Страница:
---
До революции все издательства чрезвычайно жаждали получить хорошую
детскую книжку, потому что она приносила большой доход. Но странное дело:
то, что давали литераторы, успеха не имело, а всякая полулубочная поэзия
имела успех. Например, скверный перевод немецкой вещи "Степка-растрепка",
сделанный немцем, который плохо говорил по-русски. (Я был знаком с его
сыном, даже он еще плохо говорил - представьте же себе, как говорил отец!)
Он чесать себе волос
И ногтей стричь больше год
Не давал и стал урод.
- По-русски, не правда ли?.. Тем не менее этот "Степка" имел
сумасшедший успех. Это была первая детская книжка, которую я прочел.
Трогательно вспоминает о ней Блок [17].
"Бабушка Забавушка" тоже имела успех. Это был ужасный перевод
английской сказки, сделанный Висковатовым.
У бабушки Забавушки собачка Бум жила...
Успех чрезвычайный... Почему? Это были вещи хорошей традиции.
Фольклорной. Проверенной временем. У них была органическая основа. В них
сказалось понимание ребенка. Это были веселые книжки, несмотря на навязчивую
мораль... А стихи, которые печатались в детской литературе того времени,
били мимо. Ребенку интереснее было читать:
...ногтей стричь больше год,
чем брюсовское:
Любо василечки видеть вдоль межи...
Первый, кто слил литературную линию с лубочной, был Корней Иванович. В
"Крокодиле" впервые литература заговорила этим языком. Надо было быть
человеком высокой культуры, чтобы уловить эту простодушную и плодотворную
линию. Особенно вольно и полно вылилось у него начало. "Крокодил", особенно
начало, - это первые русские Rhymes. Перед революцией появились стихи Саши
Черного, но они были пародийные, камерные: "Спи, мой зайчик, спи, мой чиж,
// Мать уехала в Париж..." Были и милые вещи:
Слоник очень заболел,
Сливу с косточкой он съел... [18]
Но такого было мало... Были еще жеманные стишки Марии Моравской, неплохие стихи
Венгрова [19]:
Я спою вам песенку
Про мышат и лесенку -
Это было не бесталанно, но существенный поворот совершил "Крокодил".
---
Я пришел к детской литературе через театр. Интерес к детям был у меня
всегда. До революции я много бывал в приютах, в Англии сблизился с лесной
школой. Но по-настоящему я узнал детей, когда в Краснодаре группа
энтузиастов устроила театр: Елизавета Ивановна Васильева, я и художник
Воинов. Замечательный был у нас актер Дмитрий Орлов - он потом работал в
Москве у Мейерхольда. Прекрасно читал стихи Некрасова, а впоследствии
"Василия Теркина".
В голодные годы я организовал "Детский городок". Нам отдали бывшее
помещение Кубанской рады - целый дворец, - и мы там устроили читальню,
библиотеку, детский сад. А главное наше дело было - детский театр. Первые
мои вещи в стихах для театра - "Кошкин дом" (маленький) и "Сказка про
козла". Начинали мы собственными силами, потом приехала труппа - Орлов,
Богданова и еще несколько человек. Они играли для взрослых, но мы условились
с режиссером так: мы будем писать прологи для его большого театра, а он за
это будет ставить пьесы у нас и даст нам своих актеров... Так и пошло наше
дело. Там был чудесный художник, он придумал легкие раздвижные ширмы:
получался то базар, то замок... Много было выдумки. Сидят зрители, вдруг
выходит автор и говорит директору, что пьесы-то нет, он не поспел написать,
что делать? Кто-то, сидящий в зале, предлагает свою - и начинается
представление. Или так - выходит наивный автор и говорит: "У меня по пьесе
гром... А у вас есть гром?" Было необыкновенно весело, дети театр обожали.
Но наш режиссер В. стал постепенно тяготиться театром. Администратор он
был гениальный, а режиссер неважный. Он решил от детского театра избавиться.
Я-то числился там всего только членом репертуарного совета, хотя все делал;
стулья таскал, рояли двигал... Вмешиваться я не имел права, но не мог не
вмешаться. Собрались дети, уселись, а рабочие, вижу, декораций не ставят. Я
успокаиваю публику; сказать детям: "Идите домой, ничего не будет!" - просто
невозможно. Рабочие без распоряжения режиссера отказываются ставить
декорации (время было голодное, а им приходилось работать в детском театре
без дополнительного пайка), а режиссер опаздывает. Наконец он является -
этакий барин в перчатках. Я ему кричу:
- Что вы делаете?
А он мне:
- Не вмешивайтесь, это вас не касается!
Я размахнулся и дал ему по физиономии. Он кинулся меня душить. Нас
разняли. Потом судили в Союзе работников искусств. Председателем суда была
жена Орлова, она выступила в роли настоящей шекспировской Порции [20]. Суду
стало ясно, что драка произошла не на личной, а на принципиальной почве и
что В. дело развалил. Решение было таково: меня лишить избирательных прав по
Союзу Рабис на шесть месяцев, а его на три. Он собирался ехать в Москву на
съезд делегатом - и вдруг лишен избирательных прав... В. вывесил объявление
о том, что он из театра уходит. Актеры могут по желанию - оставаться или
уходить. Ожидали, что те актеры, которых он привел с собой, уйдут. И вдруг
оказалось, что они ушли из взрослого театра и остались у нас! Мы им почти не
платили... У нас был меценат в совнархозе по фамилии Свирский, он нам
выдавал штыб (угольную пыль) на топливо. Я писал о нем что-то такое:
...Свирскому спасибо,
Он фунт хлеба нам дает
И полпуда штыба...
Позднее, уже через несколько лет, я встретил В. в поезде. Меня мучила
совесть - идет за ним следом репутация битого человека, это ведь нелегко. Но
он разговаривал со мной как ни в чем не бывало, вспоминал, как мы хорошо
работали вместе, и т. д.
Орлов потом говорил про себя и про других актеров, что мы подготовили
их к столице - и вкус, и понимание искусства.
---
Я с детства страстно любил те фольклорные песенки, где человек
приказывает: дождю, улитке, грому, огню. Все в повелительном наклонении:
Горн, гори ясно,
Чтобы не погасло!
Или:
Дождик, дождик, перестань!
Или:
Божья коровка, улети на небо!
