Страница:
сборнике "Город Мастеров".
Сказка уже давно - в течение столетий - живет в дружбе с театром.
В наше время и в нашей стране сказки ставят не только возникшие после
революции театры юных зрителей, но и многие театры для взрослых на своих
утренниках.
Из советских драматургов-сказочников наиболее определились и оставили
нам ценное наследство недавно умершие писатели Юрий Олеша [2], Евгений Шварц
и Тамара Габбе, о которой идет речь в этой статье.
Умерла она в Москве 2 марта 1960 года за две недели до того дня, когда
ей должно было исполниться 57 лет.
Ее пьесы пережили автора и до сих пор идут в театрах Москвы, Ленинграда
и во многих других городах Советского Союза.
Мастер слова, знаток народной поэзии, Тамара Григорьевна Габбе оставила
нам пять сказок, в которых жизненная быль искусно сплетена с небылицей.
Но небылица в этих сказках никогда не бывает ложью или фальшью. Вместе
с былью она служит той нравственной и художественной правде, которую
призвана выразить сказка.
---
Если актеры играют хорошо, у зрителей создается впечатление, будто
действующие лица пьесы разговаривают друг с другом совершенно свободно,
говорят что им вздумается, что "бог на душу положит".
Но это только кажется. Время на сцене течет гораздо быстрее, чем в
жизни. То, что в жизни происходит в течение нескольких дней, месяцев, даже
лет, на сцене длится два с половиной - три часа, а то и меньше.
Значит, в спектакле дорога каждая минута, дорого каждое произнесенное
слово. Вялые и невыразительные слова только затягивают действие.
Как в пословице, в хорошей пьесе ни одного слова нельзя выкинуть или
заменить. Каждая фраза, произнесенная актером, не менее важна, чем поступок,
действие.
Когда актеры обмениваются репликами, это похоже на фехтование. Реплика
одного действующего лица - удар, ответная реплика другого - контрудар.
Только в плохих пьесах нет словесного отбора, а взяты первые пришедшие
на ум слова.
Краткости и меткости речи можно поучиться у народной сказки. Она
немногословна. В ней больше действия, чем слов, но зато слова надолго, а
иной раз и навсегда остаются у нас в памяти.
Мы помним от первого до последнего слова разговор Волка с Красной
Шапочкой, сестрицы Аленушки с братцем Иванушкой. Но обе эти сказки так
лаконичны потому, что они без конца передавались из уст в уста и хорошо
отшлифованы многочисленными рассказчиками.
А возможна ли такая же экономия слова в драматической сказке со сложным
сюжетом и большим числом действующих лиц?
Лучшие из сказочных пьес наших драматургов показывают, что и в сложной
сказке, перенесенной на сцену, можно сохранить тот же строгий словесный
отбор, ту же предельную выразительность, которую мы находим в краткой
народной сказке.
Таковы сказки-пьесы, помещенные в сборнике "Город Мастеров".
Т. Г. Габбе необыкновенно находчива в ответных репликах. Действующие
лица ее пьес перебрасываются репликами, как мячами.
В "Сказке про солдата и змею" точная и меткая характеристика короля и
королевы, не брезгающих, несмотря на свои титулы, никакими мошенническими
махинациями, дается всего лишь в двух-трех беглых фразах, которыми Эти
"высочайшие особы" обмениваются, оставшись наедине.
"Королева. ...Вы подтасовали карты.
Король (посмеиваясь). Что правда, то правда. Немножко подтасовал...
Королева. Вот вы всегда так! Хитрите, где надо и где не надо!
Король. А где же не надо хитрить?
Королева. Да там, где за это приходится расплачиваться..."
Метки и остры реплики Авдотьи Рязаночки в ее разговоре с захватившими
ее разбойниками и ее ответы хану татарскому во время выкупа пленных.
Или вот, например, несколько реплик из пьесы "Хрустальный башмачок":
"Придворный историк. Осмелюсь поднести вашему высочеству это краткое
жизнеописание ваших предкок. Оно состоит всего лишь из шестидесяти томов,
ста двадцати частей и двухсот сорока глав и включает в себя поучительную
историю двенадцати достославных королей от Дидерика Смелого до Будерика
Кроткого.
Шут. От Дидерика до Будерика?.. Это что же - сказки или басни?
Историк (строю и сухо). Это история, господин шут!
Шут. Смешная история?
Историк. История никогда не бывает смешной.
Шут. Что вы! У нас тут на днях такая смешная история вышла! (Прыскает в
кулак.) Такие дидерики-будерики, что хоть ложись и помирай! И всего в одном
томе, то бишь в одном доме".
Сказки Т. Г. Габбе искрятся меткими и затейливыми пословицами,
присловиями, поговорками и прибаутками.
Но все это - не украшения, не орнамент. Каждая поговорка - к месту, к
делу, и порой трудно решить, какое крылатое словцо взято писательницей из
сокровищницы фольклора и какое придумано ею самой.
"Откладывай безделье, да не откладывай дела".
"От меду да от квасу нет, говорят, отказу" ("Авдотья Рязаночка").
"До свадебного дня невеста не родня" ("Сказка про солдата и змею").
Пожалуй, третья, а может быть, и вторая из этих поговорок придуманы
автором сказок.
А как великолепно переругиваются между собой двое леших - Сосновый и
Ольховый - в единственной фантастической картине сказки "Авдотья Рязаночка".
"Сосновый. Эй ты, сам ольховый, пояс вязовый, ладони липовы... Шу-шу,
листом шуршу...
Ольховый. Ишь расскрипелся, сосна болотная! Зимой и летом - одним
цветом! Шел бы к себе - на пески, на кочки, а это место спокон веку наше.
Чей лес, того и пень. Тут ваших колючек да шишек и не видано..."
И совсем по-иному - степенно и величаво - ведет себя Старшой Лешой,
Мусаил-Лес, тот самый, что сначала явился Авдотье Рязаночке в виде
обыкновенного старичка, лохматого, большебородого, с зеленоватой проседью.
Авдотья не узнает его, когда ночью он показывается между вершин леса, а
потом снова рядом с ней.
"Авдотья. Не признала я тебя. Будто ты поменьше был...
Мусаил-Лес. Ого-го! Я какой хочу быть, такой и могу быть. Полем иду -
вровень с травою, бором иду - вровень с сосною..."
Впрочем, в конце картины Старшой Лешой снова превращается в прежнего
старичка, который так радовался краюшке хлебца, предложенной ему Авдотьей
("Глянь-ко! Печеное!.. Давно не едал. Сытно, сладко и дымком пахнет...
