Страница:
Венок
на
памятник Пушкину
В этом сборнике обстоятельно и высокопарно рассказывается о
празднествах, которые происходили в дни открытия пушкинского памятника в
Москве. Это было в 1880 году.
Более поздние пушкинские торжества я и сам помню, как очевидец.
Людям моего поколения довелось быть свидетелями двух столетних юбилеев
Пушкина: столетия со дня его рождения (1899 год) и столетия со дня его
смерти (1937 год).
Между этими датами уложилась большая часть нашей жизни.
<> 2 <>
26 мая 1899 года - через несколько дней после роспуска гимназистов на
летние каникулы - нам приказано было явиться в актовый зал гимназии.
За окнами, в городском саду, было уже зелено. Зелеными ветками были
увиты портреты царя, царицы и Пушкина на стенах актового зала.
Нам было жарко в наших тесных мундирчиках с высокими воротниками.
Жарко было, должно быть, и нашему учителю словесности, которому после
панихиды пришлось говорить длинную речь о Пушкине. Учитель этот, по прозвищу
Сапожник, предстал на сей раз перед нами в полной парадной форме, даже при
шпаге (шпагу эту мы видели у Сапожника впервые и с любопытством ее
разглядывали).
До сих пор помню несколько фраз из речи Сапожника на пушкинском юбилее:
"...Пушкин справедливо считается у нас отечественным гением...
...Он обладал священным даром пробуждать своей лирой добрые чувства...
...Талант Пушкина есть олицетворение русского духа..."
Среди своей речи Сапожник вдруг запнулся и замолчал, будто забыл, что
хотел сказать дальше.
Кто-то в дальних рядах громко фыркнул.
Тут директор гимназии, косоглазый старичок, привстал с кресла и
погрозил задним рядам гимназистов крючковатым пальцем.
Директор тоже был в этот день в парадном мундире, со шпагой на боку.
<> 3 <>
Так чествовали Пушкина почти во всех гимназиях. Преподаватели русского
языка и словесности произносили речи, не отличавшиеся обычно ни
оригинальностью, ни глубиной мысли, а после этих речей гимназисты
торжественно или торопливо читали стихи.
Восьмиклассники басили;
Борис! Борис! Все пред тобой трепещет!
Третьеклассники трещали:
Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца!
Гимназистки, сложив на переднике руки коробочкой, нежно и робко
декламировали:
Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?..
Почти так же, как и казенные гимназии, праздновала пушкинский юбилей
вся казенная царская Россия.
Вместо подлинного портрета Пушкина нам подсовывали какую-то унылую
лакированную олеографию. Правда о жизни поэта до нас почти не доходила, как
не доходили и целые строфы или даже главы из его поэм, приглаженных
цензурой.
Чиновники-цензоры и чиновники-преподаватели делали все от них зависящее
для того, чтобы превратить Пушкина в некоего отвлеченного, увенчанного
казенными лаврами классика. Этот классик был представлен в школьных
хрестоматиях главным образом отрывками из поэм и стихами о временах года.
Чудесные пушкинские строчки о природе ("Гонимы вешними лучами..." или
"Зима. Крестьянин, торжествуя..."), выдернутые из "Евгения Онегина" и
бесконечно повторяемые в классе равнодушными, монотонными и скучными
голосами, становились в детстве до того привычными, что в пору зрелости нам
стоило большого труда прочитать их как бы заново, поставить на свое место,
вернуть им первоначальную смелость, сложность и глубину.
С каким удивлением узнавали мы впоследствии, что стихи "Гонимы вешними
лучами..." - это вовсе не описание, не "картина природы", как говорили нам
наши словесники, а первая строфа великолепного лирического отступления из
седьмой главы "Онегина", неразрывно связанная с последующими строфами,
полными "тяжелого умиленья", раздумий, горьких и счастливых воспоминаний.
Для нас эти стихи из хрестоматийного отдела "Весна" идиллически и мирно
кончались словами:
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
Нам и в голову не приходило, что эти строчки вовсе не конец, а начало,
что они ведут за собой целую бурю чувств и страстей.
Но даже и тогда, когда мы узнавали эту главу целиком, постигая всю ее
сложность и прелесть, на первой строфе, затверженной нами в младших классах
гимназии, все еще оставался налет "хрестоматийного глянца", который мешал
нам почувствовать ее по-настоящему.
Биографию Пушкина излагали так, что у легковерного человека могло
создаться представление, будто поэт неизменно пользовался милостями и
просвещенным покровительством Николая I.
Выступая с речью о "личности Пушкина" на собрании Общества любителей
российской словесности 7 июня 1880 года, известнейший "генерал от
грамматики" Яков Грот [1] говорил следующее:
"...своенравный гений поэта увлекал его иногда к созданиям, бывшим в
резком противоречии с общественными условиями, посреди которых он жил, и над
головою его собралась грозная туча. К счастью, она не сделалась для него
гибельною: удаление его из Петербурга было чрезвычайно плодотворно и для
поэзии его, и для нравственного перерождения..." [2]
Так рассуждал о ссылке Пушкина почтенный академик, ревнитель чистоты
языка, один из деятельных членов комитета по сооружению памятника А. С.
Пушкину...
<> 4 <>
В сборнике "Венок на памятник Пушкину" много любопытного материала. Но,
пожалуй, самое достопримечательное в нем - это краткие сообщения о том, как
чествовала память поэта в провинции.
"Псков. По случаю открытия памятника А. С. Пушкину, псковская городская
дума, 19-го мая, постановила передать в кафедральный собор 200 р., чтоб на
проценты с этого капитала каждый год, 26-го мая, было поминовение души
поэта. Потом предводитель дворянства Псковской губернии открыл подписку на
ежегодное поминовение души поэта в Святогорском монастыре..."
"Царское Село. 6-го июня, в 10 час. утра, в Царскосельской мужской
гимназии, в присутствии наставников и воспитанников, отслужена была панихида
по А. С. Пушкине. Перед панихидою законоучитель гимназии сказал речь: а) об
отношении искусства вообще и поэзии в частности к религии и б) о значении и
силе молитвы за умерших. Хор гимназистов и наставников исполнил церковное
пение с чувством и вкусом..."
