Страница:
ребятам мораль.
И почти всегда эта мораль, если верить автору, оказывает
чудодейственное влияние: троечники рано или поздно превращаются в
четверочников, а четверочники - в пятерочников, те, кто грубил, перестают
грубить, прогульщики перестают прогуливать, и все они вместе превращаются в
тех "отвратительно прелестных мальчиков", о которых с таким негодованием
писал Горький {"Еще о грамотности". - Сборник "М. Горький о детской
литературе", Детгиз, 1952, стр. 73. (Прим. автора)}.
Однако эти чудесные превращения ни в малейшей мере не волнуют и не
радуют читателей. И в самом деле, какой читатель заинтересуется всерьез
судьбой мальчика Коли Ломова из повести "Они стали пионерами", если с первых
строк его представляют так:
"Коля Ломов, ученик третьего "Д" класса, бодро шагал по тротуару,
поглядывая вокруг... На протяжении от своих ворот до угла, где надо было
свернуть, Коля всего через одну лужу перепрыгнул, а другие просто обошел.
Настроение у него было самое деловое. Учительница вчера сказала, что сегодня
они начнут сложные слова. Какие это слова - сложные, - Коле давно не
терпелось узнать..."
Спору нет, бывают любознательные дети, но все они довольно терпеливо и
спокойно ждут минуты, когда им объяснят наконец, что такое "сложные слова".
Однако бедный Коля так и не попал на долгожданный урок грамматики.
Дурной мальчик, пятиклассник Мишка, уговорил его прогулять урок и посмотреть
на учение пожарных. С этой злополучной минуты целая лавина бедствий и
нотаций обрушивается на Колю, а заодно и на читателя. Начальник пожарного
депо гонит Колю и Мишку, называя их дезертирами. Инспектор детской комнаты в
милиции, куда они попали за то, что разбили стекло, на их вопрос: "Что мы -
воры какие, в милиции нас держать?" - спокойно отвечает:
"Конечно, воры... Оба вы украли у себя драгоценное время учебы, знания,
которые могли бы получить..."
"Сложные слова!" - вспомнил Коля. Ему стало так горько, что он не мог
больше сдерживаться. Слезы... покатились по его носу, стекая в искривленный
рот..."
"Поплачь, поплачь, - говорила (?!) инспектор..."
Очевидно, намерения у автора были самые добрые. Ои хотел показать, что
вносят в жизнь ребенка школа, пионерский отряд. Но сделано это так бедно и
холодно, что повесть кажется наспех придуманной инсценировкой, способной
только скомпрометировать взятую автором тему.
Не будем, однако, думать, что школьные уроки, "пятерки" и "единицы" не
могут быть предметом искусства.
У Льва Толстого в "Отрочестве" {Собрание сочинений Л. Н. Толстого, г.
I, Гослитиздат, 1951, стр. 131. (Прим. автора)} есть целая глава, которая
даже и называется "Единица".
"...Вдруг рука его (учителя) сделала чуть заметное движение, и в графе
появилась красиво начерченная единица и точка..."
Даже самые незначительные беды, вроде этой "красиво начерченной
единицы", в детстве кажутся человеку огромными и непоправимыми. Ребенок еще
не привык к огорчениям и неприятностям, он еще не разбирается в их
масштабах, не знает, что они рано или поздно проходят и забываются. И
потому-то единица, полученная Николенькой Иртеньевым в самый канун
праздника, да и все следующие за ней неудачи занимают такое место среди
событий его отрочества и навсегда запоминаются читателем.
Разумеется, не может быть никакого сравнения между повестью, которая
является гордостью нашей литературы, и рядовой школьной хроникой детского
писателя. Но надо сказать решительно, что человек, который не помнит и не
понимает чувств ребенка и с такой легкостью заставляет его совершать
проступки только для того, чтобы вызвать якобы полезное назидание, не должен
браться за такую сложную и ответственную задачу, как повесть о детстве.
Талантливая память, наблюдательность и поэтическое воображение помогли
Л. Кассилю написать "Ранний восход", вызвали к жизни повести и рассказы Н.
Артюховой, С. Георгиевской, книжку Н. Дубова "Огни на реке".
Примечательно, что повесть С. Георгиевской об отрочестве многими своими
сторонами касается тех же событий и обстоятельств, которые так типичны для
наших школьных повестей. Это повесть о том, как подросток с трудным и
неуемным характером под влиянием школьного коллектива, под влиянием всей
окружающей жизни находит в себе силы совладать с безволием, разбросанностью,
болезненным самолюбием.
Как в других детских книгах, здесь есть и прогулы, и борьба за пятерки,
и отношения в семье, и школьная дружба, и пионерские дела. Однако же все это
так не похоже на трафаретные книжки, в которых герои служат только примерами
или алгебраическими знаками, где столько условных, надуманных конфликтов,
переходящих из повести в повесть, столько книжных персонажей, кочующих с
одного письменного стола на другой. Рассказы и повести С. Георгиевской
("Галина мама", "Бабушкино море", "Отрочество") отличаются от книжек такого
рода, как пейзаж, написанный рукой художника, от плана, снятого топографом.
Читатель не верит безличным, скелетоподобным книжкам, не любит их. Они
живут недолго и умирают естественной смертью, но, к сожалению, то и дело
воскресают, хоть и под другим названием, за другой подписью, с похожей,
нонесколько видоизмененной фабулой.
Чем же объясняется эта странная живучесть мертворожденных книг?
Выступая с докладом о детской литературе на Втором съезде писателей.
Борис Полевой высказал предположение, что одной из причин этого однообразия
и вытекающей из него бесцветности является ассортимент условий, который
редакторы и рецензенты считали обязательным для так называемой "школьной
повести".
И в самом деле, даже в редакционных тематических планах издательств вы
можете найти некие зародыши, так сказать, эмбрионы будущих скучных,
безличных и бесцветных повестей.
Вот, например, одна из таких аннотаций: "Первый школьный год", повесть
о начале обучения в школе, о радости познания нового, о первых навыках
работы в школьном коллективе, о трудностях и огорчениях, о любви к учителю.
6 листов". Автор пока еще неизвестен.
Или: "Повесть о школе", в центре которой (чего: повести или школы?)
стоит образ воспитателя - учителя, пионервожатого. 8 листов". Автор
неизвестен.
