Страница:
виды ребятами. Острым, наметанным глазом шкидцы сразу же находили у педагога
слабые стороны и в конце концов выживали его или подчиняли своей воле. На
ребят не действовали ни грозные окрики, ни наказания. Еще рискованнее были
попытки заигрывать с ними. Сам того не замечая, педагог, подлаживавшийся к
ребятам, становился у них посмешищем или невольным сообщником и должен был
терпеливо сносить не только издевательства, но подчас и побои.
Всего лишь нескольким воспитателям удалось - да и то не сразу - найти
верный тон в отношениях с питомцами Шкиды.
Но, в сущности, упорная борьба двух лагерей длится чуть ли не до самого
конца повести. Один лагерь - это "халдеи" - довольно пестрый коллектив
педагогов во главе с неистощимым изобретателем новых тактических приемов и
маневров, заведующим школой Викниксором. Другой лагерь - орда лукавых и
непокорных, ничуть не менее изобретательных шкидцев.
То одна, то другая сторона берет верх в этой борьбе. Иной раз кажется,
что решающую победу одержал Викниксор, наконец-то нашедший путь к сердцам
ребят или укротивший их вновь придуманными суровыми мерами. И вдруг шкидцы
преподносят воспитателям новый сюрприз - такую сногсшибательную "бузу",
какой не бывало еще с первых дней школы. В классах и залах громоздят
баррикады и учиняют дикую расправу над "халдеями".
Шкида бушует, как разгневанная стихия, а потом так же неожиданно
утихает и снова входит в прежние границы.
На первый взгляд герои Шкиды - бывалые ребята, прошедшие сквозь огонь,
воду и медные трубы, отчаянные парни с воровскими повадками и блатными
кличками - "Гужбан", "Кобчик", "Турка", "Голый Барин". (Шкидцы переименовали
не только свою школу, но и друг друга, и всех воспитателей.)
Но стоит немного пристальнее вглядеться в юных обитателей Шкиды, и под
лихими бандитскими кличками вы обнаружите искалеченных жизнью, изморенных
долгим недоеданием, истеричных подростков, по нервам которых всей тяжестью
прокатились годы войны, блокады, разрухи.
Вот почему они так легко возбуждаются, так быстро переходят от гнетущей
тоски к исступленному веселью, от мирных и даже задушевных бесед с
Викниксором к новому, еще более отчаянному восстанию.
И все же нравы в Республике Шкид с течением времени меняются.
Правда, это происходит куда менее заметно и последовательно, чем во
многих книгах, авторы которых ставили себе целью показать, как советская
школа, детский дом или рабочая бригада "перековывают" опустившихся людей.
Казалось бы, неопытные литераторы, взявшиеся за автобиографическую повесть в
восемнадцати- девятнадцатилетнем возрасте, легко могли свернуть на эту
избитую дорожку, быстро размотать пружину сюжета и довести книгу до
благополучного конца, минуя все жизненные противоречия, зигзаги и петли. Но
нет, движущая пружина повести оказалась у молодых авторов тугой и
неподатливой. Они не соблазнились упрощениями, не сгладили углов, не обошли
трудностей.
Перед нами проходит причудливая вереница питомцев Шкиды, разного
возраста и происхождения.
Даже самих себя Л. Пантелеев и Г. Белых (в повести - Черных) изобразили
с беспощадной правдивостью, без подкраски и ретуши.
Сын вдовы-прачки, способный, ловкий, изворотливый Гришка Черных, по
прозвищу "Янкель", рано променял школу на улицу. С жадностью глотает он
страницы "Ната Пинкертона" и "Боба Руланда" и в то же время занимается
самыми разнообразными промыслами: "обрабатывает двумя пальцами" кружку с
пожертвованиями у часовни, а потом обзаводится санками и становится
"советской лошадкой" - ждет у вокзала приезда мешочников, чтобы везти через
весь город их тяжелый багаж за буханку хлеба или за несколько "лимонов".
А вот другой шкидец, одетый в рваный узкий мундирчик с несколькими
уцелевшими золотыми пуговицами. До Шкиды он учился в кадетском корпусе.
"- Эге! - восклицает Янкель. - Значит? благородного происхождения!
- Да, - отвечает парень, но без всякой гордости. - Фамилия-то моя
полная - Вольф фон Офенбах.
- Барон?! Здорово!
- Да только жизнь моя не лучше вашей, тоже с детства дома не живу...
- Ладно, - заявляет Яношка. - Пускай ты барон, нас не касается. У нас -
равноправие".
И в самом деле, в Шкиде нет имущественных и сословных различий. Все
равны. Однако и здесь появляются среди ребят свои хищники.
В Шкиде, как и в голодном Петрограде времен блокады и разрухи, голод
порождает спекуляцию.
Неизвестно откуда появившийся Слаенов, подросток, "похожий на сытого и
довольного паучка", дает в долг своим отощавшим товарищам осьмушки хлеба и
получает за них чертвертаки. Скоро он становится настоящим богачом - даже не
по шкидским масштабам, - уделяет долю своих хлебных запасов старшему
отделению, чтобы с его помощью властвовать над обращенными в рабство
младшими ребятами. Все это продолжается до тех пор, пока Республика Шкид не
обрушивается на опутавшего ее своей сетью "паучка" со всей свойственной ей
внезапной яростью и неистовством.
Рабство в Шкиде упраздняется, долги аннулируются - "Нынче вышел
манифест. Кто кому должен, тому крест!".
Так понемногу преодолевает Шкида болезни, привитые улицей, толкучкой,
общением с уголовным миром.
Тот, кто внимательно прочтет эту необычную школьную эпопею, с интересом
заметит, какой сложный и причудливый сплав постепенно образуется в Шкиде,
где увлекающийся педагогическими исканиями Викниксор пытается привить
сборищу бывших беспризорных чуть ли не лицейские традиции.
В одной и той же главе книги шкидец Бобер напевает на мотив "Яблочка"
характерные для того времени зловещие уличные частушки:
Эх, яблочко
На подоконничке,
В Петрограде появилися
Покойнички...
И тут же хор шкидцев затягивает сочиненный ребятами по
инициативеВикниксора торжественный гимн на мотив старинной студенческой
песни "Гаудеамус".
В этом школьном гимне, которым Викниксор рассчитывал поднять у ребят
чувство собственного достоинства и уважения к своей школе, строго выдержан
стиль и ритм стихотворного латинского текста, рожденного в
стенахуниверситетов:
Мы из разных школ пришли,
Чтобы здесь учиться.