Тут всюду воля, всюду приказ, маленький человек повелевает стихией
[21]. Это куда лучше, чем
"Золото, золото падает с неба!" -
Дети кричат и бегут за дождем.
Плещеев под конец жизни - просто недоразумение какое-то.
---
Вскоре после того, как мы начали работать, у меня явилась мысль, что
надо бы привлечь поэтов-заумников. Хармс [22] писал в это время такие вещи,
как
Пейте кашу и сундук.
Но мне казалось, что эти люди могут внести причуду в детскую поэзию,
создать считалки, припевы, прибаутки и пр. Их работа для детей оказала не
только на литературу полезное действие, но и на них самих. Они ведь работали
как: отчасти шли от Хлебникова - и притом не лучшего, - отчасти желали
эпатировать. Я высоко ценю Хлебникова, он сделал для русской поэзии много.
Но они шли беззаконно, произвольно, без дисциплины.
Хармс великолепно понимал стихи. Он читал их так, что это было их
лучшей критикой. Все мелкое, негодное, становилось в его чтении явным.
Постепенно он понял главное в детской литературе. Что такое считалка, что
такое счет - это ведь колоссально важное дело. Хармс понимал ту чистую
линиюв детской поэзии, которая держится не на хохмах, не скатывается в
дешевую эстраду... Работа в детской литературе дала им дисциплину и какую-то
почву. Работать с ними мне приходилось поначалу очень много. Ранние вещи
Хармса - например, "Иван Иваныч Самовар", "Шел по улице отряд" - делались
вместе, так же, как и "Кто?" Введенского [23]. Требовалось их
дисциплинировать, чтобы причуды приняли определенную форму. Дальше -
например, "А вы знаете, что ПА" и т. д. - Хармс уже работал
самостоятельно... Пришел к нам и Юрий Владимиров [24], вдохновенный
мальчишка.
---
Интересны пути фольклора и литературы. Возьмем Запад. Англию. В
сущности, у них не было своей сказки, они брали чужие сказки и переделывали.
Но зато у них был гениальный детский фольклор, куда входили дразнилки, шутки
и т. д. Это вещи такой стройности, такой виртуозной формы, что современные
поэты даже подделывать их не умеют. Там есть насмешка надо всем - над
королем Артуром, над праздником 5 ноября, над Робинзоном Крузо. Этот детский
английский фольклор откликался на все на свете - вся жизнь, история в него
входили. Есть вещи большого ума, большой тонкости.
В России сначала фольклора не признавали совсем (Белинский не одобрял
сказки Пушкина). Потом признали поддельный, псевдонародный. Потом, наконец,
стали признавать подлинный, но только крестьянский, а городского не
признавали. Никто не думал, что стишки:
Кто возьмет его без спросу,
Тот останется без носу -
Это тоже фольклор... Позже признали частушку.
В Шотландии до Бернса был псевдонародный Оссиан, созданный Макферсоном
[25]. Первые баллады были очень олитературены... Никто не понимал ни там, ни
у нас, что народ - это мы все; считалось, что к уличным песенкам надлежит
относиться презрительно.
Мещанские песни... "Маруся отравилась". По существу говоря, это
классическая баллада - эти повторения:
Пришел ее папаша,
Хотел он навестить.
А доктор отвечает:
"Без памяти лежит".
Пришла ее мамаша,
Хотела навестить,
А фельдшер отвечает:
"При смерти лежит".
Пришел ее миленок,
Желает навестить,
А сторож отвечает:
"В покойницкой лежит".
Это гораздо более культурная вещь, чем все стихи Брюсова. Но форме это
виртуозно, а по существу - очень трогательная история.
В России сначала признали былины, потом сказки и песни, но только
крестьянские. Литература питалась цыганской песней, начиная с Пушкина, но
официально цыганская песня признавалась низкой. Артист императорских театров
Петров отказывался выступать на концертах вместе с исполнительницами
цыганских песен. А ведь вся литература - Пушкин, Денис Давыдов, Фет, Аполлон
Григорьев, Блок, даже Некрасов - все были связаны с цыганской пес- ней. Что
касается детской поэзии, то тут народная основа была разрушена, отторгнута
тем, что это якобы лубок - у нас это считалось ругательством, - а на самом
деле лубок-то хорош, плох псевдолубок... Сколько пропало новелл, из которых
мог создаться наш Декамерон! (Большие возможности были у Н., но он дал себя
изнасиловать, стал сочинять всякие: "Ох ты гой еси, подавай такси", - а мог
бы сделать многое.) Из собирателей у одного только Бессонова [26] собраны со
вкусом детские песенки. Шейн [27] много знал, но вкуса был лишен...
И ласточки спят,
И соколы спят...
и т. д. -
Это гениальная вещь, я цитирую ее в статье о рифмах. Рифмы вынесены в
начало, а потом и совсем без них...
Или "Вятская свадебка":
Рыжий я да рыжу взял
Рыжий поп меня венчал.
Рыжий поп меня венчал, рыжий дьякон обручал.
Рыжий дьякон обручал, рыжка до дому домчал.
Рыжий кот меня встречал,
Рыжий пес облаивал.
В глазах становится рыжо. Это такой великий аккумулятор радости,
необходимой для жизни.
Вот что было для нас камертоном, когда мы создавали новый детский стих.
Смысл не дешевый, не мелкий, а большой и в то же время по форме - почти
считалка.
Когда я был в Италии и слышал гениальные народные песенки: "Быки, быки,
куда вы идете, все ворота заперты на замок, на ключ и на острие ножа", или
другие - венецианские, - в которых живет отзвук похода крестоносцев, я
думал: почему не находится поэт, который мог бы на этой, на народной, основе
что-то построить? Таким оказался Родари. У нас его очень полюбили. В Италии
его очень любят дети, а поэты мало ценят. И напрасно. В его стихах та же
свежесть, что и в новых итальянских фильмах. И политическая тема подана
естественно, без навязчивости.
В Англии, кроме народной линии детской поэзии, существует классическая
литературная: Лир, Кэрролл, Мильн, затем "Книги для дурных детей" Беллока
[28]. Все эти вещи - пародийные, проповедующие мораль навыворот. В Англии
получилось так, что всерьез писали для детей только синие чулки, а
талантливые литературные люди к серьезному не приходили и писали пародии. Я
ничего не имею против пародии,она всегда присутствует в литературе.
