Страница:
еще прудов на склоне муравейника не бывало. И поэтому несколько муравьев
сразу попадало в воду. Но другие уже в воду не падали, а старались вытащить
товарищей. Так как это им не удавалось, они потащили утопающих вдоль берега
до сухого места и таким образом спасли всех. После этого ни один муравей в
воду не падал...
Было бы долго рассказывать обо всех моих наблюдениях и опытах, о том,
как я устраивал искусственные муравейники, о том, как я (стыдно признаться!)
бывал поджигателем войн между рыжими и древесными муравьями..."
В этих "наблюдениях и опытах", которыми мальчик занимался примерно от
семи до тринадцати лет, примечательнее всего целеустремленность и терпение -
черты, которые были так характерны для Ильина в его зрелые годы, когда он с
муравьиной настойчивостью пробирался сквозь дебри еще неизвестных ему наук.
Любопытно и то, что наряду с загадочной жизнью муравейника его с
детских лет привлекало звездное небо.
В своих "Заметках" он пишет:
"Звезды тоже были моей страстью. Я мог не спать всю ночь, чтобы
проследить "слияние", то есть максимальное сближение Марса и Сатурна. Как-то
дядя (брат моей матери) обещал взять меня с собой в Пулковскую обсерваторию,
где у него был знакомый астроном. Я уже представлял себе, как буду полулежа
вращаться вместе с телескопом в башне обсерватории, следя за какой-нибудь
планетой, кометой или звездой. Может ли быть наслаждение выше этого? Ты
словно участвуешь сам в этом стройном движении светил, участвуешь
сознательно, проникая в тайны неба..."
Вот как разнообразны были уже в детстве и юности интересы Ильина. Но и
это еще не все.
Он пишет:
"Другие увлечения: "Жизнь растения" Тимирязева, подаренная мне
ботаником Мальчевским, и прогулки с ним по Ботаническому саду (в Петербурге
- тропики, древовидные папоротники!); книга Фабра [4] "Инстинкт и нравы
насекомых" (осы - более страшны, чем тигры в джунглях); книга Фарадея
"История свечи" (_от нее-то и пошли мои книжки_) {Курсив мой. - С. М.}.
Первый маленький микроскоп - окошко в неведомый мир, где даже простая кожица
лука оказывалась многокомнагной постройкой.
А потом, когда подрос, - стихи Ломоносова, которые я скоро выучил
наизусть - не потому, что это требовалось в гимназии, а потому, что они
поразили меня своим величием: у меня от них дух захватило.
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов;
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков..." [5]
Читая заметки Ильина - последнее, что было им написано, - видишь, как
последовательно и гармонично развивался он в юности, как своевременно и
кстати пришли к нему книги, положившие основу его научного мировоззрения, -
Тимирязев, Фабр, Фарадей.
Еще с юности, чуть ли не с детства, открылись перед ним два окна -
телескоп и микроскоп: одно - в мир бесконечно большой, другое - в бесконечно
малый.
Оба мира привлекали его внимание всю жизнь. Не раз он с увлечением
говорил о том, что человек занимает выгодное - серединное - положение между
этими двумя мирами и его сознанию дано проникнуть в тайны обоих миров.
Вовремя попали в руки Ильина и стихи Ломоносова, великого ученого,
поэта, напоминающего нам о родстве искусства и науки - двух путей к познанию
мира.
---
Но не астрономия и не энтомология стали в конце концов главным
призванием Ильина, а химия.
В этом больше всего сказалось влияние отца, который самоучкой, на
практике и по книгам, овладел основами химии и химической технологии. Это
был неутомимый экспериментатор, всю жизнь мечтавший о своей лаборатории, но
вынужденный довольствоваться должностью мастера на мыловаренном заводе. В
минуты, свободные от работы и чтения газет, он рассказывал маленькому сыну о
чудесах химических превращений, а иной раз занимался в его присутствии
опытами. Среди колб, реторт и пробирок, в которых различные растворы то и
дело меняли свою окраску, отец казался ему настоящим волшебником.
На завод мальчика не пускали, но тем сильнее его тянуло в это мрачное
здание, где уже в дверях входящих обдавало жарким и едким дыханием.
А как гордился он, когда отец брал его с собой на свой "капитанский
мостик" над огромным котлом, в котором, как море, бурлило и клокотало,
расходясь кругами, горячее, жидкое мыло.
После Острогожска отец со всей семьей переехал в Питер, где поступил на
завод, находившийся за Московской заставой, за Путиловым мостом.
Ильин пишет:
"Помню в Ленинграде (тогда в Петербурге) Московское шоссе, где мы жили
на 6-й версте, Румянцевский лес и Чесменскую богадельню напротив, канавы,
покрытые ряской, мостики со скамейками, перекинутые через канавы (теперь там
широкие асфальтированные улицы, большие дома). Брат покупал у торговки
жареные семечки и наполнял ими мои и свои карманы. Запасшись таким образом,
мы отправлялись в путь по шоссе - и по векам и странам..."
