Страница:
детская литература должна воспитывать в ребятах чувство чести и
ответственности, должна давать им простые и ясные, но отнюдь не назойливые
понятия о том, "что такое хорошо и что такое плохо".
Книжку об этом написал Владимир Маяковский [1]. Написал много лет тому
назад.
Поэты и композиторы пишут для пионерских сборов и туристских походов
песни и марши.
Еще в середине 20-х годов Маяковский сочинил для школьников звонкий и
четкий марш:
Возьмем винтовки новые,
На штык флажки!
И с песнею
в стрелковые
Пойдем кружки... [2]
Лучшей походной песни, лучшего марша для легких детских ног не создал
до сих пор никто.
У нас накопилось немало песен о первомайском празднике, о зеленой
листве и красных флагах. Но только "Майская песенка" Маяковского -
по-настоящему майская и по-настоящему детская.
Зеленые листики -
и нет зимы. Идем
раздольем чистеньким
и я,
и ты,
и мы [3].
В том разделе сочинений Маяковского, который называется "Стихи детям",
нет двух вещей, написанных на одну и ту же тему, решающих одну и ту же
задачу. Он оставил нам четырнадцать детских стихотворений и решил
четырнадцать литературных задач. Тут и сатира на Прогулкина Власа - "лентяя
и лоботряса" [4], меткий и веселый фельетон в стихах, сделанный как будто по
специальному заказу школьной редколлегии, и героическая лирика.
О том, какое значение придавал Маяковский книгам для детей, можно
судить по его беседе с одним из иностранных журналистов [5].
Журналист задал ему обычный в таких случаях вопрос:
- Над чем вы сейчас работаете?
Маяковский ответил:
- ...С особенным увлечением работаю над детскими книжками.
- О, это интересно, - сказал журналист. - И в каком же духе вы пишете
такие книжки?
- Моя цель - внушить детям некоторые элементарные общественные понятия.
Но, разумеется, я делаю это осторожно.
- Например?
- Скажем, рассказ о лошадке на колесиках. Так вот, я пользуюсь случаем,
чтобы объяснить ребенку, сколько людей работало, чтобы такую лошадку сделать
[6]. Таким образом ребенок получает представление об общественном характере
труда. Или описываю путешествие и таким образом знакомлю ребенка не только с
географией, но и с тем, что, например, одни люди - бедные, другие - богатые
[7].
Вероятно, эта беседа очень удивила иностранного журналиста, который
вряд ли мог предполагать, что большой лирический поэт нашего времени,
прокладывающий в поэзии новые дороги, станет тратить свое время и силы на
решение каких-то педагогических задач.
А между тем Маяковский и в самом деле владел высоким педагогическим
искусством - искусством воспитывать и больших и маленьких. Он писал не для
того, чтобы его стихами любовались, а для того, чтобы стихи работали,
врывались в жизнь, переделывали ее.
В любой детской книжке - будь то сказка, песенка или цепь смешных и
задорных подписей под картинками - Маяковский так же смел, так же честен,
прям и серьезен, как и в своей поэме "Хорошо!" или "Во весь голос".
И в то же время, работая над стихами для детей, он никогда не забывал,
что его читатели - маленькие, всего по колено ему ростом.
Осторожно, сдерживая свой громовой голос, как бы не желая напугать
ребят, он беседует с ними о важных материях - шутливо, ласково, уважительно;
Крошка сын
к отцу пришел,
и спросила кроха:
- Что такое
хорошо
и что такое
плохо?
Маяковский говорит с детьми без всякой снисходительности. Его отповедь
маленькому трусу, маленькому лентяю или неряхе сурова и беспощадна. Его
похвала тем, кто ее достоин, немногословна и отчетлива, как похвала
командира:
Храбрый мальчик, -
хорошо,
в жизни
пригодится.
"Стихи детям" занимают в собрании всех стихов Маяковского особое и
значительное место. Эти стихи могут еще многому научить детей да, пожалуй, и
взрослых [8].
^TКОМАНДИР ТИМУРОВЦЕВ^U
Он скошен пулей под Леплявою,
Как партизан, в тылу врагов,
И, осененный вечной cлавою,
Спит у днепровских берегов.
Когда его страна воевала, он был солдатом; в мирные годы писал книжки
для детей.
Такова в нескольких словах биография Аркадия Гайдара, начавшаяся во
время гражданской войны и прерванная его героической и безвременной гибелью
на фронте войны Отечественной.
При первом же взгляде в нем можно было узнать бойца, красноармейца -
одного из тех, что когда-то носили алую ленту на шапке-кубанке. Где бы вы
его ни встречали, вам неизменно казалось, что за воротами его ждет,
нетерпеливо топая копытом, оседланный боевой конь.
Но едва только отгремели последние залпы гражданской войны, этот
командир полка, двадцатилетний ветеран, сменил саблю и маузер на перо
писателя, а из всех видов литературы избрал самый, казалось бы, мирный -
детскую литературу.
В этой литературе он нашел для себя особое, отвечающее его характеру
место и призвание. Он стал для ребят писателем-вожатым, то есть сумел
сочетать в своем лице и талантливого - немножко себе на уме - педагога, и
веселого старшего товарища.
Впервые увидел я Аркадия Гайдара четверть века тому назад, в ясный
весенний день, на шестом этаже Ленинградского Дома книги.
Это был еще мальчик - смеющийся, голубоглазый, но мальчик-великан,
широкоплечий, статный, сильный. В литературе он считался тогда "начинающим",
но за плечами у него был уже большой и разнообразный житейский опыт.
Школой жизни была для него Революция.
И люди, с которыми он встречался в редакциях издательств и журналов, не
могли не чувствовать, что у этого литературного новичка - Аркадия Голикова
(как он тогда назывался) - хватит материала и поэтической энергии на многое
множество толстых книг.
Насколько я помню, одет он был тогда в старую кожаную куртку, а на
шапке у него еще поблескивала любимая им красноармейская звездочка.
Поближе я пригляделся к нему через несколько лет, в Москве.
Он подошел ко мне в тесном и шумном коридоре "Молодой гвардии",
редакция которой помещалась в старом доме на Новой площади, и спросил:
- Узнаете? Только теперь я не Голиков, а Гайдар. Аркадий Гайдар.
