Страница:
обещанной нам.
---
Есть ли у Твардовского недостатки?
На этот вопрос можно не без основания ответить словами Чернышевского из
письма к Некрасову:
"Есть ли у Вас слабые стихотворения? Ну, разумеется, есть. Почему и не
указать их, если бы пришлось говорить о Вас печатно? Но собственно для Вас
это не может иметь интереса, потому что они у Вас не более как случайности -
иногда напишется лучше, иногда хуже..."
Чернышевскому так и не пришлось или, вернее, не понадобилось указать в
печати, какие именно некрасовские стихотворения он считал "случайностями".
Ему было дорого самое основное и существенное в поэзии Некрасова. От того-то
он и говорит с ним в своем письме так мягко и бережно, стараясь поддержать,
подбодрить поэта, знавшего горькие минуты сомнений.
У нас еще в недавние времена многие критики и рецензенты занимались
главным образом поисками ошибок и недостатков, а если и хвалили кого-нибудь,
то очень осмотрительно и чаще всего хором, когда уже не было никакого риска.
Вряд ли могла ободрить писателя и вдохновить его на новые труды такая
осторожная, запоздалая, приуроченная к случаю похвала, отпускаемая к тому же
в точных аптекарских дозах.
Не пора ли нам научиться у великих критиков прошлого - у Белинскго, у
Чернышевского - умению радоваться удаче художника, пока еще он жив и полон
сил, радоваться по-настоящему, не занимаясь вычитанием общей суммы
недостатков из суммы достоинств или наоборот.
А Твардовский за четверть века поэтического труда дал нам так много
поводов для радости.
Перед нами - поэт, который смолоду избежал литературного мелководья,
где любят резвиться и плескаться те, кто даже и не помышляет о дальнем
плавании.
В одном из стихотворений он говорит:
Не много надобно труда,
Уменья и отваги,
Чтоб строчки в рифму хоть куда
Составить на бумаге...
Покамест молод, малый спрос:
Играй. Но бог избави,
Чтоб до седых дожить волос,
Служа пустой забаве [13].
Жизнь хорошо подготовила Твардовского к серьезному писательскому делу.
Природу он узнал и полюбил еще со времен своего "пастушеского детства".
Недаром мы находим у него такие своеобразные определения времен года:
Еще не та была пора,
Что входит прямо в зиму,
Еще с картошки кожура
Счищалась об корзину.
Но становилась холодна
Земля нагрева летнего,
И на ночь мокрая копна
Впускала неприветливо... [14]
Не всякому из нас случалось искать приюта на ночь в мокрой копне...
Или вот как, например, изображает порт самые поздние дни осени:
Но уже темнеют реки,
Тянет кверху дым костра,
Отошли грибы, орехи.
Смотришь, утром со двора
Скот не вышел. В поле пусто.
Белый утренник зернист.
И свежо, морозно, вкусно
Заскрипел капустный лист... [15]
Опытным, понимающим глазом смотрит Твардовский и на "оббитый ветром
перестой" таежного леса, где поезд мчится по бесконечной просеке, и на
совсем иную, гораздо более приветливую природу, открывающуюся ему за
Хабаровском:
...Краснолесье -
Не то леса, не то сады.
Поля, просторы - хоть залейся,
Покосы буйны - до беды... [16]
Любовь к земле у Твардовского старше его самого: она досталась ему в
наследство.
С землей связаны самые первые, самые глубокие впечатления его детства.
Земля для поэта - живая.
И день по-летнему горяч.
Конь звякает уздой.
Вдали взлетает грузный грач
Над первой бороздой.
Пласты ложатся поперек
Затравеневших меж,
Земля крошится, как пирог, -
Хоть подбирай и ешь...
Земля!
От влаги снеговой
Она еще свежа,
Она бродит сама собой
И дышит, как дежа...
Земля!
Все краше и видней
Она вокруг лежит.
И лучше счастья нет - на ней
До самой смерти жить... [17]
С детства зародилась у порта и другая любовь - к слову, к песне и
сказке.
Он пишет:
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу - света и тепла.
И сказок в трепетную память,
И песен матери родной,
И старых праздников с попами,
И новых с музыкой иной... [18]
Порту, рожденному в деревне, чистое, звучное, образное слово
тожедосталось по наследству. Недаром Лев Толстой в свое время утверждал, что
учиться хорошему русскому языку надо у крестьян и даже у крестьянских ребят.
Но, усвоив с детских лет живую, прихотливую, играющую всеми оттенками
чувств народную речь, Твардовский никогда не увлекался словесными узорами,
не щеголял попусту красным словцом.
В трудовом быту слово приходит к человеку вместе с делом - с работой.
Может быть, именно поэтому мы и находим у Твардовского глагол
"работать" в самых разных сочетаниях:
...Врываясь в даль, работал поезд...
("За далью - даль")
Тяжела, мокра шинель -
Дождь работал добрый... ("Василий Теркин")
Он! И меня узнал он, с ходу
Ко мне работает плечом... ("За далью - даль")
Вероятно, поэт и сам не замечает своего пристрастия к этому глаголу,
который появляется у него каждый раз в ином значении.
В напряженной, бодрой и ладной работе, которую Твардовский наблюдал на
перекрытии сибирской реки, он видел проявление той же удали и силы, какою
народные былины наделили когда-то Ваську Буслаева и Микулу Селяниновича.
Разумеется, у нашего поэта нет и намека на стиль старинных былин. Он
пишет современным, лишенным какой бы то ни было стилизации языком. Работу на
Ангаре он изображает со строгой деловой точностью. А получается и дельно и
поэтично.