Брат, о котором идет здесь речь, - это я. Бродя летом или в ясные,
прохладные дни ранней осени по шоссе или по редкому пригородному лесу, - где
нам встречались обитатели Чесменской богадельни - инвалиды русско-турецкой
войны, а изредка даже севастопольские ветераны, увешанные крестами и
медалями, - я рассказывал младшему брату целые повести и романы, тут же, на
ходу, выдуманные. Это была бесконечная цепь самых эксцентричных приключений,
подвигов, поединков, предательств, побегов из плена... Брат слушал затаив
дыхание и требовал от меня все новых и новых продолжений. Когда фантазия моя
наконец иссякала, я придумывал какой-нибудь взрыв или землетрясение, чтобы
разом покончить со всеми своими героями. Такое простое и неожиданное
окончание сложной романтической повести огорчало, а иногда и сердило моего
кроткого, восторженного слушателя. Стоит, бывало, появиться на горизонте
бочке с порохом или какой-нибудь загадочной адской машине, как брат хватал
меня за руку и со слезами на глазах умолял пощадить жизнь выдуманных мною
персонажей.
Чаще всего я бывал в таких случаях неумолим, но иной раз, уступив его
горячим просьбам, отводил смертельную опасность, угрожавшую моим героям, и
они продолжали жить до глубокой старости.
По этому поводу Ильин пишет:
"Думаю, что это был мой литературный приготовительный класс: я видел,
как делаются сказки. А потом и сам начал рассказывать разные истории себе и
товарищам. Помню, когда я уже учился в младших классах гимназии, я любил по
дороге домой рассказывать товарищу о вымышленных путешествиях и
приключениях..."
Самой внимательной его слушательницей, другом и усердной ученицей была
младшая сестра (ныне писательница Елена Ильина) [6]. Она пыталась жить его
интересами и увлечениями, хотя еще многого не понимала, так как была
значительно моложе его.
Моя жизнь сложилась так, что еще в школьные годы мне пришлось
оторваться от нашей большой дружной семьи. Из-за слабого здоровья меня
перевели из петербургской гимназии в ялтинскую, и только летние каникулы я
проводил в Питере с родными.
Живя вдали от дома, я не мог уже день за днем наблюдать, как
развивается мой младший брат. Тем разительнее казались мне при каждой новой
встрече происходившие с ним за год перемены.
Я расстался почти с ребенком, который хоть и много знал о животных,
насекомых и звездах, но увлекался и оловянными солдатиками, а по возвращении
нашел подростка, с жадностью глотающего страницы Жюля Верна, Майн Рида,
Купера, Брема, Рубакина, Станюковича и пишущего стихи о мустангах, ягуарах и
вождях команчей.
А через год-два передо мною был уже юноша, способный понимать и ценить
лирику Пушкина, Баратынского, Тютчева.
За время моего отсутствия он сильно вытянулся и заметно похудел. То и
дело болел плевритом и целые недели, а то и месяцы проводил в постели. Его
волосы потемнели, а светло-карие, глубоко сидящие глаза стали еще светлее и
глубже. Болел он терпеливо и никогда ни на что не жаловался, боясь огорчить
мать, которая и без того переносила его болезнь тяжелее, чем он сам.
Ему было неизвестно чувство скуки.
Хоть врачи запрещали больному много читать, он и в постели не
расставался с книгами, а книги эти были самые разные - история Греции и
астрономия, Лев Толстой, Диккенс, Тютчев и Фабр.
И уж, во всяком случае, никто не мог запретить ему думать и мечтать.
Помню, как удивился я его неожиданному повзрослению, когда он прочел
мне свои совсем не детские стихи, в которых уже не было ни ягуаров, ни
мустангов, ни вигвамов.
Это были лирические строки из дневника!
В глубине просветленной души
Собираются мысли, мечтания,
Расцветают в заветной тиши,
Распускаются в ясном сиянии.
Так неслышный лесной ручеек
Порождает реку голосистую.
Так тяжелый березовый сок
Собирается в каплю душистую.
Автору этих стихов было в то время лет пятнадцать.
Но при всей склонности к созерцанию и лирическим раздумьям, которая
развилась у него под влиянием затяжной и тяжелой болезни, он не терял
жизнерадостности. Помню, как он затеял вместе со мной и сестрами рукописный
юмористический журнал "Черт знает что", в одном из номеров которого
участвовал даже настоящий взрослый писатель - известный поэт-сатирик Саша
Черный [7]. Журнал этот в конце концов закрыл отец за слишком острые
эпиграммы на знакомых.
Школьные занятия давались брату легко. Учился он в частной
петербургской гимназии Столбцова, где в годы реакции собрались прогрессивно
мыслящие преподаватели, в большинстве своем пришедшиеся не ко двору в
казенных гимназиях. Среди них были люди широко образованные и преданные
своему делу. Они сумели внушить ученикам любовь к истории, к литературе и
точным наукам - к математике, физике, химии.
Педагог, преподававший брату математику, - Владимир Иванович Смирнов -
теперь академик.
О школьных делах брата дома никогда не беспокоились. Все издавна
привыкли к тому, что он получает пятерки и, несмотря на болезнь, переходит
из класса в класс. Он был бы очень удивлен, если бы кто-нибудь из старших
спросил, готовы ли у него на завтра уроки. Занимался он не как школьник, а
как студент.
Об одном только приходилось беспокоиться родным - о плате за учение. Не
так-то легко было выкроить из скудного семейного бюджета около сотни рублей
в год. Перед каждым взносом платы "за право учения" - так это официально
называлось - начинались лихорадочные поиски денег.
Это очень огорчало и тревожило брата. И едва только он дотянул до
старших классов, как решил сам заработать деньги для будущего взноса в
гимназию и уехал летом "на кондиции". До сих пор помню, с каким тяжелым
чувством отпускала его мать в чужую семью, где он должен был готовить к
осенним переэкзаменовкам своего товарища по классу. Правда, родители этого
лодыря, люди состоятельные, клятвенно обещали заботиться о том, чтобы юный
"репетитор" хорошенько отдохнул и поправился за лето. Но, как и предвидела
мать, он вернулся домой в конце каникул еще более истощенным. Зато отлично
отдохнул и загорел на даче его краснощекий и упругий, как мяч, ученик.