Братья, дружною семьей
Будем же труди-и-ться!..
А в самые тяжелые для Шкиды дни, когда в ней вспыхнула бурная эпидемия
воровства, заведующий школой опять - по выражению шкидцев - "залез в
глубокую древность и вытащил оттуда социальную меру защиты от преступников,
применявшуюся в древней Греции - остракизм".
Вопрос о том, кого подвергнуть остракизму, поставили на закрытое
голосование.
Еще так недавно все шкидцы были связаны круговой порукой, нерушимым
блатным законом: "своих не выдавать!"
Но, предлагая новую крутую меру, Викниксор чувствовал, что лед тронулся
- Шкида уже не та, на нее можно положиться.
И в самом деле, только меньшинство голосовавших возвратило листки
незаполненными. Да и то по мотивам, которые были четко выражены в надписи на
одном из листков:
"Боюсь писать - побьют".
А большинство ребят нашло в себе мужество назвать имена коноводов,
которые всего лишь за несколько дней до того задавали в Шкиде буйные и
щедрые пиры и катали босоногую компанию по городу в легковом автомобиле.
Этот товарищеский суд был, в сущности, крупнейшей победой Викниксора в
борьбе со шкидской анархией и воровством. Нанесен был решительный удар
круговой лоруке, развенчана бандитская удаль.
Нелегко было победить романтику уголовщины.
Викниксор хорошо понимал натуру своих питомцев, их склонность ко всему
острому, необычному, яркому. Поэтому-то он и старался изо всех сил увлечь их
все новыми и новыми оригинальными и причудливыми затеями. Ребята на первых
порах относились к ним довольно насмешливо, но понемногу втягивались в
изобретенную Викниксором своеобразную педагогическую игру.
Так были придуманы школьная газета, затем герб и гимн школы, потом
самоуправление-"республика" (откуда впоследствии и возникло заглавие
повести) и, наконец, "остракизм", перенесенный с площадей древних Афин в
школу для дефективных на Петергофском проспекте.
Но в своих непрестанных поисках новых педагогических приемов Викниксор
не всегда уходил "в глубь веков". Вместе с пристрастием к некоторой экзотике
ему свойственно было живое чувство реальности и современности.
Перебирая характеристики и биографии самых безнадежных шкидцев с
длинным перечнем их преступлений и наказаний, он напряженно думал:
"А все-таки что-то еще не использовано. Что же?.."
И тут он понял, что им упущено самое главное: трудовое воспитание.
Четверых самых злостных виновников кражи, получивших наибольшее число
записок при голосовании, Викниксор после долгого раздумья решил перевести в
Сельскохозяйственный техникум.
С горьким чувством покидала эта четверка Шкиду. На вокзале один из
четверки - Цыган - решительно заявил:
- Убегу!
Но он не убежал.
Спустя некоторое время товарищи получили от него из техникума письмо.
"...Викниксор хорошо сделал, определив меня сюда, - писал он. -
Передайте ему привет и мое восхищение перед его талантом предугадывать
жизнь, находить пути для нас. Влюблен в веялки, молотилки, племенных коров,
в нашу маленькую метеорологическую станцию... Я оглядываюсь назад. Четыре
года тому назад я гопничал в Александро-Невской лавре, был стремщиком у
хазушников. Тогда моей мечтой было сделаться хорошим вором... Я не думал
тогда, что идеал мой может измениться. А сейчас я не верю своему прошлому,
не верю, что когда-то я попал по подозрению в мокром деле в Лавру, а потом в
Шкиду. Ей, Шкиде, я обязан своим настоящим и будущим..."
В статье "Детство и литература" (1937) А. С. Макаренко, говоря о
повести Белых и Пантелеева, отзывается о ней так:
"...Собственно говоря, эта книга есть добросовестно нарисованная
картина педагогической неудачи".
И в самом деле, неудач, срывов и метаний в работе педагогического
коллектива Республики Шкид было немало. Подчас он проявлял по отношению к
своим питомцам чрезмерный либерализм, а иной раз прибегал к таким давно
осужденным советской педагогикой мерам, как дневники, похожие на кондуит, и
карцер.
Однако же считать всю деятельность Шкиды сплошной педагогической
неудачей было бы едва ли справедливо, хоть у талантливого, но не всегда
последовательного Викниксора не было той стройной и тщательно разработанной
системы, какой требовал от воспитателей А. С. Макаренко. Не хватало ему иной
раз и выдержки, необходимой для того, чтобы справиться со стихией,
бушевавшей в Шкиде.
Автор "Педагогической поэмы" подходит к петроградской школе имени
Достоевского как строгий критик-педагог, резко и решительно осуждающий
распространенное тогда в литературе любование романтикой беспризорщины.
Настороженность, с какой он читал повесть бывших беспризорников, вполне
понятна.
Но не надо забывать, что "Педагогическая поэма" была итогом долгого
опыта воспитательской работы, а "Республику Шкид" написали юноши, только
чтопокинувшие школьную парту.
И все же им удалось нарисовать правдивую и объективную -
"добросовестную", по выражению А. С. Макаренко, - картину, выходящую далеко
за рамки школьного быта.
В этой повести со всей четкостью отразилось время. Сквозь хронику
"Республики Шкид" с ее маленькими волнениями и бурями проступает образ
Петрограда тех суровых дней, когда в его ворота рвались белые и в городе
было слышно, как "ухают совсем близко орудия и в окошках дзенькают стекла".
И даже после того, как был отражен последний натиск врага, улицы городских
окраин еще Сыли опутаны колючей проволокой и завалены мешками с песком.
Город, стойко выдержавший блокаду, только начинал оживать, приводить в
порядок разрушенные и насквозь промороженные здания, восстанавливать заводы,
бороться с голодом и спекуляцией. Но "черный рынок" - толкучка - все еще
кишел всяким сбродом - приезжими мешочниками, маклаками, продавцами и
скупщиками краденого. И среди этой кипящей, "как червивое мясо", толпы
шныряли бездомные или отбившиеся от дома ребята, с малых лет проходившие
здесь школу воровства.
В лихорадочной суете толкучки металось и судорожно дышало обреченное на
гибель прошлое.
Работая над своей книгой, молодые авторы понимали или, вернее,
чувствовали, что без этого фона времени их школьная летопись оказалась бы
куда менее серьезной и значительной.
Но, в сущности, не только в повести, а и в самой школе, о которой идет
в ней речь, можно проследить явственные приметы времени. В Шкиде, как и за
ее стенами, еще боролся отживающий старый быт с первыми ростками нового. И в
конце концов новое одержало верх.