...И, точно танки РГК,
Двадцатитонные "минчане",
Качнув бортами, как плечами,
С исходной, с грузом - на врага... [19]
Кажется, будто речь идет здесь не о машинах, а о людях - о дюжих
парнях, изготовившихся для кулачного боя.
Недаром автор называет огромные самосвалы Минского завода - точно они
люди - "минчанами".
В свое время замечательный лирический поэт Сергей Есенин писал с
нежностью и нескрываемой грустью о красногривом, тонконогом жеребенке,
которого обгоняет поезд:
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну, куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница? [20]
У Александра Твардовского, тоже родившегося в деревне, нет в душе ни
горечи, ни предубеждения против самосвалов, самолетов, поездов, тракторов,
против уральского конечного молота, который заглушил своим грохотом
"сиротский звон" всех деревенских наковален.
Твардовский не боится техники, но и не обожествляет ее. Она естественно
входит в его стихи, не загромождая их собой и почти не требуя особого места.
Его пример показывает нам, что существованию подлинной поэзии нисколько
не угрожает самое мощное развитие техники. Ведь вот умеет же наш современный
поэт, живущий в атомном веке, писать о полевых просторах и лесной тишине
ничуть не менее свежо и непосредственно, чем писали в ту пору, когда до
человеческого слуха еще не долетал рокот мотора.
У кого из прежних крестьянских - да и не только крестьянских - поэтов
вы найдете строчки о покосе более проникновенные, чем те, которые написал
наш современник Твардовский:
В тот самый час воскресным днем,
По праздничному делу,
В саду косил ты под окном
Траву с росою белой.
Трава была травы добрей -
Горошек, клевер дикий,
Густой метелкою пырей
И листья земляники.
И ты косил ее, сопя,
Кряхтя, вздыхая сладко.
И сам подслушивал себя,
Когда звенел лопаткой:
Коси, коса, пока роса.
Роса долой - и мы домой.
Таков завет и звук таков.
И по косе вдоль жала,
Смывая мелочь лепестков,
Роса ручьем бежала.
Покос высокий, как постель,
Ложился, взбитый пышно.
И непросохший сонный шмель
В покосе пел чуть слышно.
И с мягким махом тяжело
Косье в руках скрипело.
И солнце жгло, и дело шло,
И все, казалось, пело:
Коси, коса, пока роса.
Роса долой - и мы домой... [21]
Со времен Кольцова и Никитина всех поэтов, вышедших из крестьянства или
писавших преимущественно о деревне и о мужиках, причисляли к особой
категории.
Даже Сергей Есенин, с юношеских лет покинувший деревню, неукоснительно
сохранял некоторые традиционные особенности деревенского стиля и в своем
внешнем обличии (несмотря на цилиндр и лайковые перчатки), и в манере
письма.
Эх вы, сани! Что за сани!
Звоны мерзлые осин.
У меня отец - крестьянин,
Ну а я - крестьянский сын... [22]
Твардовский тоже крестьянский сын, никогда не порывавший кровной связи
с деревней. Но его никак не зачислишь в категорию крестьянских поэтов. Он
никогда ни в малейшей степени не гримировался, не причесывался под стиль
этой категории, в сущности уже отжившей свой век. Это большой советский,
русский поэт, - пишет ли он о деревне или о городе.
Вспомните, что говорит он о "порыве души артельной", которым был
охвачен "сборный, но отборный" народ, работавший на Ангаре.
В этом порыве ...все слилось - ни дать ни взять: И удаль русская
мирская, И с ней повадка заводская, И строя воинского стать... [23]
Такое слияние или, во всяком случае, сближение характерных черт
крестьянина, заводского рабочего, солдата (а сплошь и рядом все это
сочетается в одном лице) - знаменательная черта эпохи.
Этот новый сплав превосходно определяют серьезные и вдумчивые строчки
Твардовского. Сам он - человек, пришедший к большой культуре не с пустыми
руками, а с богатым запасом житейского практического опыта и с тем наследием
исконной народной культуры, которая проявлялась у крестьянства и в быту, и в
разного рода художествах, и в словесном и песенном творчестве.
Поэт помнит с детства
Не тот порядок и уют,
Что, никому не веря,
Воды напиться подают,
Держась за клямку двери,
А тот порядок и уют,
Что всякому с любовью
Как будто чарку подают
На доброе здоровье [24].
Это - то главное и лучшее, что вынес Твардовский из своего деревенского
прошлого. Да еще память о мальчишеских годах, где для него было вдоволь
И летних гроз, грибов и ягод,
Росистых троп в траве глухой,
Пастушьих радостей и тягот,
И слез над книгой дорогой... [25]
Но, должно быть, самый глубокий след оставила в его памяти кузница "в
тени обкуренных берез", знакомая ему чуть ли не с первых лет жизни.
И отсвет жара горнового
Под закопченным потолком,
И свежесть пола земляного,
И запах дыма с деготьком -
Привычны мне с тех пор, пожалуй,
Как там, взойдя к отцу в обед,
Мать на руках меня держала,
Когда ей было двадцать лет...
И этот голос наковальни,
Да скрип мехов, да шум огня
С далекой той поры начальной
В ушах не молкнет у меня.
Не молкнет память жизни бедной,
Обидной, горькой и глухой,
Пускай исчезнувшей бесследно,
С отцом ушедшей на покой...
Когда читаешь Твардовского, кажется, будто сам народ говорит о себе,
говорит богато, красочно, щедро, подчас мешая слезы со смехом.
Да, в сущности, народ никогда - ни в нужде, ни в беде - не впадал в
безнадежность, в уныние, не терял своего драгоценного дара - веселой и
задорной шутки.