А все же и на следующее лето брат взялся репетировать одного из своих
товарищей по классу.
Наконец он сдал выпускные экзамены, получил золотую медаль "за отличные
успехи" и был принят - правда, не сразу, а только через год - на
физико-математический факультет Петроградского университета. Занимался он
там главным образом астрономией.
Помню его в новенькой студенческой фуражке с темносиним околышем и в
тужурке с такими же петлицами. От худобы он кажется очень стройным и юным.
На рукаве у него - красная повязка, какую носили первые милиционеры,
набранные большей частью из студентов. Это еще была общественная повинность,
а не должность.
Шла весна 1917 года.
А летом он уехал со всей нашей семьей в Екатеринодар (ныне Краснодар),
где отец после длительной безработицы поступил на большой завод. Ранней
осенью брат рассчитывал вернуться к началу занятий в Петроград, но его
надолго задержала болезнь и безвременная смерть матери, которая всегда так
бережно и самоотверженно заботилась о нем.
Возможности учиться в это время у него не было, и он пошел работать на
нефтеперегонный завод сначала простым замерщиком, а потом лаборантом.
Но и эти годы практической работы не пропали для него даром. В
сущности, они-то и подружили его по-настоящему с химией.
По возвращении в Петроград он поступил на химический факультет
Технологического института.
Писать стихи он не бросил и по-прежнему жадно глотал книгу за книгой,
но с каждым днем все сильнее чувствовал, что наука ревнива и требует от него
полной отдачи времени и сил.
Однако еще со школьных лет у него была непреодолимая потребность
делиться с другими тем, что увлекало его самого.
Это и привело его к перекрестку, где встречаются наука и литература.
---
В 1924 году, еще будучи студентом, Ильин принял участие в журнале,
который сыграл немаловажную роль в истории нашей детской и юношеской
литературы.
Этот журнал, издававшийся "Ленинградской правдой", носил несколько
необычное и даже экзотическое название - "Новый Робинзон".
Впрочем, в какой-то мере он оправдывал свое заглавие, так как и в самом
деле был Робинзоном в еще малообитаемой области детской литературы, где
после революции от старого уцелело очень немногое, а новое еще только
начинало жить.
Журнал отказался от привычных шаблонов, а заодно и от присяжных
сотрудников прежних детских журналов. Вместо них редакция привлекла к работе
профессиональных писателей [8]. Но главной ее опорой оказались вновь
пришедшие люди - литературные крестники "Нового Робинзона". Они внесли в
дело свежую инициативу и богатый жизненный опыт.
Не по обязанности, а по доброй воле засиживались они до глубокой ночи в
здании "Ленинградской правды", обсуждая вместе с редакцией планы ближайших
номеров. Так увлечены были и редакционные работники, и сотрудники журнала
идеей создания новой детской литературы, не уступающей в мастерстве лучшим
образцам литературы для взрослых и в то же время по-настоящему детской -
полной веселого задора и неутолимого интереса ко всему в мире.
Бывалый человек, инженер-химик, кораблестроитель и штурман дальнего
плавания Борис Житков, впервые начавший печататься на 43-м году жизни,
помещал в журнале увлекательные морские истории и рассказы о самых
разнообразных видах труда. Зоолог и охотник Виталий Бианки вел из месяца в
месяц "Лесную газету", впоследствии выросшую в отдельную большую книгу.
Молодой ученый - ныне профессор - В. В. Шаронов целиком заполнял
астрономический отдел журнала.
В эту редакционную семью вступил и М. Ильин. С его приходом в журнале
стали появляться иллюстрированные страницы под заголовком "Лаборатория
"Нового Робинзона". Прежде, чем ввести читателя в настоящую лабораторию
химика, Ильин решил показать ребятам химию в самой обыденной, житейской
обстановке - в хлебопекарне, в прачечной, на кухне.
Быть может, работая над этими страницами журнала, Ильин и нашел свой
путь, который впоследствии четко определился в его книгах, показывающих
читателю чудесное в обыкновенном, сложное в простом [9].
Книги эти были выпущены Ленинградским отделением Госиздата, куда вместе
со мною и Борисом Житковым перешли в 1925 году многие из сотрудников "Нового
Робинзона" [10].
Издательство было большим кораблем по сравнению с утлым суденышком -
тонким ежемесячным журналом.
Здесь явилась возможность привлечь к работе гораздо более широкий круг
писателей и ученых. Но, как и в "Новом Робинзоне", двери редакции были
всегда настежь открыты перед новыми, еще неизвестными людьми, у которых
можно было предположить наличие таланта и нового жизненного материала.
На шестом этаже Ленинградского Дома книги, увенчанного глобусом, всегда
было так же людно, как и в прежней - маленькой и тесной - редакции журнала.
Писатели, составлявшие основное ядро сотрудников, приходили сюда не только
по своим собственным литературным делам. Они всегда были в курсе того, что
делается в издательстве, читали и обсуждали вместе с редакцией наиболее
интересные рукописи, остро и жарко спорили, шутили.
В такой обстановке никто из молодых авторов не чувствовал себя
одиноким. Каждый знал, что его книгой интересуется не один лишь редактор,
которому поручена рукопись, а вся редакция и круг близких к ней писателей.