И, широко шагая по коридору, он стал рассказывать мне о книгах, которые
уже успел написать, и о тех, которые еще напишет. При этом, ничуть не
напрягая памяти, он читал наизусть целые страницы.
Прозу он писал, как стихи, а потому и запоминал прозаические строчки,
как стихотворные.
Он был поэтом, сказочником и романтиком с головы до ног и в своем
читателе - в советском ребенке - больше всего любил смелое и живое
поэтическое воображение. Ему было "по пути" с этим другом-читателем,
подвижным и деятельным, неистощимым в затеях и всегда готовым к выполнению
долга, а если понадобится, то и к подвигу.
Гайдар знал, какие струны в душе надо затронуть, чтобы мобилизовать
ребенка на благородные дела. Он верил в силу растущего человека, и дети
ценили это доверие.
Как настоящий коммунист, Аркадий Гайдар жил и работал ради будущего и в
своих книгах и мыслях неизменно обращался к олицетворенному будущему - к
детям.
Они были для него не только читателями и действующими лицами его
повестей и рассказов, но и верными товарищами, с которыми он делился и
большими, серьезными мыслями, и веселой шуткой.
Белинский писал когда-то, что детским писателем надо родиться.
Аркадий Гайдар и в самом деле родился детским писателем.
Он был жизнерадостен и прямодушен, как ребенок. Слово у него не
расходилось с делом, мысль - с чувством, жизнь - с поэзией. Он был и автором
и героем своих книг.
Таким он и останется навсегда в памяти людей, которым довелось знать
его при жизни, и в представлении тех, кто узнает о нем из книг, написанных
Гайдаром и о Гайдаре.
^T"ШТУРМАН ДАЛЬНЕГО ПЛАВАНИЯ"^U
Увлечения его менялись, но в каждом деле, за которое он брался, он
достигал настоящего мастерства. Он владел не только пером писателя, но и
рубанком, пилой, топором. Знал толк в электротехнике и в радиотехнике.
Всегда что-нибудь мастерил: то строил буер, то конструировал планер. По
профессии он был инженером-химиком, окончил и кораблестроительное отделение
политехнического института, а вдобавок имел звание "штурмана дальнего
плавания".
Это был один из тех "бывалых людей", которых так настойчиво звал в
детскую литературу Горький.
Но далеко не все "бывалые люди" умеют рассказать читателям о том, что
испытали и увидели на своем веку. Богатый житейский опыт сочетался у Бориса
Житкова с разносторонними знаниями и с редким даром
повествователя-импровизатора.
Вот почему он и сумел дать ребятам то, что им интереснее и нужнее
всего, - не "описания", а "случаи и приключения".
Не раз авторы детских книг изображали в рассказах и очерках любимца
ребят - слона. Но это был чаще всего "слон вообще", "ein Elaphant", некая
сумма внешних признаков, дающая более или менее точное представление об этом
экзотическом животном. А вот в рассказе Бориса Житкова нет никакого
"инвентарного" описания слона, а есть живой, определенный слон - тот самый,
которого увидел когда-то в Индии своими глазами автор [1].
Житков разрешает своему слону представиться юным читателям без всяких
предварительных рекомендаций.
А вместе со слоном перед глазами ребенка встает и далекая, диковинная
страна - Индия.
"...Когда сушей едешь... видишь, как все постепенно меняется. А тут две
недели океан - вода и вода, и сразу новая страна. Как занавес в театре
подняли... Товарищи дорогие, я за вас по две вахты в море стоять буду - на
берег отпустите скорей!.."
И вот уже автор на берегу, в индийском городе. И навстречу ему валит
самый настоящий слон.
Борис Житков пришел в литературу немолодым человеком - ему было уже за
сорок, - но пришел почти вполне сложившимся писателем, со своим стилем и
почерком, с большим, накопленным за долгие годы, материалом. Про Житкова
можно сказать его же собственными словами: жизнь его в литературе началась
не постепенно, а как-то сразу. "Точно занавес в театре подняли..."
Поработал он в печати не так уж долго - меньше пятнадцати лет, - но за
это время успел сделать больше, чем иному литератору удается за полвека.
Юные, да и взрослые читатели нашей страны очень скоро узнали и полюбили
этого живого и увлекательного собеседника, зоркого наблюдателя и умельца.
Такой человек не мог остаться у нас незамеченным, хоть большую часть
прожитых им лет провел не на виду у публики.
Судьба свела меня с Борисом Житковым в начале 20-х годов, но впервые
услышал я о нем почти полстолетия тому назад.
Было это в 1907 году. Мой старший брат, в то время студент-политехник,
был арестован по подозрению в политической "неблагонадежности". В одной
камере с ним сидел молодой человек, только что окончивший Одесский
университет. Это был неутомимый рассказчик и мастер на все руки. Он читал
своим товарищам по камере научные лекции, сочинял для них бесконечные
причудливые истории, насвистывал арии из опер, рисовал карикатуры на
тюремное начальство и придумывал ретивым администраторам меткие и смешные
прозвища.
Родом он был с Черного моря и пересыпал свою речь флотскими словечками
и поговорками. Пол называл "палубой", лестницу - "трапом", махорку -
"антрацитом" (по южному портовому говору - "антрацетом"). Если кто-нибудь
произносил при нем слово "компас" по-сухопутному - с ударением на первом
слоге, он неизменно поправлял своего собеседника: "КомпАс, батенька, а не
кОмпас".
Таким я знал Бориса Житкова по рассказам брата.
И когда лет через шестнадцать - семнадцать после этого ко мне в
редакцию пришел уже немолодой, но очень энергичный, подвижной человек
небольшого роста, сухонький, смуглый, с острым профилем вождя краснокожих, и
назвал себя по имени и по фамилии, я сразу же догадался, что передо мною тот
самый Борис Житков, которого я знал по воспоминаниям юности и по рассказам
его школьного товарища К. И. Чуковского.
Борис Степанович принес в редакцию журнала несколько листков,
исписанных убористым и своеобразным почерком. Пришел безо всяких
рекомендаций и без тех устных предисловий, которые обычно предпосылают своим
рукописям авторы, впервые приходящие в редакцию.