Дымком и домком... Рыба - вода, ягода - трава, а хлеб - всему голова!..").
Верно, во сне привиделись Авдотье Рязаночке все эти лешие - и Ольховый,
и Сосновый, и сам Мусаил-Лес, Старшой Лешой... А может, и нет. Ведь это
сказка.
Но даже фантастическая сцена богата в пьесе реальными подробностями.
Сказочным образам - Ольховому, Сосновому и Мусаилу-Лесу - приданы живые
черты, а их речам - естественные интонации. В сущности, такими видел эти
мифические существа, олицетворяющие природу, создатель мифов и сказок -
народ.
---
Драматическими сказками называются в сборнике Т. Г. Габбе пьесы
"Хрустальный башмачок" и "Авдотья Рязаночка".
Правда, обе эти пьесы сказочны, обе написаны в драматической форме. Но
как отличаются они одна от другой по языку, по тону, по характеру
действующих лиц!
"Авдотья Рязаночка" - сказка трагедийной глубины и силы.
А "Хрустальный башмачок" - прекрасный образец сказочной комедии,
серьезной в своей основе, но такой изящной, нарядной и музыкальной, что ее
воспринимаешь как балетное представление.
Героиня "Хрустального башмачка" - старая и вечно юная любимица всех
детей на свете - 3олушка. Основной сюжет в этой пьесе почти тот же, что и в
других сказках о Золушке Добавлен шут, по-новому изображены король,
королева, мачеха и ее дочки.
Сложнее и в то же время гораздо реальнее, чем в сказке, изображена фея,
названная в пьесе Мелюзиной.
Но главное отличие пьесы "Хрустальный башмачок" от традиционных
вариантов сказки о Золушке - в образе самой Золушки.
Обычно ее рисуют кроткой и трудолюбивой падчерицей, служанкой,
безропотно сносящей обиды.
Только на королевском балу мы узнаем, как хороша она собой, как
прекрасно умеет вести себя в светском обществе.
В сказке Т. Г. Габбе Золушка тоже кротка, добра, трудолюбива. Но к тому
же она еще и талантлива. Она умеет мечтать, - потому ей и приносит дары фея.
Как ни тяжело живется Золушке, она скрашивает свою унылую и
однообразную жизнь, полную подневольного труда, песней или затейливой игрой.
Вечером, когда мачехи и ее дочек нет дома, она устраивает на кухне
настоящее представление. Ей очень хочется, чтобы когда-нибудь и к ней пришли
гости, ее гости. И вот один за другим они являются. Это - тетушка Метла с
пышной, хоть и растрепанной прической и очень тонкой талией; за ней приходит
одноногая госпожа Кочерга, старый друг Утюг, Каминные Щипцы, звонко
щелкающие серебряными шпорами.
Золушка расспрашивает их о городских новостях и сама отвечает за них
разными голосами.
А на следующий вечер, когда мачеха и сестры, которых она целый день
причесывала, завивала, "застегивала и затягивала", уезжают танцевать в
королевский дворец, Золушка тоже танцует у себя во дворике под хриплые звуки
шарманки, играющей на соседнем дворе. Танцует до тех пор, пока шарманка не
умолкает где-то вдали...
Золушка не знает скуки - душевно она куда богаче своей сердитой мачехи
и всегда недовольных сестер, но до поры, до времени они и не подозревают
этого.
И когда в конце пьесы мачеха видит счастливую Золушку в чудесном
подвенечном наряде, подаренном ей феей Мелюзиной, она говорит: "Но ее теперь
и узнать нельзя!"
А фея отвечает: "Да ведь вы никогда не узнавали ее... Она
улыбаласьтолько тогда, когда вас не было дома, пела, когда вы ее не слышали,
танцевала, когда вы ее не видели..."
В сказках Т. Г. Габбе волшебство помогает зрителю яснее и глубже
увидеть подлинную правду жизни.
Так и в этой сказке волшебные дары феи Мелюзины позволяют нам увидеть
Золушку такой прекрасной и радостной, какою она и была на самом деле.
Вот, в сущности, и все, что я мог сказать на немногих страницах о
сказках, которые доставили радость не одному поколению зрителей. Теперь
несколько слов об их авторе.
О том, каким человеком была писательница Тамара Григорьевна Габбе,
можно судить хотя бы по небольшому отрывку из ее краткой автобиографии.
"Первые годы войны, - пишет она, - я провела в Ленинграде. Делала то,
что и другие ленинградцы, - работала в пожарной бригаде, дежурила на
чердаках, расчищала улицы. Союз писателей привлек меня к редактирована ч"
сборника о Кировском заводе. Делала кое-что и для радио..."
Так - просто и сдержанно - говорит Т. Г. Габбе о пережитых ею вместе со
всеми ленинградцами долгих месяцах голода, холода, артиллерийских обстрелов
и воздушных налетов.
Но читаем дальше:
"Моя работа в области детской литературы приняла в это время
своеобразную устную форму: в бомбоубежище я собирала ребят самых разных
возрастов и рассказывала им все, что могла припомнить или придумать для
того, чтобы развлечь и ободрить их в эти трудные времена..."
По словам очевидцев, устные рассказы Тамары Григорьевны так захватывали
слушателей, что они неохотно покидали бомбоубежище после того, как радио
объявляло долгожданный отбой.
Ребята и не подозревали, сколько мужества и стойкости нужно было доброй
сказочнице, чтобы занимать их затейливыми историями в то время, когда над
городом кружили стаи вражеских бомбардировщиков, угрожая и ее дому, и всем
ее близким, находившимся в разных концах города.
Тамара Григорьевна хорошо знала своих читателей и слушателей и находила
путь к их сердцу, ничуть не подлаживаясь к ним.
И можно не сомневаться в том, что ее сказки, придуманные в тревожные
минуты воздушных налетов, не носили пи малейшего следа торопливости и
волнения, не были похожи на сырой, сбивчивый черновик. Ибо все, что ни
делала Тамара Григорьевна, она доводила до предельной стройности и
законченности.
Изящен был ее почерк. Изящен стиль ее писем. Она любила порядок в
окружавшей ее обстановке. Чувство собственного достоинства так естественно
сочеталось у нее с приветливым и уважительным отношением к людям, каково бы
ни было их звание, должность, положение.
Трудно найти редактора более тонкого и чуткого, чем Тамара Григорьевна
Габбе. Многие молодые писатели были обязаны своими первыми успехами ее
сердечной заботе, ее умным и добрым советам [3].