Внимательно и пристально следил за успехами новой детской литературы
Алексей Максимович Горький. Он писал статьи в газетах, защищая ее от нападок
лжепедагогической критики, боявшейся фантазии и юмора, подсказывал писателям
новые оригинальные темы, радовался каждой их удаче.
С первых же шагов заметил он и оценил Бориса Житкова, Виталия Бианки,
Л. Пантелеева.
А со времени появления "Рассказа о великом плане" он горячо и неизменно
интересовался всем, что писал и даже собирался писать М. Ильин.
---
Первые книги Ильина были посвящены истории материальной культуры. Они
рассказывают юным - да и взрослым - читателям, откуда взялись и какой долгий
путь прошли вещи, которые кажутся нам такими простыми и обычными.
Тут и богатая, полная бесконечных превращений история светильника,
свечи, лампы ("Солнце на столе"), и биография часов ("Который час?"), и
повесть о происхождении письменности, а потом о приключениях,
странствованиях и мытарствах книг, рукописных и печатных ("Черным по
белому"), и рассказ о том, как постепенно изменялся автомобиль и какую
борьбу выдержал он в юности с конным дилижансом ("Как автомобиль учился
ходить").
Работа над этими книгами была для Ильина настоящей школой. Он научился
собирать большой и разнообразный материал и приводить его в стройную
систему. К тому же, рассказывая о вещах, он добился той четкости,
вещественности изображения, которая стала отличительной чертой его
последующих, более сложных по замыслу книг.
В сущности, библиотечка рассказов по истории вещей, на которую Ильин
потратил около десяти лет, была интересным опытом на пути к созданию
художественной детской Энциклопедии - той самой, которую у нас пытаются
создать уже не в первый раз.
Это не набор сведений, а история в картинах, показывающая, что на любом
предмете нашего обихода лежит печать труда и мысли многих поколений.
Если бы в этой маленькой энциклопедии и совсем не было рисунков, все же
ее страницы казались бы нам богато и даже красочно иллюстрированными.
Возьмем хотя бы рассказ о самой древней из дошедших до нас русских
рукописных книг - об "Остромировом Евангелии", которое дьякон Григорий
переписал по заказу новгородского посадника Остромира.
У Ильина об этом драгоценном памятнике XI века говорится так:
"Книга получилась на славу: вся она была разукрашена золотом и
красками, узорчатыми заставками и пестрыми заглавными буквами.
Невредимой прошла эта книга через всю русскую историю. Из Великого
Новгорода она попала в Москву, из Москвы - через много веков - в Петербург.
Хранилась она и в хоромах новгородского посадника, и в большом сундуке
московской церкви вместе с церковными ризами, и в сенатском шкафу по
соседству с указами Петра, и в гардеробе императрицы вместе с ее робронами и
душегреями. Оттуда она попала в Публичную библиотеку, где и хранится до сих
пор".
В книге "Черным по белому", откуда взят этот отрывок, можно найти
историю азбуки, цифр, бумаги и ее предков - папируса и пергамента, - историю
карандаша, пера, чернил, рукописной и печатной книги и даже знаков
препинания.
Но все эти истории не безлюдны. Говоря о происхождении письменности,
Ильин вводит нас в быт народов, участвовавших в ее создании и
распространении. Много места уделяет он рассказам о замечательных людях,
которые расшифровали египетские иероглифы, вавилонскую и персидскую
клинопись и ухитрились не только прочитать надпись, сделанную на неизвестном
языке (даже не на одном, а на шести незнакомых языках), но и открыть по этим
письменам древние - хеттские - народы и государства, о которых ученые не
имели представления.
Да и сама история письменности, сыгравшей такую великую роль в развитии
культуры, не менее увлекательна, чем вкрапленные в книгу рассказы о наиболее
достопримечательных разгадках и открытиях.
Начинается она с "письменности бесписьменных народов" - с тех узелков,
зарубок на палках, бус из разноцветных раковин, которые служили первобытным
людям средством общения.
При этом нельзя не обратить внимание на одну характерную особенность
Ильина: он никогда не отрывается от современности. В книгах о прошлом он то
и дело переносит читателя из глубокой древности в наше время.
Рассказывая о разноцветных бусах индейцев, в которых черный цвет
означал смерть, несчастье, угрозу, белый - мир, желтый - дань, а красный -
войну, Ильин говорит, что те же цвета и поныне сохраняют в большей или
меньшей степени свое древнее значение: белый флаг знаменует прекращение
военных действий, черный - траур, красный - восстание, революцию.
Во флоте из цветных флажков составлена целая азбука. Флажками на мачтах
переговариваются корабли.
В другом месте книги, где речь идет о египетских иероглифах, которые
возникли из рисунков, изображающих зверей, птиц, цветы, пальмовые листья,
людей с поднятыми руками или сидящих на корточках, автор снова возвращает
нас к современности.
"Да и у нас, - пишет он, - иероглифы не совсем вышли из употребления.
Рука, указывающая пальцем дорогу, или стрелка, красные молнии на столбах,
несущих электрические провода, череп и кости на склянках с ядом - все это
иероглифы, обозначающие слова и целые фразы".
Такая перекличка древности с нынешним днем помогает читателю уяснить
себе символику отдаленной эпохи да к тому же и понять связь времен.