Пою приятеля младого
И множество его причуд [29] -
Это тоже пародия; литература с литературой всегда перекликается, и это
не худо; по когда пишут про принцессу: "Она была так уродлива, что, глядя на
нее, приходилось брать в рот кусочек сахара", а про дракона: "Он питается
туалетным мылом" - то это, в сущности, есть обструкция против народной
сказки, уничтожение ее. Дальше - больше. Англичане соревнуются в сочинении
жестоких "лимериков"... [30] Я бы сказал, что чрезмерная пародийность не
очень-то близка детям по самому своему существу.
Если бы мы имели возможность строить дальше, мы, вероятно, нашли бы
много поэтов, которые подхватили бы чистую линию поэзии, не мелко
рассудочное, а богатое ее звучание.
Когда я прикоснулся к "Калевале", я был ошеломлен.
Поле, где мой брат работал
Под окном избы отцовской... [31]
Тут такой душевный надрыв... У моря она садится ночью, и тут такие
замечательные слова:
Мать, утратившая дочку,
Не должна кукушку слушать.
Кругом все такое узорное в стихе - река, три березы, кукушка. Узорные,
причудливые строчки - но это не мешает открытой, потрясающей скорби:
Мать, утратившая дочку,
Не должна кукушку слушать.
Все в "Калевале" весомо, зримо - и люди, и звери, и вещи, и чувства, -
это не стертая монета. Ее создал тот народ, который занимал когда-то
пол-России. Это произведение великого народа.
---
Мы верили, что детское издательство передаст детям все драгоценные
элементы культуры в новом виде, что приближается некий ренессанс, мы вели
поиски в разных областях, на разных путях.
---
Как мародеры следуют за армией, так торгаши и спекулянты следуют за
искусством... Эдгар По написал когда-то "Убийство на улице Морг". Открытие
По стало добычей мародеров, выродилось в детектив. Говорят -
"приключенческая литература". Что такое наша приключенческая литература? В
лаборатории Павлова условными звуками вызывали у собак желудочный сок, а
потом не кормили их... "Приключенцы"!.. Без языка, без мысли, без материала.
Научились условными звуками вызывать у читателя желудочный сок, вызовут и не
накормят ничем.
---
Когда-то, когда я работал в редакции, Пастернак написал мне письмо:
"Научите, как избежать шаблона, и укажите традицию".
Это очень хорошая формула. Вопрос поставлен очень точно.
---
Маяковский написал прекрасную детскую книжку "Что такое хорошо и что
такое плохо". Тут серьезная, живая интонация... NN написать детскую книгу не
мог. Надо быть личностью для этого. NN - человек, способный намагничиваться
другими. И только. Сначала его намагничивал Гумилев, потом Хлебников, потом
Маяковский.
Это очень типический случай. NN не бездарный человек, но то, что он
безличен, погубило его и в жизни и в искусстве.
У нас тоже были такие люди...
---
С дивной повестью пришла к нам Будогоская.
Повесть для взрослых.
Девушка, окончившая гимназию, поступает сестрой в санитарный поезд. Ее
все любят, она молода, добра. Рядом с ней спит санитар из мужиков, Бородин.
Один раз от нечего делать она шутя погладила его по голове. До этого он
относился к ней, как к барышне, а тут стал ее преследовать. Он ей неприятен,
потный, грубый деревенский человек. Но вот она заболевает сыпным тифом. Ее
оставляют на какой-то маленькой станции одну, она в отчаянии. И вдруг
оказывается, что из-за нее и Бородин остался, и он ее выхаживает. Она во
время болезни думает: если жива останусь, отблагодарю его. Выздоровев, она
сходится с ним. Это написано очень убедительно. Но вскоре после этого в
поезде появляется молодой врач, коммунист, красивый, энергичный, молодой.
Все его любят - и она. Бородин ее преследует, ревнует, он ей противен, она
стесняется отношений с ним. Она просит доктора, чтобы ее отправили на другой
участок, на холеру. Ее отправляют. Тут же стоит матросский поезд. Матросы
хорошо относятся к ней. И вдруг однажды она видит: идет Бородин. За ней
приехал! Он запирает ее где-то и снова насилует. Матросы видят, что он ей не
по нутру, и предлагают: хочешь, сестренка, мы его налево отправим? Ей его
жаль, она не соглашается. Скоро она чувствует, что беременна. Говорит ему.
Он рад: "Я тебя в деревню повезу, будешь молоко пить, будешь жить барыней".
А она начинает думать об аборте. Идет к главному врачу. Он отпускает ее в
Витебск. Там она идет к врачам, те говорят: поздно! Она к бабке. Та надевает
ей какой-то страшный снаряд, который должен убить плод. Она сидит рано утром
на станции и вдруг чувствует боли. Думает - это выкидыш. Ее берут в
больницу, и оказывается, что это дизентерия. Она при смерти. Написано это с
огромной силой, особенно палата, где живут смертники... Но и тут она
выздоравливает и снова начинает молить сделать ей аборт. И вдруг врачи
соглашаются. После операции она страшно слаба. Поселяется в подвале у
сапожника-еврея, доброго человека. Тут большая дружная семья, ее приютили.
Она живет тут спокойно и вдруг однажды слышит на лестнице топот сапог -
оказывается, знакомый санитар принес сюда сапоги чинить. Она счастлива,
понимает, как сильно она привязана к санитарному поезду, и тот ее ведет
обратно в поезд. Она приходит - поезд должен тронуться, и вдруг она видит,
что ее заметил Бородин. Он стоит возле ларька и пьет для храбрости. Поезд
трогается - Бородин вскакивает на подножку и бежит за ней, а она от него, из
вагона в вагон. Он гонится за ней - попадает в промежуток - под колеса - и
погибает.
Читая, делаешь очень важный вывод. Самые ужасные вещи в жизни
совершаются в минуты равнодушия, а не подъема. Зачем она погладила его по
голове? Не было бы всех последующих страданий... И Бородин не виноват.
Эту трагическую историю я читал с замиранием сердца. Я всем показывал,
никто не хотел печатать. Я повез повесть Горькому. Думал, он оценит. Он
сказал: "Ух, как натуралистично". Да какой же натурализм, это настоящее
искусство. История человеческой жизни, которая для многих была бы
поучительна.