"Орел... В Орле это событие праздновалось в стенах Александровского
женского института; кроме того, офицеры 9-го корпуса, квартирующие в Орле,
отслужили в местном кафедральном Петропавловском соборе заупокойную обедню и
панихиду по А. С. Пушкине; вечером корпусный командир пригласил офицеров к
себе в Ботанической сад (где он квартирует), и там играл оркестр военной
музыки".
<> 5 <>
Изображая пышную церемонию открытия памятника, составитель сборника или
некий его безымянный сотрудник с упоением рассказывает о публичном заседании
"высочайше утвержденного комитета", которое происходило в зале Московской
городской думы.
Кроме членов комитета, некоторых высокопоставленных лиц и ближайших
членов семьи покойного А. С. Пушкина, "в зале... на нескольких рядах стульев
разместились приглашенные лица обоего пола из именитых обывателей
первопрестольной столицы".
А где же был народ? Народ, в сущности, к чествованию памяти народного
поэта никакого отношения не имел.
Об этом откровенно говорится на страницах сборника в скромной цитате из
газеты "Тверской вестник":
"Одно лишь печалит нас на пушкинском празднике, - Это тот факт, что
великого русского народного поэта не знает русский народ, для громадного
большинства которого не только изящная поэзия, но и простая грамотность -
еще великая роскошь..."
Эти слова совершенно справедливы. Миллионы людей, населявших Российскую
империю, Пушкина не знали. Не только где-нибудь на глухих и диких окраинах
государства, но и в самой Москве можно было найти множество еще не
просвещенных грамотой людей, для которых имя Пушкина звучало так же, как
тысячи других имен.
Счастье знать и любить Пушкина еще не было завоевано русским народом.
Правда, и тогда существовало немало людей, которым был дорог каждый
пушкинский стих, каждая строка пушкинской прозы. Этих настоящих ценителей
Пушкина можно было встретить и среди университетских профессоров, и среди
самоучек, затерянных в глубокой провинции. Люди, посвятившие свою жизнь
революции, брали с собой томик Пушкина, отправляясь в дальнюю ссылку, или
просили родных прислать его в тюремную камеру. Но поэзия Пушкина не была еще
народным достоянием.
<> 6 <>
И вот наконец пришло оно - то время, когда Пушкин стал поэтом своего
народа и всех народов нашего Союза.
К пушкинским дням готовятся всюду - в столицах, на новостройках и на
дальних зимовках, в университетах и колхозных клубах, в Пушкинском доме
Академии наук и в армии.
Пушкина перевели чуть ли не на все языки, на которых говорят люди нашей
страны.
Прочтите стихи школьников, посвященные памяти Пушкина, посмотрите на их
рисунки - и вы увидите, что Значит Пушкин для наших детей.
Вот отрывки из стихотворения одиннадцатилетней школьницы. Это - о
временах ссылки Пушкина.
Вьюга воет за окошком,
Поднимая белый снег.
Замела она дорожки, -
Не проедет человек -
Колокольчик ближе, ближе.
Брякнув нежным бубенцом,
Кони стали перед снежным,
Покосившимся крыльцом.
Гость выходит из кибитки.
Вихрем кто-то на крыльцо -
И знакомая улыбка,
И знакомое лицо.
После долгих дней разлуки
Пущин друга не забыл
И заглохшую усадьбу
Александра посетил.
Незаметно день проходит
За беседой и вином,
И рекою льются речи
О лицее, о былом...
"Ну, пора!" И оба вышли
На морозное крыльцо.
Снег по воздуху носился
И колол лицо.
Стихи эти, конечно, детские, в самом точном смысле этого слова. В них
чувствуется и неопытность, и законная наивность возраста, но сравните их со
стихами, которые посвящали Пушкину во времена его дореволюционных юбилеев
взрослые и даже маститые поэты.
Вот что писал престарелый и прославленный Аполлон Майков:
Русь сбирали и скрепляли
И ковали броню ей
Всех чинов и званий люди
Под рукой ее царей.
Люди божьи, проникая
В глушь и дикие места,
В дух народный насаждали
Образ чистого Христа.
Пушкин! Ты в своих созданьях
Первый нам самим открыл,
Что таится в духе русском
Глубины и свежих сил!
Во всемирном Пантеоне
Твой уже воздвигся лик;
Уж тебя честит и славит
Всяк народ и всяк язык... [3]
Судите сами, кто ближе к Пушкину: признанный в свое время чуть ли не
прямым наследником Пушкина Аполлон Майков или маленькая современница нашей
великой эпохи?
^TПУШКИН И "МЛАДОЕ ПЛЕМЯ"^U
<> 1 <>
Мы знали и любили Пушкина с юности.
Он никогда не заставлял нас смеяться громко и весело, как смеялись мы
при чтении Гоголя. Мы не плакали над ним, как над повестями и романами
Достоевского.
Но почему-то Пушкин был нам дороже всех в литературе. Стиль его мы
признавали мерилом всякого стиля.
И при всем том он никогда не казался нам небожителем, олимпийцем.
С каждым годом мы открывали его для себя вновь и вновь, как бы измеряя
глубиной понимания пушкинских строк свой собственный рост. И последним
звеном, сближавшим поэта с нами, были его полные душевной открытости и
человечности письма.
Во всей нашей литературе нет человека, которого мы любили бы более
личной любовью. Недаром мы относимся к ею друзьям и врагам, как к своим
собственным.
<> 2 <>
Мы знали и любили Пушкина с детства, но никогда не писали о нем так
много стихов и прозы, как пишут сейчас советские школьники. Может быть, иные
из нас и рисовали в своих школьных тетрадях портреты Пушкина и его героев,
но выставку из наших рисунков нельзя было бы составить.
С. Я. Маршак и Р. Гамзатов. На чествовании С. Я. Маршака в день
семидесятилетия в Колонном зале Дома Союзов. 1957 г. С. Я. Маршак и А. М.
Горький. Крым, Тессели, март 1936 г.
А теперь такую выставку можно открыть чуть ли не в каждой школе
Советского Союза.
В детских рисунках вы найдете и домик Арины Родионовны, и бородатого
Черномора, и Алеко, и Кавказского пленника.
Наши дети гораздо смелее, чем были мы в детстве: они не боятся
сочинять, придумывать, громко говорить. Они храбро берутся за карандаши и
кисти.