До последних страниц истории письменности автор не оставляет ее без
иллюстраций. То он изображает египетского писца - "скрибу", записывающего на
папирусном свитке меры зерна, которое рабы ссыпают в амбары, то
средневекового монаха, сидящего ночью в своей келье на стуле с высокой
спинкой и бережно переписывающего тростниковым пером - "каламом" - житие
святого Себастьяна. На смену монаху является переписчик другого времени -
тощий, с выбритой макушкой, студент из Латинского квартала в Париже. На
поясе у него кожаный пенал с гусиными перьями. Переписывает он ради скудного
заработка служебник или псалтырь, то и дело засыпая за своей скучной и
утомительной работой. Он и не подозревает, что скоро его и других
переписчиков с успехом заменит печатный станок. И вот, наконец, перед нами
Иоганн Генсфлейш из Гутенберга, рассматривающий только что отпечатанную
первую книгу.
Даже самые мелкие, но любопытные подробности, относящиеся к истории
печати, не забыты автором.
"Заглавный лист, например, появился около 1500 года...
Запятую ввел на рубеже XV и XVI веков венецианский типограф Альд
Манупий. До того в книгах было только два знака: точка и двоеточие. Тот же
Альд Мануций стал прилагать к печатным книгам оглавление...
А нумеровать страницы начали только в XVI веке".
Из всех ранних книг Ильина я говорю здесь наиболее подробно о книге
"Черным по белому", так как в ней отчетливо видны художественные приемы,
которые так пригодились Ильину, когда он перешел к еще более значительным и
ответственным темам. Он не столько рассказывает, сколько показывает. Он
смело сопоставляет эпохи, разделенные веками, а иной раз тысячелетиями. Он
чувствует характер и стиль, самый воздух каждой эпохи, и потому люди,
которые появляются на страницах его книг, не кажутся музейными восковыми
фигурами, - они оживают вместе со своим временем и своим делом.
А главное, в книгах Ильина - даже самых ранних - уже видна та
целеустремленность, которая особенно четко проявилась в его "Рассказе о
великом плане". И прошлое и настоящее - для него ступени, которые ведут в
будущее.
---
Конец двадцатых и начало тридцатых годов были трудным периодом в жизни
Ильина. С каждым годом все больше захватывала его литературная работа, хоть
и нелегко было сочетать ее с поглощающей много времени химией. И все же он
долго не сдавался, надеясь, что рано или поздно ему удастся так наладить
жизнь, чтобы одна работа не мешала другой. Ведь вот удалось же композитору
А. П. Бородину служить одновременно двум божествам - музыке и химии.
Мы знаем имена замечательных художников, которые были вместе с тем
инженерами и учеными, знаем имена ученых, которые были поэтами. Но чем
дальше, тем все труднее становилось даже самым талантливым людям совмещать
занятия искусством и наукой. Тот, кто серьезно работал в одной из этих
областей, оставался дилетантом в другой. Бородин был редчайшим исключением.
Может быть, именно поэтому образ Бородина, смелого искателя новых путей
в музыке и в химии, был особенно дорог Ильину. Недаром в зрелые годы он -
вместе со своей женой Еленой Сегали - посвятил жизни Бородина-композитора и
Бородина-химика большую повесть [12].
Не только по этой повести, но и по другим книгам Ильина видно, что
искусство и литература увлекали его так же, как наука и техника. И все же в
сразу попадало в воду. Но другие уже в воду не падали, а старались вытащить
товарищей. Так как это им не удавалось, они потащили утопающих вдоль берега
до сухого места и таким образом спасли всех. После этого ни один муравей в
воду не падал...
Было бы долго рассказывать обо всех моих наблюдениях и опытах, о том,
как я устраивал искусственные муравейники, о том, как я (стыдно признаться!)
бывал поджигателем войн между рыжими и древесными муравьями..."
В этих "наблюдениях и опытах", которыми мальчик занимался примерно от
семи до тринадцати лет, примечательнее всего целеустремленность и терпение -
черты, которые были так характерны для Ильина в его зрелые годы, когда он с
муравьиной настойчивостью пробирался сквозь дебри еще неизвестных ему наук.
Любопытно и то, что наряду с загадочной жизнью муравейника его с
детских лет привлекало звездное небо.
В своих "Заметках" он пишет:
"Звезды тоже были моей страстью. Я мог не спать всю ночь, чтобы
проследить "слияние", то есть максимальное сближение Марса и Сатурна. Как-то
дядя (брат моей матери) обещал взять меня с собой в Пулковскую обсерваторию,
где у него был знакомый астроном. Я уже представлял себе, как буду полулежа
вращаться вместе с телескопом в башне обсерватории, следя за какой-нибудь
планетой, кометой или звездой. Может ли быть наслаждение выше этого? Ты
словно участвуешь сам в этом стройном движении светил, участвуешь
сознательно, проникая в тайны неба..."
Вот как разнообразны были уже в детстве и юности интересы Ильина. Но и
это еще не все.
Он пишет:
"Другие увлечения: "Жизнь растения" Тимирязева, подаренная мне
ботаником Мальчевским, и прогулки с ним по Ботаническому саду (в Петербурге
- тропики, древовидные папоротники!); книга Фабра [4] "Инстинкт и нравы
насекомых" (осы - более страшны, чем тигры в джунглях); книга Фарадея
"История свечи" (_от нее-то и пошли мои книжки_) {Курсив мой. - С. М.}.
Первый маленький микроскоп - окошко в неведомый мир, где даже простая кожица
лука оказывалась многокомнагной постройкой.
А потом, когда подрос, - стихи Ломоносова, которые я скоро выучил
наизусть - не потому, что это требовалось в гимназии, а потому, что они
поразили меня своим величием: у меня от них дух захватило.