Окончив высшее учебное заведение (Ленинградский институт истории
искусств), она некоторое время колебалась, какую деятельность ей избрать -
литературную или педагогическую. Она стала писательницей, но всю жизнь не
переставала думать о воспитании юных поколений.
И, в сущности, ее литературная и редакторская работа была делом
педагога в самом лучшем и высоком значении этого слова.
Она могла многому научить молодых литераторов, потому что и сама не
переставала учиться. Обладая редкой памятью, она прекрасно знала русскую и
мировую литературу, классическую и новую. Долгие годы изучала фольклор и
оставила после себя множество сказок, собранных ею и обработанных с тем
мастерством, которое возвращает народной поэзии, часто теряющей очень много
в записи, первоначальную живость и свежесть [4]. С особой любовью работала
она над русскими сказками. А наряду с ними перевела, пересказала и подарила
нашим детям тщательно отобранные сказки разных народов, сохраняя и в русском
тексте поэтическое своеобразна каждого языка, каждого народа. Если бы при
издании их не указывалось, какому народу принадлежит та или иная сказка, то
и тогда было бы нетрудно отличить по языку и стилю французскую сказку от
немецкой, чешскою от болгарской [5].
Можно было бы сказать еще много о ее блестящих и глубоких статьях,
посвященных литературе для детей и о детях [6].
Но, пожалуй, лучшим произведением Тамары Григорьевны была ее
собственная жизнь.
Она никогда не бывала довольна собой, часто сетовала на то, что мало
успевает.
Вероятно, и вправду она успела бы написать на своем веку еще больше,
если бы не отдавала так много сил, времени, серьезной и вдумчивой заботы
другим. Но и это было ее призванием [7].
Свою недолговечную жизнь она прошла легкой поступью.
Ее терпение и мужество особенно проявились во время тяжкой и длительной
болезни.
До последних дней сумела она сохранить всю свою приветливость,
деликатность, внимание к окружающим.
Как будто заранее готовя себя к будущим тяжелым испытаниям, она писала
своему другу Л. Чуковской осенью 1942 года
"В ту зиму (речь идет о ленинградской зиме сорок первого - сорок
второго года) я поняла с какой-то необыкновенной ясностью, что значат для
человека внутренние душевные ресурсы. "Непреклонность и терпенье" могут
продлить жизнь человека, могут заставить его ходить, когда ноги уже не
ходят, работать, когда руки уже не берут, улыбаться, говорить добрым, нежным
голосом даже в последние предсмертные минуты - жестокие по своей
неблагообразности..."
Так, как сказано в этом письме, встретила свои последние дни Тамара
Григорьевна.
Перечитывая написанные ею в разное время пьесы, улавливаешь черты
самого автора в образах ее сказочных героинь. Что-то общее было у Тамары
Григорьевны с ее доброй и правдивой Алели, ее щедрой феей Мелюзиной и, может
быть, больше всего - с непреклонной и самоотверженной Авдотьей Рязаночкой.
^TО МАСТЕРСТВЕ^U
^TЗАЧЕМ ПИШУТ СТИХАМИ?^U
_Когда форма есть выражение содержания она связана с ним так тесно что
отделить ее от содержания - значит уничтожить самое содержание и наоборот
отделить содержание от формы - значит уничтожить форму._
В. Белинский
Ко мне, как и к другим литераторам, обращается немало пишущих людей с
вопросом: что такое поэтическое мастерство и как ему научиться.
Многие просят даже порекомендовать какое-нибудь руководство по
стихотворному искусству.
Такого руководства, к сожалению, а может быть, и к счастью, нет.
Существуют, конечно, книги по теории стихосложения - их даже немало, -
но и по самым лучшим из них нельзя научиться писать настоящие сгихи.
Однако мне кажется, что мы, профессиональные литераторы, могли бы
общими усилиями помочь своим корреспондентам - а заодно и читателям - хоть
отчасти разобраться в вопросах поэтического мастерства, поделившись с ними
мыслями и наблюдениями, которые накопились у каждого из нас во время
собственной работы и при изучении творчества других поэтов.
В этих "Заметках" я и попытался собрать воедино кое-какие свои мысли, а
также выводы из прочитанного мною.
Естественно, что в качестве примеров и образцов я беру по преимуществу
тех портов, у которых учился сам.
<> I <>
^TО ПРОЗЕ В ПОЭЗИИ^U
У Чехова есть рассказ "На святках". Старуха Василиса пришла в трактир к
хозяйкиному брату Егору, про которою "говорили, что он может хорошо писать
письма, ежели ему заплатить как следует".
"- Что писать?" - спрашивает Егор.
"- Не гони!" - отвечает Василиса. - "Небось, не задаром пишешь, за
деньги! Ну, пиши. Любезному нашему зятю Андрею Хрисанфычу и единственной
нашей любимой дочери Ефимье Петровне с любовью низкий поклон и благословение
родительское навеки нерушимо.
- Есть. Стреляй дальше".
"- ...мы живы и здоровы, чего и вам желаем от господа... царя
небесного...
...царя небесного... - повторила она и заплакала.
Больше ничего она не могла сказать. А раньше, когда она по ночам
думала, то ей казалось, что всего не поместить и в десяти письмах... сколько
за это время было в деревне всяких происшествий, сколько свадеб, смертей.
Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!.."
- Чем твой зять там занимается? - спросил Егор. - Он из солдат,
батюшка... В одно время с тобой со службы пришел...
...Егор подумал немного и стал быстро писать.
"В настоящее время, - писал он, - как судба ваша через себе определила
на Военое Попрыще, то мы Вам советуем заглянуть в Устав Дисцыплинарных
Взысканий и Уголовных Законов Военного Ведомства..."
"Он писал и прочитывал вслух написанное, а Василиса соображала о том,
что надо бы написать, какая в прошлом году была нужда, не хватило хлеба даже
до святок, пришлось продать корову..."
"И поэтому Вы можете судить... какой есть враг Иноземный и какой
Внутреный. Перьвейшый наш Внутреный Враг есть: Бахус".
"Перо скрипело, выделывая на бумаге завитушки, похожие на рыболовные
крючки".
А старик, Василисин муж, прослушав письмо, доверчиво кивал головой и
говорил:
"Ничего, гладко... дай бог здоровья. Ничего..."
Егор из чеховского рассказа - равнодушный писарь, "сытый, здоровый,
мордатый, с красным затылком".
Но так легко поставить на его место некоего литератора примерно такой
же комплекции. Народ просит его, человека, владеющего пером, выразить все
то, о чем "не поместить и в десяти письмах", а он преспокойно выделывает на
бумаге витушки, похожие на рыболовные крючки.