Отдав мне свой рассказ ("Над водой"), Житков остался ждать в шумном и
гулком редакционном коридоре, а я поспешил к своим товарищам по работе,
чтобы вместе с ними прочитать рукопись. Советская литература для детей тогда
только создавалась, и нам - людям, которым довелось строить новые детские
журналы, - был дорог каждый человек, приносивший в редакцию не трафаретные
слащавые стишки и не рассказы, представляющие собой плохо замаскированные
поучения, а прозу и стихи, отмеченные мыслью, неподдельным чувством и
вносящие в литературу подлинный новый материал.
Все это оказалось в прозе Житкова. С первых же строк его рассказ
поразил меня четкостью, простотой, живым, а не книжным языком - точным,
метким и характерным. Нам сразу же стало ясно, что перед нами не случайный
человек, пробующий силы в литературе, а вполне сложившийся писатель. Вся
наша редакция в полном составе вышла по моему предложению в коридор, чтобы
приветствовать Бориса Житкова, его зрелый талант и молодой задор.
Борис Степанович был, должно быть, рад такому приему, но, по
свойственной ему самолюбивой сдержанности, не обнаружил никаких признаков
радости и только удивился, что редакция так быстро прочла его рассказ.
- Ишь ты! На всех парусах... А я, признаться, приготовился к долгому
дрейфу.
После этого Борис Житков стал частым гостем, а потом и своим человеком
в редакции детского журнала, который некоторое время носил скромное название
"Воробей", а впоследствии приобрел более громкое имя - "Новый Робинзон".
---
Многие из повестей и рассказов, вошедших позже в первую книгу Житкова
"Злое море", печатались в этом журнале [2]. Некоторые рассказы мне довелось
узнать сначала в устной передаче автора, а потом уже прочесть.
Рассказчиком Борис Степанович был превосходным.
В его живой, своеобразной речи звучали всевозможные голоса, все оттенки
говоров, определяющих профессию, возраст, родину любого из его персонажей.
Южный портовый грузчик, судовладелец-грек, помор-охотник, глухой от вечного
грохота клепальщик с верфи - каждый из них говорил у Житкова на свой лад.
Устно - во время бесед за редакционным столом - сочинил он первые
варианты рассказов "Про слона", "Про обезьянку", многие из "Морских
историй".
Помню во всех мелких подробностях его рассказ о грузчиках в старом
порту, где почти вся работа производилась по старинке - чаще всего вручную.
Люди поднимали подчас непосильный груз и подбадривали себя, как шилом,
горькой, острой, грубой бранью, не щадящей ничего на свете.
И казалось, остановись на миг эта брань - и огромные, тяжелые чувалы
беспомощно упадут с плеч на землю...
Вероятно, Житков не записал значительной доли тех замечательных
затейливых историй, которые он с такой охотой и с таким мастерством
рассказывал своим друзьям после окончания работы в редакции, у себя дома, в
трамвае или в поезде.
Острая память подсказывала ему характерные черты, которые делали
видимым и осязаемым все, о чем бы он ни рассказывал.
Однажды речь зашла о каком-то китайском приморском городе. Молодой
литератор, незадолго перед тем вернувшийся из путешествия, пустился в
подробное описание местных улиц, домов, костюмов. Однако ему так и не
удалось дать слушателям сколько-нибудь ясное представление о причудливой,
незнакомой обстановке.
В разговор вмешался Борис Степанович. Он был немногословен и упомянул
всего лишь одну характерную для этого города деталь. Посреди тесной улицы
висят длинные и узкие афиши или объявления с выведенными на них тушью
иероглифами. Легкие полоски бумаги с черными значками шелестят и колеблются
от ветра каждый раз, когда под ними проходят рикши или проезжают экипажи.
Этой одной небольшой подробности было довольно, чтобы мы вообразили
улицу, которой ни разу не видали.
---
Борис Житков никогда не был в литературе дебютантом.
Весь тот сложный и трудный путь, который выпадает на долю начинающего
писателя, он прошел как-то за кулисами, еще до выхода своего на литературную
арену.
Он был внимательным и жадным читателем, хорошо знал русскую и
французскую литературу (по-французски он читал и писал совершенно свободно),
был глубоко знаком с местными диалектами, с фольклором.
В продолжение многих лет он усердно вел дневник - настоящий дневник
писателя, занося в него и беглые впечатления, и события окружающей жизни
[3].
Щедро - по-писательски - тратил он силы и время на переписку со
множеством людей, знакомых и незнакомых, со взрослыми и детьми. Письма его
полны юмора, свежих - своих - мыслей и тонких наблюдений [4].
По его собственным словам, он писал стихи и прозу задолго до того, как
начал печататься.
Почему же так поздно стал он профессиональным писателем?
Это можно объяснить разнообразием его способностей, интересов и
увлечений, которые тянули его то в одну, то в другую сторону. Штурманское
дело, химия, кораблестроение, музыка (игра на скрипке) поочередно овладевали
его помыслами, вытесняя все остальное. Чем только не занимался он на своем
веку! Был рыбаком и школьным учителем, знал толк и в печатном, и в
столярном, и в слесарном, и в пожарном деле. Сам того не подозревая, он как
бы готовил себя к роли писателя, который может рассказать молодым поколениям
обо всем, что создали на свете человеческая мысль и человеческий труд.
Неизвестно, пробовал ли он отдавать в печать свои стихи и прозу до
революции.
Человеком он был гордым и слишком занятым, чтобы тратить время на
хождение по редакциям или даже на переписку с ними.
Оглядываясь на писательский путь Бориса Житкова. понимаешь, что в
литератору он пришел совсем не поздно, а как раз вовремя.
Революция дала детям лучшее из классической и фольклорной литературы и
создала новую детскую книгу, главной темой которой стал творческий труд.
Кому же было работать в этой новой, советской литературе для детей, как
не Борису Житкову - человеку, который не только знал, как делаются самые
разнообразные вещи, но и глубоко - всем своим существом - чувствовал поэзию
ладного, дружного, искусного труда.
---
О любой профессии он умел рассказывать не как обычный популяризатор, а
так, как мастера говорят о своем любимом деле, - смело, весело, просто. Он
нежно любил и хороший рабочий инструмент, и добротный материал, а больше
всего любил ловкого и умелого мастера, рукам которого подчиняются и дерево,
и металл, и вся окружающая нас природа.