Над детскими вещами Будогоской нам поначалу много приходилось работать.
Ее проза держится на своеобразной интонации. Но фраза написанная не всегда
эту интонацию хранит. Читая сама, она ее туда вкладывает; нам же, работая
над ее вещами, приходилось искать способ запечатлеть эту интонацию,
выразить, сделать внятной для всех... Зато у Будогоской есть чувство сюжета,
которым редко обладают русские писательницы. Первая ее вещь для детей
построена замечательно.
---
Какая огромная разница между стихом груженым и тем, который идет
порожняком. Страшно подумать, что
Льется песня над лугами... -
формально написаны тем же размером, что и
Жил на свете рыцарь бедный... [32]
Один состав идет порожняком, другой - груженый.
---
Страшные люди в поэзии - фальшивомонетчики. Неумелые не опасны. Опасны
искусные. Рославлев [33] писал почти как Блок, а Бенедиктов почти как
Пушкин. Обезьяны совсем похожи на людей: двигаются, как люди, а попугаи и
говорят, как люди. Все, как у людей, но не люди. Вот это страшно.
Записала
Лидия Чуковская
^TПРИМЕЧАНИЯ ^U
В седьмом и предшествующем ему шестом томах представлено
литературно-критическое наследие С. Я. Маршака: статьи, заметки, рецензии о
детской литературе, о литературном мастерстве, о принципах поэтического
перевода, литературные портреты писателей, художников, артистов, мемуары,
публицистические работы. Знакомство с материалами этих томов как бы сводит
воедино разные стороны деятельности С. Я. Маршака, позволяет увидеть их
общий пафос.
"Он - просветитель в самом широком смысле слова, - характеризует роль
Маршака в истории советского общества его первый биограф и исследователь В.
В. Смирнова. - Как никто другой, он чувствовал преемственность и связь
культур, движение - основу человеческой деятельности, мощный поток времени,
который определяет направление, характер и судьбу разных течений в
искусстве" (Вера Смирнова, О детях и для детей, "Детская литература", М.
1967, стр. 51).
Энциклопедический размах того просветительского труда, которому отдавал
свои силы С. Я. Маршак, наиболее ощутим в обширной части критических
выступлений, связанных с проблемами воспитания. Поразительно многообразие
вопросов, которыми был занят Маршак. Его волновала судьба детской игрушки и
задачи пионерской организации. Он писал о театре для детей и об издательских
делах. Он проводил своего рода социологические исследования, анализируя
первые творческие опыты детей, их письма и свои встречи с детской
аудиторией. Заботился о помощи одаренным детям и выступал на десятках
совещаний, посвященных детской книге, и - главное - собирал, вдохновлял,
направлял людей, способных создавать новую детскую литературу. Он былодержим
грандиозной романтической целью, которая может возникнуть только в атмосфере
революции - воспитанием человека будущего.
Как и большинству его современников, Маршаку было присуще ощущение
новизны пореволюционной действительности и стремление точно определить ее
своеобразие, прежде всего ее влияние на человеческий характер и условия его
формирования. В ряде статей - "Дети о будущем" (1935), "Дело Геринга о
поджоге" (1935), "Дети-поэты" (1935), "Будущее" (1937) - Маршаку удается на
основании анализа детских произведений, писем и просто бесед с детьми
выявить те глубинные процессы, которые происходили в советской
действительности и влияли на строй детского восприятия, требовали новых
решений от воспитателя, от детской литературы. Сознание величия,
неповторимости своего времени сочеталось у Маршака и его единомышленников с
характерной для социальной психологии революционных эпох убежденностью в
том, что можно сознательно воздействовать на обстоятельства, прежде всего на
условия социального воспитания, цель которого создавать завтрашнего
строителя и преобразователя мира. "Маршак, - пишет критик Б. Сарнов, -
исходил из того, что дети, которым он должен помочь вырасти и
сформироваться, - это совсем особые, новые существа, непохожие на тех, что
были прежде... Им суждено изменить облик мира. Значит, надо воспитать их
так, чтобы им стало тесно в рамках старых, привычных идей и представлений"
(Б. Сарнов, Самуил Маршак, "Художественная литература", М. 1968, стр. 62).
Маршак считал, что всеобщая ликвидация неграмотности, стотысячные и
миллионные тиражи книг, то есть возможность говорить с огромной детской
аудиторией позволяет осуществить грандиозный социальный эксперимент. "Нашим
детским писателям, - заявлял Маршак в статье "Растущий счет", - предстоит
большая и серьезная работа. Они должны показать ребенку целый мир и показать
так, чтобы из маленького читателя вырос жизнерадостный и созидающий человек
с уверенной и легкой поступью, настоящий человек социалистического общества"
("Литературный Ленинград", 1935, Э 18, 20 апреля).
Новаторская программа требовала переоценки прежних ценностей. Маршаку,
справедливо замечает Б. Сарнов, "был органически чужд, даже враждебен пафос
разгрома старой культуры и даже пафос отречения от нее... Но была одна сфера
культуры, в применении к которой этот "пафос отрицания" не только захватил
Маршака, но даже был им прямо возглавлен.
Я имею в виду ту старую литературу, что писалась специально для детей и
юношества. Ее Маршак отрицал безоговорочно и бескомпромиссно. Тут он был
пристрастен и запальчив, ничуть не меньше чем любой футурист или
пролеткультовец. Почти все, что было сделано в этой области прежде,
представлялось ему грудой безнадежно устаревшего хлама, обреченного на слом
и уничтожение" (Б. Сарнов, Самуил Маршак, стр. 54-55).
Определяя стратегию и тактику битвы за нового человека, С. Я. Маршак
пишет не только о специфике детской литературы вообще, но и о специфике
детской литературы в советской стране, Маршак видит ее в особом
универсализме, энциклопедичности. "Такой энциклопедизм, - утверждает Маршак,
- бывает необходим в самые активные, созидательные времена, когда человек
сознает, что ему предстоит построить все заново, своими руками" ("Дети
отвечают Горькому").
Та художественная энциклопедия, создать которую Маршак призывал детских
писателей, должна была, по его мнению, воссоздавать дух своего времени.