Не случайно один из первых портов, вышедших из бедного, простого люда,
шотландец Бернс, писал в ответ на унылые рассуждения о том, какой
безысходно-тяжкий удел достался жителям лачуг:
А поглядишь - в конце концов
Немало статных молодцов
И прехорошеньких подружек
Выходит из таких лачужек... [28]
Народ всегда верил в свои жизненные силы.
Ведь рядом с песнями, полными печали и раздумья, он создал столько
веселых плясовых, шуточных песен, такую россыпь бойких, звонких,
пересмешливых частушек.
Наша литературная крестьянская поэзия была куда однообразнее и беднее.
Понадобились революция и всеобщая грамотность, чтобы ручьи народного
творчества влились в большую поэзию страны.
Образцы этой поэзии, достигшей высокой ступени развития, но сохраняющей
всю свежесть народных песенных ключей, мы находим в поэмах Твардовского.
---
Никогда еще лирика, которая требует от порта глубокой
сосредоточенности, не жила в такой бурной, непрерывно меняющейся обстановке,
как в наши дни. И все же она существует. Война, блокада, небывалые
опустошения - ничто не могло ее заглушить. Как трава, пробивалась она на
истоптанных, разрытых танками дорогах и на пожарищах.
О войне Твардовский написал много стихов и две нормы - "Василий Теркин"
и "Дом у дороги". Поэмы эти так несхожи между собой. Вторая - лиричнее,
грустнее, тише. В обеих жизнь идет рядом со смертью. Но первую пронизывает
веселая, несокрушимая удаль Василия Теркина. Во второй участвует множество
людей - солдат, беженцев из краев, занятых неприятелем, а сквозь всю поэму
проходит как бы прерывистой линией судьба одной семьи, которую война
разделила и несет по разным дорогам.
Однако самое существенное различие этих поэм заключается в том, что в
первой из них действие происходит главным образом на фронте, а во второй -
преимущественно в тылу.
Томила б только ты бойца,
Война, тоской знакомой,
Да не пылила б у крыльца
Его родного дома.
Давила б грузным колесом
Тех, что твои по списку,
Да не губила б детский дом
Пальбой артиллерийской.
В тылу война подбирается к самому сокровенному в жизни людей.
Началу войны в поэме - как это было и в жизни - предшествует на
редкость ясный, тихий день. Муж - глава семьи - косит у себя в саду под
окном своего дома траву. А жена ждет его к обеду.
Помытый пол блестит в дому
Опрятностью такою,
Что просто радость по нему
Ступить босой ногою.
И хорошо за стол свой сесть
В кругу родном и тесном
И, отдыхая, хлеб свой есть,
И день хвалить чудесный.
Коси, коса, пока роса,
Роса долой - и мы домой...
И эту-то радость, покой, любовь, этот сияющий чистотой - точно
стеклянный - дом сейчас, через несколько минут, вдребезги разобьет война.
И вот уже отец семьи, не докосив луга, "в поход запоясался", а бабы,
оставшиеся в селе без мужей и сыновей, берутся за лопаты - перекапывают
дорогу, по которой может, должен прийти враг.
И сколько рук - не перечтешь! -
Вдоль той канавы длинной
Живьем приваливали рожь
Сырой, тяжелой глиной.
"Живьем хлеба, живьем траву", - словно с тяжестью на сердце говорит
автор. Ведь для него все это и в самом деле живое.
С той же болью рассказывает он о том, как гонит война "зеленой улицей
села" стариков, старух, детей со всего края.
Смешалось все, одной беды -
Войны знаменье было...
Уже до полудня воды
В колодцах не хватило.
И ведра глухо грунт скребли,
Гремя о стенки сруба,
Полупустые кверху шли,
И к капле, прыгнувшей в пыли,
Тянулись жадно губы...
Нет, ты смотреть не выходи
Ребят на водопое.
Скорей своих прижми к груди,
Пока они с тобою...
Читая эти строки, в которых так правдиво и четко отразилось лето сорок
первого года, невольно вспоминаешь старинные предания о народных бедствиях,
слышишь тревожный гул набата.
Но даже и в этой трагической поэме Твардовского речь идет не о смерти.
Самыми жаркими, какие только можно найти, словами говорит она о жизни, о
семье, о любви.
Героиня поэмы Анна Сивцова, одна из множества советских женщин -
солдатских жен, любит, тоскует, ждет, надеется с такой силой и страстью, на
которые способна только богатая и цельная женская душа.
Любила - взгляд не оброни
Никто, - одна любила.
Любила так, что от родни,
От матери отбила.
Пускай не девичья пора,
Но от любви на диво
В речах остра,
В делах быстра,
Как змейка, все ходила.
В дому - какое ни житье -
Детишки, печь, корыто -
Еще не видел он ее
Нечесаной, немытой.
И весь она держала дом
В опрятности тревожной.
Считая, может, что на том
Любовь вовек надежней.
И та любовь была сильна
Такою доброй силой,
Что разлучить одна война
Могла.
И разлучила.
В этом отрывке каждое слово живет и трепещет. Даже "опрятность" здесь
тревожная.
Тяжело ложатся только последние слова: "И разлучила".
А самая разлука происходит в поэме донельзя просто:
В тот первый день из горьких дней,
Как собрался в дорогу,
Велел отец беречь детей,
Смотреть за домом строго,
Велел детей и дом беречь, -
Жена за все в ответе, -
Но не сказал, топить ли печь
Сегодня на рассвете.
Так, на полном ходу, обрывается мирная жизнь семьи. Никакие долгие и
слезные проводы не показались бы нам такими горькими и значительными, как
это суровое крестьянское расставание.