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов;
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков..." [5]
Читая заметки Ильина - последнее, что было им написано, - видишь, как
последовательно и гармонично развивался он в юности, как своевременно и
кстати пришли к нему книги, положившие основу его научного мировоззрения, -
Тимирязев, Фабр, Фарадей.
Еще с юности, чуть ли не с детства, открылись перед ним два окна -
телескоп и микроскоп: одно - в мир бесконечно большой, другое - в бесконечно
малый.
Оба мира привлекали его внимание всю жизнь. Не раз он с увлечением
говорил о том, что человек занимает выгодное - серединное - положение между
этими двумя мирами и его сознанию дано проникнуть в тайны обоих миров.
Вовремя попали в руки Ильина и стихи Ломоносова, великого ученого,
поэта, напоминающего нам о родстве искусства и науки - двух путей к познанию
мира.
---
Но не астрономия и не энтомология стали в конце концов главным
призванием Ильина, а химия.
В этом больше всего сказалось влияние отца, который самоучкой, на
практике и по книгам, овладел основами химии и химической технологии. Это
был неутомимый экспериментатор, всю жизнь мечтавший о своей лаборатории, но
вынужденный довольствоваться должностью мастера на мыловаренном заводе. В
минуты, свободные от работы и чтения газет, он рассказывал маленькому сыну о
чудесах химических превращений, а иной раз занимался в его присутствии
опытами. Среди колб, реторт и пробирок, в которых различные растворы то и
дело меняли свою окраску, отец казался ему настоящим волшебником.
На завод мальчика не пускали, но тем сильнее его тянуло в это мрачное
здание, где уже в дверях входящих обдавало жарким и едким дыханием.
А как гордился он, когда отец брал его с собой на свой "капитанский
мостик" над огромным котлом, в котором, как море, бурлило и клокотало,
расходясь кругами, горячее, жидкое мыло.
После Острогожска отец со всей семьей переехал в Питер, где поступил на
завод, находившийся за Московской заставой, за Путиловым мостом.
Ильин пишет:
"Помню в Ленинграде (тогда в Петербурге) Московское шоссе, где мы жили
на 6-й версте, Румянцевский лес и Чесменскую богадельню напротив, канавы,
покрытые ряской, мостики со скамейками, перекинутые через канавы (теперь там
широкие асфальтированные улицы, большие дома). Брат покупал у торговки
жареные семечки и наполнял ими мои и свои карманы. Запасшись таким образом,
мы отправлялись в путь по шоссе - и по векам и странам..."
Брат, о котором идет здесь речь, - это я. Бродя летом или в ясные,
прохладные дни ранней осени по шоссе или по редкому пригородному лесу, - где
нам встречались обитатели Чесменской богадельни - инвалиды русско-турецкой
войны, а изредка даже севастопольские ветераны, увешанные крестами и
медалями, - я рассказывал младшему брату целые повести и романы, тут же, на
ходу, выдуманные. Это была бесконечная цепь самых эксцентричных приключений,
подвигов, поединков, предательств, побегов из плена... Брат слушал затаив
дыхание и требовал от меня все новых и новых продолжений. Когда фантазия моя
наконец иссякала, я придумывал какой-нибудь взрыв или землетрясение, чтобы
разом покончить со всеми своими героями. Такое простое и неожиданное
окончание сложной романтической повести огорчало, а иногда и сердило моего
кроткого, восторженного слушателя. Стоит, бывало, появиться на горизонте
бочке с порохом или какой-нибудь загадочной адской машине, как брат хватал
меня за руку и со слезами на глазах умолял пощадить жизнь выдуманных мною
персонажей.
Чаще всего я бывал в таких случаях неумолим, но иной раз, уступив его
горячим просьбам, отводил смертельную опасность, угрожавшую моим героям, и
они продолжали жить до глубокой старости.
По этому поводу Ильин пишет:
"Думаю, что это был мой литературный приготовительный класс: я видел,
как делаются сказки. А потом и сам начал рассказывать разные истории себе и
товарищам. Помню, когда я уже учился в младших классах гимназии, я любил по
дороге домой рассказывать товарищу о вымышленных путешествиях и
приключениях..."
Самой внимательной его слушательницей, другом и усердной ученицей была
младшая сестра (ныне писательница Елена Ильина) [6]. Она пыталась жить его
интересами и увлечениями, хотя еще многого не понимала, так как была
значительно моложе его.
Моя жизнь сложилась так, что еще в школьные годы мне пришлось
оторваться от нашей большой дружной семьи. Из-за слабого здоровья меня
перевели из петербургской гимназии в ялтинскую, и только летние каникулы я
проводил в Питере с родными.
Живя вдали от дома, я не мог уже день за днем наблюдать, как
развивается мой младший брат. Тем разительнее казались мне при каждой новой
встрече происходившие с ним за год перемены.
Я расстался почти с ребенком, который хоть и много знал о животных,
насекомых и звездах, но увлекался и оловянными солдатиками, а по возвращении
нашел подростка, с жадностью глотающего страницы Жюля Верна, Майн Рида,
Купера, Брема, Рубакина, Станюковича и пишущего стихи о мустангах, ягуарах и
вождях команчей.
А через год-два передо мною был уже юноша, способный понимать и ценить
лирику Пушкина, Баратынского, Тютчева.
За время моего отсутствия он сильно вытянулся и заметно похудел. То и
дело болел плевритом и целые недели, а то и месяцы проводил в постели. Его
волосы потемнели, а светло-карие, глубоко сидящие глаза стали еще светлее и
глубже. Болел он терпеливо и никогда ни на что не жаловался, боясь огорчить
мать, которая и без того переносила его болезнь тяжелее, чем он сам.