Или вот еще: "В одной семье". Повесть о жизни большой семьи, о том, как
старшие дети помогают воспитывать младших. 10 листов". Автор неизвестен.
Мне могут сказать: чего же вы хотите? Ведь это только тематический
план, всего только наметка.
Однако же как можно, любя художественную литературу и понимая ее
задачи, планировать в объеме 6 листов "радость познания нового", в объеме 8
листов - "образ воспитателя-учителя", а в объеме 10 листов - отношения между
старшими и младшими детьми в семье!
Ведь речь идет тут не о брошюрках, не об инструкциях, не о том, как
самому починить электрический утюг, а о человеческих отношениях, о повестях.
Ведь в издательском плане так и сказано: повести!
Когда-то Пушкин говорил:
...И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал... [9]
Пушкин, как видите, даль своего романа до поры, до времени различал
неясно, хотя уже приступил к написанию "Евгения Онегина". А вот редакции
наши обладают, очевидно, каким-то сверхмагическим кристаллом. За несколько
лет (или месяцев) до рождения повести - да еще неизвестно, от каких
родителей, - они уже точно знают, про что в этой повести будет написано, кто
кого будет любить - учитель детей или дети учителя - и сколько на это
потребуется печатных листов.
Должен сказать, что, читая некоторые из наших повестей - неудачных, а
иной раз даже с кое-какими частными удачами, - совершенно ясно видишь этот
тематический стерженек, сухой и рассудочный, торчащий из повести, как
палочка от шашлыка.
Хорошо, если в процессе работы автору удается извлечь эту палочку, а
бывает, что она так и остается, и бедный читатель ломает об нее зубы.
Что же, выходит, что нельзя планировать художественную литературу? Нет,
можно.
Можно и должно планировать время авторов и последовательность их
работы, надо учитывать возможности и особенности их дарований, предвидеть
привлечение новых людей из самых разных областей искусства и науки.
Наконец, должно и можно планировать даже темы. Но это надо уметь делать
по-горьковски - крупно, обдуманно, идейно. Перечтите статью Горького "О
темах". Каждая из его тем - художественный замысел, а все они вместе
представляют собой хорошо обдуманную научно-художественную программу,
рассчитанную на то, чтобы дать ребенку цельное мировоззрение строителя,
борца, коммуниста.
Я бы не стал касаться здесь тематических планов редакций, если бы они
не характеризовали собой отношение некоторых наших редакторов и рецензентов,
внешних и внутренних, к повестям, рассказам и стихам для детей.
А ведь от этих селекционеров литературы в значительной степени зависит
судьба многих книг и авторов. К сожалению, у нас еще есть такие селекционеры
литературы, которые больше всего ценят в шашлыке палочку, а во щах топор.
Мне думается, что при планировании следовало бы, вместо того чтобы
заполнять планы условными и невыразительными названиями, какими-то
расплывчатыми белыми пятнами, подумать о реальных книгах и о людях,
которыеих могут написать, то есть заменить в этих "ревизских сказках"
мертвые души живыми. А этих живых душ так много вокруг нас! Их возможностей
хватило бы больше чем на пятилетний план.
Планирование должно стать делом творческим. Надо непрестанно думать о
том, как бы расширить границы детской литературы, круг ее авторов, - кого
еще можно привлечь к ней, заинтересовать ее задачами.
Особенно важна роль планирования в области познавательных книг. Они
должны выходить циклами, сериями, чтобы создать целую научно-художественную
библиотеку, которая так необходима детям.
За последнее время в детской литературе было немало удач.
Однако мы должны не столько перечислять свои успехи, сколько думать о
том, чтобы двигаться вперед. А для этого надо вновь поставить во весь рост и
развернуть во всю ширь вопрос о создании большой литературы для маленьких.
^TЕЩЕ О ПОЭЗИИ ПОЗНАВАТЕЛЬНОЙ КНИГИ^U
У каждой книги своя судьба, своя долгота века. Есть книжки-однодневки,
и есть книги, которые переходят от поколения к поколению.
Однодневки встречаются в любой области литературы. Нередки они и в той
серии книг, которая носит название научно-популярной или
научно-художественной.
Раньше других умирают и забываются книги, в которых материал получен из
вторых или третьих рук и не пронизан сколько-нибудь самостоятельной мыслью
автора.
Появление таких книг обычно вызывается желанием издательства поскорее
ответить на запросы читателей, интересующихся новинками техники и науки. Но
если, кроме известного количества более или менее точных фактов и сведений,
в книге ничего нет, она вряд ли имеет право на длительное существование. Да,
в сущности говоря, ни автор, ни издательство и не рассчитывают на то, что их
произведение, выпущенное к случаю, будет жить долго.
Техника у нас развивается не по дням, а по часам, иной раз обгоняя
книжку в самом процессе ее печатания.
Но даже и книги менее практические, с большим диапазоном идей и
сведений не всегда могут угнаться за движением науки, за ходом борьбы теорий
и взглядов.
Это не значит, что ради долголетия того или другого очерка или рассказа
о научном открытии автор не должен браться за перо, пока все сомнения не
будут разрешены и разногласия примирены. Этак, чего доброго, он так и не
доживет до той счастливой минуты, когда можно будет трактовать вопрос безо
всякого риска.
Впрочем, как показал опыт, не следует впадать и в другую крайность:
ловить на лету любую модную теорию, становиться ее азартным пропагандистом,
не располагая достаточным материалом для критического суждения о ней.
Вся суть заключается в том, что книжки-рефераты, равнодушные или
пристрастные, все равно остаются рефератами, не добившись ни
самостоятельного значения, ни самостоятельной судьбы. Вот почему Горький так
горячо возражал против "посредников" между наукой и литературой.
Книги, написанные людьми, по-настоящему заинтересованными в своем
предмете, тоже могут в какой-то мере устареть: стареет, отставая от жизни,
некоторая часть заключенного в них материала, даже подчас и выводы, но зато
во всей сложности сохраняется подлинность наблюдений, своеобразие мысли и,
во всяком случае, страстное и преданное отношение автора к своей науке.
Все это надежная гарантия против обветшания.