Борис Житков писал не только для детей. Мы знаем его талантливые романы
[5], пьесы [6] и статьи [7], написанные для взрослых.
Но я думаю, что свое, житковское, новое слово сказал он именно в
детской литературе, где так нужно и смелое воображение, и знание жизни.
К многочисленным юным читателям, не отгороженным от мира стенами
дореволюционной "детской", обращается Житков в своих книгах, написанных
характерным и в то же время чуждым какой бы то ни было нарочитости языком.
Чтобы писать для детей, автору надо не только знать современных ребят,
но и помнить собственное детство, свои детские волнения, радости и печали.
Борис Житков обладал этой счастливой памятью и потому так отлично изображал
детей, отнюдь не принижая и не упрощая их.
Да и взрослые персонажи не служат у него только рамой, окружающей мир,
где живут дети. У них своя жизнь, свои мысли, чувства, характеры.
В первые годы литературной работы Житков в шутку называл себя иной раз
"грузовиком", в противоположность "легковым автомобилям", то есть поэтам и
беллетристам, которые не обременяют своих книг тяжеловесным познавательным
материалом.
На одной из своих книг, подаренных мне, он сделал надпись: "Курьерскому
от товарного".
Однако книги Житкова подчас превосходят многие тома, написанные его
собратьями по перу, беллетристами и поэтами, и в легкости, и в темпе, и в
изяществе.
Правда, значительную часть его книг для детей составляют
рассказы-очерки об электричестве и печатном деле, о плотниках и пожарных, о
железной дороге, о компасе и самодельном буере. Кажется, нет той области
техники, которой бы не коснулся Житков. Впрочем, и в этих познавательных
очерках он остается художником. Читая его книжку о плотнике, не знаешь, чему
больше удивляться: ловкому и точному искусству русского мастерового,
оставляющего на дереве тончайшую резьбу, или изобразительному мастерству
автора, который так хорошо знает силу, вес, оттенок каждого слова.
Однако не в изображении вещей, созданных человеческим трудом, была
главная сила Житкова.
Не менее, а иной раз даже более искусно умел он рисовать людей,
передавать их неуловимые душевные движения. В русской литературе немало
замечательных книг о детстве. Среди таких книг можно с полным правом назвать
рассказ Бориса Житкова "Пудя". Бережно, любовно, с мягким юмором показывает
Житков, какими огромными кажутся подчас ребятам события, в которых взрослые
не усмотрели бы ничего значительного. Житков избегает навязчивых поучений.
Не предвзятая характеристика, не рекомендация, данная автором, а поведение
его действующих лиц в трудных и острых положениях дает нам представление об
их чувствах и характерах. В минуты тяжелого испытания - во время шторма,
крушения, метели - яснее видишь, кто смел, щедр, великодушен и кто
себялюбив, мелочен, труслив.
Говорить о главных, о самых существенных чертах человека - дело
настоящего, большого писателя, а детского в особенности.
Это умел делать Борис Житков.
^T"РЕСПУБЛИКА ШКИД" ^U
Первой книге молодого автора редко удается пробить себе дорогу к
широкой читательской аудитории. Еще реже выдерживает она испытание временем.
Немногие из начинающих писателей приходят в литературу с уже
накопленным жизненным опытом, со своими наблюдениями и мыслями.
Одним из счастливых исключений в ряду первых писательских книг была
"Республика Шкид", написанная двумя авторами в 1926 году, когда старшему из
них - Григорию Белых - шел всего лишь двадцатый год, а младшему - Л.
Пантелееву - не было еще и восемнадцати.
Вышла в свет эта повесть в самом начале 1927 года, на десятом году
революции. Все у нас было тогда ново и молодо. Молода Советская республика,
молода ее школа, литература. Молоды и авторы книги.
В это время впервые заговорило о себе и о своей эпохе поколение,
выросшее в революционные годы.
Только что выступил в печати со звонкой и яркой романтической повестью,
озаглавленной тремя загадочными буквами "РВС", Аркадий Голиков, избравший
впоследствии псевдоним "Аркадий Гайдар". Это был человек, прошедший трудную
и суровую фронтовую школу в тогда еще молодой Красной Армии, где
шестнадцатилетним юношей он уже командовал полком.
Авторы "Республики Шкид" вошли в жизнь не таким прямым и открытым
путем, каким вошел в нее Гайдар. Оттого и повесть их полна сложных житейских
и психологических изломов и поворотов.
Эту повесть написали бывшие беспризорные, одни из тех, кому судьба
готовила участь бродяг, воров, налетчиков. Осколки разрушенных семей, они
легко могли бы докатиться до самого дна жизни, стать "человеческой пылью",
если бы молодая Советская республика с первых лет своего существования не
начала бережно собирать этих, казалось бы, навсегда потерянных для общества
будущих граждан, сделавшихся с детства "бывшими людьми".
"Их брали из нормальных детдомов, из тюрем, из распределительных
пунктов, от измученных родителей и из отделений милиции, куда приводили
разношерстную беспризорщину прямо с облавы по притонам... Пестрая ватага
распределялась по новым домам. Так появилась новая сеть детских домов -
школ, в шеренгу которых встала и вновь испеченная "Школа
социально-индивидуального воспитания имени Достоевского", позднее
сокращенная ее дефективными обитателями в звучное "Шкид".
Должно быть, это сокращенное название, заменившее собою более длинное и
торжественное, привилось и укоренилось так скоро потому, что в
новообразованном слове "Шкид" или "Шкида" бывшие беспризорники чувствовали
нечто знакомое, свое, созвучное словечкам из уличного жаргона "шкет" и
"шкода".
И вот в облупленном трехэтажном здании на Петергофском проспекте
приступила к работе новая школа-интернат.
Нелегко было обуздать буйную ораву подростков, сызмалу привыкших к
вольной, кочевой, бесшабашной жизни. У каждого из них была своя, богатая
приключениями биография, свой особый, выработанный в отчаянной борьбе за
жизнь характер.