Об этом убедительно говорят сами же питомцы Шкиды.
Вспомним письмо Цыгана и его же слова, сказанные в то время, когда он
был уже не шкидцем и не учеником техникума, а взрослым человеком, агрономом
совхоза:
"Шкида хоть кого исправит!"
Встречи бывших шкидцев, пути которых после выпуска из школы разошлись,
чем-то напоминают "лицейские годовщины", хоть буйная, убогая и голодная
Шкида так мало похожа на царскосельский лицей.
Встречаясь после недолговременной разлуки, молодые люди, уже вступившие
в жизнь, с интересом оглядывают друг друга, как бы измеряя на глаз,
насколько они изменились и повзрослели, сердечно вспоминают отсутствующих
товарищей, свою необычную школу и ее доброго, чудаковатого руководителя,
которого в конце концов успели узнать и по-настоящему полюбить.
Если бы деятельность этой школы была и в самом деле всего только
"педагогической неудачей", ее вряд ли поминали бы добром бывшие
воспитанники.
Но, пожалуй, еще больше могут сказать о Шкиде самые судьбы взращенных
ею людей.
Недаром пели они в своем школьном гимне:
Путь наш длинен и тяжел.
Много предстоит трудов,
Чтобы выйти в люди...
Среди бывших питомцев Шкиды - литераторы, учителя, журналисты, директор
издательства, агроном, офицеры Советской Армии, военный инженер, инженеры
гражданские, шофер, продавец в магазине, типографский наборщик.
Это ли педагогическая неудача?
Однако заслугу перевоспитания бывших беспризорных и малолетних
преступников нельзя приписать целиком ни Викниксору (хоть он и вложил в это
дело всю душу), ни лучшим из его сотрудников. Никакими усилиями не
справились бы они с непокорной, разнохарактерной и в то же время сплоченной
вольницей, если бы на нее одновременно не влияли другие - более мощные -
силы.
Что именно сыграло решающую роль в судьбе шкидцев, можно понять,
прочитав один из рассказов Л. Пантелеева.
Этот рассказ, носящий заглавие "Американская каша", написан в форме
открытого письма к бывшему президенту Соединенных Штатов Гуверу, основателю
"Ара" - Ассоциации помощи голодающим.
Обращаясь к президенту, Л. Пантелеев говорит:
"...Я в то время не был писателем. Я был тем самым голодающим, которым
вы помогали.
Я был беспризорником, бродягой и в тысяча девятьсот двадцать первом
году попал в исправительное заведение для малолетних преступников. Я
выражаюсь вашим языком, так как боюсь, что вы меня не поймете. По-вашему, я
был социально-запущенным и попал в дефективный детдом имени Достоевского..."
Очевидно, не надеясь на литературную осведомленность президента Гувера,
Пантелеев считает нужным вполне серьезно пояснить:
"...Достоевский - это такой писатель. Он уже умер".
А затем продолжает:
"В этом доме нас жило шестьдесят человек. Хорошее было времечко.
Для вас - потому, что недавно лишь кончилась мировая война и ваша
страна с аппетитом поедала и переваривала военные прибыли...
Для нас это время было хорошим потому, что уже заканчивалась
гражданская война и наша Красная Армия возвращалась домой с победными
песнями, хотя и в рваных опорках. И мы тоже бегали без сапог, мы едва
прикрывали свою наготу тряпками и писали свои диктовки и задачи карандашами,
которые рвали бумагу и ломались на каждой запятой. Мы голодали так, как не
голодают, пожалуй, ваши уличные собаки. И все-таки мы улыбались. Потому что
живительный воздух революции заменял нам и кислород, и калории, и
витамины..."
Дальше в "Письме к президенту" рассказывается, как в благотворительной
столовой "Ара" кто-то перечеркнул химическим карандашом крест-накрест лицо
Гувера, самодовольно поглядывавшего с портрета, и под портретом написал:
"Old devil" ("Старый дьявол"). Случилось это вскоре после того, как на
стоявшем в петроградском порту американском пароходе "Old devil" офицер в
фуражке с золотыми звездами жестоко избил повара-негра, бросившего шкидцам с
борта какой-то пакетик.
Кто именно перечеркнул портрет Гувера чернильным карандашом, ни автор
"Письма к президенту", ни его тогдашние товарищи не знали, но на грозный
вопрос: "Кто 'то сделал?" - все они, не сговариваясь, встали из-за стола и
хором ответили: "Я!"
За эту историю их выгнали из столовой "Ара", лишили американской
шоколадной каши, маисового супа, какао и белых булок, а заодно и отпуска на
целых два месяца.
"Опять мы хлебали невкусный жиденький суп с мороженой картошкой. Опять
жевали мы хлеб из кофейной гущи. И снова набивали свои желудки кашей, в
которой было больше камней, чем сахара и масла..."
Воспитанники школы для дефективных, так долго не признававшие никаких
законов и не ладившие с милицией и угрозыском, чувствовали себя, однако,
советскими гражданами, детьми революции.
Часто они спрашивали Викниксора:
"- Виктор Николаевич, почему у нас в школе нельзя организовать
комсомол?
Викниксор хмурил брови и отвечал, растягивая слова:
- Очень просто... Наша школа дефективная, почти что с тюремным режимом,
а в тюрьмах и дефективных детдомах ячейку комсомола организовывать не
разрешается... Выйдете из школы, равноправными гражданами станете - можете и
в комсомол и в партию записаться".
Ребята долго и настойчиво просят Викниксора дать им учителя
политграмоты, но после нескольких неудачных гастролей весьма сомнительных
преподавателей сами решают организовать кружок для изучения политграмоты и
марксизма. Собираются по ночам в дровяном сарае или в коридоре сырого
полуразрушенного здания. В желтом свете огарка Еонин - по прозвищу Японец, -
несколько более осведомленный в области политики, чем другие шкидцы, читает
им доклады о съезде комсомола, о конгрессе Коминтерна.
Собрания эти окружены романтической тайной, и паролем для приходящих
служат поговорки из жаргона картежников и уголовников;
- Четыре сбоку!
- Ваших нет.
Или:
- Деньги ваши!
- Будут наши!
О ночных сборищах стало наконец известно вездесущему Викниксору. Как и
во многих других случаях, он сумел вовремя подхватить и направить в новое
русло затею шкидцев. По его совету вместо "подпольного комсомола" был
организован в школе открытый кружок, которому ребята дали название "Юный
коммунар", сокращенно - "Юнком".