В самом деле, достаточно раскрыть, скажем, книги А. Е. Ферсмана
"Рассказы о самоцветах" или "Занимательная минералогия", чтобы и сегодня
почувствовать, сколько знаний, опыта, любви к своему делу вложено в эти
страницы. Многие из них так и сверкают, словно те самоцветы, о которых пишет
Ферсман. Этого замечательного ученого сделала подлинным поэтом любовь к
делу, которому он посвятил всю жизнь. Со всей щедростью делится он своими
мыслями, знаниями, наблюдениями, своим горячим интересом к науке с юными
читателями, среди которых он надеется найти преемников и наследников.
А может ли устареть такая книга, как, например, "В дебрях Уссурийского
края" В. К. Арсеньева? Меняется край, люди, условия жизни, но то, что было
положено в основу этой книги ее автором, одним из самых замечательных наших
путешественников и краеведов, сохраняет дыхание подлинности. Весь труд,
который был потрачен на ее создание, - это только продолжение тех трудов и
дней, из которых слагалась жизнь исследователя. Звериные тропы, по которым
он прошел, ночлеги у костров, таежные чащобы, дорожные встречи, вводящие нас
в чужой, незнакомый быт дальневосточных охотников и звероловов, - все это
остается для читателя подарком, не теряющим своей ценности.
---
Можно с полной уверенностью предугадать долголетие многих страниц
писателя нашего времени И. А. Ефремова.
И. Ефремов известен у нас как автор научно-фантастических повестей,
рассказов, очерков. И в самом деле, вы найдете в его повестях и очерках и
подлинную науку, и смелую фантазию. Фантазия автора потому и смела, что
прочно опирается на добросовестный и точный труд ученого, крепчайшими узами
связывающий его с реальностью. Сколько дней и ночей надо было посвятить
своему делу, сколько километров труднейшего пути по пескам, каменистым
утесам и льдам надо было измерить шагами, чтобы найти те мельчайшие
подробности, которые придают рассказу убедительность и достоверность.
В одном из лучших очерков И. Ефремова, "Голец Подлунный", есть,
например, такое место. Двое участников экспедиции идут по глубокому ущелью.
"Гладкие угольно-черные стены вздымались кверху или сходились совсем,
образуя арки и тоннели... Огромные бревна, ободранные, измочаленные, были
крепко забиты поперек ущелья на высоте четырех-пяти метров над нашими
головами, показывая уровень весенней воды".
Вот эти "ободранные, измочаленные" бревна, забитые в стены ущелья
весенним паводком, нельзя придумать - их надо было увидеть и запомнить.
Такого рода книги наглядно показывают, как много может подметить глаз
художника, если он к тому же вооружен опытом и наблюдательностью ученого.
Вывод этот можно углубить и расширить. Художнику, который хочет передать
своеобразие увиденного им края, особенности того или другого пейзажа, не
худо позаимствовать у людей науки их деловую наблюдательность, точность и
целеустремленность. Тогда никакое описание не будет лишним довеском, который
читатель легко опускает. Ведь вот у В. К. Арсеньева, у А. Е. Ферсмана нас
ничуть не утомляют пейзажные страницы. Да и у того же И. Ефремова мы с
живейшим интересом читаем строчки о переходе небольшого каравана по льду
замерзшего потока.
"Странно и жутко было идти, скользя и балансируя, и видеть прямо под
своими ногами, сквозь зеленоватую прозрачную плиту льда полуметровой
толщины, бушующие волны реки, мелькавшие в зеленоватом мерцании с огромной
быстротой. Особенно жутким казалось то, что этот хаос воды и пены несся под
нашими ногами совершенно беззвучно..."
Наконец караван добирается до порога, "мощную силу которого не смогли
укротить даже пятидесятиградусные морозы". Над этим порогом по гладкому
скату льдины, нависшей над кипящим водоворотом, надо было пройти и провести
оленей.
Пройдут или не пройдут? Простой человеческий интерес к судьбе людей,
мужественно шагающих по скользкому откосу над самой смертью, придает
значительность каждой подробности пейзажа.
Читая такие страницы, невольно думаешь: какой свежий и богатый материал
могла бы найти наша научно-художественная литература, наши журналы для детей
и юношества - да и журналы для взрослых - в разнообразном опыте
многочисленных научных экспедиций, которые бродят по всему пространству
нашей необъятной страны. Куда только не проникают они, исследуя ее недра,
почву, флору и фауну, раскапывая и открывая древние поселения и целые
государства, погребенные под землей, изучая искусство, языки и наречия
населяющих ее народов!
Отчеты и доклады этих экспедиций и поисковых партий читаются в научных
институтах и печатаются в специальных журналах. Их труды двигают вперед нашу
промышленность. Их находки обогащают музеи. Но сколько живых попутных
наблюдений, накопленных участниками экспедиций, пропадает даром, не умещаясь
в рамках докладов и статей, так как не имеет прямого отношения к задачам и
темам экспедиций. Да и самая форма научной статьи или доклада обычно не
допускает простора и свободы, которые необходимы для того, чтобы рассказать
обо всем, что пережито, испытано и увидено нашими современными
"землепроходцами". А ведь в экспедициях участвует такой разнообразный,
разноплеменный, разновозрастный народ. Тут и старые профессора, и молодые
научные сотрудники, студенты, рабочие, и те местные люди - проводники,
которые доподлинно знают свой край, но подчас и не догадываются, какие
богатства и тайны скрывает он в недрах своих гор и в лесных чащах.
Сколько голов, столько умов. Сколько глаз, столько точек зрения. Каждый
из этих смелых разведчиков науки видит жизнь по-своему, и многие из них
могли бы если не написать, то рассказать о своих дорожных впечатлениях и
приключениях. Такие устные и письменные рассказы - настоящий клад для
научно-художественной литературы. Жизнь полевых геологов, биологов,
почвоведов, этнографов полна событий, а подчас даже подвигов, какие и не
снились литераторам, придумывающим необычайные происшествия у себя за
письменным столом.
Не за столом, а в странствованиях по родным краям нашел свою
поэтическую дорогу, свой особый, только ему присущий язык Михаил Михайлович
Пришвин. Трудно отыскать художника, для которого мир был бы таким реальным и
таким сказочным. Книги Пришвина никто бы не назвал научными, но его
глубокое, точное и вдохновенное понимание природы дополняет и обогащает
науку. Вспомним хотя бы открытую им "весну света" [2]. А сколько таких
поэтических и мудрых находок рассыпано по его щедрым страницам!