Народ, умный, терпеливый и вежливый народ, читает такую мудреную
"цывилизацию Чинов Военного Ведомства" я подчас только головой кивает:
"Ничего, гладко... дай бог здоровья. Ничего..."
Правда, в наше время народ уже не тот. Его не обманешь витиеватыми
фразами и писарскими завитушками. Да и молчать он, пожалуй, не станет, если
почувствует пошлость, которую в глубине души чувствовала даже безропотная
Василиса.
Но все же чеховский рассказ не утерял своей действенности, своей
сатирической горечи и до сих пор.
Доныне еще многие мысли и чувства народа не ложатся на бумагу, не
входят в литературную строку. У нас и сейчас еще не совсем вышли из моды
каллиграфические завитушки.
И в наши дни есть еще немало людей, которые не считают поэтичными стихи
старика Некрасова и родственных; ему наших современников, то есть стихи, где
нашли себе место многие житейские происшествия: и смерти, и свадьбы, и
длинные зимы, и длинные ночи.
А ведь наличием этой прозы в стихах, в повестях и романах измеряется
поэтическая честность, поэтическая глубина, ею измеряется и художественное
мастерство.
Может ли быть мастерство там, где автор не имеет дела с жесткой и
суровой реальностью, не решает никакой задачи, не трудится, добывая новые
поэтические ценности из житейской прозы, и ограничивается тем, что делает
поэзию из поэзии, то есть из тех роз, соловьев, крыльев, белых парусов и
синих волн, золотых нив и спелых овсов, которые тоже в свое время были
добыты настоящими поэтами из суровой жизненной прозы?
Правда, этот готовый поэтический набор, которым пользуются литературных
дел мастера, то и дело меняется. В одну эпоху это - роза, в другую - греза,
в третью - синий платочек.
Но из-за плеча такою литератора, какой бы моды он не придерживался,
всегда выглядывает тот же писарь, - "сытый, здоровый, мордатый, с красным
затылком", набивший руку грамотей, который "может хорошо писать...".
Есть особое писарское высокомерие, которое ставит превыше всего
своеобразие и щегольство росчерка. Иной ради этого росчерка даже перевернет
страницу вверх ногами, чтобы удобнее было вывести на ней последние, самые
замысловатые завитушки. Такому профессионалу кажется, что содержание -
только повод для того, чтобы показать, как искусно он "владеет пером".
Целые поколения стихотворцев воспитывались на том, что главное в их
деле заключается в своеобразии писательского почерка, являющегося самоцелью,
а не естественным результатом вполне сложившегося мировоззрения, характера,
отношения к действительности.
И не так-то легко отказаться от такой привычки работать "на холостом
ходу".
Не одному поколению поэтов прививалось смолоду убеждение, что
поэтический словарь существенно отличается от словаря прозаического, что
поэзия представляет собою своего рода легковой транспорт, не предназначенный
для перевозки слишком больших грузов, которые полагается возить прозе.
Бог создал мир из ничего.
Учись, художник, у него! -
писал когда-то беззаботный поэт-декадент.
Но ведь и чеховский Егор стряпал свое письмо из ничего - вернее, из той
"словесности", которою начинили ему голову в казарме. Поэтому-то его ровная
и "гладкая" писарская строка не вмещала никакого подлинного материала, была
глуха к живому голосу живых людей.
Так бывает и с поэзией.
Мы знаем целые периоды в ее истории, когда она страдала особой
профессиональной глухотой. В таких случаях у нее вырабатывается свой
собственный, весьма ограниченный и условный, непереводимый словарь. Правда,
она не отказывалась подчас говорить и о жизненных явлениях, - или, вернее
сказать, называла их по имени, но все, чего бы она ни касалась, -
жизнь,смерть, любовь, война - превращалось у нее в словесный узор.
Особенно ощутимо это было во дни испытаний и потрясений - таких простых
и грубых, как засуха, голод, изнурительная война.
Не было ли похоже на лихое сочинение чеховского Егора некое письмецо -
тоже от имени деревенской бабы, но почему-то в стихах, за подписью
известного поэта? Появилось оно во время войны 1914 года и называлось
"Запасному - жена" [1].
Какие же чувства простой русской женщины-солдатки отразили стихи поэта?
Если ж только из-под пушек
Станешь ты гонять лягушек,
Так такой не нужен мне!
Что уж нам господь ни судит,
Мне и то утехой будет,
Что жила за молодцом.
В плен врагам не отдавайся,
Умирай иль возвращайся
С гордо поднятым лицом...
Так и пишет эта бой-баба: "С гордо поднятым лицом".
И дальше:
...Бабы русские не слабы, -
Без мужей подымут бабы
Кое-как своих детей,
Обойдутся понемногу,
Люди добрые помогут,
Много добрых есть людей...
Напрасно вы стали бы искать в этих стихах, в самом их ритме боль
разлуки, тревогу за близкою человека. А ведь такие чувства отнюдь не
противоречат подлинному, не квасному патриотизму.
...Обойдется понемногу,
Люди добрые помогут,
Много добрых есть людей...
Какая же такая баба уполномочила поэта написать это разудалое письмецо
своему "запасному" во дни тяжелой и очень непопулярной в народе войны 1914
года?
Впрочем, вряд ли сам автор отдавал себе ясный отчет в том, что пишет.
Стихи были изготовлены к случаю, по моде своего времени, по условным ее
законам и, в сущности, представляли собою стилизацию, литературную подделку
под якобы "народную", солдатскую песню. А стилизация как бы снимает с автора
ответственность за содержание.
По правде сказать, только кажется, что снимает. Пусть читатели не
протестуют, а народ, от имени которого пишется такое послание, до поры до
времени молчит или говорит недоуменно:
- Ничего, гладко...
Но приходит час, и вся фальшь, прикрытая условностью, модой, выступает
наружу, и никакая стилизация не служит ей оправданием.
Если бы даже не осталось других доказательств непопулярности в нашей
стране империалистической войны 1914 года, - в этом можно было бы легко
убедиться, перелистав сборники военных стихов того времени.
Об Отечественной войне 1812 года говорят нам стихи Батюшкова,
Жуковского, Пушкина, Дениса Давыдова, Лермонтова [2].
Памятью о Севастопольской кампании навсегда остались в нашей поэзии
немногословные, но глубокие строчки Некрасова [3], Тютчева [4].
Больше сказать эти поэты не могли, связанные царской цензурой.