Должно быть, автор потому и не дал особых примет своим героям, чьи
судьбы проходят через всю поэму, что их устами говорит сама жизнь, попранная
войной и борющаяся со смертью.
И, пожалуй, нигде этот голос жизни не звучит так внятно, как в
разговоре, который мысленно ведет мать со своим ребенком, родившимся в
немецком плену, за колючей проволокой, в сыром бараке, куда сквозь щели со
свистом врывается ветер.
Целуя зябкий кулачок,
На сына мать глядела:
А я при чем, - скажи, сынок, -
А мне какое дело?
Скажи: какое дело мне,
Что ты в беде, родная.
Ни о беде, ни о войне,
Ни о родимой стороне,
Ни о немецкой чужине
Я, мама, знать не знаю.
Зачем мне знать, что белый свет
Для жизни годен мало?
Ни до чего мне дела нет,
Я жить хочу сначала.
Я жить хочу, и пить, и есть,
Хочу тепла и света,
И дела нету мне, что здесь
У вас зима, не лето...
Я мал, я слаб, я свежесть дня
Твоею кожей чую.
Дай ветру дунуть на меня -
И руки развяжу я.
Но ты не дашь ему подуть,
Не дашь, моя родная,
Пока твоя вздыхает грудь,
Пока сама живая...
Я сплю крючком, - ни встать ни сесть
Еще не в силах пленник,
И не лежал раскрытый весь
Я на твоих, коленях...
"Дом у дороги" - самая лиричная не только из поэм Твардовского, а из
всех, какие только можно вообразить.
В сущности, это песня, говорящая о чувствах, а действия в ней не так уж
много. Но автор умеет создавать всею несколькими словами и сцену действия, и
образы своих героев, хотя внешнего облика на этот раз он не придал никому из
них. Да это и не требовалось. Автору нужны были самые типичные из русских
людей и чувства, общие всему советскому народу.
Такие образы могли бы легко превратиться в некие символы, если бы
Твардовский не наделил их со всей щедростью своего таланта подлинными
жизненными чертами.
Вот возвращается на родину от стен Берлина знакомый нам солдат.
Ни своего дома, ни двора он не нашел. Не нашел и семьи.
И там, где канули в огне
Венцы, столбы, стропила, -
Темна, жирна по целине,
Как конопля, крапива -
Глухой, нерадостный покой
Хозяина встречает.
Калеки-яблони с тоской
Гольем ветвей качают...
Присел на камушек солдат
У бывшего порога.
Больную с палочкою в ряд
Свою устроил ногу.
А через денек-другой
Перекурил, шинель долой,
Разметил план лопатой.
Коль ждать жену с детьми домой,
Так надо строить хату.
А где боец за столько лет
Себе жилья не строил!
Не только там, где лесу нет,
А нет земли порою...
Твардовский не рассказывает нам, как вернулась домой солдатская семья,
- это предугадывается само собой.
Его песня-поэма кончается в ту пору года, когда началась война, - в
сенокос.
К покосу был окончен дом,
Как раз к поре горячей.
А сам солдат ютился в нем
Со дня, как строить начал.
На свежеструганом полу,
Что облекал прохладой,
Он отдыхал в своем углу
С великою отрадой.
Да что! У смерти на краю,
На каждом новоселье
И то любитель был свою
Обжить, устроить келью.
Не знаешь, год иль день там быть,
А все же и в землянке
Охота гвоздь на место вбить,
Зажечь фитиль в жестянке,
Водой, дровами запастись,
Соломой побогаче.
А там - приказ. И в ночь снялись,
И с тем жильем навек простись! -
А жить нельзя иначе...
Трудно найти другое поэтическое произведение, где говорилось бы так
отчетливо о самом основном в жизни: о доме, о жилом уюте, возможном даже на
кратковременном привале, о семье, надолго разлученной, но спаянной любовью,
которая не угасает ни на фронтовых дорогах, ни в землянке "у смерти на
краю", ни на чужбине, в сыром бараке, где мать греет новорожденного своим
дыханием и молча поет ему колыбельную песню.
Такая поэма могла возникнуть только в годы великих потрясений,
обнаруживших жизнь до самого ее основания.
А ту беспримерную стойкость, которая выдержала тягчайшие испытания
военных лет, вернее всего можно было обнаружить в неприхотливой семье
простых, закаленных трудом людей, издавна знакомых Твардовскому.
Поэма "Дом у дороги" полна любви к жизни и веры в человека.
И сила ее - в той предельной, естественной, как дыхание, простоте, с
какой только и можно говорить в суровую пору о несокрушимой радости жизни, о
любви.
^TПОРТРЕТ ИЛИ КОПИЯ? ^U
Искусство перевода
"Перевод, переводить, переводчик" - как мало, в сущности, соответствуют
эти общепринятые, узаконенные обычаем слова тому содержанию, которое мы
вкладываем в понятие художественного, поэтического перевода.
Мы переводим стрелки часов, переводим поезд с одного пути на другой,
переводим по почте или по телеграфу деньги.
В слове "перевод" мы ощущаем нечто техническое, а не творческое.
Пожалуй, оно вполне оправдывает себя в тех случаях, когда относится к
переводу документа, письма или устрой речи с одного языка на другой.
Иное дело - художественный перевод, немыслимый без затраты душевных
сил, без воображения, интуиции, - словом, без всего того, что необходимо для
творчества.
А между тем и нотариальный перевод, скрепленный печатью "с подлинным
верно", и перевод "Божественной Комедии" Данте определяются одним и тем же
термином, несколько суховатым и в известной мере принижающим достоинство
этого литературного жанра.
