негромкий, даже немного небрежный, но уверенный голос Торбранда конунга. — Через три дня я еду на север. За осень и начало зимы мы успеем объехать всю страну, и к середине зимы у нас будет войско, с которым нас уже не будет ждать неудача. Я хочу еще раз услышать от вас, все ли едут со мной.
— Все! Мы едем с тобой, конунг! Пусть у нас будет одна судьба с тобой! — вразнобой, громко, с преувеличенной решимостью ответили ему десятки голосов. — Среди нас нет трусов!
— Хотел бы я поглядеть на того, кто ни во что не ставит свою честь и может спокойно спать, проглотив такое поражение и позор! — с вызовом крикнул со второго почетного места Хродмар ярл, сын Кари ярла из усадьбы Бьёрндален.
В последние месяцы он утвердился на этом месте так надежно, что странно было бы увидеть напротив конунга кого-то другого. Глядя на Хродмара, трудно было поверить, что именно этот человек так отчаянно рвется вновь и вновь испытывать свою удачу, которая в последнее время решительно повернулась к нему спиной. Еще в начале этого лета ни одна женщина не могла пройти мимо Хродмара сына Кари, не оглянувшись: он был красив, как сам Бальдр*, весел, как Эгир*, говорил кеннингами* и смеялся над попытками невежд разгадать смысл его речей. Однако злая судьба подстерегла его сразу на всех дорогах: переболев «гнилой смертью», он тоже стал уродливее тролля. Полюбив девушку и обручившись с ней, он навек лишился ее после того, как ее отец, квиттинский хёвдинг Фрейвид, стал смертельным врагом Торбранда конунга. В том злосчастном походе Хродмар потерял отличный корабль, который подарил ему Торбранд конунг. Казалось бы, смирись, приноси жертвы и жди, когда счастье вернется. Но Хродмар не желал смиряться. Он этого просто не умел.
— По-моему, не все в этом доме хотят идти с нами, конунг! — громко сказал Хродмар. — Я не слышал ваших голосов, Хравн и Эрнольв из усадьбы Пологий Холм!
Повернув голову, Эрнольв наткнулся на пронзительный, вызывающий взгляд голубых глаз Хродмара. Знакомые ясные глаза ярко сияли на новом, еще непривычном уродливом лице и смотрели как из-под личины. Хродмар остался так же горд и самоуверен, как был прежде, но стал более суров и непримирим нравом. Раньше все вокруг были его друзьями, а теперь многим приходилось опасаться, как бы не попасть в число его врагов.
— Вот-вот, родич, спроси у них! — крикнула с женского стола йомфру Ингирид, разряженная, как на собственной свадьбе. — Что-то я дома не слышала разговоров о близком походе!
Хравн не хотел брать ее на пир, но она обещала явиться пешком в обход фьорда (на что понадобилось бы не меньше суток) и всем рассказать, как дурно с ней обращаются в доме воспитателя. Ее род был гораздо лучше, чем ее нрав: она была побочной дочерью Бьяртмара Миролюбивого, конунга раудов, и приходилась Торбранду двоюродной сестрой. Вот только держать ее в доме он не захотел и спровадил к другим родичам — к Хравну и Ванбьёрг.
— Я тоже не слышал от вас о желании идти в новый поход, — спокойно сказал Торбранд конунг, знаком велев остальным помолчать. Его лицо с длинным носом и тонкими губами было невозмутимым до равнодушия, блекло-голубые, почти бесцветные глаза смотрели холодно, и только соломинка в уголке рта подрагивала, что выдавало душевное беспокойство. — Может быть ты, Хравн хёльд, не веришь в мою удачу? Или твой сын хочет просидеть весь век дома с женщинами, вместо того чтобы мстить за брата?
Хравн вздрогнул, и Эрнольв быстро встал на ноги, чтобы не дать отцу ответить.
— Если бы кто-нибудь другой обвинил меня в подобном, конунг, то больше ему не пришлось бы обвинять никого и ни в чем! — твердым, чуть прерывающимся от сдержанной ярости голосом воскликнул Эрнольв. — Но я не верю, что ты хочешь обидеть своего родича. Ты знаешь, что это не так!