Вот передо мною очень интересная тетрадка. Круглым детским почерком
исписано в ней сверху донизу шестнадцать страничек. Это не классное
сочинение, а "Случайно уцелевшая часть записок Швабрина, которые он вел в
тюремной камере Казанской крепости перед своею казнью в 1774 год)".
Автор - ленинградский школьник.
"...Кибитка моя медленно скользила по усыпанной снегом и едва заметной
в степи дороге. Я дремал, устав от продолжительного пути. Ямщик сидел
молча... Мне снился Петербург, который я так недавно оставил, балы, мои
столичные знакомые, княжна Анна...
Начало уже темнеть, когда мы подъехали к Белогорской крепости..."
Мальчик, написавший это, учится в 6-м классе. Значит, ему не более
12-13 лет. А посмотрите, как хорошо он усвоил стиль пушкинской прозы -
спокойной, точной и сдержанной. Да и задача, которую он поставил перед
собой, заслуживает внимания.
Пушкин в "Капитанской дочке" ведет рассказ от лица Гринева.
Ленинградский школьник попробовал взглянуть на те же события глазами
соперника Гринева - Швабрира. А это меняет все оценки, все положения и
характеристики.
И надо отдать справедливость маленькому автору: он никогда не сбивается
с принятого им тона. Он не забывает, что Швабрин - светский человек,
гвардейский офицер, по сравнению с которым Гринев - скромный провинциал,
"дворянский недоросль", выросший в деревне.
Мальчик не забывает, в какое время и в какой среде живет и действует
герой его и Пушкина - Швабрин. Стиль "Записок" несколько архаичен (конечно,
в меру сил автора).
Вы найдете в "Записках" даже фразу, которая начинается так:
"Que voluez-vous! Видно, судьба предначертала мне такую жизнь и такую
участь..."
<> 3 <>
"Записки Швабрина" взяты мною из толстой папки, полной детских
рассказов, стихов, школьных сочинений. Все это посвящено Пушкину. Но не все,
конечно, одинаково хорошо.
Вот вам одно из сочинений. Автор его на целых четыре класса старше того
мальчика, который сочинил "Записки Швабрина". В этом году он кончает школу.
Юноша пишет об "Евгении Онегине". Но послушайте, как пишет!
"...Для спасения дворянства Пушкин хочет женить Онегина на Татьяне, но
внутренняя правда образов не позволила ему спасти разлагавшийся класс. Саму
Татьяну он, однако, не дает в обиду, - она не заражается теми элементами
разложения, которые несет с собой Онегин..."
"..Пути Онегина и Татьяны социологически расходятся. Выпавший из своего
классового коллектива, одиночка Онегин пускается в "странствие без цели",
вернее, в последнее странствие ("Идет на мертвеца похожий").
Это естественно, так как он - представитель вымиравшего дворянства,
последний в роде, и без Татьяны смерть - его единственная участь. Татьяна,
наоборот, "навек" утверждается в своем классе. Замужество ее тоже не
случайно: генерал обеими ногами стоит в своем классе..." Совершенно
непонятно, как мог юноша лет 16-17 усмотреть в "Евгении Онегине" одни только
псевдосоциологические аллегории?
Кто научил его выдергивать и приводить в качестве цитат - к месту и не
к месту - отдельные строчки и даже отдельные слова поэмы ("Идет на мертвеца
похожий")?
Я уже не говорю о том, что этого десятиклассника плохо обучили грамоте
да и "политграмоте".
Хорошо, что сочинений, похожих на это, оказалось в большой школьной
папке немного.
По счастью, среди ученических работ наших детей рядом с унылой
схоластикой, воспринятой на плохих уроках словесности, попадаются страницы,
полные ума, чувства, непосредственных и горячих переживаний.
К юбилею Пушкина ученик 9-го класса одной из ленинградских школ написал
сочинение, которое называется "За чтением Пушкина".
""...Я полюбил Пушкина очень недавно, в это лето. Раньше я к его
произведениям относился как-то безразлично, как и ко множеству других
писателей.
Но однажды случилось, что у меня несколько дней подряд не выходил
довольно сложный рисунок. Как я ни бился, я никак не мог найти ошибку; это
меня приводило в бешенство, угнетало и отравляло на целые дни.
Случайно я взял книгу, какая попалась под руку, и пошел в лес.
Оказалось, что это были избранные сочинения Пушкина; я начал читать и, к
своему удивлению, в первый раз почувствовал всю пленительную силу, чистоту и
легкость стиха Пушкина. Впервые меня поразили блеск и остроумие лирических
отступлений, чудесные картины природы. Сколько чувства, любви, вдумчивости
оказалось по отношению к ней у Пушкина. Как мастерски, какими скупыми,
подчас даже отдельными чертами, обобщенными в одно законченное целое,
рисовал он замечательные по силе и красоте пейзажи.
Невольно я стал сравнивать стихи Пушкина с живописью, стал искать
ошибки в своем рисунке и увидел, что увлекся мелочами, что не давал
обобщения. И тут в памяти моей всплыли увиденные мною в музее рукописи
Пушкина, его упорная работа над стихом, над каждым словом, его придирки к
самому себе. Во мне поднялось желание борьбы, рассеялось грустное
настроение, - я понял: рано сдаваться, надо лепить форму, раскрывать ее так,
как раскрывает Пушкин образы своих героев..."
<> 4 <>
Пушкинский юбилей в нашей стране - это не одни только заседания,
манифестации у памятника и концерты. Это - серьезное дело, которое началось
задолго до юбилейной даты и не окончится на другой день после торжественных
заседаний. Множество людей за время подготовки к столетней годовщине со дня
гибели поэта узнало его глубже и полюбило сильнее.
Постараемся же, чтобы и паша молодежь узнала и полюбила настоящего
Пушкина, как тот школьник, которого Пушкин научил рисовать.
^TГОГОЛЬ, ПРОЧИТАННЫЙ ВПЕРВЫЕ^U
Гоголя, одного из самых загадочных и сложных писателей, мы узнаем в ту
пору нашей жизни, когда каждая страница книги равноценна для нас пережитому
событию, когда мы умеем громко смеяться, замирать от страха, а подчас и
плакать над книгой, когда свежее и быстрое наше воображение опережает
мелькающие перед нами строчки.