А война 1914 года породила множество холодных, плоских, легковесных,
Сказка уже давно - в течение столетий - живет в дружбе с театром.
В наше время и в нашей стране сказки ставят не только возникшие после
революции театры юных зрителей, но и многие театры для взрослых на своих
утренниках.
Из советских драматургов-сказочников наиболее определились и оставили
нам ценное наследство недавно умершие писатели Юрий Олеша [2], Евгений Шварц
и Тамара Габбе, о которой идет речь в этой статье.
Умерла она в Москве 2 марта 1960 года за две недели до того дня, когда
ей должно было исполниться 57 лет.
Ее пьесы пережили автора и до сих пор идут в театрах Москвы, Ленинграда
и во многих других городах Советского Союза.
Мастер слова, знаток народной поэзии, Тамара Григорьевна Габбе оставила
нам пять сказок, в которых жизненная быль искусно сплетена с небылицей.
Но небылица в этих сказках никогда не бывает ложью или фальшью. Вместе
с былью она служит той нравственной и художественной правде, которую
призвана выразить сказка.
---
Если актеры играют хорошо, у зрителей создается впечатление, будто
действующие лица пьесы разговаривают друг с другом совершенно свободно,
говорят что им вздумается, что "бог на душу положит".
Но это только кажется. Время на сцене течет гораздо быстрее, чем в
жизни. То, что в жизни происходит в течение нескольких дней, месяцев, даже
лет, на сцене длится два с половиной - три часа, а то и меньше.
Значит, в спектакле дорога каждая минута, дорого каждое произнесенное
слово. Вялые и невыразительные слова только затягивают действие.
Как в пословице, в хорошей пьесе ни одного слова нельзя выкинуть или
заменить. Каждая фраза, произнесенная актером, не менее важна, чем поступок,
действие.
Когда актеры обмениваются репликами, это похоже на фехтование. Реплика
одного действующего лица - удар, ответная реплика другого - контрудар.
Только в плохих пьесах нет словесного отбора, а взяты первые пришедшие
на ум слова.
Краткости и меткости речи можно поучиться у народной сказки. Она
немногословна. В ней больше действия, чем слов, но зато слова надолго, а
иной раз и навсегда остаются у нас в памяти.
Мы помним от первого до последнего слова разговор Волка с Красной
Шапочкой, сестрицы Аленушки с братцем Иванушкой. Но обе эти сказки так
лаконичны потому, что они без конца передавались из уст в уста и хорошо
отшлифованы многочисленными рассказчиками.
А возможна ли такая же экономия слова в драматической сказке со сложным
сюжетом и большим числом действующих лиц?
Лучшие из сказочных пьес наших драматургов показывают, что и в сложной
сказке, перенесенной на сцену, можно сохранить тот же строгий словесный
отбор, ту же предельную выразительность, которую мы находим в краткой
народной сказке.
Таковы сказки-пьесы, помещенные в сборнике "Город Мастеров".
Т. Г. Габбе необыкновенно находчива в ответных репликах. Действующие
лица ее пьес перебрасываются репликами, как мячами.
В "Сказке про солдата и змею" точная и меткая характеристика короля и
королевы, не брезгающих, несмотря на свои титулы, никакими мошенническими
махинациями, дается всего лишь в двух-трех беглых фразах, которыми Эти
"высочайшие особы" обмениваются, оставшись наедине.
"Королева. ...Вы подтасовали карты.
Король (посмеиваясь). Что правда, то правда. Немножко подтасовал...
Королева. Вот вы всегда так! Хитрите, где надо и где не надо!
Король. А где же не надо хитрить?
Королева. Да там, где за это приходится расплачиваться..."
Метки и остры реплики Авдотьи Рязаночки в ее разговоре с захватившими
ее разбойниками и ее ответы хану татарскому во время выкупа пленных.
Или вот, например, несколько реплик из пьесы "Хрустальный башмачок":
"Придворный историк. Осмелюсь поднести вашему высочеству это краткое
жизнеописание ваших предкок. Оно состоит всего лишь из шестидесяти томов,
ста двадцати частей и двухсот сорока глав и включает в себя поучительную
историю двенадцати достославных королей от Дидерика Смелого до Будерика
Кроткого.
Шут. От Дидерика до Будерика?.. Это что же - сказки или басни?
Историк (строю и сухо). Это история, господин шут!
Шут. Смешная история?
Историк. История никогда не бывает смешной.
Шут. Что вы! У нас тут на днях такая смешная история вышла! (Прыскает в
кулак.) Такие дидерики-будерики, что хоть ложись и помирай! И всего в одном
томе, то бишь в одном доме".
Сказки Т. Г. Габбе искрятся меткими и затейливыми пословицами,
присловиями, поговорками и прибаутками.
Но все это - не украшения, не орнамент. Каждая поговорка - к месту, к
делу, и порой трудно решить, какое крылатое словцо взято писательницей из
сокровищницы фольклора и какое придумано ею самой.
"Откладывай безделье, да не откладывай дела".
"От меду да от квасу нет, говорят, отказу" ("Авдотья Рязаночка").
"До свадебного дня невеста не родня" ("Сказка про солдата и змею").
Пожалуй, третья, а может быть, и вторая из этих поговорок придуманы
автором сказок.
А как великолепно переругиваются между собой двое леших - Сосновый и
Ольховый - в единственной фантастической картине сказки "Авдотья Рязаночка".
"Сосновый. Эй ты, сам ольховый, пояс вязовый, ладони липовы... Шу-шу,
листом шуршу...
Ольховый. Ишь расскрипелся, сосна болотная! Зимой и летом - одним
цветом! Шел бы к себе - на пески, на кочки, а это место спокон веку наше.
Чей лес, того и пень. Тут ваших колючек да шишек и не видано..."
И совсем по-иному - степенно и величаво - ведет себя Старшой Лешой,
Мусаил-Лес, тот самый, что сначала явился Авдотье Рязаночке в виде
обыкновенного старичка, лохматого, большебородого, с зеленоватой проседью.
Авдотья не узнает его, когда ночью он показывается между вершин леса, а
потом снова рядом с ней.
"Авдотья. Не признала я тебя. Будто ты поменьше был...
Мусаил-Лес. Ого-го! Я какой хочу быть, такой и могу быть. Полем иду -
вровень с травою, бором иду - вровень с сосною..."
Впрочем, в конце картины Старшой Лешой снова превращается в прежнего
старичка, который так радовался краюшке хлебца, предложенной ему Авдотьей
("Глянь-ко! Печеное!.. Давно не едал. Сытно, сладко и дымком пахнет...