— Нет, я не знаю. — Торбранд конунг немного переменил положение, передвинул соломинку в другой угол рта и посмотрел на Эрнольва с ожиданием, как будто готовился слушать долгую сагу. — Я все еще не понял, почему ты, Эрнольв, и твой отец не хотите мстить квиттам, которые и вам причинили не меньше бед, чем нам всем. Что с твоим лицом, Эрнольв? Почему у тебя только один глаз? И где твой брат Халльмунд, почему его нет среди нас? Молчишь? — Торбранд оперся на подлокотники кресла и наклонился вперед, голос его окреп и возвысился. — Среди нас нет рабов, чтобы торопиться с местью, но нет и трусов, чтобы откладывать ее до никогда! [15]Мы соберем войско и разобьем квиттов раз и навсегда! Я отомщу за мою жену и сыновей, за мою дружину, за мои корабли! Неужели ты не пойдешь со мной?
Хирдманы и гости в гриднице замолкли, даже женский стол притих. Все ждали ответа Эрнольва, но он молчал, отчаянно пытаясь собраться с мыслями, найти слова для тех противоречий, которые мучили его со дня возвращения. Да, и глаз у него остался один, и брат погиб — но кому же за это мстить? «Гнилую смерть» на Аскрфьорд наслали ворожбой квитты, и чудовищного тюленя вызвала из пучин какая-то квиттинская ведьма, при упоминании о которой Хродмара передергивает. Эту ведьму, а заодно и всех квиттов, считают своими врагами Хродмар, Торбранд и еще многие другие, кому хочется добычи и воинской славы. Но зачем напрасно вести людей на гибель, если боги не с нами?
Эрнольв чуть не застонал от тоски: был бы на его месте Халльмунд, он бы живо нашел нужные слова, убедил конунга, заставил бы всех смотреть себе в рот. Халльмунда невозможно было остановить, он мчался вперед неудержимо, как морской вал в бурю. А Эрнольва давили и оглушали десятки глаз, устремленных на него с вызовом и недоброжелательством. «Кто ты такой и почему смеешь стоять у нас на пути? — громко спрашивали они. — Как ты смеешь думать, что ты один прав, а мы нет?»
— Я никогда не звался трусом… — начал Эрнольв, поскольку молчать дальше было невозможно, и по старой привычке прижал к груди золотой полумесяц. — Я не боялся идти в битву, если в ней есть надежная цель…
И вдруг что-то случилось в глубине его души: словно треснул лед и проснулся весенний родник. Новая сила хлынула в жилы, Эрнольву стало легко, как будто сама валькирия взяла его в объятия и понесла над землей; слова, мгновение назад тяжелые и редкие, вдруг взвились целым роем и кинулись на язык, толкаясь и тесня друг друга.
— Я слышал, что в древние времена прославляли конунгов, которые сумели сами выбрать час своей смерти! — громко и быстро заговорил Эрнольв, чувствуя, что какая-то теплая и мощная волна несет его помимо воли. — Один даже умудрился сжечь себя в доме вместе с дочерью и дружиной, потому что не хотел уступить в битве многочисленным врагам. Но мне не думается, что и в наше время такого человека назовут героем, а не трусом и глупцом, который сам завел в ловушку себя и дружину и побоялся даже взять в руки оружие. Доблесть — великое достояние, но и ум никому еще не мешал. И тебя, Торбранд конунг, никогда еще не называли неосторожным. Да, только раб мстит сразу, потому что дело мести нужно как следует подготовить. Важнее этого долга у высокородного человека нет ничего. Но спроси сам себя: кому ты собираешься мстить и хорошо ли готов к этому? Наши враги — квиттинские ведьмы и чудовища. Разве у нас есть умелые и могучие колдуны, чтобы бороться с квиттинскими ведьмами? Разве у нас есть хотя бы одно знамение от богов, что они одобряют нашу войну и не лишат нас удачи? Знамений неудачи мы видели гораздо больше. И не обвиняй меня в трусости — я хочу лишь одного: чтобы твои силы и силы племени фьяллей не растрачивались по-пустому.