Для того чтобы открыть читателю нечто новое, еще неизвестное ему, автор
книги должен сначала сделать это открытие для себя самого.
---
Не так давно вышла в свет книга Н. Н. Михайлова "Иду по меридиану".
Этой книге автор дал подзаголовок, который не может не поразить юное
воображение: "Путешествие от полюса к полюсу".
Н. Михайлов давно уже известен у нас и за рубежом как один из серьезных
писателей, посвятивших себя художественно-научной литературе. Он - географ,
великолепно знающий нашу страну и много о ней писавший.
Но никогда еще ему не удавалось так увлечь своего читателя, высказать
столько мыслей, проявить себя с такой полнотой, как в этой небольшой по
объему книжке. Впрочем, она только на первый взгляд кажется небольшой.
Меткость и краткость позволяют автору сказать многое на немногих страницах.
По форме своей это путевые записки, своего рода дорожный дневник. Многим
городам и даже целым странам, где довелось побывать Н. Н. Михайлову, в книге
уделено всего несколько страниц, а иной раз даже строчек, но за каждой
строчкой чувствуется внимательный, умный, неравнодушный наблюдатель, широко
образованный путешественник, подготовленный всей своей предыдущей жизнью к
этому необычному маршруту, который еще совсем недавно показался бы смелой,
даже дерзкой фантазией.
Только великие открытия нашего века дали ему возможность пролететь,
проплыть по всему меридиану от полюса к полюсу. Но и сейчас еще этот путь
полон опасностей и требует отваги, которую придает человеку жадная и упорная
целеустремленность.
В сущности, о таком путешествии автор мечтал с детских лет. Одна из
глав его книги начинается так:
"...Где-то слева, в недостижимой дали... тянется африканский берег...
Справа, вдвое ближе, но все же далеко, за выпуклостью земного шара, проходит
Бразилия с Амазонкой, широкой, как море, с индейцами, с необыкновенным
Рио-де-Жанейро.
Мы шли и шли по беспредельной водной равнине - одни во всем мире..."
И вот "в самой середине южной части Атлантики, на равном расстоянии от
материков", советский корабль, на борту которого находится автор, встречает
затерянный в океане островок Тристан-да-Кунья.
Само название этого островка пробудило в душе автора одно из дорогих
воспоминаний детства.
"Тысяча девятьсот пятнадцатый год, мне десять лет.
Зимним вечером в Садовниках отец за стаканом чая читает газету. Ко дню
рождения он подарил мне ящик с книгами Жюля Верна. Я сижу за столом под
часами с маятником - они и сейчас висят над роялем и ходят, только почернели
за сорок с лишним лет. Благородный Гленарван, смешной Паганель и юный Роберт
разыскивают капитана Гранта в Андах и в пампе. Потом яхта "Дункан", подняв
паруса, устремляется по тридцать седьмой параллели к берегам Австралии и
встречает на пути островок Тристан-да-Кунья.
...И вот судьба привела меня к нему".
Особое очарование и теплоту придает этой географической книге то, что
ее автор смотрит на мир, на планету влюбленными глазами юноши, которому
наконец-то удалось осуществить свою заветную мечту. Но зрение его усилено и
углублено накопленными за многие годы знаниями и зрелой мыслью.
Книга написана с той деловитой честностью, какая свойственна настоящему
путешественнику-ученому. И в то же время она сохраняет всю живость, легкость
и даже злободневность записной книжки. Автор умеет улавливать и отмечать
минуты времени так же, как и минуты широты и долготы.
Вот встречи советских людей разных профессий и специальностей на
Диксоне - "главном перекрестке тысячекилометровых дорог нашего Крайнего
Севера". Не успел автор войти в коридор на втором этаже гостиницы, как
встретился с микробиологом профессором Сушкиной - в телогрейке, с книжкой
дневника, с пакетиками образцов почвы в руках.
"- Вы откуда, Надежда Николаевна?
- С Новой Земли, всю обогнула с кораблем. Набегалась по штормтрапу".
Еще шаг - и новая встреча: "...легкая на подъем, не знающая усталости...
профессор Кленова, геолог, знаток морского дна - с длинным ящиком, в котором
уложена труба для извлечения наружу доисторических илов.
- Лечу с Чукотки. На всех морях работала, кроме Восточной Арктики, а
теперь и там побывала.
Появился пилот Масленников, он же художник.
- Я с Лены на летающей лодке.
Идет академик Щербаков в меховой шапке - прилетел из Москвы с букетом
живых флоксов.
- Вы куда, Дмитрий Иваныч?
- На Землю Франца-Иосифа. А вы откуда?
- Я с Северного полюса".
Все это - реальные люди, наши современники и соотечественники, но они
кажутся настоящими волшебниками, которые шагают по земле семимильными
шагами, опускаются на дно морское, перелетают через океаны.
Книги Н. Н. Михайлова и прежде занимали видное место в той литературе,
которая обычно называется у нас "научно-художественной", но ни одна из них
так не оправдывала этоназвание, как его последняя книга, о которой здесь
идет речь.
Ученый дал в ней волю художнику, взрослый человек - ребенку, умеющему
радоваться, удивляться и замечать самые мелкие подробности, не упуская из
виду целого.
Художественность книги - не во внешних украшениях. Язык ее лаконичен и
прост. Недаром автор, прочитав несколько записей на страницах вахтенного
журнала, не может удержаться от восклицания:
- До чего красиво!
А эти "красивые" записи таковы:
"Заступил на вахту 00:00. Курс прежний (цифры). Следуем в густом
тумане. Впередсмотрящий послан на бак. Идем с включенным радиолокатором...
Туман рассеивается, видимость до 5 миль...
Видимость 0,1 мили. Ход малый. Вахту сдал старшему помощнику
капитана.4:00 вахту принял. Курс - прежний (цифры). Идем в плотном тумане...
8:00 подъем команды, начало судовых работ. Подъем Государственного флага
СССР..."
Для человека, влюбленного в географию, в путешествия, в строгий судовой
распорядок, эти четкие, сделанные по всей форме, спокойные даже в минуты
опасности записи и в самом деле пленительны. Они дышат морем, ветрами всех
частей света, смешанным запахом корабельной краски и машинного масла.