---
Есть ли у Твардовского недостатки?
На этот вопрос можно не без основания ответить словами Чернышевского из
письма к Некрасову:
"Есть ли у Вас слабые стихотворения? Ну, разумеется, есть. Почему и не
указать их, если бы пришлось говорить о Вас печатно? Но собственно для Вас
это не может иметь интереса, потому что они у Вас не более как случайности -
иногда напишется лучше, иногда хуже..."
Чернышевскому так и не пришлось или, вернее, не понадобилось указать в
печати, какие именно некрасовские стихотворения он считал "случайностями".
Ему было дорого самое основное и существенное в поэзии Некрасова. От того-то
он и говорит с ним в своем письме так мягко и бережно, стараясь поддержать,
подбодрить поэта, знавшего горькие минуты сомнений.
У нас еще в недавние времена многие критики и рецензенты занимались
главным образом поисками ошибок и недостатков, а если и хвалили кого-нибудь,
то очень осмотрительно и чаще всего хором, когда уже не было никакого риска.
Вряд ли могла ободрить писателя и вдохновить его на новые труды такая
осторожная, запоздалая, приуроченная к случаю похвала, отпускаемая к тому же
в точных аптекарских дозах.
Не пора ли нам научиться у великих критиков прошлого - у Белинскго, у
Чернышевского - умению радоваться удаче художника, пока еще он жив и полон
сил, радоваться по-настоящему, не занимаясь вычитанием общей суммы
недостатков из суммы достоинств или наоборот.
А Твардовский за четверть века поэтического труда дал нам так много
поводов для радости.
Перед нами - поэт, который смолоду избежал литературного мелководья,
где любят резвиться и плескаться те, кто даже и не помышляет о дальнем
плавании.
В одном из стихотворений он говорит:
Не много надобно труда,
Уменья и отваги,
Чтоб строчки в рифму хоть куда
Составить на бумаге...
Покамест молод, малый спрос:
Играй. Но бог избави,
Чтоб до седых дожить волос,
Служа пустой забаве [13].
Жизнь хорошо подготовила Твардовского к серьезному писательскому делу.
Природу он узнал и полюбил еще со времен своего "пастушеского детства".
Недаром мы находим у него такие своеобразные определения времен года:
Еще не та была пора,
Что входит прямо в зиму,
Еще с картошки кожура
Счищалась об корзину.
Но становилась холодна
Земля нагрева летнего,
И на ночь мокрая копна
Впускала неприветливо... [14]
Не всякому из нас случалось искать приюта на ночь в мокрой копне...
Или вот как, например, изображает порт самые поздние дни осени:
Но уже темнеют реки,
Тянет кверху дым костра,
Отошли грибы, орехи.
Смотришь, утром со двора
Скот не вышел. В поле пусто.
Белый утренник зернист.
И свежо, морозно, вкусно
Заскрипел капустный лист... [15]
Опытным, понимающим глазом смотрит Твардовский и на "оббитый ветром
перестой" таежного леса, где поезд мчится по бесконечной просеке, и на
совсем иную, гораздо более приветливую природу, открывающуюся ему за
Хабаровском:
...Краснолесье -
Не то леса, не то сады.
Поля, просторы - хоть залейся,
Покосы буйны - до беды... [16]
Любовь к земле у Твардовского старше его самого: она досталась ему в
наследство.
С землей связаны самые первые, самые глубокие впечатления его детства.
Земля для поэта - живая.
И день по-летнему горяч.
Конь звякает уздой.
Вдали взлетает грузный грач
Над первой бороздой.
Пласты ложатся поперек
Затравеневших меж,
Земля крошится, как пирог, -
Хоть подбирай и ешь...
Земля!
От влаги снеговой
Она еще свежа,
Она бродит сама собой
И дышит, как дежа...
Земля!
Все краше и видней
Она вокруг лежит.
И лучше счастья нет - на ней
До самой смерти жить... [17]
С детства зародилась у порта и другая любовь - к слову, к песне и
сказке.
Он пишет:
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу - света и тепла.
И сказок в трепетную память,
И песен матери родной,
И старых праздников с попами,
И новых с музыкой иной... [18]
Порту, рожденному в деревне, чистое, звучное, образное слово
тожедосталось по наследству. Недаром Лев Толстой в свое время утверждал, что
учиться хорошему русскому языку надо у крестьян и даже у крестьянских ребят.
Но, усвоив с детских лет живую, прихотливую, играющую всеми оттенками
чувств народную речь, Твардовский никогда не увлекался словесными узорами,
не щеголял попусту красным словцом.
В трудовом быту слово приходит к человеку вместе с делом - с работой.
Может быть, именно поэтому мы и находим у Твардовского глагол
"работать" в самых разных сочетаниях:
...Врываясь в даль, работал поезд...
("За далью - даль")
Тяжела, мокра шинель -
Дождь работал добрый... ("Василий Теркин")
Он! И меня узнал он, с ходу
Ко мне работает плечом... ("За далью - даль")
Вероятно, поэт и сам не замечает своего пристрастия к этому глаголу,
который появляется у него каждый раз в ином значении.
В напряженной, бодрой и ладной работе, которую Твардовский наблюдал на
перекрытии сибирской реки, он видел проявление той же удали и силы, какою
народные былины наделили когда-то Ваську Буслаева и Микулу Селяниновича.
Разумеется, у нашего поэта нет и намека на стиль старинных былин. Он
пишет современным, лишенным какой бы то ни было стилизации языком. Работу на
Ангаре он изображает со строгой деловой точностью. А получается и дельно и
поэтично.