Дымком и домком... Рыба - вода, ягода - трава, а хлеб - всему голова!..").
Верно, во сне привиделись Авдотье Рязаночке все эти лешие - и Ольховый,
и Сосновый, и сам Мусаил-Лес, Старшой Лешой... А может, и нет. Ведь это
сказка.
Но даже фантастическая сцена богата в пьесе реальными подробностями.
Сказочным образам - Ольховому, Сосновому и Мусаилу-Лесу - приданы живые
черты, а их речам - естественные интонации. В сущности, такими видел эти
мифические существа, олицетворяющие природу, создатель мифов и сказок -
народ.
---
Драматическими сказками называются в сборнике Т. Г. Габбе пьесы
"Хрустальный башмачок" и "Авдотья Рязаночка".
Правда, обе эти пьесы сказочны, обе написаны в драматической форме. Но
как отличаются они одна от другой по языку, по тону, по характеру
действующих лиц!
"Авдотья Рязаночка" - сказка трагедийной глубины и силы.
А "Хрустальный башмачок" - прекрасный образец сказочной комедии,
серьезной в своей основе, но такой изящной, нарядной и музыкальной, что ее
воспринимаешь как балетное представление.
Героиня "Хрустального башмачка" - старая и вечно юная любимица всех
детей на свете - 3олушка. Основной сюжет в этой пьесе почти тот же, что и в
других сказках о Золушке Добавлен шут, по-новому изображены король,
королева, мачеха и ее дочки.
Сложнее и в то же время гораздо реальнее, чем в сказке, изображена фея,
названная в пьесе Мелюзиной.
Но главное отличие пьесы "Хрустальный башмачок" от традиционных
вариантов сказки о Золушке - в образе самой Золушки.
Обычно ее рисуют кроткой и трудолюбивой падчерицей, служанкой,
безропотно сносящей обиды.
Только на королевском балу мы узнаем, как хороша она собой, как
прекрасно умеет вести себя в светском обществе.
В сказке Т. Г. Габбе Золушка тоже кротка, добра, трудолюбива. Но к тому
же она еще и талантлива. Она умеет мечтать, - потому ей и приносит дары фея.
Как ни тяжело живется Золушке, она скрашивает свою унылую и
однообразную жизнь, полную подневольного труда, песней или затейливой игрой.
Вечером, когда мачехи и ее дочек нет дома, она устраивает на кухне
настоящее представление. Ей очень хочется, чтобы когда-нибудь и к ней пришли
гости, ее гости. И вот один за другим они являются. Это - тетушка Метла с
пышной, хоть и растрепанной прической и очень тонкой талией; за ней приходит
одноногая госпожа Кочерга, старый друг Утюг, Каминные Щипцы, звонко
щелкающие серебряными шпорами.
Золушка расспрашивает их о городских новостях и сама отвечает за них
разными голосами.
А на следующий вечер, когда мачеха и сестры, которых она целый день
причесывала, завивала, "застегивала и затягивала", уезжают танцевать в
королевский дворец, Золушка тоже танцует у себя во дворике под хриплые звуки
шарманки, играющей на соседнем дворе. Танцует до тех пор, пока шарманка не
умолкает где-то вдали...
Золушка не знает скуки - душевно она куда богаче своей сердитой мачехи
и всегда недовольных сестер, но до поры, до времени они и не подозревают
этого.
И когда в конце пьесы мачеха видит счастливую Золушку в чудесном
подвенечном наряде, подаренном ей феей Мелюзиной, она говорит: "Но ее теперь
и узнать нельзя!"
А фея отвечает: "Да ведь вы никогда не узнавали ее... Она
улыбаласьтолько тогда, когда вас не было дома, пела, когда вы ее не слышали,
танцевала, когда вы ее не видели..."
В сказках Т. Г. Габбе волшебство помогает зрителю яснее и глубже
увидеть подлинную правду жизни.
Так и в этой сказке волшебные дары феи Мелюзины позволяют нам увидеть
Золушку такой прекрасной и радостной, какою она и была на самом деле.
Вот, в сущности, и все, что я мог сказать на немногих страницах о
сказках, которые доставили радость не одному поколению зрителей. Теперь
несколько слов об их авторе.
О том, каким человеком была писательница Тамара Григорьевна Габбе,
можно судить хотя бы по небольшому отрывку из ее краткой автобиографии.
"Первые годы войны, - пишет она, - я провела в Ленинграде. Делала то,
что и другие ленинградцы, - работала в пожарной бригаде, дежурила на
чердаках, расчищала улицы. Союз писателей привлек меня к редактирована ч"
сборника о Кировском заводе. Делала кое-что и для радио..."
Так - просто и сдержанно - говорит Т. Г. Габбе о пережитых ею вместе со
всеми ленинградцами долгих месяцах голода, холода, артиллерийских обстрелов
и воздушных налетов.
Но читаем дальше:
"Моя работа в области детской литературы приняла в это время
своеобразную устную форму: в бомбоубежище я собирала ребят самых разных
возрастов и рассказывала им все, что могла припомнить или придумать для
того, чтобы развлечь и ободрить их в эти трудные времена..."
По словам очевидцев, устные рассказы Тамары Григорьевны так захватывали
слушателей, что они неохотно покидали бомбоубежище после того, как радио
объявляло долгожданный отбой.
Ребята и не подозревали, сколько мужества и стойкости нужно было доброй
сказочнице, чтобы занимать их затейливыми историями в то время, когда над
городом кружили стаи вражеских бомбардировщиков, угрожая и ее дому, и всем
ее близким, находившимся в разных концах города.
Тамара Григорьевна хорошо знала своих читателей и слушателей и находила
путь к их сердцу, ничуть не подлаживаясь к ним.
И можно не сомневаться в том, что ее сказки, придуманные в тревожные
минуты воздушных налетов, не носили пи малейшего следа торопливости и
волнения, не были похожи на сырой, сбивчивый черновик. Ибо все, что ни
делала Тамара Григорьевна, она доводила до предельной стройности и
законченности.
Изящен был ее почерк. Изящен стиль ее писем. Она любила порядок в
окружавшей ее обстановке. Чувство собственного достоинства так естественно
сочеталось у нее с приветливым и уважительным отношением к людям, каково бы
ни было их звание, должность, положение.
Трудно найти редактора более тонкого и чуткого, чем Тамара Григорьевна
Габбе. Многие молодые писатели были обязаны своими первыми успехами ее
сердечной заботе, ее умным и добрым советам [3].