Почти таким же скупым и точным языком пользуется и сам автор книги. Но
каким гибким и емким оказывается этот предельно сжатый стиль, когда он
И почти всегда эта мораль, если верить автору, оказывает
чудодейственное влияние: троечники рано или поздно превращаются в
четверочников, а четверочники - в пятерочников, те, кто грубил, перестают
грубить, прогульщики перестают прогуливать, и все они вместе превращаются в
тех "отвратительно прелестных мальчиков", о которых с таким негодованием
писал Горький {"Еще о грамотности". - Сборник "М. Горький о детской
литературе", Детгиз, 1952, стр. 73. (Прим. автора)}.
Однако эти чудесные превращения ни в малейшей мере не волнуют и не
радуют читателей. И в самом деле, какой читатель заинтересуется всерьез
судьбой мальчика Коли Ломова из повести "Они стали пионерами", если с первых
строк его представляют так:
"Коля Ломов, ученик третьего "Д" класса, бодро шагал по тротуару,
поглядывая вокруг... На протяжении от своих ворот до угла, где надо было
свернуть, Коля всего через одну лужу перепрыгнул, а другие просто обошел.
Настроение у него было самое деловое. Учительница вчера сказала, что сегодня
они начнут сложные слова. Какие это слова - сложные, - Коле давно не
терпелось узнать..."
Спору нет, бывают любознательные дети, но все они довольно терпеливо и
спокойно ждут минуты, когда им объяснят наконец, что такое "сложные слова".
Однако бедный Коля так и не попал на долгожданный урок грамматики.
Дурной мальчик, пятиклассник Мишка, уговорил его прогулять урок и посмотреть
на учение пожарных. С этой злополучной минуты целая лавина бедствий и
нотаций обрушивается на Колю, а заодно и на читателя. Начальник пожарного
депо гонит Колю и Мишку, называя их дезертирами. Инспектор детской комнаты в
милиции, куда они попали за то, что разбили стекло, на их вопрос: "Что мы -
воры какие, в милиции нас держать?" - спокойно отвечает:
"Конечно, воры... Оба вы украли у себя драгоценное время учебы, знания,
которые могли бы получить..."
"Сложные слова!" - вспомнил Коля. Ему стало так горько, что он не мог
больше сдерживаться. Слезы... покатились по его носу, стекая в искривленный
рот..."
"Поплачь, поплачь, - говорила (?!) инспектор..."
Очевидно, намерения у автора были самые добрые. Ои хотел показать, что
вносят в жизнь ребенка школа, пионерский отряд. Но сделано это так бедно и
холодно, что повесть кажется наспех придуманной инсценировкой, способной
только скомпрометировать взятую автором тему.
Не будем, однако, думать, что школьные уроки, "пятерки" и "единицы" не
могут быть предметом искусства.
У Льва Толстого в "Отрочестве" {Собрание сочинений Л. Н. Толстого, г.
I, Гослитиздат, 1951, стр. 131. (Прим. автора)} есть целая глава, которая
даже и называется "Единица".
"...Вдруг рука его (учителя) сделала чуть заметное движение, и в графе
появилась красиво начерченная единица и точка..."
Даже самые незначительные беды, вроде этой "красиво начерченной
единицы", в детстве кажутся человеку огромными и непоправимыми. Ребенок еще
не привык к огорчениям и неприятностям, он еще не разбирается в их
масштабах, не знает, что они рано или поздно проходят и забываются. И
потому-то единица, полученная Николенькой Иртеньевым в самый канун
праздника, да и все следующие за ней неудачи занимают такое место среди
событий его отрочества и навсегда запоминаются читателем.
Разумеется, не может быть никакого сравнения между повестью, которая
является гордостью нашей литературы, и рядовой школьной хроникой детского
писателя. Но надо сказать решительно, что человек, который не помнит и не
понимает чувств ребенка и с такой легкостью заставляет его совершать
проступки только для того, чтобы вызвать якобы полезное назидание, не должен
браться за такую сложную и ответственную задачу, как повесть о детстве.
Талантливая память, наблюдательность и поэтическое воображение помогли
Л. Кассилю написать "Ранний восход", вызвали к жизни повести и рассказы Н.
Артюховой, С. Георгиевской, книжку Н. Дубова "Огни на реке".
Примечательно, что повесть С. Георгиевской об отрочестве многими своими
сторонами касается тех же событий и обстоятельств, которые так типичны для
наших школьных повестей. Это повесть о том, как подросток с трудным и
неуемным характером под влиянием школьного коллектива, под влиянием всей
окружающей жизни находит в себе силы совладать с безволием, разбросанностью,
болезненным самолюбием.
Как в других детских книгах, здесь есть и прогулы, и борьба за пятерки,
и отношения в семье, и школьная дружба, и пионерские дела. Однако же все это
так не похоже на трафаретные книжки, в которых герои служат только примерами
или алгебраическими знаками, где столько условных, надуманных конфликтов,
переходящих из повести в повесть, столько книжных персонажей, кочующих с
одного письменного стола на другой. Рассказы и повести С. Георгиевской
("Галина мама", "Бабушкино море", "Отрочество") отличаются от книжек такого
рода, как пейзаж, написанный рукой художника, от плана, снятого топографом.
Читатель не верит безличным, скелетоподобным книжкам, не любит их. Они
живут недолго и умирают естественной смертью, но, к сожалению, то и дело
воскресают, хоть и под другим названием, за другой подписью, с похожей,
нонесколько видоизмененной фабулой.
Чем же объясняется эта странная живучесть мертворожденных книг?
Выступая с докладом о детской литературе на Втором съезде писателей.
Борис Полевой высказал предположение, что одной из причин этого однообразия
и вытекающей из него бесцветности является ассортимент условий, который
редакторы и рецензенты считали обязательным для так называемой "школьной
повести".
И в самом деле, даже в редакционных тематических планах издательств вы
можете найти некие зародыши, так сказать, эмбрионы будущих скучных,
безличных и бесцветных повестей.
Вот, например, одна из таких аннотаций: "Первый школьный год", повесть
о начале обучения в школе, о радости познания нового, о первых навыках
работы в школьном коллективе, о трудностях и огорчениях, о любви к учителю.
6 листов". Автор пока еще неизвестен.
Или: "Повесть о школе", в центре которой (чего: повести или школы?)
стоит образ воспитателя - учителя, пионервожатого. 8 листов". Автор
неизвестен.