Многие воспитатели оказывались, несмотря на свой зрелый возраст,
наивными младенцами, очутившись лицом к лицу с этими прожженными, видавшими
ответственности, должна давать им простые и ясные, но отнюдь не назойливые
понятия о том, "что такое хорошо и что такое плохо".
Книжку об этом написал Владимир Маяковский [1]. Написал много лет тому
назад.
Поэты и композиторы пишут для пионерских сборов и туристских походов
песни и марши.
Еще в середине 20-х годов Маяковский сочинил для школьников звонкий и
четкий марш:
Возьмем винтовки новые,
На штык флажки!
И с песнею
в стрелковые
Пойдем кружки... [2]
Лучшей походной песни, лучшего марша для легких детских ног не создал
до сих пор никто.
У нас накопилось немало песен о первомайском празднике, о зеленой
листве и красных флагах. Но только "Майская песенка" Маяковского -
по-настоящему майская и по-настоящему детская.
Зеленые листики -
и нет зимы. Идем
раздольем чистеньким
и я,
и ты,
и мы [3].
В том разделе сочинений Маяковского, который называется "Стихи детям",
нет двух вещей, написанных на одну и ту же тему, решающих одну и ту же
задачу. Он оставил нам четырнадцать детских стихотворений и решил
четырнадцать литературных задач. Тут и сатира на Прогулкина Власа - "лентяя
и лоботряса" [4], меткий и веселый фельетон в стихах, сделанный как будто по
специальному заказу школьной редколлегии, и героическая лирика.
О том, какое значение придавал Маяковский книгам для детей, можно
судить по его беседе с одним из иностранных журналистов [5].
Журналист задал ему обычный в таких случаях вопрос:
- Над чем вы сейчас работаете?
Маяковский ответил:
- ...С особенным увлечением работаю над детскими книжками.
- О, это интересно, - сказал журналист. - И в каком же духе вы пишете
такие книжки?
- Моя цель - внушить детям некоторые элементарные общественные понятия.
Но, разумеется, я делаю это осторожно.
- Например?
- Скажем, рассказ о лошадке на колесиках. Так вот, я пользуюсь случаем,
чтобы объяснить ребенку, сколько людей работало, чтобы такую лошадку сделать
[6]. Таким образом ребенок получает представление об общественном характере
труда. Или описываю путешествие и таким образом знакомлю ребенка не только с
географией, но и с тем, что, например, одни люди - бедные, другие - богатые
[7].
Вероятно, эта беседа очень удивила иностранного журналиста, который
вряд ли мог предполагать, что большой лирический поэт нашего времени,
прокладывающий в поэзии новые дороги, станет тратить свое время и силы на
решение каких-то педагогических задач.
А между тем Маяковский и в самом деле владел высоким педагогическим
искусством - искусством воспитывать и больших и маленьких. Он писал не для
того, чтобы его стихами любовались, а для того, чтобы стихи работали,
врывались в жизнь, переделывали ее.
В любой детской книжке - будь то сказка, песенка или цепь смешных и
задорных подписей под картинками - Маяковский так же смел, так же честен,
прям и серьезен, как и в своей поэме "Хорошо!" или "Во весь голос".
И в то же время, работая над стихами для детей, он никогда не забывал,
что его читатели - маленькие, всего по колено ему ростом.
Осторожно, сдерживая свой громовой голос, как бы не желая напугать
ребят, он беседует с ними о важных материях - шутливо, ласково, уважительно;
Крошка сын
к отцу пришел,
и спросила кроха:
- Что такое
хорошо
и что такое
плохо?
Маяковский говорит с детьми без всякой снисходительности. Его отповедь
маленькому трусу, маленькому лентяю или неряхе сурова и беспощадна. Его
похвала тем, кто ее достоин, немногословна и отчетлива, как похвала
командира:
Храбрый мальчик, -
хорошо,
в жизни
пригодится.
"Стихи детям" занимают в собрании всех стихов Маяковского особое и
значительное место. Эти стихи могут еще многому научить детей да, пожалуй, и
взрослых [8].
^TКОМАНДИР ТИМУРОВЦЕВ^U
Он скошен пулей под Леплявою,
Как партизан, в тылу врагов,
И, осененный вечной cлавою,
Спит у днепровских берегов.
Когда его страна воевала, он был солдатом; в мирные годы писал книжки
для детей.
Такова в нескольких словах биография Аркадия Гайдара, начавшаяся во
время гражданской войны и прерванная его героической и безвременной гибелью
на фронте войны Отечественной.
При первом же взгляде в нем можно было узнать бойца, красноармейца -
одного из тех, что когда-то носили алую ленту на шапке-кубанке. Где бы вы
его ни встречали, вам неизменно казалось, что за воротами его ждет,
нетерпеливо топая копытом, оседланный боевой конь.
Но едва только отгремели последние залпы гражданской войны, этот
командир полка, двадцатилетний ветеран, сменил саблю и маузер на перо
писателя, а из всех видов литературы избрал самый, казалось бы, мирный -
детскую литературу.
В этой литературе он нашел для себя особое, отвечающее его характеру
место и призвание. Он стал для ребят писателем-вожатым, то есть сумел
сочетать в своем лице и талантливого - немножко себе на уме - педагога, и
веселого старшего товарища.
Впервые увидел я Аркадия Гайдара четверть века тому назад, в ясный
весенний день, на шестом этаже Ленинградского Дома книги.
Это был еще мальчик - смеющийся, голубоглазый, но мальчик-великан,
широкоплечий, статный, сильный. В литературе он считался тогда "начинающим",
но за плечами у него был уже большой и разнообразный житейский опыт.
Школой жизни была для него Революция.
И люди, с которыми он встречался в редакциях издательств и журналов, не
могли не чувствовать, что у этого литературного новичка - Аркадия Голикова
(как он тогда назывался) - хватит материала и поэтической энергии на многое
множество толстых книг.
Насколько я помню, одет он был тогда в старую кожаную куртку, а на
шапке у него еще поблескивала любимая им красноармейская звездочка.
Поближе я пригляделся к нему через несколько лет, в Москве.
Он подошел ко мне в тесном и шумном коридоре "Молодой гвардии",
редакция которой помещалась в старом доме на Новой площади, и спросил:
- Узнаете? Только теперь я не Голиков, а Гайдар. Аркадий Гайдар.