...И, точно танки РГК,
Двадцатитонные "минчане",
Качнув бортами, как плечами,
С исходной, с грузом - на врага... [19]
Кажется, будто речь идет здесь не о машинах, а о людях - о дюжих
парнях, изготовившихся для кулачного боя.
Недаром автор называет огромные самосвалы Минского завода - точно они
люди - "минчанами".
В свое время замечательный лирический поэт Сергей Есенин писал с
нежностью и нескрываемой грустью о красногривом, тонконогом жеребенке,
которого обгоняет поезд:
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну, куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница? [20]
У Александра Твардовского, тоже родившегося в деревне, нет в душе ни
горечи, ни предубеждения против самосвалов, самолетов, поездов, тракторов,
против уральского конечного молота, который заглушил своим грохотом
"сиротский звон" всех деревенских наковален.
Твардовский не боится техники, но и не обожествляет ее. Она естественно
входит в его стихи, не загромождая их собой и почти не требуя особого места.
Его пример показывает нам, что существованию подлинной поэзии нисколько
не угрожает самое мощное развитие техники. Ведь вот умеет же наш современный
поэт, живущий в атомном веке, писать о полевых просторах и лесной тишине
ничуть не менее свежо и непосредственно, чем писали в ту пору, когда до
человеческого слуха еще не долетал рокот мотора.
У кого из прежних крестьянских - да и не только крестьянских - поэтов
вы найдете строчки о покосе более проникновенные, чем те, которые написал
наш современник Твардовский:
В тот самый час воскресным днем,
По праздничному делу,
В саду косил ты под окном
Траву с росою белой.
Трава была травы добрей -
Горошек, клевер дикий,
Густой метелкою пырей
И листья земляники.
И ты косил ее, сопя,
Кряхтя, вздыхая сладко.
И сам подслушивал себя,
Когда звенел лопаткой:
Коси, коса, пока роса.
Роса долой - и мы домой.
Таков завет и звук таков.
И по косе вдоль жала,
Смывая мелочь лепестков,
Роса ручьем бежала.
Покос высокий, как постель,
Ложился, взбитый пышно.
И непросохший сонный шмель
В покосе пел чуть слышно.
И с мягким махом тяжело
Косье в руках скрипело.
И солнце жгло, и дело шло,
И все, казалось, пело:
Коси, коса, пока роса.
Роса долой - и мы домой... [21]
Со времен Кольцова и Никитина всех поэтов, вышедших из крестьянства или
писавших преимущественно о деревне и о мужиках, причисляли к особой
категории.
Даже Сергей Есенин, с юношеских лет покинувший деревню, неукоснительно
сохранял некоторые традиционные особенности деревенского стиля и в своем
внешнем обличии (несмотря на цилиндр и лайковые перчатки), и в манере
письма.
Эх вы, сани! Что за сани!
Звоны мерзлые осин.
У меня отец - крестьянин,
Ну а я - крестьянский сын... [22]
Твардовский тоже крестьянский сын, никогда не порывавший кровной связи
с деревней. Но его никак не зачислишь в категорию крестьянских поэтов. Он
никогда ни в малейшей степени не гримировался, не причесывался под стиль
этой категории, в сущности уже отжившей свой век. Это большой советский,
русский поэт, - пишет ли он о деревне или о городе.
Вспомните, что говорит он о "порыве души артельной", которым был
охвачен "сборный, но отборный" народ, работавший на Ангаре.
В этом порыве ...все слилось - ни дать ни взять: И удаль русская
мирская, И с ней повадка заводская, И строя воинского стать... [23]
Такое слияние или, во всяком случае, сближение характерных черт
крестьянина, заводского рабочего, солдата (а сплошь и рядом все это
сочетается в одном лице) - знаменательная черта эпохи.
Этот новый сплав превосходно определяют серьезные и вдумчивые строчки
Твардовского. Сам он - человек, пришедший к большой культуре не с пустыми
руками, а с богатым запасом житейского практического опыта и с тем наследием
исконной народной культуры, которая проявлялась у крестьянства и в быту, и в
разного рода художествах, и в словесном и песенном творчестве.
Поэт помнит с детства
Не тот порядок и уют,
Что, никому не веря,
Воды напиться подают,
Держась за клямку двери,
А тот порядок и уют,
Что всякому с любовью
Как будто чарку подают
На доброе здоровье [24].
Это - то главное и лучшее, что вынес Твардовский из своего деревенского
прошлого. Да еще память о мальчишеских годах, где для него было вдоволь
И летних гроз, грибов и ягод,
Росистых троп в траве глухой,
Пастушьих радостей и тягот,
И слез над книгой дорогой... [25]
Но, должно быть, самый глубокий след оставила в его памяти кузница "в
тени обкуренных берез", знакомая ему чуть ли не с первых лет жизни.
И отсвет жара горнового
Под закопченным потолком,
И свежесть пола земляного,
И запах дыма с деготьком -
Привычны мне с тех пор, пожалуй,
Как там, взойдя к отцу в обед,
Мать на руках меня держала,
Когда ей было двадцать лет...
И этот голос наковальни,
Да скрип мехов, да шум огня
С далекой той поры начальной
В ушах не молкнет у меня.
Не молкнет память жизни бедной,
Обидной, горькой и глухой,
Пускай исчезнувшей бесследно,
С отцом ушедшей на покой...
Когда читаешь Твардовского, кажется, будто сам народ говорит о себе,
говорит богато, красочно, щедро, подчас мешая слезы со смехом.
Да, в сущности, народ никогда - ни в нужде, ни в беде - не впадал в
безнадежность, в уныние, не терял своего драгоценного дара - веселой и
задорной шутки.