На первых порах "юнкомцам" пришлось выдержать яростное сопротивление
шкидской орды, да и сами они не один раз срывались. И все-таки в конце
концов юнком стал силой, с которой уже не могли не считаться самые
закоренелые зачинщики "бузы" и воровства.
В душную и затхлую атмосферу школы для несовершеннолетних преступников
проник тот "живительный воздух революции", о котором так хорошо говорит в
своем рассказе Л. Пантелеев.
---
Закончив повесть, юные авторы "Республики Шкид" отнесли свою рукопись,
на которой еще не высохли чернила, в отдел народного образования, а оттуда
она была переслана в редакцию детской и юношеской литературы Госиздата.
Это было время, когда наша новая книга для детей только создавалась. От
старой предреволюционной литераторы в детской библиотеке сохранились лишь
немногие книги, которые были созданы в свое время классиками. Нужны были
новые темы и новые люди.
И эти люди пришли. Один за другим появились в те годы писатели, ныне
известные у нас в стране, - Борис Житков, М. Ильин, Аркадий Гайдар, В.
Бианки и другие. Почти все они были крестниками ленинградской редакции и
принимали самое горячее участие в ее работе - обсуждали вместе с редакторами
рукописи и планы будущих изданий. На шестом этаже Ленинградского Дома книги
всегда толпился народ. Сидели на подоконниках и на столах, слушали стихи,
обменивались острыми замечаниями.
Но все это ничуть не мешало напряженной работе редакции. Я не ошибусь,
если скажу, что почти каждая книга, выпущенная Детским отделом Госиздата,
становилась событием. Достаточно вспомнить "Морские истории" Житкова,
"Рассказ о великом плане" и "Горы и люди" Ильина, "Лесную газету" Бианки,
"От моря и до моря" и "Военных коней" Николая Тихонова, "Приключения
Буратино" Алексея Толстого, "Штурм Зимнего" Савельева и многое другое.
Таким событием оказалась и "Республика Шкид".
Сотрудники редакции и близкие к ней литераторы (а среди них были
известные теперь писатели - Борис Житков, Евгений Шварц, Николай Олейников)
читали вместе со мной эту объемистую рукопись и про себя, и вслух. Читали и
перечитывали. Всем было ясно, что эта книга - явление значительное и новое.
Вслед за рукописью в редакцию явились и сами авторы, на первых порах
неразговорчивые и хмурые. Они были, конечно, рады приветливому приему, но не
слишком охотно соглашались вносить какие-либо изменения в свой текст.
Помню, как нелегко было мне убедить Л. Пантелеева переделать резко
выделявшуюся по стилю главу, почему-то написанную ритмической прозой.
Вероятно, в этом сказалась прихоть молодости, а может быть, и невольная дань
недавней, но уже отошедшей в прошлое литературной моде.
Я полагал, что четкий, почти стихотворный ритм одной из глав менее
всего соответствует характеру документальной повести. В конце концов автор
согласился со мной и переписал главу "Ленька Пантелеев" заново. В новом
варианте она оказалась едва ли не лучшей главой книги.
И вот наконец "Республика Шкид" вышла в свет. Вся редакция с интересом
ждала откликов печати и читателей.
Скоро из библиотек стали приходить сведения, что повесть читают запоем,
берут нарасхват. Сочувственно встретили ее и писатели, и многие из
педагогов. Как говорится в таких случаях, успех повести превзошел все
ожидания.
Одним из первых откликнулся на нее А. М. Горький.
Книга появилась в начале 1927 года, а уже в марте того же года он писал
о ней воспитанникам колонии его имени в Куряже:
"...Я очень ценю людей, которым судьба с малых лет нащелкала по лбу и
по затылку.
Вот недавно двое из таких написали и напечатали удивительно интересную
книгу... Авторы - молодые ребята, одному 17, другому, кажется, 19 лет, а
книгу они сделали талантливо, гораздо лучше, чем пишут многие из писателей
зрелого возраста.
Для меня эта книга - праздник, она подтверждает мою веру в человека,
самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей" [1].
В том же месяце Горький писал С. Н. Сергееву-Ценскому об авторах
повести:
"Это - не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать
преоригинальную книгу, живую, веселую, жуткую. Фигуру заведующего школой они
изобразили монументально. Не преувеличиваю" [2].
Очевидно, повесть взволновала и обрадовала Горького, так хорошо
знавшего "дно" жизни, своею предельной правдивостью и стойким, глубоко
выстраданным оптимизмом.
В "Заметках читателя" он посвящает ей такие строки:
"...На днях я прочитал замечательную книгу "Республика Шкид"... В этой
книге авторы отлично, а порой блестяще, рассказывают о том, что было
пережито ими лично и товарищами их за время пребывания в школе... Значение
Этой книги не может быть преувеличено, и она еще раз говорит о том, что в
России существуют условия, создающие действительно новых людей".
Со дня выхода "Республики Шкид" прошло более тридцати лет. Но книги,
по-настоящему, а не только формально современные, не стареют с течением
времени. Утратив прямую злободневность, они становятся подлинными и
незаменимыми документами эпохи.
Сейчас "Республика Шкид" вышла вновь. Один из ее авторов - Григорий
Белых - безвременно погиб. Другой - Л. Пантелеев - давно уже стал видным
писателем. Его повести и рассказы - "Часы", "Пакет", "Честное слово", "На
ялике", "Ленька Пантелеев", "Маринка", "Новенькая", "Индиан чубатый",
"Рассказы о Кирове" и другие - популярны у нас в стране и переведены на
многие зарубежные языки.
Он-то и подготовил к печати новое издание - оглядел книгу, написанную в
юности, оком зрелого мастера, внес в нее некоторые изменения и поправки,
стараясь в то же время сохранить в неприкосновенности ее молодой почерк.
Так и мы, кому довелось редактировать "Республику Шкид" тридцать лет
тому назад, больше всего заботились о том, чтобы она не утратила жизненной
подлинности, молодого задора, остроты и свежести юношеских впечатлений.
^TПОЭЗИЯ НАУКИ ^U
Говорить об Ильине, книги которого хорошо известны многим взрослым и
юным читателям нашей страны, мне и легче и труднее, чем о каком-либо другом
писателе.
Труднее потому, что Ильин - мой младший брат, друг и литературный
"крестник" - был связан со мной общностью многих мыслей, убеждений и вкусов,
и мне нелегко взглянуть со стороны на то, что он внес в литературу.