Или вот еще: "В одной семье". Повесть о жизни большой семьи, о том, как
старшие дети помогают воспитывать младших. 10 листов". Автор неизвестен.
Мне могут сказать: чего же вы хотите? Ведь это только тематический
план, всего только наметка.
Однако же как можно, любя художественную литературу и понимая ее
задачи, планировать в объеме 6 листов "радость познания нового", в объеме 8
листов - "образ воспитателя-учителя", а в объеме 10 листов - отношения между
старшими и младшими детьми в семье!
Ведь речь идет тут не о брошюрках, не об инструкциях, не о том, как
самому починить электрический утюг, а о человеческих отношениях, о повестях.
Ведь в издательском плане так и сказано: повести!
Когда-то Пушкин говорил:
...И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал... [9]
Пушкин, как видите, даль своего романа до поры, до времени различал
неясно, хотя уже приступил к написанию "Евгения Онегина". А вот редакции
наши обладают, очевидно, каким-то сверхмагическим кристаллом. За несколько
лет (или месяцев) до рождения повести - да еще неизвестно, от каких
родителей, - они уже точно знают, про что в этой повести будет написано, кто
кого будет любить - учитель детей или дети учителя - и сколько на это
потребуется печатных листов.
Должен сказать, что, читая некоторые из наших повестей - неудачных, а
иной раз даже с кое-какими частными удачами, - совершенно ясно видишь этот
тематический стерженек, сухой и рассудочный, торчащий из повести, как
палочка от шашлыка.
Хорошо, если в процессе работы автору удается извлечь эту палочку, а
бывает, что она так и остается, и бедный читатель ломает об нее зубы.
Что же, выходит, что нельзя планировать художественную литературу? Нет,
можно.
Можно и должно планировать время авторов и последовательность их
работы, надо учитывать возможности и особенности их дарований, предвидеть
привлечение новых людей из самых разных областей искусства и науки.
Наконец, должно и можно планировать даже темы. Но это надо уметь делать
по-горьковски - крупно, обдуманно, идейно. Перечтите статью Горького "О
темах". Каждая из его тем - художественный замысел, а все они вместе
представляют собой хорошо обдуманную научно-художественную программу,
рассчитанную на то, чтобы дать ребенку цельное мировоззрение строителя,
борца, коммуниста.
Я бы не стал касаться здесь тематических планов редакций, если бы они
не характеризовали собой отношение некоторых наших редакторов и рецензентов,
внешних и внутренних, к повестям, рассказам и стихам для детей.
А ведь от этих селекционеров литературы в значительной степени зависит
судьба многих книг и авторов. К сожалению, у нас еще есть такие селекционеры
литературы, которые больше всего ценят в шашлыке палочку, а во щах топор.
Мне думается, что при планировании следовало бы, вместо того чтобы
заполнять планы условными и невыразительными названиями, какими-то
расплывчатыми белыми пятнами, подумать о реальных книгах и о людях,
которыеих могут написать, то есть заменить в этих "ревизских сказках"
мертвые души живыми. А этих живых душ так много вокруг нас! Их возможностей
хватило бы больше чем на пятилетний план.
Планирование должно стать делом творческим. Надо непрестанно думать о
том, как бы расширить границы детской литературы, круг ее авторов, - кого
еще можно привлечь к ней, заинтересовать ее задачами.
Особенно важна роль планирования в области познавательных книг. Они
должны выходить циклами, сериями, чтобы создать целую научно-художественную
библиотеку, которая так необходима детям.
За последнее время в детской литературе было немало удач.
Однако мы должны не столько перечислять свои успехи, сколько думать о
том, чтобы двигаться вперед. А для этого надо вновь поставить во весь рост и
развернуть во всю ширь вопрос о создании большой литературы для маленьких.
^TЕЩЕ О ПОЭЗИИ ПОЗНАВАТЕЛЬНОЙ КНИГИ^U
У каждой книги своя судьба, своя долгота века. Есть книжки-однодневки,
и есть книги, которые переходят от поколения к поколению.
Однодневки встречаются в любой области литературы. Нередки они и в той
серии книг, которая носит название научно-популярной или
научно-художественной.
Раньше других умирают и забываются книги, в которых материал получен из
вторых или третьих рук и не пронизан сколько-нибудь самостоятельной мыслью
автора.
Появление таких книг обычно вызывается желанием издательства поскорее
ответить на запросы читателей, интересующихся новинками техники и науки. Но
если, кроме известного количества более или менее точных фактов и сведений,
в книге ничего нет, она вряд ли имеет право на длительное существование. Да,
в сущности говоря, ни автор, ни издательство и не рассчитывают на то, что их
произведение, выпущенное к случаю, будет жить долго.
Техника у нас развивается не по дням, а по часам, иной раз обгоняя
книжку в самом процессе ее печатания.
Но даже и книги менее практические, с большим диапазоном идей и
сведений не всегда могут угнаться за движением науки, за ходом борьбы теорий
и взглядов.
Это не значит, что ради долголетия того или другого очерка или рассказа
о научном открытии автор не должен браться за перо, пока все сомнения не
будут разрешены и разногласия примирены. Этак, чего доброго, он так и не
доживет до той счастливой минуты, когда можно будет трактовать вопрос безо
всякого риска.
Впрочем, как показал опыт, не следует впадать и в другую крайность:
ловить на лету любую модную теорию, становиться ее азартным пропагандистом,
не располагая достаточным материалом для критического суждения о ней.
Вся суть заключается в том, что книжки-рефераты, равнодушные или
пристрастные, все равно остаются рефератами, не добившись ни
самостоятельного значения, ни самостоятельной судьбы. Вот почему Горький так
горячо возражал против "посредников" между наукой и литературой.
Книги, написанные людьми, по-настоящему заинтересованными в своем
предмете, тоже могут в какой-то мере устареть: стареет, отставая от жизни,
некоторая часть заключенного в них материала, даже подчас и выводы, но зато
во всей сложности сохраняется подлинность наблюдений, своеобразие мысли и,
во всяком случае, страстное и преданное отношение автора к своей науке.
Все это надежная гарантия против обветшания.