Не случайно один из первых портов, вышедших из бедного, простого люда,
шотландец Бернс, писал в ответ на унылые рассуждения о том, какой
безысходно-тяжкий удел достался жителям лачуг:
А поглядишь - в конце концов
Немало статных молодцов
И прехорошеньких подружек
Выходит из таких лачужек... [28]
Народ всегда верил в свои жизненные силы.
Ведь рядом с песнями, полными печали и раздумья, он создал столько
веселых плясовых, шуточных песен, такую россыпь бойких, звонких,
пересмешливых частушек.
Наша литературная крестьянская поэзия была куда однообразнее и беднее.
Понадобились революция и всеобщая грамотность, чтобы ручьи народного
творчества влились в большую поэзию страны.
Образцы этой поэзии, достигшей высокой ступени развития, но сохраняющей
всю свежесть народных песенных ключей, мы находим в поэмах Твардовского.
---
Никогда еще лирика, которая требует от порта глубокой
сосредоточенности, не жила в такой бурной, непрерывно меняющейся обстановке,
как в наши дни. И все же она существует. Война, блокада, небывалые
опустошения - ничто не могло ее заглушить. Как трава, пробивалась она на
истоптанных, разрытых танками дорогах и на пожарищах.
О войне Твардовский написал много стихов и две нормы - "Василий Теркин"
и "Дом у дороги". Поэмы эти так несхожи между собой. Вторая - лиричнее,
грустнее, тише. В обеих жизнь идет рядом со смертью. Но первую пронизывает
веселая, несокрушимая удаль Василия Теркина. Во второй участвует множество
людей - солдат, беженцев из краев, занятых неприятелем, а сквозь всю поэму
проходит как бы прерывистой линией судьба одной семьи, которую война
разделила и несет по разным дорогам.
Однако самое существенное различие этих поэм заключается в том, что в
первой из них действие происходит главным образом на фронте, а во второй -
преимущественно в тылу.
Томила б только ты бойца,
Война, тоской знакомой,
Да не пылила б у крыльца
Его родного дома.
Давила б грузным колесом
Тех, что твои по списку,
Да не губила б детский дом
Пальбой артиллерийской.
В тылу война подбирается к самому сокровенному в жизни людей.
Началу войны в поэме - как это было и в жизни - предшествует на
редкость ясный, тихий день. Муж - глава семьи - косит у себя в саду под
окном своего дома траву. А жена ждет его к обеду.
Помытый пол блестит в дому
Опрятностью такою,
Что просто радость по нему
Ступить босой ногою.
И хорошо за стол свой сесть
В кругу родном и тесном
И, отдыхая, хлеб свой есть,
И день хвалить чудесный.
Коси, коса, пока роса,
Роса долой - и мы домой...
И эту-то радость, покой, любовь, этот сияющий чистотой - точно
стеклянный - дом сейчас, через несколько минут, вдребезги разобьет война.
И вот уже отец семьи, не докосив луга, "в поход запоясался", а бабы,
оставшиеся в селе без мужей и сыновей, берутся за лопаты - перекапывают
дорогу, по которой может, должен прийти враг.
И сколько рук - не перечтешь! -
Вдоль той канавы длинной
Живьем приваливали рожь
Сырой, тяжелой глиной.
"Живьем хлеба, живьем траву", - словно с тяжестью на сердце говорит
автор. Ведь для него все это и в самом деле живое.
С той же болью рассказывает он о том, как гонит война "зеленой улицей
села" стариков, старух, детей со всего края.
Смешалось все, одной беды -
Войны знаменье было...
Уже до полудня воды
В колодцах не хватило.
И ведра глухо грунт скребли,
Гремя о стенки сруба,
Полупустые кверху шли,
И к капле, прыгнувшей в пыли,
Тянулись жадно губы...
Нет, ты смотреть не выходи
Ребят на водопое.
Скорей своих прижми к груди,
Пока они с тобою...
Читая эти строки, в которых так правдиво и четко отразилось лето сорок
первого года, невольно вспоминаешь старинные предания о народных бедствиях,
слышишь тревожный гул набата.
Но даже и в этой трагической поэме Твардовского речь идет не о смерти.
Самыми жаркими, какие только можно найти, словами говорит она о жизни, о
семье, о любви.
Героиня поэмы Анна Сивцова, одна из множества советских женщин -
солдатских жен, любит, тоскует, ждет, надеется с такой силой и страстью, на
которые способна только богатая и цельная женская душа.
Любила - взгляд не оброни
Никто, - одна любила.
Любила так, что от родни,
От матери отбила.
Пускай не девичья пора,
Но от любви на диво
В речах остра,
В делах быстра,
Как змейка, все ходила.
В дому - какое ни житье -
Детишки, печь, корыто -
Еще не видел он ее
Нечесаной, немытой.
И весь она держала дом
В опрятности тревожной.
Считая, может, что на том
Любовь вовек надежней.
И та любовь была сильна
Такою доброй силой,
Что разлучить одна война
Могла.
И разлучила.
В этом отрывке каждое слово живет и трепещет. Даже "опрятность" здесь
тревожная.
Тяжело ложатся только последние слова: "И разлучила".
А самая разлука происходит в поэме донельзя просто:
В тот первый день из горьких дней,
Как собрался в дорогу,
Велел отец беречь детей,
Смотреть за домом строго,
Велел детей и дом беречь, -
Жена за все в ответе, -
Но не сказал, топить ли печь
Сегодня на рассвете.
Так, на полном ходу, обрывается мирная жизнь семьи. Никакие долгие и
слезные проводы не показались бы нам такими горькими и значительными, как
это суровое крестьянское расставание.