Героико-романтический пафос всегда был необходим детской литературе, -
До революции все издательства чрезвычайно жаждали получить хорошую
детскую книжку, потому что она приносила большой доход. Но странное дело:
то, что давали литераторы, успеха не имело, а всякая полулубочная поэзия
имела успех. Например, скверный перевод немецкой вещи "Степка-растрепка",
сделанный немцем, который плохо говорил по-русски. (Я был знаком с его
сыном, даже он еще плохо говорил - представьте же себе, как говорил отец!)
Он чесать себе волос
И ногтей стричь больше год
Не давал и стал урод.
- По-русски, не правда ли?.. Тем не менее этот "Степка" имел
сумасшедший успех. Это была первая детская книжка, которую я прочел.
Трогательно вспоминает о ней Блок [17].
"Бабушка Забавушка" тоже имела успех. Это был ужасный перевод
английской сказки, сделанный Висковатовым.
У бабушки Забавушки собачка Бум жила...
Успех чрезвычайный... Почему? Это были вещи хорошей традиции.
Фольклорной. Проверенной временем. У них была органическая основа. В них
сказалось понимание ребенка. Это были веселые книжки, несмотря на навязчивую
мораль... А стихи, которые печатались в детской литературе того времени,
били мимо. Ребенку интереснее было читать:
...ногтей стричь больше год,
чем брюсовское:
Любо василечки видеть вдоль межи...
Первый, кто слил литературную линию с лубочной, был Корней Иванович. В
"Крокодиле" впервые литература заговорила этим языком. Надо было быть
человеком высокой культуры, чтобы уловить эту простодушную и плодотворную
линию. Особенно вольно и полно вылилось у него начало. "Крокодил", особенно
начало, - это первые русские Rhymes. Перед революцией появились стихи Саши
Черного, но они были пародийные, камерные: "Спи, мой зайчик, спи, мой чиж,
// Мать уехала в Париж..." Были и милые вещи:
Слоник очень заболел,
Сливу с косточкой он съел... [18]
Но такого было мало... Были еще жеманные стишки Марии Моравской, неплохие стихи
Венгрова [19]:
Я спою вам песенку
Про мышат и лесенку -
Это было не бесталанно, но существенный поворот совершил "Крокодил".
---
Я пришел к детской литературе через театр. Интерес к детям был у меня
всегда. До революции я много бывал в приютах, в Англии сблизился с лесной
школой. Но по-настоящему я узнал детей, когда в Краснодаре группа
энтузиастов устроила театр: Елизавета Ивановна Васильева, я и художник
Воинов. Замечательный был у нас актер Дмитрий Орлов - он потом работал в
Москве у Мейерхольда. Прекрасно читал стихи Некрасова, а впоследствии
"Василия Теркина".
В голодные годы я организовал "Детский городок". Нам отдали бывшее
помещение Кубанской рады - целый дворец, - и мы там устроили читальню,
библиотеку, детский сад. А главное наше дело было - детский театр. Первые
мои вещи в стихах для театра - "Кошкин дом" (маленький) и "Сказка про
козла". Начинали мы собственными силами, потом приехала труппа - Орлов,
Богданова и еще несколько человек. Они играли для взрослых, но мы условились
с режиссером так: мы будем писать прологи для его большого театра, а он за
это будет ставить пьесы у нас и даст нам своих актеров... Так и пошло наше
дело. Там был чудесный художник, он придумал легкие раздвижные ширмы:
получался то базар, то замок... Много было выдумки. Сидят зрители, вдруг
выходит автор и говорит директору, что пьесы-то нет, он не поспел написать,
что делать? Кто-то, сидящий в зале, предлагает свою - и начинается
представление. Или так - выходит наивный автор и говорит: "У меня по пьесе
гром... А у вас есть гром?" Было необыкновенно весело, дети театр обожали.
Но наш режиссер В. стал постепенно тяготиться театром. Администратор он
был гениальный, а режиссер неважный. Он решил от детского театра избавиться.
Я-то числился там всего только членом репертуарного совета, хотя все делал;
стулья таскал, рояли двигал... Вмешиваться я не имел права, но не мог не
вмешаться. Собрались дети, уселись, а рабочие, вижу, декораций не ставят. Я
успокаиваю публику; сказать детям: "Идите домой, ничего не будет!" - просто
невозможно. Рабочие без распоряжения режиссера отказываются ставить
декорации (время было голодное, а им приходилось работать в детском театре
без дополнительного пайка), а режиссер опаздывает. Наконец он является -
этакий барин в перчатках. Я ему кричу:
- Что вы делаете?
А он мне:
- Не вмешивайтесь, это вас не касается!
Я размахнулся и дал ему по физиономии. Он кинулся меня душить. Нас
разняли. Потом судили в Союзе работников искусств. Председателем суда была
жена Орлова, она выступила в роли настоящей шекспировской Порции [20]. Суду
стало ясно, что драка произошла не на личной, а на принципиальной почве и
что В. дело развалил. Решение было таково: меня лишить избирательных прав по
Союзу Рабис на шесть месяцев, а его на три. Он собирался ехать в Москву на
съезд делегатом - и вдруг лишен избирательных прав... В. вывесил объявление
о том, что он из театра уходит. Актеры могут по желанию - оставаться или
уходить. Ожидали, что те актеры, которых он привел с собой, уйдут. И вдруг
оказалось, что они ушли из взрослого театра и остались у нас! Мы им почти не
платили... У нас был меценат в совнархозе по фамилии Свирский, он нам
выдавал штыб (угольную пыль) на топливо. Я писал о нем что-то такое:
...Свирскому спасибо,
Он фунт хлеба нам дает
И полпуда штыба...
Позднее, уже через несколько лет, я встретил В. в поезде. Меня мучила
совесть - идет за ним следом репутация битого человека, это ведь нелегко. Но
он разговаривал со мной как ни в чем не бывало, вспоминал, как мы хорошо
работали вместе, и т. д.
Орлов потом говорил про себя и про других актеров, что мы подготовили
их к столице - и вкус, и понимание искусства.
---
Я с детства страстно любил те фольклорные песенки, где человек
приказывает: дождю, улитке, грому, огню. Все в повелительном наклонении:
Горн, гори ясно,
Чтобы не погасло!
Или:
Дождик, дождик, перестань!
Или:
Божья коровка, улети на небо!