"Сочинения Н. В. Гоголя" - одна из первых книг, заставляющих нас
испытать самые разнообразные чувства и ощущения. С жадным интересом
перелистываем мы "Вечера на хуторе" и "Миргород" - и так отчетливо видим
перед собой синие очи и черные брови хуторских красавиц, о которых у Гоголя
сказано, в сущности, так немного, видим длинные, опущенные до самой земли
веки Вия, ясно представляем себе кузнеца, несущегося по небу среди звезд
верхом на черте, пьяного Каленика, блуждающего ночью по селу в поисках своей
хаты, толстого Пацюка, который ловит разинутым ртом окунувшиеся в сметану
вареники.
Позже мы узнаем петербургские повести. Всю жизнь нам кажется, будто мы
и в самом деле видели на Исаакиевском мосту квартального надзирателя с
широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою на боку, и слышали
где-то в углу унылой канцелярии тихий голос низенького чиновника с лысинкой
на лбу:
- Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?
Произнести эти скромные, бесцветные и почти беззвучные слова так, чтобы
их услышал и запомнил весь мир, мог только Гоголь.
Они сильнее самого патетического монолога.
Список "мертвых и беглых душ", купленных Чичиковым у Собакевича и
Плюшкина, на наших глазах превращается в целую поэму о тех простых русских
людях - удалых, сметливых и талантливых, которые, по милости своих господ,
вместо того чтобы приложить к делу умелые, сильные руки, переходили по этапу
из одной тюрьмы в другую, мысленно сравнивая их между собой:
- Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так
есть место, да и общества больше!.. [1]
Гоголь говорит об этих людях горькой судьбы без слезливой
сентиментальности. Он уважает их и верит в силу и удаль богатырей, которые
орудовали своим послушным топором, взмостившись на шаткую перекладину бог
весть на какой высоте.
Просмотрев длинный список человеческих душ, купивший их Чичиков "стянул
покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя одеколоном, взял в руки
теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в гражданскую палату совершать
купчую".
Разительный контраст между людьми, которые дружно берутся "за труд и
пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню", и этим несколько
располневшим, но не утратившим проворства и даже приятности "херсонским
помещиком" - в теплом картузе и с бумагами под мышкой - не подчеркнут
Гоголем, он возникает сам собой по ходу рассказа, и тем сильнее его
воздействие на воображение читателя, прикоснувшегося к этой поэме впервые.
В годы нашего детства у нас еще нет никакого житейского опыта, а мы уже
чувствуем, как правдивы и устойчивы образы гоголевских людей, картины
гоголевской природы.
Читая Гоголя, мы верим даже тому, что "редкая птица долетит до середины
Днепра", как с веселой дерзостью, в пылу вдохновения, утверждает автор.
Что ж, пусть это не тот Днепр, который можно измерить саженями или
метрами, но поэтическая страница, написанная молодым Гоголем с такой удалью
и размахом, заставляет нас навсегда полюбить "величавую ширину" сказочно
неизмеримого Днепра.
Кому не случалось испытать в детстве наслаждение от быстрой езды, но
никогда при этом у нас так не захватывало дух, как при чтении гоголевской
"Тройки" - этик немногочисленных строчек, которые дают нам и ощущение
бегущей под копыта коней дороги, и образ нашей необъятной родины, и
предчувствие ее ослепительного будущего.
В первые годы нынешнего столетия, - особенно в реакционную пору,
последовавшую за девятьсот пятым годом, - людям моего поколения пришлось
прочесть немало статей и книг, в которых гоголевская фантастика, лишаясь
сатирической остроты, отрывалась от ее крепкой основы, от живой русской
действительности.
Помню даже такие лжеисследования, где гоголевский "Нос" всерьез
трактовался в сопоставлении с носом, упоминаемым у Гете в одной из глав
"Вильгельма Мейстера", в сказке Гауфа "Карлик Нос" и еще какими-то носами.
Подлинная глубина и правда Гоголя подменялась мнимой и призрачной
глубиной. Нарисованные им фигуры, тесно связанные с реальностью,
превращались в туманные символы.
Но и в ту смутную пору многих из нас предохраняли от влияния такого
рода толкователей не только статьи Белинского, Чернышевского,
Салтыкова-Щедрина, но и наши первые впечатления, навсегда оставившие у нас в
душе причудливые, но вполне реальные образы.
Образы эти входили в нашу жизнь и росли вместе с нами. Нам даже как-то
странно было представить себе литературу без Чичикова, Хлестакова, Ноздрева,
без старосветских помещиков и Тараса Бульбы.
Вместе с Пушкиным Гоголь создал для нас тот четкий образ невской
столицы, который слился с ней навсегда.
При всем различии почерков Пушкина и Гоголя, оба они создали портрет
Петербурга, такой правдивый - и фантастический.
По тем же ночным петербургским улицам, по которым мчался, преследуя
обезумевшего Евгения, "гигант на бронзовом коне", гонится за санями
значительного лица "бледный, как снег", призрак гоголевского Акакия
Акакиевича.
Читая и перечитывая Гоголя, лишний раз убеждаешься, что подлинный
реализм требует и от автора, и от читателя самого смелого поэтического
воображения, что молнии фантастики острее и явственнее озаряют
действительность, чем тусклое освещение писателей-натуралистов.
^TГОРЬКИЙ-ПИСАТЕЛЬ И ЧЕЛОВЕК^U
<> 1 <>
Герой одного из горьковских рассказов замечательно говорит о том, как
надо поминать людей, которые не даром прожили свой век.
"Он протянул руки к могилам:
- Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди, я живу их
трудом и умом, на их костях, - вы согласны?"
И дальше:
"Мне не нужно имен, - мне нужны дела! Я хочу, должен знать жизнь и
работу людей. Когда отошел человек... напишите для меня, для жизни подробно
и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, - так?" [1]
Одна из ответственных задач нашей литературы - написать "крупно и
понятно" о Горьком - писателе и человеке.