Ему было неизвестно чувство скуки.
Хоть врачи запрещали больному много читать, он и в постели не
расставался с книгами, а книги эти были самые разные - история Греции и
астрономия, Лев Толстой, Диккенс, Тютчев и Фабр.
И уж, во всяком случае, никто не мог запретить ему думать и мечтать.
Помню, как удивился я его неожиданному повзрослению, когда он прочел
мне свои совсем не детские стихи, в которых уже не было ни ягуаров, ни
мустангов, ни вигвамов.
Это были лирические строки из дневника!
В глубине просветленной души
Собираются мысли, мечтания,
Расцветают в заветной тиши,
Распускаются в ясном сиянии.
Так неслышный лесной ручеек
Порождает реку голосистую.
Так тяжелый березовый сок
Собирается в каплю душистую.
Автору этих стихов было в то время лет пятнадцать.
Но при всей склонности к созерцанию и лирическим раздумьям, которая
развилась у него под влиянием затяжной и тяжелой болезни, он не терял
жизнерадостности. Помню, как он затеял вместе со мной и сестрами рукописный
юмористический журнал "Черт знает что", в одном из номеров которого
участвовал даже настоящий взрослый писатель - известный поэт-сатирик Саша
Черный [7]. Журнал этот в конце концов закрыл отец за слишком острые
эпиграммы на знакомых.
Школьные занятия давались брату легко. Учился он в частной
петербургской гимназии Столбцова, где в годы реакции собрались прогрессивно
мыслящие преподаватели, в большинстве своем пришедшиеся не ко двору в
казенных гимназиях. Среди них были люди широко образованные и преданные
своему делу. Они сумели внушить ученикам любовь к истории, к литературе и
точным наукам - к математике, физике, химии.
Педагог, преподававший брату математику, - Владимир Иванович Смирнов -
теперь академик.
О школьных делах брата дома никогда не беспокоились. Все издавна
привыкли к тому, что он получает пятерки и, несмотря на болезнь, переходит
из класса в класс. Он был бы очень удивлен, если бы кто-нибудь из старших
спросил, готовы ли у него на завтра уроки. Занимался он не как школьник, а
как студент.
Об одном только приходилось беспокоиться родным - о плате за учение. Не
так-то легко было выкроить из скудного семейного бюджета около сотни рублей
в год. Перед каждым взносом платы "за право учения" - так это официально
называлось - начинались лихорадочные поиски денег.
Это очень огорчало и тревожило брата. И едва только он дотянул до
старших классов, как решил сам заработать деньги для будущего взноса в
гимназию и уехал летом "на кондиции". До сих пор помню, с каким тяжелым
чувством отпускала его мать в чужую семью, где он должен был готовить к
осенним переэкзаменовкам своего товарища по классу. Правда, родители этого
лодыря, люди состоятельные, клятвенно обещали заботиться о том, чтобы юный
"репетитор" хорошенько отдохнул и поправился за лето. Но, как и предвидела
мать, он вернулся домой в конце каникул еще более истощенным. Зато отлично
отдохнул и загорел на даче его краснощекий и упругий, как мяч, ученик.
А все же и на следующее лето брат взялся репетировать одного из своих
товарищей по классу.
Наконец он сдал выпускные экзамены, получил золотую медаль "за отличные
успехи" и был принят - правда, не сразу, а только через год - на
физико-математический факультет Петроградского университета. Занимался он
там главным образом астрономией.
Помню его в новенькой студенческой фуражке с темносиним околышем и в
тужурке с такими же петлицами. От худобы он кажется очень стройным и юным.
На рукаве у него - красная повязка, какую носили первые милиционеры,
набранные большей частью из студентов. Это еще была общественная повинность,
а не должность.
Шла весна 1917 года.
А летом он уехал со всей нашей семьей в Екатеринодар (ныне Краснодар),
где отец после длительной безработицы поступил на большой завод. Ранней
осенью брат рассчитывал вернуться к началу занятий в Петроград, но его
надолго задержала болезнь и безвременная смерть матери, которая всегда так
бережно и самоотверженно заботилась о нем.
Возможности учиться в это время у него не было, и он пошел работать на
нефтеперегонный завод сначала простым замерщиком, а потом лаборантом.
Но и эти годы практической работы не пропали для него даром. В
сущности, они-то и подружили его по-настоящему с химией.
По возвращении в Петроград он поступил на химический факультет
Технологического института.
Писать стихи он не бросил и по-прежнему жадно глотал книгу за книгой,
но с каждым днем все сильнее чувствовал, что наука ревнива и требует от него
полной отдачи времени и сил.
Однако еще со школьных лет у него была непреодолимая потребность
делиться с другими тем, что увлекало его самого.
Это и привело его к перекрестку, где встречаются наука и литература.
---
В 1924 году, еще будучи студентом, Ильин принял участие в журнале,
который сыграл немаловажную роль в истории нашей детской и юношеской
литературы.
Этот журнал, издававшийся "Ленинградской правдой", носил несколько
необычное и даже экзотическое название - "Новый Робинзон".
Впрочем, в какой-то мере он оправдывал свое заглавие, так как и в самом
деле был Робинзоном в еще малообитаемой области детской литературы, где
после революции от старого уцелело очень немногое, а новое еще только
начинало жить.