В самом деле, достаточно раскрыть, скажем, книги А. Е. Ферсмана
"Рассказы о самоцветах" или "Занимательная минералогия", чтобы и сегодня
почувствовать, сколько знаний, опыта, любви к своему делу вложено в эти
страницы. Многие из них так и сверкают, словно те самоцветы, о которых пишет
Ферсман. Этого замечательного ученого сделала подлинным поэтом любовь к
делу, которому он посвятил всю жизнь. Со всей щедростью делится он своими
мыслями, знаниями, наблюдениями, своим горячим интересом к науке с юными
читателями, среди которых он надеется найти преемников и наследников.
А может ли устареть такая книга, как, например, "В дебрях Уссурийского
края" В. К. Арсеньева? Меняется край, люди, условия жизни, но то, что было
положено в основу этой книги ее автором, одним из самых замечательных наших
путешественников и краеведов, сохраняет дыхание подлинности. Весь труд,
который был потрачен на ее создание, - это только продолжение тех трудов и
дней, из которых слагалась жизнь исследователя. Звериные тропы, по которым
он прошел, ночлеги у костров, таежные чащобы, дорожные встречи, вводящие нас
в чужой, незнакомый быт дальневосточных охотников и звероловов, - все это
остается для читателя подарком, не теряющим своей ценности.
---
Можно с полной уверенностью предугадать долголетие многих страниц
писателя нашего времени И. А. Ефремова.
И. Ефремов известен у нас как автор научно-фантастических повестей,
рассказов, очерков. И в самом деле, вы найдете в его повестях и очерках и
подлинную науку, и смелую фантазию. Фантазия автора потому и смела, что
прочно опирается на добросовестный и точный труд ученого, крепчайшими узами
связывающий его с реальностью. Сколько дней и ночей надо было посвятить
своему делу, сколько километров труднейшего пути по пескам, каменистым
утесам и льдам надо было измерить шагами, чтобы найти те мельчайшие
подробности, которые придают рассказу убедительность и достоверность.
В одном из лучших очерков И. Ефремова, "Голец Подлунный", есть,
например, такое место. Двое участников экспедиции идут по глубокому ущелью.
"Гладкие угольно-черные стены вздымались кверху или сходились совсем,
образуя арки и тоннели... Огромные бревна, ободранные, измочаленные, были
крепко забиты поперек ущелья на высоте четырех-пяти метров над нашими
головами, показывая уровень весенней воды".
Вот эти "ободранные, измочаленные" бревна, забитые в стены ущелья
весенним паводком, нельзя придумать - их надо было увидеть и запомнить.
Такого рода книги наглядно показывают, как много может подметить глаз
художника, если он к тому же вооружен опытом и наблюдательностью ученого.
Вывод этот можно углубить и расширить. Художнику, который хочет передать
своеобразие увиденного им края, особенности того или другого пейзажа, не
худо позаимствовать у людей науки их деловую наблюдательность, точность и
целеустремленность. Тогда никакое описание не будет лишним довеском, который
читатель легко опускает. Ведь вот у В. К. Арсеньева, у А. Е. Ферсмана нас
ничуть не утомляют пейзажные страницы. Да и у того же И. Ефремова мы с
живейшим интересом читаем строчки о переходе небольшого каравана по льду
замерзшего потока.
"Странно и жутко было идти, скользя и балансируя, и видеть прямо под
своими ногами, сквозь зеленоватую прозрачную плиту льда полуметровой
толщины, бушующие волны реки, мелькавшие в зеленоватом мерцании с огромной
быстротой. Особенно жутким казалось то, что этот хаос воды и пены несся под
нашими ногами совершенно беззвучно..."
Наконец караван добирается до порога, "мощную силу которого не смогли
укротить даже пятидесятиградусные морозы". Над этим порогом по гладкому
скату льдины, нависшей над кипящим водоворотом, надо было пройти и провести
оленей.
Пройдут или не пройдут? Простой человеческий интерес к судьбе людей,
мужественно шагающих по скользкому откосу над самой смертью, придает
значительность каждой подробности пейзажа.
Читая такие страницы, невольно думаешь: какой свежий и богатый материал
могла бы найти наша научно-художественная литература, наши журналы для детей
и юношества - да и журналы для взрослых - в разнообразном опыте
многочисленных научных экспедиций, которые бродят по всему пространству
нашей необъятной страны. Куда только не проникают они, исследуя ее недра,
почву, флору и фауну, раскапывая и открывая древние поселения и целые
государства, погребенные под землей, изучая искусство, языки и наречия
населяющих ее народов!
Отчеты и доклады этих экспедиций и поисковых партий читаются в научных
институтах и печатаются в специальных журналах. Их труды двигают вперед нашу
промышленность. Их находки обогащают музеи. Но сколько живых попутных
наблюдений, накопленных участниками экспедиций, пропадает даром, не умещаясь
в рамках докладов и статей, так как не имеет прямого отношения к задачам и
темам экспедиций. Да и самая форма научной статьи или доклада обычно не
допускает простора и свободы, которые необходимы для того, чтобы рассказать
обо всем, что пережито, испытано и увидено нашими современными
"землепроходцами". А ведь в экспедициях участвует такой разнообразный,
разноплеменный, разновозрастный народ. Тут и старые профессора, и молодые
научные сотрудники, студенты, рабочие, и те местные люди - проводники,
которые доподлинно знают свой край, но подчас и не догадываются, какие
богатства и тайны скрывает он в недрах своих гор и в лесных чащах.
Сколько голов, столько умов. Сколько глаз, столько точек зрения. Каждый
из этих смелых разведчиков науки видит жизнь по-своему, и многие из них
могли бы если не написать, то рассказать о своих дорожных впечатлениях и
приключениях. Такие устные и письменные рассказы - настоящий клад для
научно-художественной литературы. Жизнь полевых геологов, биологов,
почвоведов, этнографов полна событий, а подчас даже подвигов, какие и не
снились литераторам, придумывающим необычайные происшествия у себя за
письменным столом.
Не за столом, а в странствованиях по родным краям нашел свою
поэтическую дорогу, свой особый, только ему присущий язык Михаил Михайлович
Пришвин. Трудно отыскать художника, для которого мир был бы таким реальным и
таким сказочным. Книги Пришвина никто бы не назвал научными, но его
глубокое, точное и вдохновенное понимание природы дополняет и обогащает
науку. Вспомним хотя бы открытую им "весну света" [2]. А сколько таких
поэтических и мудрых находок рассыпано по его щедрым страницам!