<> 2 <>
Горький, имя которого для миллионов людей означало почти то же, что и
самое слово "писатель", был меньше похож своим обликом и повадками на
присяжного литератора, чем очень многие юноши, недавно переступившие порог
на
памятник Пушкину
В этом сборнике обстоятельно и высокопарно рассказывается о
празднествах, которые происходили в дни открытия пушкинского памятника в
Москве. Это было в 1880 году.
Более поздние пушкинские торжества я и сам помню, как очевидец.
Людям моего поколения довелось быть свидетелями двух столетних юбилеев
Пушкина: столетия со дня его рождения (1899 год) и столетия со дня его
смерти (1937 год).
Между этими датами уложилась большая часть нашей жизни.
<> 2 <>
26 мая 1899 года - через несколько дней после роспуска гимназистов на
летние каникулы - нам приказано было явиться в актовый зал гимназии.
За окнами, в городском саду, было уже зелено. Зелеными ветками были
увиты портреты царя, царицы и Пушкина на стенах актового зала.
Нам было жарко в наших тесных мундирчиках с высокими воротниками.
Жарко было, должно быть, и нашему учителю словесности, которому после
панихиды пришлось говорить длинную речь о Пушкине. Учитель этот, по прозвищу
Сапожник, предстал на сей раз перед нами в полной парадной форме, даже при
шпаге (шпагу эту мы видели у Сапожника впервые и с любопытством ее
разглядывали).
До сих пор помню несколько фраз из речи Сапожника на пушкинском юбилее:
"...Пушкин справедливо считается у нас отечественным гением...
...Он обладал священным даром пробуждать своей лирой добрые чувства...
...Талант Пушкина есть олицетворение русского духа..."
Среди своей речи Сапожник вдруг запнулся и замолчал, будто забыл, что
хотел сказать дальше.
Кто-то в дальних рядах громко фыркнул.
Тут директор гимназии, косоглазый старичок, привстал с кресла и
погрозил задним рядам гимназистов крючковатым пальцем.
Директор тоже был в этот день в парадном мундире, со шпагой на боку.
<> 3 <>
Так чествовали Пушкина почти во всех гимназиях. Преподаватели русского
языка и словесности произносили речи, не отличавшиеся обычно ни
оригинальностью, ни глубиной мысли, а после этих речей гимназисты
торжественно или торопливо читали стихи.
Восьмиклассники басили;
Борис! Борис! Все пред тобой трепещет!
Третьеклассники трещали:
Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца!
Гимназистки, сложив на переднике руки коробочкой, нежно и робко
декламировали:
Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?..
Почти так же, как и казенные гимназии, праздновала пушкинский юбилей
вся казенная царская Россия.
Вместо подлинного портрета Пушкина нам подсовывали какую-то унылую
лакированную олеографию. Правда о жизни поэта до нас почти не доходила, как
не доходили и целые строфы или даже главы из его поэм, приглаженных
цензурой.
Чиновники-цензоры и чиновники-преподаватели делали все от них зависящее
для того, чтобы превратить Пушкина в некоего отвлеченного, увенчанного
казенными лаврами классика. Этот классик был представлен в школьных
хрестоматиях главным образом отрывками из поэм и стихами о временах года.
Чудесные пушкинские строчки о природе ("Гонимы вешними лучами..." или
"Зима. Крестьянин, торжествуя..."), выдернутые из "Евгения Онегина" и
бесконечно повторяемые в классе равнодушными, монотонными и скучными
голосами, становились в детстве до того привычными, что в пору зрелости нам
стоило большого труда прочитать их как бы заново, поставить на свое место,
вернуть им первоначальную смелость, сложность и глубину.
С каким удивлением узнавали мы впоследствии, что стихи "Гонимы вешними
лучами..." - это вовсе не описание, не "картина природы", как говорили нам
наши словесники, а первая строфа великолепного лирического отступления из
седьмой главы "Онегина", неразрывно связанная с последующими строфами,
полными "тяжелого умиленья", раздумий, горьких и счастливых воспоминаний.
Для нас эти стихи из хрестоматийного отдела "Весна" идиллически и мирно
кончались словами:
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
Нам и в голову не приходило, что эти строчки вовсе не конец, а начало,
что они ведут за собой целую бурю чувств и страстей.
Но даже и тогда, когда мы узнавали эту главу целиком, постигая всю ее
сложность и прелесть, на первой строфе, затверженной нами в младших классах
гимназии, все еще оставался налет "хрестоматийного глянца", который мешал
нам почувствовать ее по-настоящему.
Биографию Пушкина излагали так, что у легковерного человека могло
создаться представление, будто поэт неизменно пользовался милостями и
просвещенным покровительством Николая I.
Выступая с речью о "личности Пушкина" на собрании Общества любителей
российской словесности 7 июня 1880 года, известнейший "генерал от
грамматики" Яков Грот [1] говорил следующее:
"...своенравный гений поэта увлекал его иногда к созданиям, бывшим в
резком противоречии с общественными условиями, посреди которых он жил, и над
головою его собралась грозная туча. К счастью, она не сделалась для него
гибельною: удаление его из Петербурга было чрезвычайно плодотворно и для
поэзии его, и для нравственного перерождения..." [2]
Так рассуждал о ссылке Пушкина почтенный академик, ревнитель чистоты
языка, один из деятельных членов комитета по сооружению памятника А. С.
Пушкину...
<> 4 <>
В сборнике "Венок на памятник Пушкину" много любопытного материала. Но,
пожалуй, самое достопримечательное в нем - это краткие сообщения о том, как
чествовала память поэта в провинции.
"Псков. По случаю открытия памятника А. С. Пушкину, псковская городская
дума, 19-го мая, постановила передать в кафедральный собор 200 р., чтоб на
проценты с этого капитала каждый год, 26-го мая, было поминовение души
поэта. Потом предводитель дворянства Псковской губернии открыл подписку на
ежегодное поминовение души поэта в Святогорском монастыре..."
"Царское Село. 6-го июня, в 10 час. утра, в Царскосельской мужской
гимназии, в присутствии наставников и воспитанников, отслужена была панихида
по А. С. Пушкине. Перед панихидою законоучитель гимназии сказал речь: а) об
отношении искусства вообще и поэзии в частности к религии и б) о значении и
силе молитвы за умерших. Хор гимназистов и наставников исполнил церковное
пение с чувством и вкусом..."