Окончив высшее учебное заведение (Ленинградский институт истории
искусств), она некоторое время колебалась, какую деятельность ей избрать -
литературную или педагогическую. Она стала писательницей, но всю жизнь не
переставала думать о воспитании юных поколений.
И, в сущности, ее литературная и редакторская работа была делом
педагога в самом лучшем и высоком значении этого слова.
Она могла многому научить молодых литераторов, потому что и сама не
переставала учиться. Обладая редкой памятью, она прекрасно знала русскую и
мировую литературу, классическую и новую. Долгие годы изучала фольклор и
оставила после себя множество сказок, собранных ею и обработанных с тем
мастерством, которое возвращает народной поэзии, часто теряющей очень много
в записи, первоначальную живость и свежесть [4]. С особой любовью работала
она над русскими сказками. А наряду с ними перевела, пересказала и подарила
нашим детям тщательно отобранные сказки разных народов, сохраняя и в русском
тексте поэтическое своеобразна каждого языка, каждого народа. Если бы при
издании их не указывалось, какому народу принадлежит та или иная сказка, то
и тогда было бы нетрудно отличить по языку и стилю французскую сказку от
немецкой, чешскою от болгарской [5].
Можно было бы сказать еще много о ее блестящих и глубоких статьях,
посвященных литературе для детей и о детях [6].
Но, пожалуй, лучшим произведением Тамары Григорьевны была ее
собственная жизнь.
Она никогда не бывала довольна собой, часто сетовала на то, что мало
успевает.
Вероятно, и вправду она успела бы написать на своем веку еще больше,
если бы не отдавала так много сил, времени, серьезной и вдумчивой заботы
другим. Но и это было ее призванием [7].
Свою недолговечную жизнь она прошла легкой поступью.
Ее терпение и мужество особенно проявились во время тяжкой и длительной
болезни.
До последних дней сумела она сохранить всю свою приветливость,
деликатность, внимание к окружающим.
Как будто заранее готовя себя к будущим тяжелым испытаниям, она писала
своему другу Л. Чуковской осенью 1942 года
"В ту зиму (речь идет о ленинградской зиме сорок первого - сорок
второго года) я поняла с какой-то необыкновенной ясностью, что значат для
человека внутренние душевные ресурсы. "Непреклонность и терпенье" могут
продлить жизнь человека, могут заставить его ходить, когда ноги уже не
ходят, работать, когда руки уже не берут, улыбаться, говорить добрым, нежным
голосом даже в последние предсмертные минуты - жестокие по своей
неблагообразности..."
Так, как сказано в этом письме, встретила свои последние дни Тамара
Григорьевна.
Перечитывая написанные ею в разное время пьесы, улавливаешь черты
самого автора в образах ее сказочных героинь. Что-то общее было у Тамары
Григорьевны с ее доброй и правдивой Алели, ее щедрой феей Мелюзиной и, может
быть, больше всего - с непреклонной и самоотверженной Авдотьей Рязаночкой.
^TО МАСТЕРСТВЕ^U
^TЗАЧЕМ ПИШУТ СТИХАМИ?^U
_Когда форма есть выражение содержания она связана с ним так тесно что
отделить ее от содержания - значит уничтожить самое содержание и наоборот
отделить содержание от формы - значит уничтожить форму._
В. Белинский
Ко мне, как и к другим литераторам, обращается немало пишущих людей с
вопросом: что такое поэтическое мастерство и как ему научиться.
Многие просят даже порекомендовать какое-нибудь руководство по
стихотворному искусству.
Такого руководства, к сожалению, а может быть, и к счастью, нет.
Существуют, конечно, книги по теории стихосложения - их даже немало, -
но и по самым лучшим из них нельзя научиться писать настоящие сгихи.
Однако мне кажется, что мы, профессиональные литераторы, могли бы
общими усилиями помочь своим корреспондентам - а заодно и читателям - хоть
отчасти разобраться в вопросах поэтического мастерства, поделившись с ними
мыслями и наблюдениями, которые накопились у каждого из нас во время
собственной работы и при изучении творчества других поэтов.
В этих "Заметках" я и попытался собрать воедино кое-какие свои мысли, а
также выводы из прочитанного мною.
Естественно, что в качестве примеров и образцов я беру по преимуществу
тех портов, у которых учился сам.
<> I <>
^TО ПРОЗЕ В ПОЭЗИИ^U
У Чехова есть рассказ "На святках". Старуха Василиса пришла в трактир к
хозяйкиному брату Егору, про которою "говорили, что он может хорошо писать
письма, ежели ему заплатить как следует".
"- Что писать?" - спрашивает Егор.
"- Не гони!" - отвечает Василиса. - "Небось, не задаром пишешь, за
деньги! Ну, пиши. Любезному нашему зятю Андрею Хрисанфычу и единственной
нашей любимой дочери Ефимье Петровне с любовью низкий поклон и благословение
родительское навеки нерушимо.
- Есть. Стреляй дальше".
"- ...мы живы и здоровы, чего и вам желаем от господа... царя
небесного...
...царя небесного... - повторила она и заплакала.
Больше ничего она не могла сказать. А раньше, когда она по ночам
думала, то ей казалось, что всего не поместить и в десяти письмах... сколько
за это время было в деревне всяких происшествий, сколько свадеб, смертей.
Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!.."
- Чем твой зять там занимается? - спросил Егор. - Он из солдат,
батюшка... В одно время с тобой со службы пришел...
...Егор подумал немного и стал быстро писать.
"В настоящее время, - писал он, - как судба ваша через себе определила
на Военое Попрыще, то мы Вам советуем заглянуть в Устав Дисцыплинарных
Взысканий и Уголовных Законов Военного Ведомства..."
"Он писал и прочитывал вслух написанное, а Василиса соображала о том,
что надо бы написать, какая в прошлом году была нужда, не хватило хлеба даже
до святок, пришлось продать корову..."
"И поэтому Вы можете судить... какой есть враг Иноземный и какой
Внутреный. Перьвейшый наш Внутреный Враг есть: Бахус".
"Перо скрипело, выделывая на бумаге завитушки, похожие на рыболовные
крючки".
А старик, Василисин муж, прослушав письмо, доверчиво кивал головой и
говорил:
"Ничего, гладко... дай бог здоровья. Ничего..."
Егор из чеховского рассказа - равнодушный писарь, "сытый, здоровый,
мордатый, с красным затылком".
Но так легко поставить на его место некоего литератора примерно такой
же комплекции. Народ просит его, человека, владеющего пером, выразить все
то, о чем "не поместить и в десяти письмах", а он преспокойно выделывает на
бумаге витушки, похожие на рыболовные крючки.