слабые стороны и в конце концов выживали его или подчиняли своей воле. На
ребят не действовали ни грозные окрики, ни наказания. Еще рискованнее были
попытки заигрывать с ними. Сам того не замечая, педагог, подлаживавшийся к
ребятам, становился у них посмешищем или невольным сообщником и должен был
терпеливо сносить не только издевательства, но подчас и побои.
Всего лишь нескольким воспитателям удалось - да и то не сразу - найти
верный тон в отношениях с питомцами Шкиды.
Но, в сущности, упорная борьба двух лагерей длится чуть ли не до самого
конца повести. Один лагерь - это "халдеи" - довольно пестрый коллектив
педагогов во главе с неистощимым изобретателем новых тактических приемов и
маневров, заведующим школой Викниксором. Другой лагерь - орда лукавых и
непокорных, ничуть не менее изобретательных шкидцев.
То одна, то другая сторона берет верх в этой борьбе. Иной раз кажется,
что решающую победу одержал Викниксор, наконец-то нашедший путь к сердцам
ребят или укротивший их вновь придуманными суровыми мерами. И вдруг шкидцы
преподносят воспитателям новый сюрприз - такую сногсшибательную "бузу",
какой не бывало еще с первых дней школы. В классах и залах громоздят
баррикады и учиняют дикую расправу над "халдеями".
Шкида бушует, как разгневанная стихия, а потом так же неожиданно
утихает и снова входит в прежние границы.
На первый взгляд герои Шкиды - бывалые ребята, прошедшие сквозь огонь,
воду и медные трубы, отчаянные парни с воровскими повадками и блатными
кличками - "Гужбан", "Кобчик", "Турка", "Голый Барин". (Шкидцы переименовали
не только свою школу, но и друг друга, и всех воспитателей.)
Но стоит немного пристальнее вглядеться в юных обитателей Шкиды, и под
лихими бандитскими кличками вы обнаружите искалеченных жизнью, изморенных
долгим недоеданием, истеричных подростков, по нервам которых всей тяжестью
прокатились годы войны, блокады, разрухи.
Вот почему они так легко возбуждаются, так быстро переходят от гнетущей
тоски к исступленному веселью, от мирных и даже задушевных бесед с
Викниксором к новому, еще более отчаянному восстанию.
И все же нравы в Республике Шкид с течением времени меняются.
Правда, это происходит куда менее заметно и последовательно, чем во
многих книгах, авторы которых ставили себе целью показать, как советская
школа, детский дом или рабочая бригада "перековывают" опустившихся людей.
Казалось бы, неопытные литераторы, взявшиеся за автобиографическую повесть в
восемнадцати- девятнадцатилетнем возрасте, легко могли свернуть на эту
избитую дорожку, быстро размотать пружину сюжета и довести книгу до
благополучного конца, минуя все жизненные противоречия, зигзаги и петли. Но
нет, движущая пружина повести оказалась у молодых авторов тугой и
неподатливой. Они не соблазнились упрощениями, не сгладили углов, не обошли
трудностей.
Перед нами проходит причудливая вереница питомцев Шкиды, разного
возраста и происхождения.
Даже самих себя Л. Пантелеев и Г. Белых (в повести - Черных) изобразили
с беспощадной правдивостью, без подкраски и ретуши.
Сын вдовы-прачки, способный, ловкий, изворотливый Гришка Черных, по
прозвищу "Янкель", рано променял школу на улицу. С жадностью глотает он
страницы "Ната Пинкертона" и "Боба Руланда" и в то же время занимается
самыми разнообразными промыслами: "обрабатывает двумя пальцами" кружку с
пожертвованиями у часовни, а потом обзаводится санками и становится
"советской лошадкой" - ждет у вокзала приезда мешочников, чтобы везти через
весь город их тяжелый багаж за буханку хлеба или за несколько "лимонов".
А вот другой шкидец, одетый в рваный узкий мундирчик с несколькими
уцелевшими золотыми пуговицами. До Шкиды он учился в кадетском корпусе.
"- Эге! - восклицает Янкель. - Значит? благородного происхождения!
- Да, - отвечает парень, но без всякой гордости. - Фамилия-то моя
полная - Вольф фон Офенбах.
- Барон?! Здорово!
- Да только жизнь моя не лучше вашей, тоже с детства дома не живу...
- Ладно, - заявляет Яношка. - Пускай ты барон, нас не касается. У нас -
равноправие".
И в самом деле, в Шкиде нет имущественных и сословных различий. Все
равны. Однако и здесь появляются среди ребят свои хищники.
В Шкиде, как и в голодном Петрограде времен блокады и разрухи, голод
порождает спекуляцию.
Неизвестно откуда появившийся Слаенов, подросток, "похожий на сытого и
довольного паучка", дает в долг своим отощавшим товарищам осьмушки хлеба и
получает за них чертвертаки. Скоро он становится настоящим богачом - даже не
по шкидским масштабам, - уделяет долю своих хлебных запасов старшему
отделению, чтобы с его помощью властвовать над обращенными в рабство
младшими ребятами. Все это продолжается до тех пор, пока Республика Шкид не
обрушивается на опутавшего ее своей сетью "паучка" со всей свойственной ей
внезапной яростью и неистовством.
Рабство в Шкиде упраздняется, долги аннулируются - "Нынче вышел
манифест. Кто кому должен, тому крест!".
Так понемногу преодолевает Шкида болезни, привитые улицей, толкучкой,
общением с уголовным миром.
Тот, кто внимательно прочтет эту необычную школьную эпопею, с интересом
заметит, какой сложный и причудливый сплав постепенно образуется в Шкиде,
где увлекающийся педагогическими исканиями Викниксор пытается привить
сборищу бывших беспризорных чуть ли не лицейские традиции.
В одной и той же главе книги шкидец Бобер напевает на мотив "Яблочка"
характерные для того времени зловещие уличные частушки:
Эх, яблочко
На подоконничке,
В Петрограде появилися
Покойнички...
И тут же хор шкидцев затягивает сочиненный ребятами по
инициативеВикниксора торжественный гимн на мотив старинной студенческой
песни "Гаудеамус".
В этом школьном гимне, которым Викниксор рассчитывал поднять у ребят
чувство собственного достоинства и уважения к своей школе, строго выдержан
стиль и ритм стихотворного латинского текста, рожденного в
стенахуниверситетов:
Мы из разных школ пришли,
Чтобы здесь учиться.