"Орел... В Орле это событие праздновалось в стенах Александровского
женского института; кроме того, офицеры 9-го корпуса, квартирующие в Орле,
отслужили в местном кафедральном Петропавловском соборе заупокойную обедню и
панихиду по А. С. Пушкине; вечером корпусный командир пригласил офицеров к
себе в Ботанической сад (где он квартирует), и там играл оркестр военной
музыки".
<> 5 <>
Изображая пышную церемонию открытия памятника, составитель сборника или
некий его безымянный сотрудник с упоением рассказывает о публичном заседании
"высочайше утвержденного комитета", которое происходило в зале Московской
городской думы.
Кроме членов комитета, некоторых высокопоставленных лиц и ближайших
членов семьи покойного А. С. Пушкина, "в зале... на нескольких рядах стульев
разместились приглашенные лица обоего пола из именитых обывателей
первопрестольной столицы".
А где же был народ? Народ, в сущности, к чествованию памяти народного
поэта никакого отношения не имел.
Об этом откровенно говорится на страницах сборника в скромной цитате из
газеты "Тверской вестник":
"Одно лишь печалит нас на пушкинском празднике, - Это тот факт, что
великого русского народного поэта не знает русский народ, для громадного
большинства которого не только изящная поэзия, но и простая грамотность -
еще великая роскошь..."
Эти слова совершенно справедливы. Миллионы людей, населявших Российскую
империю, Пушкина не знали. Не только где-нибудь на глухих и диких окраинах
государства, но и в самой Москве можно было найти множество еще не
просвещенных грамотой людей, для которых имя Пушкина звучало так же, как
тысячи других имен.
Счастье знать и любить Пушкина еще не было завоевано русским народом.
Правда, и тогда существовало немало людей, которым был дорог каждый
пушкинский стих, каждая строка пушкинской прозы. Этих настоящих ценителей
Пушкина можно было встретить и среди университетских профессоров, и среди
самоучек, затерянных в глубокой провинции. Люди, посвятившие свою жизнь
революции, брали с собой томик Пушкина, отправляясь в дальнюю ссылку, или
просили родных прислать его в тюремную камеру. Но поэзия Пушкина не была еще
народным достоянием.
<> 6 <>
И вот наконец пришло оно - то время, когда Пушкин стал поэтом своего
народа и всех народов нашего Союза.
К пушкинским дням готовятся всюду - в столицах, на новостройках и на
дальних зимовках, в университетах и колхозных клубах, в Пушкинском доме
Академии наук и в армии.
Пушкина перевели чуть ли не на все языки, на которых говорят люди нашей
страны.
Прочтите стихи школьников, посвященные памяти Пушкина, посмотрите на их
рисунки - и вы увидите, что Значит Пушкин для наших детей.
Вот отрывки из стихотворения одиннадцатилетней школьницы. Это - о
временах ссылки Пушкина.
Вьюга воет за окошком,
Поднимая белый снег.
Замела она дорожки, -
Не проедет человек -
Колокольчик ближе, ближе.
Брякнув нежным бубенцом,
Кони стали перед снежным,
Покосившимся крыльцом.
Гость выходит из кибитки.
Вихрем кто-то на крыльцо -
И знакомая улыбка,
И знакомое лицо.
После долгих дней разлуки
Пущин друга не забыл
И заглохшую усадьбу
Александра посетил.
Незаметно день проходит
За беседой и вином,
И рекою льются речи
О лицее, о былом...
"Ну, пора!" И оба вышли
На морозное крыльцо.
Снег по воздуху носился
И колол лицо.
Стихи эти, конечно, детские, в самом точном смысле этого слова. В них
чувствуется и неопытность, и законная наивность возраста, но сравните их со
стихами, которые посвящали Пушкину во времена его дореволюционных юбилеев
взрослые и даже маститые поэты.
Вот что писал престарелый и прославленный Аполлон Майков:
Русь сбирали и скрепляли
И ковали броню ей
Всех чинов и званий люди
Под рукой ее царей.
Люди божьи, проникая
В глушь и дикие места,
В дух народный насаждали
Образ чистого Христа.
Пушкин! Ты в своих созданьях
Первый нам самим открыл,
Что таится в духе русском
Глубины и свежих сил!
Во всемирном Пантеоне
Твой уже воздвигся лик;
Уж тебя честит и славит
Всяк народ и всяк язык... [3]
Судите сами, кто ближе к Пушкину: признанный в свое время чуть ли не
прямым наследником Пушкина Аполлон Майков или маленькая современница нашей
великой эпохи?
^TПУШКИН И "МЛАДОЕ ПЛЕМЯ"^U
<> 1 <>
Мы знали и любили Пушкина с юности.
Он никогда не заставлял нас смеяться громко и весело, как смеялись мы
при чтении Гоголя. Мы не плакали над ним, как над повестями и романами
Достоевского.
Но почему-то Пушкин был нам дороже всех в литературе. Стиль его мы
признавали мерилом всякого стиля.
И при всем том он никогда не казался нам небожителем, олимпийцем.
С каждым годом мы открывали его для себя вновь и вновь, как бы измеряя
глубиной понимания пушкинских строк свой собственный рост. И последним
звеном, сближавшим поэта с нами, были его полные душевной открытости и
человечности письма.
Во всей нашей литературе нет человека, которого мы любили бы более
личной любовью. Недаром мы относимся к ею друзьям и врагам, как к своим
собственным.
<> 2 <>
Мы знали и любили Пушкина с детства, но никогда не писали о нем так
много стихов и прозы, как пишут сейчас советские школьники. Может быть, иные
из нас и рисовали в своих школьных тетрадях портреты Пушкина и его героев,
но выставку из наших рисунков нельзя было бы составить.
С. Я. Маршак и Р. Гамзатов. На чествовании С. Я. Маршака в день
семидесятилетия в Колонном зале Дома Союзов. 1957 г. С. Я. Маршак и А. М.
Горький. Крым, Тессели, март 1936 г.
А теперь такую выставку можно открыть чуть ли не в каждой школе
Советского Союза.
В детских рисунках вы найдете и домик Арины Родионовны, и бородатого
Черномора, и Алеко, и Кавказского пленника.
Наши дети гораздо смелее, чем были мы в детстве: они не боятся
сочинять, придумывать, громко говорить. Они храбро берутся за карандаши и
кисти.