Тут всюду воля, всюду приказ, маленький человек повелевает стихией
[21]. Это куда лучше, чем
"Золото, золото падает с неба!" -
Дети кричат и бегут за дождем.
Плещеев под конец жизни - просто недоразумение какое-то.
---
Вскоре после того, как мы начали работать, у меня явилась мысль, что
надо бы привлечь поэтов-заумников. Хармс [22] писал в это время такие вещи,
как
Пейте кашу и сундук.
Но мне казалось, что эти люди могут внести причуду в детскую поэзию,
создать считалки, припевы, прибаутки и пр. Их работа для детей оказала не
только на литературу полезное действие, но и на них самих. Они ведь работали
как: отчасти шли от Хлебникова - и притом не лучшего, - отчасти желали
эпатировать. Я высоко ценю Хлебникова, он сделал для русской поэзии много.
Но они шли беззаконно, произвольно, без дисциплины.
Хармс великолепно понимал стихи. Он читал их так, что это было их
лучшей критикой. Все мелкое, негодное, становилось в его чтении явным.
Постепенно он понял главное в детской литературе. Что такое считалка, что
такое счет - это ведь колоссально важное дело. Хармс понимал ту чистую
линиюв детской поэзии, которая держится не на хохмах, не скатывается в
дешевую эстраду... Работа в детской литературе дала им дисциплину и какую-то
почву. Работать с ними мне приходилось поначалу очень много. Ранние вещи
Хармса - например, "Иван Иваныч Самовар", "Шел по улице отряд" - делались
вместе, так же, как и "Кто?" Введенского [23]. Требовалось их
дисциплинировать, чтобы причуды приняли определенную форму. Дальше -
например, "А вы знаете, что ПА" и т. д. - Хармс уже работал
самостоятельно... Пришел к нам и Юрий Владимиров [24], вдохновенный
мальчишка.
---
Интересны пути фольклора и литературы. Возьмем Запад. Англию. В
сущности, у них не было своей сказки, они брали чужие сказки и переделывали.
Но зато у них был гениальный детский фольклор, куда входили дразнилки, шутки
и т. д. Это вещи такой стройности, такой виртуозной формы, что современные
поэты даже подделывать их не умеют. Там есть насмешка надо всем - над
королем Артуром, над праздником 5 ноября, над Робинзоном Крузо. Этот детский
английский фольклор откликался на все на свете - вся жизнь, история в него
входили. Есть вещи большого ума, большой тонкости.
В России сначала фольклора не признавали совсем (Белинский не одобрял
сказки Пушкина). Потом признали поддельный, псевдонародный. Потом, наконец,
стали признавать подлинный, но только крестьянский, а городского не
признавали. Никто не думал, что стишки:
Кто возьмет его без спросу,
Тот останется без носу -
Это тоже фольклор... Позже признали частушку.
В Шотландии до Бернса был псевдонародный Оссиан, созданный Макферсоном
[25]. Первые баллады были очень олитературены... Никто не понимал ни там, ни
у нас, что народ - это мы все; считалось, что к уличным песенкам надлежит
относиться презрительно.
Мещанские песни... "Маруся отравилась". По существу говоря, это
классическая баллада - эти повторения:
Пришел ее папаша,
Хотел он навестить.
А доктор отвечает:
"Без памяти лежит".
Пришла ее мамаша,
Хотела навестить,
А фельдшер отвечает:
"При смерти лежит".
Пришел ее миленок,
Желает навестить,
А сторож отвечает:
"В покойницкой лежит".
Это гораздо более культурная вещь, чем все стихи Брюсова. Но форме это
виртуозно, а по существу - очень трогательная история.
В России сначала признали былины, потом сказки и песни, но только
крестьянские. Литература питалась цыганской песней, начиная с Пушкина, но
официально цыганская песня признавалась низкой. Артист императорских театров
Петров отказывался выступать на концертах вместе с исполнительницами
цыганских песен. А ведь вся литература - Пушкин, Денис Давыдов, Фет, Аполлон
Григорьев, Блок, даже Некрасов - все были связаны с цыганской пес- ней. Что
касается детской поэзии, то тут народная основа была разрушена, отторгнута
тем, что это якобы лубок - у нас это считалось ругательством, - а на самом
деле лубок-то хорош, плох псевдолубок... Сколько пропало новелл, из которых
мог создаться наш Декамерон! (Большие возможности были у Н., но он дал себя
изнасиловать, стал сочинять всякие: "Ох ты гой еси, подавай такси", - а мог
бы сделать многое.) Из собирателей у одного только Бессонова [26] собраны со
вкусом детские песенки. Шейн [27] много знал, но вкуса был лишен...
И ласточки спят,
И соколы спят...
и т. д. -
Это гениальная вещь, я цитирую ее в статье о рифмах. Рифмы вынесены в
начало, а потом и совсем без них...
Или "Вятская свадебка":
Рыжий я да рыжу взял
Рыжий поп меня венчал.
Рыжий поп меня венчал, рыжий дьякон обручал.
Рыжий дьякон обручал, рыжка до дому домчал.
Рыжий кот меня встречал,
Рыжий пес облаивал.
В глазах становится рыжо. Это такой великий аккумулятор радости,
необходимой для жизни.
Вот что было для нас камертоном, когда мы создавали новый детский стих.
Смысл не дешевый, не мелкий, а большой и в то же время по форме - почти
считалка.
Когда я был в Италии и слышал гениальные народные песенки: "Быки, быки,
куда вы идете, все ворота заперты на замок, на ключ и на острие ножа", или
другие - венецианские, - в которых живет отзвук похода крестоносцев, я
думал: почему не находится поэт, который мог бы на этой, на народной, основе
что-то построить? Таким оказался Родари. У нас его очень полюбили. В Италии
его очень любят дети, а поэты мало ценят. И напрасно. В его стихах та же
свежесть, что и в новых итальянских фильмах. И политическая тема подана
естественно, без навязчивости.
В Англии, кроме народной линии детской поэзии, существует классическая
литературная: Лир, Кэрролл, Мильн, затем "Книги для дурных детей" Беллока
[28]. Все эти вещи - пародийные, проповедующие мораль навыворот. В Англии
получилось так, что всерьез писали для детей только синие чулки, а
талантливые литературные люди к серьезному не приходили и писали пародии. Я
ничего не имею против пародии,она всегда присутствует в литературе.