Братья, дружною семьей
Будем же труди-и-ться!..
А в самые тяжелые для Шкиды дни, когда в ней вспыхнула бурная эпидемия
воровства, заведующий школой опять - по выражению шкидцев - "залез в
глубокую древность и вытащил оттуда социальную меру защиты от преступников,
применявшуюся в древней Греции - остракизм".
Вопрос о том, кого подвергнуть остракизму, поставили на закрытое
голосование.
Еще так недавно все шкидцы были связаны круговой порукой, нерушимым
блатным законом: "своих не выдавать!"
Но, предлагая новую крутую меру, Викниксор чувствовал, что лед тронулся
- Шкида уже не та, на нее можно положиться.
И в самом деле, только меньшинство голосовавших возвратило листки
незаполненными. Да и то по мотивам, которые были четко выражены в надписи на
одном из листков:
"Боюсь писать - побьют".
А большинство ребят нашло в себе мужество назвать имена коноводов,
которые всего лишь за несколько дней до того задавали в Шкиде буйные и
щедрые пиры и катали босоногую компанию по городу в легковом автомобиле.
Этот товарищеский суд был, в сущности, крупнейшей победой Викниксора в
борьбе со шкидской анархией и воровством. Нанесен был решительный удар
круговой лоруке, развенчана бандитская удаль.
Нелегко было победить романтику уголовщины.
Викниксор хорошо понимал натуру своих питомцев, их склонность ко всему
острому, необычному, яркому. Поэтому-то он и старался изо всех сил увлечь их
все новыми и новыми оригинальными и причудливыми затеями. Ребята на первых
порах относились к ним довольно насмешливо, но понемногу втягивались в
изобретенную Викниксором своеобразную педагогическую игру.
Так были придуманы школьная газета, затем герб и гимн школы, потом
самоуправление-"республика" (откуда впоследствии и возникло заглавие
повести) и, наконец, "остракизм", перенесенный с площадей древних Афин в
школу для дефективных на Петергофском проспекте.
Но в своих непрестанных поисках новых педагогических приемов Викниксор
не всегда уходил "в глубь веков". Вместе с пристрастием к некоторой экзотике
ему свойственно было живое чувство реальности и современности.
Перебирая характеристики и биографии самых безнадежных шкидцев с
длинным перечнем их преступлений и наказаний, он напряженно думал:
"А все-таки что-то еще не использовано. Что же?.."
И тут он понял, что им упущено самое главное: трудовое воспитание.
Четверых самых злостных виновников кражи, получивших наибольшее число
записок при голосовании, Викниксор после долгого раздумья решил перевести в
Сельскохозяйственный техникум.
С горьким чувством покидала эта четверка Шкиду. На вокзале один из
четверки - Цыган - решительно заявил:
- Убегу!
Но он не убежал.
Спустя некоторое время товарищи получили от него из техникума письмо.
"...Викниксор хорошо сделал, определив меня сюда, - писал он. -
Передайте ему привет и мое восхищение перед его талантом предугадывать
жизнь, находить пути для нас. Влюблен в веялки, молотилки, племенных коров,
в нашу маленькую метеорологическую станцию... Я оглядываюсь назад. Четыре
года тому назад я гопничал в Александро-Невской лавре, был стремщиком у
хазушников. Тогда моей мечтой было сделаться хорошим вором... Я не думал
тогда, что идеал мой может измениться. А сейчас я не верю своему прошлому,
не верю, что когда-то я попал по подозрению в мокром деле в Лавру, а потом в
Шкиду. Ей, Шкиде, я обязан своим настоящим и будущим..."
В статье "Детство и литература" (1937) А. С. Макаренко, говоря о
повести Белых и Пантелеева, отзывается о ней так:
"...Собственно говоря, эта книга есть добросовестно нарисованная
картина педагогической неудачи".
И в самом деле, неудач, срывов и метаний в работе педагогического
коллектива Республики Шкид было немало. Подчас он проявлял по отношению к
своим питомцам чрезмерный либерализм, а иной раз прибегал к таким давно
осужденным советской педагогикой мерам, как дневники, похожие на кондуит, и
карцер.
Однако же считать всю деятельность Шкиды сплошной педагогической
неудачей было бы едва ли справедливо, хоть у талантливого, но не всегда
последовательного Викниксора не было той стройной и тщательно разработанной
системы, какой требовал от воспитателей А. С. Макаренко. Не хватало ему иной
раз и выдержки, необходимой для того, чтобы справиться со стихией,
бушевавшей в Шкиде.
Автор "Педагогической поэмы" подходит к петроградской школе имени
Достоевского как строгий критик-педагог, резко и решительно осуждающий
распространенное тогда в литературе любование романтикой беспризорщины.
Настороженность, с какой он читал повесть бывших беспризорников, вполне
понятна.
Но не надо забывать, что "Педагогическая поэма" была итогом долгого
опыта воспитательской работы, а "Республику Шкид" написали юноши, только
чтопокинувшие школьную парту.
И все же им удалось нарисовать правдивую и объективную -
"добросовестную", по выражению А. С. Макаренко, - картину, выходящую далеко
за рамки школьного быта.
В этой повести со всей четкостью отразилось время. Сквозь хронику
"Республики Шкид" с ее маленькими волнениями и бурями проступает образ
Петрограда тех суровых дней, когда в его ворота рвались белые и в городе
было слышно, как "ухают совсем близко орудия и в окошках дзенькают стекла".
И даже после того, как был отражен последний натиск врага, улицы городских
окраин еще Сыли опутаны колючей проволокой и завалены мешками с песком.
Город, стойко выдержавший блокаду, только начинал оживать, приводить в
порядок разрушенные и насквозь промороженные здания, восстанавливать заводы,
бороться с голодом и спекуляцией. Но "черный рынок" - толкучка - все еще
кишел всяким сбродом - приезжими мешочниками, маклаками, продавцами и
скупщиками краденого. И среди этой кипящей, "как червивое мясо", толпы
шныряли бездомные или отбившиеся от дома ребята, с малых лет проходившие
здесь школу воровства.
В лихорадочной суете толкучки металось и судорожно дышало обреченное на
гибель прошлое.
Работая над своей книгой, молодые авторы понимали или, вернее,
чувствовали, что без этого фона времени их школьная летопись оказалась бы
куда менее серьезной и значительной.
Но, в сущности, не только в повести, а и в самой школе, о которой идет
в ней речь, можно проследить явственные приметы времени. В Шкиде, как и за
ее стенами, еще боролся отживающий старый быт с первыми ростками нового. И в
конце концов новое одержало верх.