Должно быть, автор потому и не дал особых примет своим героям, чьи
судьбы проходят через всю поэму, что их устами говорит сама жизнь, попранная
войной и борющаяся со смертью.
И, пожалуй, нигде этот голос жизни не звучит так внятно, как в
разговоре, который мысленно ведет мать со своим ребенком, родившимся в
немецком плену, за колючей проволокой, в сыром бараке, куда сквозь щели со
свистом врывается ветер.
Целуя зябкий кулачок,
На сына мать глядела:
А я при чем, - скажи, сынок, -
А мне какое дело?
Скажи: какое дело мне,
Что ты в беде, родная.
Ни о беде, ни о войне,
Ни о родимой стороне,
Ни о немецкой чужине
Я, мама, знать не знаю.
Зачем мне знать, что белый свет
Для жизни годен мало?
Ни до чего мне дела нет,
Я жить хочу сначала.
Я жить хочу, и пить, и есть,
Хочу тепла и света,
И дела нету мне, что здесь
У вас зима, не лето...
Я мал, я слаб, я свежесть дня
Твоею кожей чую.
Дай ветру дунуть на меня -
И руки развяжу я.
Но ты не дашь ему подуть,
Не дашь, моя родная,
Пока твоя вздыхает грудь,
Пока сама живая...
Я сплю крючком, - ни встать ни сесть
Еще не в силах пленник,
И не лежал раскрытый весь
Я на твоих, коленях...
"Дом у дороги" - самая лиричная не только из поэм Твардовского, а из
всех, какие только можно вообразить.
В сущности, это песня, говорящая о чувствах, а действия в ней не так уж
много. Но автор умеет создавать всею несколькими словами и сцену действия, и
образы своих героев, хотя внешнего облика на этот раз он не придал никому из
них. Да это и не требовалось. Автору нужны были самые типичные из русских
людей и чувства, общие всему советскому народу.
Такие образы могли бы легко превратиться в некие символы, если бы
Твардовский не наделил их со всей щедростью своего таланта подлинными
жизненными чертами.
Вот возвращается на родину от стен Берлина знакомый нам солдат.
Ни своего дома, ни двора он не нашел. Не нашел и семьи.
И там, где канули в огне
Венцы, столбы, стропила, -
Темна, жирна по целине,
Как конопля, крапива -
Глухой, нерадостный покой
Хозяина встречает.
Калеки-яблони с тоской
Гольем ветвей качают...
Присел на камушек солдат
У бывшего порога.
Больную с палочкою в ряд
Свою устроил ногу.
А через денек-другой
Перекурил, шинель долой,
Разметил план лопатой.
Коль ждать жену с детьми домой,
Так надо строить хату.
А где боец за столько лет
Себе жилья не строил!
Не только там, где лесу нет,
А нет земли порою...
Твардовский не рассказывает нам, как вернулась домой солдатская семья,
- это предугадывается само собой.
Его песня-поэма кончается в ту пору года, когда началась война, - в
сенокос.
К покосу был окончен дом,
Как раз к поре горячей.
А сам солдат ютился в нем
Со дня, как строить начал.
На свежеструганом полу,
Что облекал прохладой,
Он отдыхал в своем углу
С великою отрадой.
Да что! У смерти на краю,
На каждом новоселье
И то любитель был свою
Обжить, устроить келью.
Не знаешь, год иль день там быть,
А все же и в землянке
Охота гвоздь на место вбить,
Зажечь фитиль в жестянке,
Водой, дровами запастись,
Соломой побогаче.
А там - приказ. И в ночь снялись,
И с тем жильем навек простись! -
А жить нельзя иначе...
Трудно найти другое поэтическое произведение, где говорилось бы так
отчетливо о самом основном в жизни: о доме, о жилом уюте, возможном даже на
кратковременном привале, о семье, надолго разлученной, но спаянной любовью,
которая не угасает ни на фронтовых дорогах, ни в землянке "у смерти на
краю", ни на чужбине, в сыром бараке, где мать греет новорожденного своим
дыханием и молча поет ему колыбельную песню.
Такая поэма могла возникнуть только в годы великих потрясений,
обнаруживших жизнь до самого ее основания.
А ту беспримерную стойкость, которая выдержала тягчайшие испытания
военных лет, вернее всего можно было обнаружить в неприхотливой семье
простых, закаленных трудом людей, издавна знакомых Твардовскому.
Поэма "Дом у дороги" полна любви к жизни и веры в человека.
И сила ее - в той предельной, естественной, как дыхание, простоте, с
какой только и можно говорить в суровую пору о несокрушимой радости жизни, о
любви.
^TПОРТРЕТ ИЛИ КОПИЯ? ^U
Искусство перевода
"Перевод, переводить, переводчик" - как мало, в сущности, соответствуют
эти общепринятые, узаконенные обычаем слова тому содержанию, которое мы
вкладываем в понятие художественного, поэтического перевода.
Мы переводим стрелки часов, переводим поезд с одного пути на другой,
переводим по почте или по телеграфу деньги.
В слове "перевод" мы ощущаем нечто техническое, а не творческое.
Пожалуй, оно вполне оправдывает себя в тех случаях, когда относится к
переводу документа, письма или устрой речи с одного языка на другой.
Иное дело - художественный перевод, немыслимый без затраты душевных
сил, без воображения, интуиции, - словом, без всего того, что необходимо для
творчества.
А между тем и нотариальный перевод, скрепленный печатью "с подлинным
верно", и перевод "Божественной Комедии" Данте определяются одним и тем же
термином, несколько суховатым и в известной мере принижающим достоинство
этого литературного жанра.