Пою приятеля младого
И множество его причуд [29] -
Это тоже пародия; литература с литературой всегда перекликается, и это
не худо; по когда пишут про принцессу: "Она была так уродлива, что, глядя на
нее, приходилось брать в рот кусочек сахара", а про дракона: "Он питается
туалетным мылом" - то это, в сущности, есть обструкция против народной
сказки, уничтожение ее. Дальше - больше. Англичане соревнуются в сочинении
жестоких "лимериков"... [30] Я бы сказал, что чрезмерная пародийность не
очень-то близка детям по самому своему существу.
Если бы мы имели возможность строить дальше, мы, вероятно, нашли бы
много поэтов, которые подхватили бы чистую линию поэзии, не мелко
рассудочное, а богатое ее звучание.
Когда я прикоснулся к "Калевале", я был ошеломлен.
Поле, где мой брат работал
Под окном избы отцовской... [31]
Тут такой душевный надрыв... У моря она садится ночью, и тут такие
замечательные слова:
Мать, утратившая дочку,
Не должна кукушку слушать.
Кругом все такое узорное в стихе - река, три березы, кукушка. Узорные,
причудливые строчки - но это не мешает открытой, потрясающей скорби:
Мать, утратившая дочку,
Не должна кукушку слушать.
Все в "Калевале" весомо, зримо - и люди, и звери, и вещи, и чувства, -
это не стертая монета. Ее создал тот народ, который занимал когда-то
пол-России. Это произведение великого народа.
---
Мы верили, что детское издательство передаст детям все драгоценные
элементы культуры в новом виде, что приближается некий ренессанс, мы вели
поиски в разных областях, на разных путях.
---
Как мародеры следуют за армией, так торгаши и спекулянты следуют за
искусством... Эдгар По написал когда-то "Убийство на улице Морг". Открытие
По стало добычей мародеров, выродилось в детектив. Говорят -
"приключенческая литература". Что такое наша приключенческая литература? В
лаборатории Павлова условными звуками вызывали у собак желудочный сок, а
потом не кормили их... "Приключенцы"!.. Без языка, без мысли, без материала.
Научились условными звуками вызывать у читателя желудочный сок, вызовут и не
накормят ничем.
---
Когда-то, когда я работал в редакции, Пастернак написал мне письмо:
"Научите, как избежать шаблона, и укажите традицию".
Это очень хорошая формула. Вопрос поставлен очень точно.
---
Маяковский написал прекрасную детскую книжку "Что такое хорошо и что
такое плохо". Тут серьезная, живая интонация... NN написать детскую книгу не
мог. Надо быть личностью для этого. NN - человек, способный намагничиваться
другими. И только. Сначала его намагничивал Гумилев, потом Хлебников, потом
Маяковский.
Это очень типический случай. NN не бездарный человек, но то, что он
безличен, погубило его и в жизни и в искусстве.
У нас тоже были такие люди...
---
С дивной повестью пришла к нам Будогоская.
Повесть для взрослых.
Девушка, окончившая гимназию, поступает сестрой в санитарный поезд. Ее
все любят, она молода, добра. Рядом с ней спит санитар из мужиков, Бородин.
Один раз от нечего делать она шутя погладила его по голове. До этого он
относился к ней, как к барышне, а тут стал ее преследовать. Он ей неприятен,
потный, грубый деревенский человек. Но вот она заболевает сыпным тифом. Ее
оставляют на какой-то маленькой станции одну, она в отчаянии. И вдруг
оказывается, что из-за нее и Бородин остался, и он ее выхаживает. Она во
время болезни думает: если жива останусь, отблагодарю его. Выздоровев, она
сходится с ним. Это написано очень убедительно. Но вскоре после этого в
поезде появляется молодой врач, коммунист, красивый, энергичный, молодой.
Все его любят - и она. Бородин ее преследует, ревнует, он ей противен, она
стесняется отношений с ним. Она просит доктора, чтобы ее отправили на другой
участок, на холеру. Ее отправляют. Тут же стоит матросский поезд. Матросы
хорошо относятся к ней. И вдруг однажды она видит: идет Бородин. За ней
приехал! Он запирает ее где-то и снова насилует. Матросы видят, что он ей не
по нутру, и предлагают: хочешь, сестренка, мы его налево отправим? Ей его
жаль, она не соглашается. Скоро она чувствует, что беременна. Говорит ему.
Он рад: "Я тебя в деревню повезу, будешь молоко пить, будешь жить барыней".
А она начинает думать об аборте. Идет к главному врачу. Он отпускает ее в
Витебск. Там она идет к врачам, те говорят: поздно! Она к бабке. Та надевает
ей какой-то страшный снаряд, который должен убить плод. Она сидит рано утром
на станции и вдруг чувствует боли. Думает - это выкидыш. Ее берут в
больницу, и оказывается, что это дизентерия. Она при смерти. Написано это с
огромной силой, особенно палата, где живут смертники... Но и тут она
выздоравливает и снова начинает молить сделать ей аборт. И вдруг врачи
соглашаются. После операции она страшно слаба. Поселяется в подвале у
сапожника-еврея, доброго человека. Тут большая дружная семья, ее приютили.
Она живет тут спокойно и вдруг однажды слышит на лестнице топот сапог -
оказывается, знакомый санитар принес сюда сапоги чинить. Она счастлива,
понимает, как сильно она привязана к санитарному поезду, и тот ее ведет
обратно в поезд. Она приходит - поезд должен тронуться, и вдруг она видит,
что ее заметил Бородин. Он стоит возле ларька и пьет для храбрости. Поезд
трогается - Бородин вскакивает на подножку и бежит за ней, а она от него, из
вагона в вагон. Он гонится за ней - попадает в промежуток - под колеса - и
погибает.
Читая, делаешь очень важный вывод. Самые ужасные вещи в жизни
совершаются в минуты равнодушия, а не подъема. Зачем она погладила его по
голове? Не было бы всех последующих страданий... И Бородин не виноват.
Эту трагическую историю я читал с замиранием сердца. Я всем показывал,
никто не хотел печатать. Я повез повесть Горькому. Думал, он оценит. Он
сказал: "Ух, как натуралистично". Да какой же натурализм, это настоящее
искусство. История человеческой жизни, которая для многих была бы
поучительна.