Об этом убедительно говорят сами же питомцы Шкиды.
Вспомним письмо Цыгана и его же слова, сказанные в то время, когда он
был уже не шкидцем и не учеником техникума, а взрослым человеком, агрономом
совхоза:
"Шкида хоть кого исправит!"
Встречи бывших шкидцев, пути которых после выпуска из школы разошлись,
чем-то напоминают "лицейские годовщины", хоть буйная, убогая и голодная
Шкида так мало похожа на царскосельский лицей.
Встречаясь после недолговременной разлуки, молодые люди, уже вступившие
в жизнь, с интересом оглядывают друг друга, как бы измеряя на глаз,
насколько они изменились и повзрослели, сердечно вспоминают отсутствующих
товарищей, свою необычную школу и ее доброго, чудаковатого руководителя,
которого в конце концов успели узнать и по-настоящему полюбить.
Если бы деятельность этой школы была и в самом деле всего только
"педагогической неудачей", ее вряд ли поминали бы добром бывшие
воспитанники.
Но, пожалуй, еще больше могут сказать о Шкиде самые судьбы взращенных
ею людей.
Недаром пели они в своем школьном гимне:
Путь наш длинен и тяжел.
Много предстоит трудов,
Чтобы выйти в люди...
Среди бывших питомцев Шкиды - литераторы, учителя, журналисты, директор
издательства, агроном, офицеры Советской Армии, военный инженер, инженеры
гражданские, шофер, продавец в магазине, типографский наборщик.
Это ли педагогическая неудача?
Однако заслугу перевоспитания бывших беспризорных и малолетних
преступников нельзя приписать целиком ни Викниксору (хоть он и вложил в это
дело всю душу), ни лучшим из его сотрудников. Никакими усилиями не
справились бы они с непокорной, разнохарактерной и в то же время сплоченной
вольницей, если бы на нее одновременно не влияли другие - более мощные -
силы.
Что именно сыграло решающую роль в судьбе шкидцев, можно понять,
прочитав один из рассказов Л. Пантелеева.
Этот рассказ, носящий заглавие "Американская каша", написан в форме
открытого письма к бывшему президенту Соединенных Штатов Гуверу, основателю
"Ара" - Ассоциации помощи голодающим.
Обращаясь к президенту, Л. Пантелеев говорит:
"...Я в то время не был писателем. Я был тем самым голодающим, которым
вы помогали.
Я был беспризорником, бродягой и в тысяча девятьсот двадцать первом
году попал в исправительное заведение для малолетних преступников. Я
выражаюсь вашим языком, так как боюсь, что вы меня не поймете. По-вашему, я
был социально-запущенным и попал в дефективный детдом имени Достоевского..."
Очевидно, не надеясь на литературную осведомленность президента Гувера,
Пантелеев считает нужным вполне серьезно пояснить:
"...Достоевский - это такой писатель. Он уже умер".
А затем продолжает:
"В этом доме нас жило шестьдесят человек. Хорошее было времечко.
Для вас - потому, что недавно лишь кончилась мировая война и ваша
страна с аппетитом поедала и переваривала военные прибыли...
Для нас это время было хорошим потому, что уже заканчивалась
гражданская война и наша Красная Армия возвращалась домой с победными
песнями, хотя и в рваных опорках. И мы тоже бегали без сапог, мы едва
прикрывали свою наготу тряпками и писали свои диктовки и задачи карандашами,
которые рвали бумагу и ломались на каждой запятой. Мы голодали так, как не
голодают, пожалуй, ваши уличные собаки. И все-таки мы улыбались. Потому что
живительный воздух революции заменял нам и кислород, и калории, и
витамины..."
Дальше в "Письме к президенту" рассказывается, как в благотворительной
столовой "Ара" кто-то перечеркнул химическим карандашом крест-накрест лицо
Гувера, самодовольно поглядывавшего с портрета, и под портретом написал:
"Old devil" ("Старый дьявол"). Случилось это вскоре после того, как на
стоявшем в петроградском порту американском пароходе "Old devil" офицер в
фуражке с золотыми звездами жестоко избил повара-негра, бросившего шкидцам с
борта какой-то пакетик.
Кто именно перечеркнул портрет Гувера чернильным карандашом, ни автор
"Письма к президенту", ни его тогдашние товарищи не знали, но на грозный
вопрос: "Кто 'то сделал?" - все они, не сговариваясь, встали из-за стола и
хором ответили: "Я!"
За эту историю их выгнали из столовой "Ара", лишили американской
шоколадной каши, маисового супа, какао и белых булок, а заодно и отпуска на
целых два месяца.
"Опять мы хлебали невкусный жиденький суп с мороженой картошкой. Опять
жевали мы хлеб из кофейной гущи. И снова набивали свои желудки кашей, в
которой было больше камней, чем сахара и масла..."
Воспитанники школы для дефективных, так долго не признававшие никаких
законов и не ладившие с милицией и угрозыском, чувствовали себя, однако,
советскими гражданами, детьми революции.
Часто они спрашивали Викниксора:
"- Виктор Николаевич, почему у нас в школе нельзя организовать
комсомол?
Викниксор хмурил брови и отвечал, растягивая слова:
- Очень просто... Наша школа дефективная, почти что с тюремным режимом,
а в тюрьмах и дефективных детдомах ячейку комсомола организовывать не
разрешается... Выйдете из школы, равноправными гражданами станете - можете и
в комсомол и в партию записаться".
Ребята долго и настойчиво просят Викниксора дать им учителя
политграмоты, но после нескольких неудачных гастролей весьма сомнительных
преподавателей сами решают организовать кружок для изучения политграмоты и
марксизма. Собираются по ночам в дровяном сарае или в коридоре сырого
полуразрушенного здания. В желтом свете огарка Еонин - по прозвищу Японец, -
несколько более осведомленный в области политики, чем другие шкидцы, читает
им доклады о съезде комсомола, о конгрессе Коминтерна.
Собрания эти окружены романтической тайной, и паролем для приходящих
служат поговорки из жаргона картежников и уголовников;
- Четыре сбоку!
- Ваших нет.
Или:
- Деньги ваши!
- Будут наши!
О ночных сборищах стало наконец известно вездесущему Викниксору. Как и
во многих других случаях, он сумел вовремя подхватить и направить в новое
русло затею шкидцев. По его совету вместо "подпольного комсомола" был
организован в школе открытый кружок, которому ребята дали название "Юный
коммунар", сокращенно - "Юнком".