Вот передо мною очень интересная тетрадка. Круглым детским почерком
исписано в ней сверху донизу шестнадцать страничек. Это не классное
сочинение, а "Случайно уцелевшая часть записок Швабрина, которые он вел в
тюремной камере Казанской крепости перед своею казнью в 1774 год)".
Автор - ленинградский школьник.
"...Кибитка моя медленно скользила по усыпанной снегом и едва заметной
в степи дороге. Я дремал, устав от продолжительного пути. Ямщик сидел
молча... Мне снился Петербург, который я так недавно оставил, балы, мои
столичные знакомые, княжна Анна...
Начало уже темнеть, когда мы подъехали к Белогорской крепости..."
Мальчик, написавший это, учится в 6-м классе. Значит, ему не более
12-13 лет. А посмотрите, как хорошо он усвоил стиль пушкинской прозы -
спокойной, точной и сдержанной. Да и задача, которую он поставил перед
собой, заслуживает внимания.
Пушкин в "Капитанской дочке" ведет рассказ от лица Гринева.
Ленинградский школьник попробовал взглянуть на те же события глазами
соперника Гринева - Швабрира. А это меняет все оценки, все положения и
характеристики.
И надо отдать справедливость маленькому автору: он никогда не сбивается
с принятого им тона. Он не забывает, что Швабрин - светский человек,
гвардейский офицер, по сравнению с которым Гринев - скромный провинциал,
"дворянский недоросль", выросший в деревне.
Мальчик не забывает, в какое время и в какой среде живет и действует
герой его и Пушкина - Швабрин. Стиль "Записок" несколько архаичен (конечно,
в меру сил автора).
Вы найдете в "Записках" даже фразу, которая начинается так:
"Que voluez-vous! Видно, судьба предначертала мне такую жизнь и такую
участь..."
<> 3 <>
"Записки Швабрина" взяты мною из толстой папки, полной детских
рассказов, стихов, школьных сочинений. Все это посвящено Пушкину. Но не все,
конечно, одинаково хорошо.
Вот вам одно из сочинений. Автор его на целых четыре класса старше того
мальчика, который сочинил "Записки Швабрина". В этом году он кончает школу.
Юноша пишет об "Евгении Онегине". Но послушайте, как пишет!
"...Для спасения дворянства Пушкин хочет женить Онегина на Татьяне, но
внутренняя правда образов не позволила ему спасти разлагавшийся класс. Саму
Татьяну он, однако, не дает в обиду, - она не заражается теми элементами
разложения, которые несет с собой Онегин..."
"..Пути Онегина и Татьяны социологически расходятся. Выпавший из своего
классового коллектива, одиночка Онегин пускается в "странствие без цели",
вернее, в последнее странствие ("Идет на мертвеца похожий").
Это естественно, так как он - представитель вымиравшего дворянства,
последний в роде, и без Татьяны смерть - его единственная участь. Татьяна,
наоборот, "навек" утверждается в своем классе. Замужество ее тоже не
случайно: генерал обеими ногами стоит в своем классе..." Совершенно
непонятно, как мог юноша лет 16-17 усмотреть в "Евгении Онегине" одни только
псевдосоциологические аллегории?
Кто научил его выдергивать и приводить в качестве цитат - к месту и не
к месту - отдельные строчки и даже отдельные слова поэмы ("Идет на мертвеца
похожий")?
Я уже не говорю о том, что этого десятиклассника плохо обучили грамоте
да и "политграмоте".
Хорошо, что сочинений, похожих на это, оказалось в большой школьной
папке немного.
По счастью, среди ученических работ наших детей рядом с унылой
схоластикой, воспринятой на плохих уроках словесности, попадаются страницы,
полные ума, чувства, непосредственных и горячих переживаний.
К юбилею Пушкина ученик 9-го класса одной из ленинградских школ написал
сочинение, которое называется "За чтением Пушкина".
""...Я полюбил Пушкина очень недавно, в это лето. Раньше я к его
произведениям относился как-то безразлично, как и ко множеству других
писателей.
Но однажды случилось, что у меня несколько дней подряд не выходил
довольно сложный рисунок. Как я ни бился, я никак не мог найти ошибку; это
меня приводило в бешенство, угнетало и отравляло на целые дни.
Случайно я взял книгу, какая попалась под руку, и пошел в лес.
Оказалось, что это были избранные сочинения Пушкина; я начал читать и, к
своему удивлению, в первый раз почувствовал всю пленительную силу, чистоту и
легкость стиха Пушкина. Впервые меня поразили блеск и остроумие лирических
отступлений, чудесные картины природы. Сколько чувства, любви, вдумчивости
оказалось по отношению к ней у Пушкина. Как мастерски, какими скупыми,
подчас даже отдельными чертами, обобщенными в одно законченное целое,
рисовал он замечательные по силе и красоте пейзажи.
Невольно я стал сравнивать стихи Пушкина с живописью, стал искать
ошибки в своем рисунке и увидел, что увлекся мелочами, что не давал
обобщения. И тут в памяти моей всплыли увиденные мною в музее рукописи
Пушкина, его упорная работа над стихом, над каждым словом, его придирки к
самому себе. Во мне поднялось желание борьбы, рассеялось грустное
настроение, - я понял: рано сдаваться, надо лепить форму, раскрывать ее так,
как раскрывает Пушкин образы своих героев..."
<> 4 <>
Пушкинский юбилей в нашей стране - это не одни только заседания,
манифестации у памятника и концерты. Это - серьезное дело, которое началось
задолго до юбилейной даты и не окончится на другой день после торжественных
заседаний. Множество людей за время подготовки к столетней годовщине со дня
гибели поэта узнало его глубже и полюбило сильнее.
Постараемся же, чтобы и паша молодежь узнала и полюбила настоящего
Пушкина, как тот школьник, которого Пушкин научил рисовать.
^TГОГОЛЬ, ПРОЧИТАННЫЙ ВПЕРВЫЕ^U
Гоголя, одного из самых загадочных и сложных писателей, мы узнаем в ту
пору нашей жизни, когда каждая страница книги равноценна для нас пережитому
событию, когда мы умеем громко смеяться, замирать от страха, а подчас и
плакать над книгой, когда свежее и быстрое наше воображение опережает
мелькающие перед нами строчки.