Для того чтобы открыть читателю нечто новое, еще неизвестное ему, автор
книги должен сначала сделать это открытие для себя самого.
---
Не так давно вышла в свет книга Н. Н. Михайлова "Иду по меридиану".
Этой книге автор дал подзаголовок, который не может не поразить юное
воображение: "Путешествие от полюса к полюсу".
Н. Михайлов давно уже известен у нас и за рубежом как один из серьезных
писателей, посвятивших себя художественно-научной литературе. Он - географ,
великолепно знающий нашу страну и много о ней писавший.
Но никогда еще ему не удавалось так увлечь своего читателя, высказать
столько мыслей, проявить себя с такой полнотой, как в этой небольшой по
объему книжке. Впрочем, она только на первый взгляд кажется небольшой.
Меткость и краткость позволяют автору сказать многое на немногих страницах.
По форме своей это путевые записки, своего рода дорожный дневник. Многим
городам и даже целым странам, где довелось побывать Н. Н. Михайлову, в книге
уделено всего несколько страниц, а иной раз даже строчек, но за каждой
строчкой чувствуется внимательный, умный, неравнодушный наблюдатель, широко
образованный путешественник, подготовленный всей своей предыдущей жизнью к
этому необычному маршруту, который еще совсем недавно показался бы смелой,
даже дерзкой фантазией.
Только великие открытия нашего века дали ему возможность пролететь,
проплыть по всему меридиану от полюса к полюсу. Но и сейчас еще этот путь
полон опасностей и требует отваги, которую придает человеку жадная и упорная
целеустремленность.
В сущности, о таком путешествии автор мечтал с детских лет. Одна из
глав его книги начинается так:
"...Где-то слева, в недостижимой дали... тянется африканский берег...
Справа, вдвое ближе, но все же далеко, за выпуклостью земного шара, проходит
Бразилия с Амазонкой, широкой, как море, с индейцами, с необыкновенным
Рио-де-Жанейро.
Мы шли и шли по беспредельной водной равнине - одни во всем мире..."
И вот "в самой середине южной части Атлантики, на равном расстоянии от
материков", советский корабль, на борту которого находится автор, встречает
затерянный в океане островок Тристан-да-Кунья.
Само название этого островка пробудило в душе автора одно из дорогих
воспоминаний детства.
"Тысяча девятьсот пятнадцатый год, мне десять лет.
Зимним вечером в Садовниках отец за стаканом чая читает газету. Ко дню
рождения он подарил мне ящик с книгами Жюля Верна. Я сижу за столом под
часами с маятником - они и сейчас висят над роялем и ходят, только почернели
за сорок с лишним лет. Благородный Гленарван, смешной Паганель и юный Роберт
разыскивают капитана Гранта в Андах и в пампе. Потом яхта "Дункан", подняв
паруса, устремляется по тридцать седьмой параллели к берегам Австралии и
встречает на пути островок Тристан-да-Кунья.
...И вот судьба привела меня к нему".
Особое очарование и теплоту придает этой географической книге то, что
ее автор смотрит на мир, на планету влюбленными глазами юноши, которому
наконец-то удалось осуществить свою заветную мечту. Но зрение его усилено и
углублено накопленными за многие годы знаниями и зрелой мыслью.
Книга написана с той деловитой честностью, какая свойственна настоящему
путешественнику-ученому. И в то же время она сохраняет всю живость, легкость
и даже злободневность записной книжки. Автор умеет улавливать и отмечать
минуты времени так же, как и минуты широты и долготы.
Вот встречи советских людей разных профессий и специальностей на
Диксоне - "главном перекрестке тысячекилометровых дорог нашего Крайнего
Севера". Не успел автор войти в коридор на втором этаже гостиницы, как
встретился с микробиологом профессором Сушкиной - в телогрейке, с книжкой
дневника, с пакетиками образцов почвы в руках.
"- Вы откуда, Надежда Николаевна?
- С Новой Земли, всю обогнула с кораблем. Набегалась по штормтрапу".
Еще шаг - и новая встреча: "...легкая на подъем, не знающая усталости...
профессор Кленова, геолог, знаток морского дна - с длинным ящиком, в котором
уложена труба для извлечения наружу доисторических илов.
- Лечу с Чукотки. На всех морях работала, кроме Восточной Арктики, а
теперь и там побывала.
Появился пилот Масленников, он же художник.
- Я с Лены на летающей лодке.
Идет академик Щербаков в меховой шапке - прилетел из Москвы с букетом
живых флоксов.
- Вы куда, Дмитрий Иваныч?
- На Землю Франца-Иосифа. А вы откуда?
- Я с Северного полюса".
Все это - реальные люди, наши современники и соотечественники, но они
кажутся настоящими волшебниками, которые шагают по земле семимильными
шагами, опускаются на дно морское, перелетают через океаны.
Книги Н. Н. Михайлова и прежде занимали видное место в той литературе,
которая обычно называется у нас "научно-художественной", но ни одна из них
так не оправдывала этоназвание, как его последняя книга, о которой здесь
идет речь.
Ученый дал в ней волю художнику, взрослый человек - ребенку, умеющему
радоваться, удивляться и замечать самые мелкие подробности, не упуская из
виду целого.
Художественность книги - не во внешних украшениях. Язык ее лаконичен и
прост. Недаром автор, прочитав несколько записей на страницах вахтенного
журнала, не может удержаться от восклицания:
- До чего красиво!
А эти "красивые" записи таковы:
"Заступил на вахту 00:00. Курс прежний (цифры). Следуем в густом
тумане. Впередсмотрящий послан на бак. Идем с включенным радиолокатором...
Туман рассеивается, видимость до 5 миль...
Видимость 0,1 мили. Ход малый. Вахту сдал старшему помощнику
капитана.4:00 вахту принял. Курс - прежний (цифры). Идем в плотном тумане...
8:00 подъем команды, начало судовых работ. Подъем Государственного флага
СССР..."
Для человека, влюбленного в географию, в путешествия, в строгий судовой
распорядок, эти четкие, сделанные по всей форме, спокойные даже в минуты
опасности записи и в самом деле пленительны. Они дышат морем, ветрами всех
частей света, смешанным запахом корабельной краски и машинного масла.
Почти таким же скупым и точным языком пользуется и сам автор книги. Но
каким гибким и емким оказывается этот предельно сжатый стиль, когда он