И, широко шагая по коридору, он стал рассказывать мне о книгах, которые
уже успел написать, и о тех, которые еще напишет. При этом, ничуть не
напрягая памяти, он читал наизусть целые страницы.
Прозу он писал, как стихи, а потому и запоминал прозаические строчки,
как стихотворные.
Он был поэтом, сказочником и романтиком с головы до ног и в своем
читателе - в советском ребенке - больше всего любил смелое и живое
поэтическое воображение. Ему было "по пути" с этим другом-читателем,
подвижным и деятельным, неистощимым в затеях и всегда готовым к выполнению
долга, а если понадобится, то и к подвигу.
Гайдар знал, какие струны в душе надо затронуть, чтобы мобилизовать
ребенка на благородные дела. Он верил в силу растущего человека, и дети
ценили это доверие.
Как настоящий коммунист, Аркадий Гайдар жил и работал ради будущего и в
своих книгах и мыслях неизменно обращался к олицетворенному будущему - к
детям.
Они были для него не только читателями и действующими лицами его
повестей и рассказов, но и верными товарищами, с которыми он делился и
большими, серьезными мыслями, и веселой шуткой.
Белинский писал когда-то, что детским писателем надо родиться.
Аркадий Гайдар и в самом деле родился детским писателем.
Он был жизнерадостен и прямодушен, как ребенок. Слово у него не
расходилось с делом, мысль - с чувством, жизнь - с поэзией. Он был и автором
и героем своих книг.
Таким он и останется навсегда в памяти людей, которым довелось знать
его при жизни, и в представлении тех, кто узнает о нем из книг, написанных
Гайдаром и о Гайдаре.
^T"ШТУРМАН ДАЛЬНЕГО ПЛАВАНИЯ"^U
Увлечения его менялись, но в каждом деле, за которое он брался, он
достигал настоящего мастерства. Он владел не только пером писателя, но и
рубанком, пилой, топором. Знал толк в электротехнике и в радиотехнике.
Всегда что-нибудь мастерил: то строил буер, то конструировал планер. По
профессии он был инженером-химиком, окончил и кораблестроительное отделение
политехнического института, а вдобавок имел звание "штурмана дальнего
плавания".
Это был один из тех "бывалых людей", которых так настойчиво звал в
детскую литературу Горький.
Но далеко не все "бывалые люди" умеют рассказать читателям о том, что
испытали и увидели на своем веку. Богатый житейский опыт сочетался у Бориса
Житкова с разносторонними знаниями и с редким даром
повествователя-импровизатора.
Вот почему он и сумел дать ребятам то, что им интереснее и нужнее
всего, - не "описания", а "случаи и приключения".
Не раз авторы детских книг изображали в рассказах и очерках любимца
ребят - слона. Но это был чаще всего "слон вообще", "ein Elaphant", некая
сумма внешних признаков, дающая более или менее точное представление об этом
экзотическом животном. А вот в рассказе Бориса Житкова нет никакого
"инвентарного" описания слона, а есть живой, определенный слон - тот самый,
которого увидел когда-то в Индии своими глазами автор [1].
Житков разрешает своему слону представиться юным читателям без всяких
предварительных рекомендаций.
А вместе со слоном перед глазами ребенка встает и далекая, диковинная
страна - Индия.
"...Когда сушей едешь... видишь, как все постепенно меняется. А тут две
недели океан - вода и вода, и сразу новая страна. Как занавес в театре
подняли... Товарищи дорогие, я за вас по две вахты в море стоять буду - на
берег отпустите скорей!.."
И вот уже автор на берегу, в индийском городе. И навстречу ему валит
самый настоящий слон.
Борис Житков пришел в литературу немолодым человеком - ему было уже за
сорок, - но пришел почти вполне сложившимся писателем, со своим стилем и
почерком, с большим, накопленным за долгие годы, материалом. Про Житкова
можно сказать его же собственными словами: жизнь его в литературе началась
не постепенно, а как-то сразу. "Точно занавес в театре подняли..."
Поработал он в печати не так уж долго - меньше пятнадцати лет, - но за
это время успел сделать больше, чем иному литератору удается за полвека.
Юные, да и взрослые читатели нашей страны очень скоро узнали и полюбили
этого живого и увлекательного собеседника, зоркого наблюдателя и умельца.
Такой человек не мог остаться у нас незамеченным, хоть большую часть
прожитых им лет провел не на виду у публики.
Судьба свела меня с Борисом Житковым в начале 20-х годов, но впервые
услышал я о нем почти полстолетия тому назад.
Было это в 1907 году. Мой старший брат, в то время студент-политехник,
был арестован по подозрению в политической "неблагонадежности". В одной
камере с ним сидел молодой человек, только что окончивший Одесский
университет. Это был неутомимый рассказчик и мастер на все руки. Он читал
своим товарищам по камере научные лекции, сочинял для них бесконечные
причудливые истории, насвистывал арии из опер, рисовал карикатуры на
тюремное начальство и придумывал ретивым администраторам меткие и смешные
прозвища.
Родом он был с Черного моря и пересыпал свою речь флотскими словечками
и поговорками. Пол называл "палубой", лестницу - "трапом", махорку -
"антрацитом" (по южному портовому говору - "антрацетом"). Если кто-нибудь
произносил при нем слово "компас" по-сухопутному - с ударением на первом
слоге, он неизменно поправлял своего собеседника: "КомпАс, батенька, а не
кОмпас".
Таким я знал Бориса Житкова по рассказам брата.
И когда лет через шестнадцать - семнадцать после этого ко мне в
редакцию пришел уже немолодой, но очень энергичный, подвижной человек
небольшого роста, сухонький, смуглый, с острым профилем вождя краснокожих, и
назвал себя по имени и по фамилии, я сразу же догадался, что передо мною тот
самый Борис Житков, которого я знал по воспоминаниям юности и по рассказам
его школьного товарища К. И. Чуковского.
Борис Степанович принес в редакцию журнала несколько листков,
исписанных убористым и своеобразным почерком. Пришел безо всяких
рекомендаций и без тех устных предисловий, которые обычно предпосылают своим
рукописям авторы, впервые приходящие в редакцию.