— Я и не хочу тратить силы по-пустому, — ответил Торбранд конунг, быстро двигая соломинку из стороны в сторону. В его голосе было заметно удивление: он не ожидал от Эрнольва такого красноречия. — Я больше не пойду с маленькой дружиной, надеясь разгромить только одну усадьбу и уничтожить ведьму, которая все это начала. Всю осень и начало зимы мы будем собирать войско. Мы разобьем самого квиттинского конунга Стюрмира, и больше ни одна ведьма, сколько их ни есть, не посмеет замыслить что-то нам во вред. А что касается знамений…
— То откуда же им взяться, добрым знамениям? — снова заговорил Эрнольв, вклинившись в первую же заминку Торбрандовой речи. — Может быть, я позабыл: зачем твои ярлы Модольв и Хродмар плавали в начале лета на Острый мыс?
— За железом! — ответил сам Хродмар. — И мы его привезли!
— Даже самое лучшее оружие ломается, — продолжал Эрнольв. — Нам понадобится еще, и где мы его возьмем? Ты задумал слишком большую войну, конунг. Я не знаю, с чего она началась, но теперь она разворачивается уж слишком широко.
— Квитты сами хотели этой войны! — подал голос Модольв ярл, на круглом добродушном лице которого сейчас была непривычная суровость. — Когда мы были на Остром мысу, в усадьбе Гримкеля Черной Бороды, там мы видели мало дружелюбия. А у Гримкеля на языке всегда то, что на уме у его родича Стюрмира конунга. Они не хотели продавать нам железо. Если бы мы не напали на них, они сами напали бы на нас.
— А нашим бондам хватает железа, чтобы обрабатывать землю! — сказал Эрнольв. — Если ты позовешь их на войну, мало у кого хватит духу отказать тебе, конунг, но кто останется выращивать ячмень? С тобой охотно пойдут ярлы и хирдманы, но бондов едва ли обрадует твой призыв.
— Он обрадует всякого, кто не трус! — крикнул Хродмар ярл. Сам он явно не был трусом, а собственные стремления поглощали его слишком полно, чтобы он мог всерьез задуматься о нуждах кого-то другого.
— Многие бонды следующей весной смогут засеять свою пашню серебряными эйрирами, — сказал Торбранд конунг, и дружина, уставшая от напряженного спора, встретила его слова радостным гулом. — И сейчас я хочу услышать от тебя только одно слово, Эрнольв сын Хравна: ты пойдешь со мной?
— Да, — одним словом ответил Эрнольв и сел на место.
По дороге домой через фьорд Эрнольв молчал и налегал на весло. Он сам удивлялся, откуда все это в нем взялось: эта ярость, эта готовность спорить, находчивость, напор, вера в свою силу противостоять многим — все то, чего ему раньше не хватало. Эрнольва никогда не называли робким или неуверенным, он не стыдился себя и мог спорить с каким-нибудь одним человеком, пусть даже очень знатным, вроде того же Хродмара. Но раньше ему и в голову не приходило, что один человек может спорить со всеми. Один не может, не имеет права быть правым, когда все ошибаются. «Пусть они ошибаются — я лучше ошибусь вместе со всеми, чем останусь в одиночестве своей правоты,» — примерно так считал раньше Эрнольв. Собственное красноречие и решимость, так удивившие конунга, еще больше удивили его самого. Оказывается, можно и по-другому. Можно спорить, можно что-то доказывать… Но идти в поход все равно придется.
— Что-то ты сегодня был красноречив на редкость! — приговаривала Ингирид, сидевшая на носу большой лодки. Она куталась в плащ, выставив наружу только розовый от вечерней прохлады носик и блестящие ехидным задором глаза. — Как будто тебе шептал на ухо сам Один! Уж не влюбился ли ты в кого-нибудь? — вдруг сообразила она и подалась поближе к Эрнольву, пытаясь разглядеть в сумерках его лицо, но он в досаде отвернулся. — Если в Эренгерду, то даже и думать не смей! — Ингирид хихикнула. — И совета умнее тебе не подаст ни один из богов. Эренгерда слишком хороша, чтобы согласилась пойти за такого уро… такого красавца, как ты. А Кольбейн задумал выдать ее за конунга. Пусть меня возьмут тролли, если это не так! Бедный мой родич Торбранд конунг! Спасите меня боги от таких родичей, как Кольбейн Косматый и Асвальд Сутулый! Впрочем, надеюсь, ко времени их свадьбы меня здесь уже не будет.