"Сочинения Н. В. Гоголя" - одна из первых книг, заставляющих нас
испытать самые разнообразные чувства и ощущения. С жадным интересом
перелистываем мы "Вечера на хуторе" и "Миргород" - и так отчетливо видим
перед собой синие очи и черные брови хуторских красавиц, о которых у Гоголя
сказано, в сущности, так немного, видим длинные, опущенные до самой земли
веки Вия, ясно представляем себе кузнеца, несущегося по небу среди звезд
верхом на черте, пьяного Каленика, блуждающего ночью по селу в поисках своей
хаты, толстого Пацюка, который ловит разинутым ртом окунувшиеся в сметану
вареники.
Позже мы узнаем петербургские повести. Всю жизнь нам кажется, будто мы
и в самом деле видели на Исаакиевском мосту квартального надзирателя с
широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою на боку, и слышали
где-то в углу унылой канцелярии тихий голос низенького чиновника с лысинкой
на лбу:
- Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?
Произнести эти скромные, бесцветные и почти беззвучные слова так, чтобы
их услышал и запомнил весь мир, мог только Гоголь.
Они сильнее самого патетического монолога.
Список "мертвых и беглых душ", купленных Чичиковым у Собакевича и
Плюшкина, на наших глазах превращается в целую поэму о тех простых русских
людях - удалых, сметливых и талантливых, которые, по милости своих господ,
вместо того чтобы приложить к делу умелые, сильные руки, переходили по этапу
из одной тюрьмы в другую, мысленно сравнивая их между собой:
- Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так
есть место, да и общества больше!.. [1]
Гоголь говорит об этих людях горькой судьбы без слезливой
сентиментальности. Он уважает их и верит в силу и удаль богатырей, которые
орудовали своим послушным топором, взмостившись на шаткую перекладину бог
весть на какой высоте.
Просмотрев длинный список человеческих душ, купивший их Чичиков "стянул
покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя одеколоном, взял в руки
теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в гражданскую палату совершать
купчую".
Разительный контраст между людьми, которые дружно берутся "за труд и
пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню", и этим несколько
располневшим, но не утратившим проворства и даже приятности "херсонским
помещиком" - в теплом картузе и с бумагами под мышкой - не подчеркнут
Гоголем, он возникает сам собой по ходу рассказа, и тем сильнее его
воздействие на воображение читателя, прикоснувшегося к этой поэме впервые.
В годы нашего детства у нас еще нет никакого житейского опыта, а мы уже
чувствуем, как правдивы и устойчивы образы гоголевских людей, картины
гоголевской природы.
Читая Гоголя, мы верим даже тому, что "редкая птица долетит до середины
Днепра", как с веселой дерзостью, в пылу вдохновения, утверждает автор.
Что ж, пусть это не тот Днепр, который можно измерить саженями или
метрами, но поэтическая страница, написанная молодым Гоголем с такой удалью
и размахом, заставляет нас навсегда полюбить "величавую ширину" сказочно
неизмеримого Днепра.
Кому не случалось испытать в детстве наслаждение от быстрой езды, но
никогда при этом у нас так не захватывало дух, как при чтении гоголевской
"Тройки" - этик немногочисленных строчек, которые дают нам и ощущение
бегущей под копыта коней дороги, и образ нашей необъятной родины, и
предчувствие ее ослепительного будущего.
В первые годы нынешнего столетия, - особенно в реакционную пору,
последовавшую за девятьсот пятым годом, - людям моего поколения пришлось
прочесть немало статей и книг, в которых гоголевская фантастика, лишаясь
сатирической остроты, отрывалась от ее крепкой основы, от живой русской
действительности.
Помню даже такие лжеисследования, где гоголевский "Нос" всерьез
трактовался в сопоставлении с носом, упоминаемым у Гете в одной из глав
"Вильгельма Мейстера", в сказке Гауфа "Карлик Нос" и еще какими-то носами.
Подлинная глубина и правда Гоголя подменялась мнимой и призрачной
глубиной. Нарисованные им фигуры, тесно связанные с реальностью,
превращались в туманные символы.
Но и в ту смутную пору многих из нас предохраняли от влияния такого
рода толкователей не только статьи Белинского, Чернышевского,
Салтыкова-Щедрина, но и наши первые впечатления, навсегда оставившие у нас в
душе причудливые, но вполне реальные образы.
Образы эти входили в нашу жизнь и росли вместе с нами. Нам даже как-то
странно было представить себе литературу без Чичикова, Хлестакова, Ноздрева,
без старосветских помещиков и Тараса Бульбы.
Вместе с Пушкиным Гоголь создал для нас тот четкий образ невской
столицы, который слился с ней навсегда.
При всем различии почерков Пушкина и Гоголя, оба они создали портрет
Петербурга, такой правдивый - и фантастический.
По тем же ночным петербургским улицам, по которым мчался, преследуя
обезумевшего Евгения, "гигант на бронзовом коне", гонится за санями
значительного лица "бледный, как снег", призрак гоголевского Акакия
Акакиевича.
Читая и перечитывая Гоголя, лишний раз убеждаешься, что подлинный
реализм требует и от автора, и от читателя самого смелого поэтического
воображения, что молнии фантастики острее и явственнее озаряют
действительность, чем тусклое освещение писателей-натуралистов.
^TГОРЬКИЙ-ПИСАТЕЛЬ И ЧЕЛОВЕК^U
<> 1 <>
Герой одного из горьковских рассказов замечательно говорит о том, как
надо поминать людей, которые не даром прожили свой век.
"Он протянул руки к могилам:
- Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди, я живу их
трудом и умом, на их костях, - вы согласны?"
И дальше:
"Мне не нужно имен, - мне нужны дела! Я хочу, должен знать жизнь и
работу людей. Когда отошел человек... напишите для меня, для жизни подробно
и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, - так?" [1]
Одна из ответственных задач нашей литературы - написать "крупно и
понятно" о Горьком - писателе и человеке.
<> 2 <>
Горький, имя которого для миллионов людей означало почти то же, что и
самое слово "писатель", был меньше похож своим обликом и повадками на
присяжного литератора, чем очень многие юноши, недавно переступившие порог