Отдав мне свой рассказ ("Над водой"), Житков остался ждать в шумном и
гулком редакционном коридоре, а я поспешил к своим товарищам по работе,
чтобы вместе с ними прочитать рукопись. Советская литература для детей тогда
только создавалась, и нам - людям, которым довелось строить новые детские
журналы, - был дорог каждый человек, приносивший в редакцию не трафаретные
слащавые стишки и не рассказы, представляющие собой плохо замаскированные
поучения, а прозу и стихи, отмеченные мыслью, неподдельным чувством и
вносящие в литературу подлинный новый материал.
Все это оказалось в прозе Житкова. С первых же строк его рассказ
поразил меня четкостью, простотой, живым, а не книжным языком - точным,
метким и характерным. Нам сразу же стало ясно, что перед нами не случайный
человек, пробующий силы в литературе, а вполне сложившийся писатель. Вся
наша редакция в полном составе вышла по моему предложению в коридор, чтобы
приветствовать Бориса Житкова, его зрелый талант и молодой задор.
Борис Степанович был, должно быть, рад такому приему, но, по
свойственной ему самолюбивой сдержанности, не обнаружил никаких признаков
радости и только удивился, что редакция так быстро прочла его рассказ.
- Ишь ты! На всех парусах... А я, признаться, приготовился к долгому
дрейфу.
После этого Борис Житков стал частым гостем, а потом и своим человеком
в редакции детского журнала, который некоторое время носил скромное название
"Воробей", а впоследствии приобрел более громкое имя - "Новый Робинзон".
---
Многие из повестей и рассказов, вошедших позже в первую книгу Житкова
"Злое море", печатались в этом журнале [2]. Некоторые рассказы мне довелось
узнать сначала в устной передаче автора, а потом уже прочесть.
Рассказчиком Борис Степанович был превосходным.
В его живой, своеобразной речи звучали всевозможные голоса, все оттенки
говоров, определяющих профессию, возраст, родину любого из его персонажей.
Южный портовый грузчик, судовладелец-грек, помор-охотник, глухой от вечного
грохота клепальщик с верфи - каждый из них говорил у Житкова на свой лад.
Устно - во время бесед за редакционным столом - сочинил он первые
варианты рассказов "Про слона", "Про обезьянку", многие из "Морских
историй".
Помню во всех мелких подробностях его рассказ о грузчиках в старом
порту, где почти вся работа производилась по старинке - чаще всего вручную.
Люди поднимали подчас непосильный груз и подбадривали себя, как шилом,
горькой, острой, грубой бранью, не щадящей ничего на свете.
И казалось, остановись на миг эта брань - и огромные, тяжелые чувалы
беспомощно упадут с плеч на землю...
Вероятно, Житков не записал значительной доли тех замечательных
затейливых историй, которые он с такой охотой и с таким мастерством
рассказывал своим друзьям после окончания работы в редакции, у себя дома, в
трамвае или в поезде.
Острая память подсказывала ему характерные черты, которые делали
видимым и осязаемым все, о чем бы он ни рассказывал.
Однажды речь зашла о каком-то китайском приморском городе. Молодой
литератор, незадолго перед тем вернувшийся из путешествия, пустился в
подробное описание местных улиц, домов, костюмов. Однако ему так и не
удалось дать слушателям сколько-нибудь ясное представление о причудливой,
незнакомой обстановке.
В разговор вмешался Борис Степанович. Он был немногословен и упомянул
всего лишь одну характерную для этого города деталь. Посреди тесной улицы
висят длинные и узкие афиши или объявления с выведенными на них тушью
иероглифами. Легкие полоски бумаги с черными значками шелестят и колеблются
от ветра каждый раз, когда под ними проходят рикши или проезжают экипажи.
Этой одной небольшой подробности было довольно, чтобы мы вообразили
улицу, которой ни разу не видали.
---
Борис Житков никогда не был в литературе дебютантом.
Весь тот сложный и трудный путь, который выпадает на долю начинающего
писателя, он прошел как-то за кулисами, еще до выхода своего на литературную
арену.
Он был внимательным и жадным читателем, хорошо знал русскую и
французскую литературу (по-французски он читал и писал совершенно свободно),
был глубоко знаком с местными диалектами, с фольклором.
В продолжение многих лет он усердно вел дневник - настоящий дневник
писателя, занося в него и беглые впечатления, и события окружающей жизни
[3].
Щедро - по-писательски - тратил он силы и время на переписку со
множеством людей, знакомых и незнакомых, со взрослыми и детьми. Письма его
полны юмора, свежих - своих - мыслей и тонких наблюдений [4].
По его собственным словам, он писал стихи и прозу задолго до того, как
начал печататься.
Почему же так поздно стал он профессиональным писателем?
Это можно объяснить разнообразием его способностей, интересов и
увлечений, которые тянули его то в одну, то в другую сторону. Штурманское
дело, химия, кораблестроение, музыка (игра на скрипке) поочередно овладевали
его помыслами, вытесняя все остальное. Чем только не занимался он на своем
веку! Был рыбаком и школьным учителем, знал толк и в печатном, и в
столярном, и в слесарном, и в пожарном деле. Сам того не подозревая, он как
бы готовил себя к роли писателя, который может рассказать молодым поколениям
обо всем, что создали на свете человеческая мысль и человеческий труд.
Неизвестно, пробовал ли он отдавать в печать свои стихи и прозу до
революции.
Человеком он был гордым и слишком занятым, чтобы тратить время на
хождение по редакциям или даже на переписку с ними.
Оглядываясь на писательский путь Бориса Житкова. понимаешь, что в
литератору он пришел совсем не поздно, а как раз вовремя.
Революция дала детям лучшее из классической и фольклорной литературы и
создала новую детскую книгу, главной темой которой стал творческий труд.
Кому же было работать в этой новой, советской литературе для детей, как
не Борису Житкову - человеку, который не только знал, как делаются самые
разнообразные вещи, но и глубоко - всем своим существом - чувствовал поэзию
ладного, дружного, искусного труда.
---
О любой профессии он умел рассказывать не как обычный популяризатор, а
так, как мастера говорят о своем любимом деле, - смело, весело, просто. Он
нежно любил и хороший рабочий инструмент, и добротный материал, а больше
всего любил ловкого и умелого мастера, рукам которого подчиняются и дерево,
и металл, и вся окружающая нас природа.