Народ, умный, терпеливый и вежливый народ, читает такую мудреную
"цывилизацию Чинов Военного Ведомства" я подчас только головой кивает:
"Ничего, гладко... дай бог здоровья. Ничего..."
Правда, в наше время народ уже не тот. Его не обманешь витиеватыми
фразами и писарскими завитушками. Да и молчать он, пожалуй, не станет, если
почувствует пошлость, которую в глубине души чувствовала даже безропотная
Василиса.
Но все же чеховский рассказ не утерял своей действенности, своей
сатирической горечи и до сих пор.
Доныне еще многие мысли и чувства народа не ложатся на бумагу, не
входят в литературную строку. У нас и сейчас еще не совсем вышли из моды
каллиграфические завитушки.
И в наши дни есть еще немало людей, которые не считают поэтичными стихи
старика Некрасова и родственных; ему наших современников, то есть стихи, где
нашли себе место многие житейские происшествия: и смерти, и свадьбы, и
длинные зимы, и длинные ночи.
А ведь наличием этой прозы в стихах, в повестях и романах измеряется
поэтическая честность, поэтическая глубина, ею измеряется и художественное
мастерство.
Может ли быть мастерство там, где автор не имеет дела с жесткой и
суровой реальностью, не решает никакой задачи, не трудится, добывая новые
поэтические ценности из житейской прозы, и ограничивается тем, что делает
поэзию из поэзии, то есть из тех роз, соловьев, крыльев, белых парусов и
синих волн, золотых нив и спелых овсов, которые тоже в свое время были
добыты настоящими поэтами из суровой жизненной прозы?
Правда, этот готовый поэтический набор, которым пользуются литературных
дел мастера, то и дело меняется. В одну эпоху это - роза, в другую - греза,
в третью - синий платочек.
Но из-за плеча такою литератора, какой бы моды он не придерживался,
всегда выглядывает тот же писарь, - "сытый, здоровый, мордатый, с красным
затылком", набивший руку грамотей, который "может хорошо писать...".
Есть особое писарское высокомерие, которое ставит превыше всего
своеобразие и щегольство росчерка. Иной ради этого росчерка даже перевернет
страницу вверх ногами, чтобы удобнее было вывести на ней последние, самые
замысловатые завитушки. Такому профессионалу кажется, что содержание -
только повод для того, чтобы показать, как искусно он "владеет пером".
Целые поколения стихотворцев воспитывались на том, что главное в их
деле заключается в своеобразии писательского почерка, являющегося самоцелью,
а не естественным результатом вполне сложившегося мировоззрения, характера,
отношения к действительности.
И не так-то легко отказаться от такой привычки работать "на холостом
ходу".
Не одному поколению поэтов прививалось смолоду убеждение, что
поэтический словарь существенно отличается от словаря прозаического, что
поэзия представляет собою своего рода легковой транспорт, не предназначенный
для перевозки слишком больших грузов, которые полагается возить прозе.
Бог создал мир из ничего.
Учись, художник, у него! -
писал когда-то беззаботный поэт-декадент.
Но ведь и чеховский Егор стряпал свое письмо из ничего - вернее, из той
"словесности", которою начинили ему голову в казарме. Поэтому-то его ровная
и "гладкая" писарская строка не вмещала никакого подлинного материала, была
глуха к живому голосу живых людей.
Так бывает и с поэзией.
Мы знаем целые периоды в ее истории, когда она страдала особой
профессиональной глухотой. В таких случаях у нее вырабатывается свой
собственный, весьма ограниченный и условный, непереводимый словарь. Правда,
она не отказывалась подчас говорить и о жизненных явлениях, - или, вернее
сказать, называла их по имени, но все, чего бы она ни касалась, -
жизнь,смерть, любовь, война - превращалось у нее в словесный узор.
Особенно ощутимо это было во дни испытаний и потрясений - таких простых
и грубых, как засуха, голод, изнурительная война.
Не было ли похоже на лихое сочинение чеховского Егора некое письмецо -
тоже от имени деревенской бабы, но почему-то в стихах, за подписью
известного поэта? Появилось оно во время войны 1914 года и называлось
"Запасному - жена" [1].
Какие же чувства простой русской женщины-солдатки отразили стихи поэта?
Если ж только из-под пушек
Станешь ты гонять лягушек,
Так такой не нужен мне!
Что уж нам господь ни судит,
Мне и то утехой будет,
Что жила за молодцом.
В плен врагам не отдавайся,
Умирай иль возвращайся
С гордо поднятым лицом...
Так и пишет эта бой-баба: "С гордо поднятым лицом".
И дальше:
...Бабы русские не слабы, -
Без мужей подымут бабы
Кое-как своих детей,
Обойдутся понемногу,
Люди добрые помогут,
Много добрых есть людей...
Напрасно вы стали бы искать в этих стихах, в самом их ритме боль
разлуки, тревогу за близкою человека. А ведь такие чувства отнюдь не
противоречат подлинному, не квасному патриотизму.
...Обойдется понемногу,
Люди добрые помогут,
Много добрых есть людей...
Какая же такая баба уполномочила поэта написать это разудалое письмецо
своему "запасному" во дни тяжелой и очень непопулярной в народе войны 1914
года?
Впрочем, вряд ли сам автор отдавал себе ясный отчет в том, что пишет.
Стихи были изготовлены к случаю, по моде своего времени, по условным ее
законам и, в сущности, представляли собою стилизацию, литературную подделку
под якобы "народную", солдатскую песню. А стилизация как бы снимает с автора
ответственность за содержание.
По правде сказать, только кажется, что снимает. Пусть читатели не
протестуют, а народ, от имени которого пишется такое послание, до поры до
времени молчит или говорит недоуменно:
- Ничего, гладко...
Но приходит час, и вся фальшь, прикрытая условностью, модой, выступает
наружу, и никакая стилизация не служит ей оправданием.
Если бы даже не осталось других доказательств непопулярности в нашей
стране империалистической войны 1914 года, - в этом можно было бы легко
убедиться, перелистав сборники военных стихов того времени.
Об Отечественной войне 1812 года говорят нам стихи Батюшкова,
Жуковского, Пушкина, Дениса Давыдова, Лермонтова [2].
Памятью о Севастопольской кампании навсегда остались в нашей поэзии
немногословные, но глубокие строчки Некрасова [3], Тютчева [4].
Больше сказать эти поэты не могли, связанные царской цензурой.
А война 1914 года породила множество холодных, плоских, легковесных,