Над детскими вещами Будогоской нам поначалу много приходилось работать.
Ее проза держится на своеобразной интонации. Но фраза написанная не всегда
эту интонацию хранит. Читая сама, она ее туда вкладывает; нам же, работая
над ее вещами, приходилось искать способ запечатлеть эту интонацию,
выразить, сделать внятной для всех... Зато у Будогоской есть чувство сюжета,
которым редко обладают русские писательницы. Первая ее вещь для детей
построена замечательно.
---
Какая огромная разница между стихом груженым и тем, который идет
порожняком. Страшно подумать, что
Льется песня над лугами... -
формально написаны тем же размером, что и
Жил на свете рыцарь бедный... [32]
Один состав идет порожняком, другой - груженый.
---
Страшные люди в поэзии - фальшивомонетчики. Неумелые не опасны. Опасны
искусные. Рославлев [33] писал почти как Блок, а Бенедиктов почти как
Пушкин. Обезьяны совсем похожи на людей: двигаются, как люди, а попугаи и
говорят, как люди. Все, как у людей, но не люди. Вот это страшно.
Записала
Лидия Чуковская
^TПРИМЕЧАНИЯ ^U
В седьмом и предшествующем ему шестом томах представлено
литературно-критическое наследие С. Я. Маршака: статьи, заметки, рецензии о
детской литературе, о литературном мастерстве, о принципах поэтического
перевода, литературные портреты писателей, художников, артистов, мемуары,
публицистические работы. Знакомство с материалами этих томов как бы сводит
воедино разные стороны деятельности С. Я. Маршака, позволяет увидеть их
общий пафос.
"Он - просветитель в самом широком смысле слова, - характеризует роль
Маршака в истории советского общества его первый биограф и исследователь В.
В. Смирнова. - Как никто другой, он чувствовал преемственность и связь
культур, движение - основу человеческой деятельности, мощный поток времени,
который определяет направление, характер и судьбу разных течений в
искусстве" (Вера Смирнова, О детях и для детей, "Детская литература", М.
1967, стр. 51).
Энциклопедический размах того просветительского труда, которому отдавал
свои силы С. Я. Маршак, наиболее ощутим в обширной части критических
выступлений, связанных с проблемами воспитания. Поразительно многообразие
вопросов, которыми был занят Маршак. Его волновала судьба детской игрушки и
задачи пионерской организации. Он писал о театре для детей и об издательских
делах. Он проводил своего рода социологические исследования, анализируя
первые творческие опыты детей, их письма и свои встречи с детской
аудиторией. Заботился о помощи одаренным детям и выступал на десятках
совещаний, посвященных детской книге, и - главное - собирал, вдохновлял,
направлял людей, способных создавать новую детскую литературу. Он былодержим
грандиозной романтической целью, которая может возникнуть только в атмосфере
революции - воспитанием человека будущего.
Как и большинству его современников, Маршаку было присуще ощущение
новизны пореволюционной действительности и стремление точно определить ее
своеобразие, прежде всего ее влияние на человеческий характер и условия его
формирования. В ряде статей - "Дети о будущем" (1935), "Дело Геринга о
поджоге" (1935), "Дети-поэты" (1935), "Будущее" (1937) - Маршаку удается на
основании анализа детских произведений, писем и просто бесед с детьми
выявить те глубинные процессы, которые происходили в советской
действительности и влияли на строй детского восприятия, требовали новых
решений от воспитателя, от детской литературы. Сознание величия,
неповторимости своего времени сочеталось у Маршака и его единомышленников с
характерной для социальной психологии революционных эпох убежденностью в
том, что можно сознательно воздействовать на обстоятельства, прежде всего на
условия социального воспитания, цель которого создавать завтрашнего
строителя и преобразователя мира. "Маршак, - пишет критик Б. Сарнов, -
исходил из того, что дети, которым он должен помочь вырасти и
сформироваться, - это совсем особые, новые существа, непохожие на тех, что
были прежде... Им суждено изменить облик мира. Значит, надо воспитать их
так, чтобы им стало тесно в рамках старых, привычных идей и представлений"
(Б. Сарнов, Самуил Маршак, "Художественная литература", М. 1968, стр. 62).
Маршак считал, что всеобщая ликвидация неграмотности, стотысячные и
миллионные тиражи книг, то есть возможность говорить с огромной детской
аудиторией позволяет осуществить грандиозный социальный эксперимент. "Нашим
детским писателям, - заявлял Маршак в статье "Растущий счет", - предстоит
большая и серьезная работа. Они должны показать ребенку целый мир и показать
так, чтобы из маленького читателя вырос жизнерадостный и созидающий человек
с уверенной и легкой поступью, настоящий человек социалистического общества"
("Литературный Ленинград", 1935, Э 18, 20 апреля).
Новаторская программа требовала переоценки прежних ценностей. Маршаку,
справедливо замечает Б. Сарнов, "был органически чужд, даже враждебен пафос
разгрома старой культуры и даже пафос отречения от нее... Но была одна сфера
культуры, в применении к которой этот "пафос отрицания" не только захватил
Маршака, но даже был им прямо возглавлен.
Я имею в виду ту старую литературу, что писалась специально для детей и
юношества. Ее Маршак отрицал безоговорочно и бескомпромиссно. Тут он был
пристрастен и запальчив, ничуть не меньше чем любой футурист или
пролеткультовец. Почти все, что было сделано в этой области прежде,
представлялось ему грудой безнадежно устаревшего хлама, обреченного на слом
и уничтожение" (Б. Сарнов, Самуил Маршак, стр. 54-55).
Определяя стратегию и тактику битвы за нового человека, С. Я. Маршак
пишет не только о специфике детской литературы вообще, но и о специфике
детской литературы в советской стране, Маршак видит ее в особом
универсализме, энциклопедичности. "Такой энциклопедизм, - утверждает Маршак,
- бывает необходим в самые активные, созидательные времена, когда человек
сознает, что ему предстоит построить все заново, своими руками" ("Дети
отвечают Горькому").
Та художественная энциклопедия, создать которую Маршак призывал детских
писателей, должна была, по его мнению, воссоздавать дух своего времени.
Героико-романтический пафос всегда был необходим детской литературе, -