Борис Житков писал не только для детей. Мы знаем его талантливые романы
[5], пьесы [6] и статьи [7], написанные для взрослых.
Но я думаю, что свое, житковское, новое слово сказал он именно в
детской литературе, где так нужно и смелое воображение, и знание жизни.
К многочисленным юным читателям, не отгороженным от мира стенами
дореволюционной "детской", обращается Житков в своих книгах, написанных
характерным и в то же время чуждым какой бы то ни было нарочитости языком.
Чтобы писать для детей, автору надо не только знать современных ребят,
но и помнить собственное детство, свои детские волнения, радости и печали.
Борис Житков обладал этой счастливой памятью и потому так отлично изображал
детей, отнюдь не принижая и не упрощая их.
Да и взрослые персонажи не служат у него только рамой, окружающей мир,
где живут дети. У них своя жизнь, свои мысли, чувства, характеры.
В первые годы литературной работы Житков в шутку называл себя иной раз
"грузовиком", в противоположность "легковым автомобилям", то есть поэтам и
беллетристам, которые не обременяют своих книг тяжеловесным познавательным
материалом.
На одной из своих книг, подаренных мне, он сделал надпись: "Курьерскому
от товарного".
Однако книги Житкова подчас превосходят многие тома, написанные его
собратьями по перу, беллетристами и поэтами, и в легкости, и в темпе, и в
изяществе.
Правда, значительную часть его книг для детей составляют
рассказы-очерки об электричестве и печатном деле, о плотниках и пожарных, о
железной дороге, о компасе и самодельном буере. Кажется, нет той области
техники, которой бы не коснулся Житков. Впрочем, и в этих познавательных
очерках он остается художником. Читая его книжку о плотнике, не знаешь, чему
больше удивляться: ловкому и точному искусству русского мастерового,
оставляющего на дереве тончайшую резьбу, или изобразительному мастерству
автора, который так хорошо знает силу, вес, оттенок каждого слова.
Однако не в изображении вещей, созданных человеческим трудом, была
главная сила Житкова.
Не менее, а иной раз даже более искусно умел он рисовать людей,
передавать их неуловимые душевные движения. В русской литературе немало
замечательных книг о детстве. Среди таких книг можно с полным правом назвать
рассказ Бориса Житкова "Пудя". Бережно, любовно, с мягким юмором показывает
Житков, какими огромными кажутся подчас ребятам события, в которых взрослые
не усмотрели бы ничего значительного. Житков избегает навязчивых поучений.
Не предвзятая характеристика, не рекомендация, данная автором, а поведение
его действующих лиц в трудных и острых положениях дает нам представление об
их чувствах и характерах. В минуты тяжелого испытания - во время шторма,
крушения, метели - яснее видишь, кто смел, щедр, великодушен и кто
себялюбив, мелочен, труслив.
Говорить о главных, о самых существенных чертах человека - дело
настоящего, большого писателя, а детского в особенности.
Это умел делать Борис Житков.
^T"РЕСПУБЛИКА ШКИД" ^U
Первой книге молодого автора редко удается пробить себе дорогу к
широкой читательской аудитории. Еще реже выдерживает она испытание временем.
Немногие из начинающих писателей приходят в литературу с уже
накопленным жизненным опытом, со своими наблюдениями и мыслями.
Одним из счастливых исключений в ряду первых писательских книг была
"Республика Шкид", написанная двумя авторами в 1926 году, когда старшему из
них - Григорию Белых - шел всего лишь двадцатый год, а младшему - Л.
Пантелееву - не было еще и восемнадцати.
Вышла в свет эта повесть в самом начале 1927 года, на десятом году
революции. Все у нас было тогда ново и молодо. Молода Советская республика,
молода ее школа, литература. Молоды и авторы книги.
В это время впервые заговорило о себе и о своей эпохе поколение,
выросшее в революционные годы.
Только что выступил в печати со звонкой и яркой романтической повестью,
озаглавленной тремя загадочными буквами "РВС", Аркадий Голиков, избравший
впоследствии псевдоним "Аркадий Гайдар". Это был человек, прошедший трудную
и суровую фронтовую школу в тогда еще молодой Красной Армии, где
шестнадцатилетним юношей он уже командовал полком.
Авторы "Республики Шкид" вошли в жизнь не таким прямым и открытым
путем, каким вошел в нее Гайдар. Оттого и повесть их полна сложных житейских
и психологических изломов и поворотов.
Эту повесть написали бывшие беспризорные, одни из тех, кому судьба
готовила участь бродяг, воров, налетчиков. Осколки разрушенных семей, они
легко могли бы докатиться до самого дна жизни, стать "человеческой пылью",
если бы молодая Советская республика с первых лет своего существования не
начала бережно собирать этих, казалось бы, навсегда потерянных для общества
будущих граждан, сделавшихся с детства "бывшими людьми".
"Их брали из нормальных детдомов, из тюрем, из распределительных
пунктов, от измученных родителей и из отделений милиции, куда приводили
разношерстную беспризорщину прямо с облавы по притонам... Пестрая ватага
распределялась по новым домам. Так появилась новая сеть детских домов -
школ, в шеренгу которых встала и вновь испеченная "Школа
социально-индивидуального воспитания имени Достоевского", позднее
сокращенная ее дефективными обитателями в звучное "Шкид".
Должно быть, это сокращенное название, заменившее собою более длинное и
торжественное, привилось и укоренилось так скоро потому, что в
новообразованном слове "Шкид" или "Шкида" бывшие беспризорники чувствовали
нечто знакомое, свое, созвучное словечкам из уличного жаргона "шкет" и
"шкода".
И вот в облупленном трехэтажном здании на Петергофском проспекте
приступила к работе новая школа-интернат.
Нелегко было обуздать буйную ораву подростков, сызмалу привыкших к
вольной, кочевой, бесшабашной жизни. У каждого из них была своя, богатая
приключениями биография, свой особый, выработанный в отчаянной борьбе за
жизнь характер.
Многие воспитатели оказывались, несмотря на свой зрелый возраст,
наивными младенцами, очутившись лицом к лицу с этими прожженными, видавшими