На первых порах "юнкомцам" пришлось выдержать яростное сопротивление
шкидской орды, да и сами они не один раз срывались. И все-таки в конце
концов юнком стал силой, с которой уже не могли не считаться самые
закоренелые зачинщики "бузы" и воровства.
В душную и затхлую атмосферу школы для несовершеннолетних преступников
проник тот "живительный воздух революции", о котором так хорошо говорит в
своем рассказе Л. Пантелеев.
---
Закончив повесть, юные авторы "Республики Шкид" отнесли свою рукопись,
на которой еще не высохли чернила, в отдел народного образования, а оттуда
она была переслана в редакцию детской и юношеской литературы Госиздата.
Это было время, когда наша новая книга для детей только создавалась. От
старой предреволюционной литераторы в детской библиотеке сохранились лишь
немногие книги, которые были созданы в свое время классиками. Нужны были
новые темы и новые люди.
И эти люди пришли. Один за другим появились в те годы писатели, ныне
известные у нас в стране, - Борис Житков, М. Ильин, Аркадий Гайдар, В.
Бианки и другие. Почти все они были крестниками ленинградской редакции и
принимали самое горячее участие в ее работе - обсуждали вместе с редакторами
рукописи и планы будущих изданий. На шестом этаже Ленинградского Дома книги
всегда толпился народ. Сидели на подоконниках и на столах, слушали стихи,
обменивались острыми замечаниями.
Но все это ничуть не мешало напряженной работе редакции. Я не ошибусь,
если скажу, что почти каждая книга, выпущенная Детским отделом Госиздата,
становилась событием. Достаточно вспомнить "Морские истории" Житкова,
"Рассказ о великом плане" и "Горы и люди" Ильина, "Лесную газету" Бианки,
"От моря и до моря" и "Военных коней" Николая Тихонова, "Приключения
Буратино" Алексея Толстого, "Штурм Зимнего" Савельева и многое другое.
Таким событием оказалась и "Республика Шкид".
Сотрудники редакции и близкие к ней литераторы (а среди них были
известные теперь писатели - Борис Житков, Евгений Шварц, Николай Олейников)
читали вместе со мной эту объемистую рукопись и про себя, и вслух. Читали и
перечитывали. Всем было ясно, что эта книга - явление значительное и новое.
Вслед за рукописью в редакцию явились и сами авторы, на первых порах
неразговорчивые и хмурые. Они были, конечно, рады приветливому приему, но не
слишком охотно соглашались вносить какие-либо изменения в свой текст.
Помню, как нелегко было мне убедить Л. Пантелеева переделать резко
выделявшуюся по стилю главу, почему-то написанную ритмической прозой.
Вероятно, в этом сказалась прихоть молодости, а может быть, и невольная дань
недавней, но уже отошедшей в прошлое литературной моде.
Я полагал, что четкий, почти стихотворный ритм одной из глав менее
всего соответствует характеру документальной повести. В конце концов автор
согласился со мной и переписал главу "Ленька Пантелеев" заново. В новом
варианте она оказалась едва ли не лучшей главой книги.
И вот наконец "Республика Шкид" вышла в свет. Вся редакция с интересом
ждала откликов печати и читателей.
Скоро из библиотек стали приходить сведения, что повесть читают запоем,
берут нарасхват. Сочувственно встретили ее и писатели, и многие из
педагогов. Как говорится в таких случаях, успех повести превзошел все
ожидания.
Одним из первых откликнулся на нее А. М. Горький.
Книга появилась в начале 1927 года, а уже в марте того же года он писал
о ней воспитанникам колонии его имени в Куряже:
"...Я очень ценю людей, которым судьба с малых лет нащелкала по лбу и
по затылку.
Вот недавно двое из таких написали и напечатали удивительно интересную
книгу... Авторы - молодые ребята, одному 17, другому, кажется, 19 лет, а
книгу они сделали талантливо, гораздо лучше, чем пишут многие из писателей
зрелого возраста.
Для меня эта книга - праздник, она подтверждает мою веру в человека,
самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей" [1].
В том же месяце Горький писал С. Н. Сергееву-Ценскому об авторах
повести:
"Это - не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать
преоригинальную книгу, живую, веселую, жуткую. Фигуру заведующего школой они
изобразили монументально. Не преувеличиваю" [2].
Очевидно, повесть взволновала и обрадовала Горького, так хорошо
знавшего "дно" жизни, своею предельной правдивостью и стойким, глубоко
выстраданным оптимизмом.
В "Заметках читателя" он посвящает ей такие строки:
"...На днях я прочитал замечательную книгу "Республика Шкид"... В этой
книге авторы отлично, а порой блестяще, рассказывают о том, что было
пережито ими лично и товарищами их за время пребывания в школе... Значение
Этой книги не может быть преувеличено, и она еще раз говорит о том, что в
России существуют условия, создающие действительно новых людей".
Со дня выхода "Республики Шкид" прошло более тридцати лет. Но книги,
по-настоящему, а не только формально современные, не стареют с течением
времени. Утратив прямую злободневность, они становятся подлинными и
незаменимыми документами эпохи.
Сейчас "Республика Шкид" вышла вновь. Один из ее авторов - Григорий
Белых - безвременно погиб. Другой - Л. Пантелеев - давно уже стал видным
писателем. Его повести и рассказы - "Часы", "Пакет", "Честное слово", "На
ялике", "Ленька Пантелеев", "Маринка", "Новенькая", "Индиан чубатый",
"Рассказы о Кирове" и другие - популярны у нас в стране и переведены на
многие зарубежные языки.
Он-то и подготовил к печати новое издание - оглядел книгу, написанную в
юности, оком зрелого мастера, внес в нее некоторые изменения и поправки,
стараясь в то же время сохранить в неприкосновенности ее молодой почерк.
Так и мы, кому довелось редактировать "Республику Шкид" тридцать лет
тому назад, больше всего заботились о том, чтобы она не утратила жизненной
подлинности, молодого задора, остроты и свежести юношеских впечатлений.
^TПОЭЗИЯ НАУКИ ^U
Говорить об Ильине, книги которого хорошо известны многим взрослым и
юным читателям нашей страны, мне и легче и труднее, чем о каком-либо другом
писателе.
Труднее потому, что Ильин - мой младший брат, друг и литературный
"крестник" - был связан со мной общностью многих мыслей, убеждений и вкусов,
и мне нелегко взглянуть со стороны на то, что он внес в литературу.