Журнал отказался от привычных шаблонов, а заодно и от присяжных
сотрудников прежних детских журналов. Вместо них редакция привлекла к работе
профессиональных писателей [8]. Но главной ее опорой оказались вновь
пришедшие люди - литературные крестники "Нового Робинзона". Они внесли в
дело свежую инициативу и богатый жизненный опыт.
Не по обязанности, а по доброй воле засиживались они до глубокой ночи в
здании "Ленинградской правды", обсуждая вместе с редакцией планы ближайших
номеров. Так увлечены были и редакционные работники, и сотрудники журнала
идеей создания новой детской литературы, не уступающей в мастерстве лучшим
образцам литературы для взрослых и в то же время по-настоящему детской -
полной веселого задора и неутолимого интереса ко всему в мире.
Бывалый человек, инженер-химик, кораблестроитель и штурман дальнего
плавания Борис Житков, впервые начавший печататься на 43-м году жизни,
помещал в журнале увлекательные морские истории и рассказы о самых
разнообразных видах труда. Зоолог и охотник Виталий Бианки вел из месяца в
месяц "Лесную газету", впоследствии выросшую в отдельную большую книгу.
Молодой ученый - ныне профессор - В. В. Шаронов целиком заполнял
астрономический отдел журнала.
В эту редакционную семью вступил и М. Ильин. С его приходом в журнале
стали появляться иллюстрированные страницы под заголовком "Лаборатория
"Нового Робинзона". Прежде, чем ввести читателя в настоящую лабораторию
химика, Ильин решил показать ребятам химию в самой обыденной, житейской
обстановке - в хлебопекарне, в прачечной, на кухне.
Быть может, работая над этими страницами журнала, Ильин и нашел свой
путь, который впоследствии четко определился в его книгах, показывающих
читателю чудесное в обыкновенном, сложное в простом [9].
Книги эти были выпущены Ленинградским отделением Госиздата, куда вместе
со мною и Борисом Житковым перешли в 1925 году многие из сотрудников "Нового
Робинзона" [10].
Издательство было большим кораблем по сравнению с утлым суденышком -
тонким ежемесячным журналом.
Здесь явилась возможность привлечь к работе гораздо более широкий круг
писателей и ученых. Но, как и в "Новом Робинзоне", двери редакции были
всегда настежь открыты перед новыми, еще неизвестными людьми, у которых
можно было предположить наличие таланта и нового жизненного материала.
На шестом этаже Ленинградского Дома книги, увенчанного глобусом, всегда
было так же людно, как и в прежней - маленькой и тесной - редакции журнала.
Писатели, составлявшие основное ядро сотрудников, приходили сюда не только
по своим собственным литературным делам. Они всегда были в курсе того, что
делается в издательстве, читали и обсуждали вместе с редакцией наиболее
интересные рукописи, остро и жарко спорили, шутили.
В такой обстановке никто из молодых авторов не чувствовал себя
одиноким. Каждый знал, что его книгой интересуется не один лишь редактор,
которому поручена рукопись, а вся редакция и круг близких к ней писателей.
Внимательно и пристально следил за успехами новой детской литературы
Алексей Максимович Горький. Он писал статьи в газетах, защищая ее от нападок
лжепедагогической критики, боявшейся фантазии и юмора, подсказывал писателям
новые оригинальные темы, радовался каждой их удаче.
С первых же шагов заметил он и оценил Бориса Житкова, Виталия Бианки,
Л. Пантелеева.
А со времени появления "Рассказа о великом плане" он горячо и неизменно
интересовался всем, что писал и даже собирался писать М. Ильин.
---
Первые книги Ильина были посвящены истории материальной культуры. Они
рассказывают юным - да и взрослым - читателям, откуда взялись и какой долгий
путь прошли вещи, которые кажутся нам такими простыми и обычными.
Тут и богатая, полная бесконечных превращений история светильника,
свечи, лампы ("Солнце на столе"), и биография часов ("Который час?"), и
повесть о происхождении письменности, а потом о приключениях,
странствованиях и мытарствах книг, рукописных и печатных ("Черным по
белому"), и рассказ о том, как постепенно изменялся автомобиль и какую
борьбу выдержал он в юности с конным дилижансом ("Как автомобиль учился
ходить").
Работа над этими книгами была для Ильина настоящей школой. Он научился
собирать большой и разнообразный материал и приводить его в стройную
систему. К тому же, рассказывая о вещах, он добился той четкости,
вещественности изображения, которая стала отличительной чертой его
последующих, более сложных по замыслу книг.
В сущности, библиотечка рассказов по истории вещей, на которую Ильин
потратил около десяти лет, была интересным опытом на пути к созданию
художественной детской Энциклопедии - той самой, которую у нас пытаются
создать уже не в первый раз.
Это не набор сведений, а история в картинах, показывающая, что на любом
предмете нашего обихода лежит печать труда и мысли многих поколений.
Если бы в этой маленькой энциклопедии и совсем не было рисунков, все же
ее страницы казались бы нам богато и даже красочно иллюстрированными.
Возьмем хотя бы рассказ о самой древней из дошедших до нас русских
рукописных книг - об "Остромировом Евангелии", которое дьякон Григорий
переписал по заказу новгородского посадника Остромира.
У Ильина об этом драгоценном памятнике XI века говорится так:
"Книга получилась на славу: вся она была разукрашена золотом и
красками, узорчатыми заставками и пестрыми заглавными буквами.
Невредимой прошла эта книга через всю русскую историю. Из Великого
Новгорода она попала в Москву, из Москвы - через много веков - в Петербург.
Хранилась она и в хоромах новгородского посадника, и в большом сундуке
московской церкви вместе с церковными ризами, и в сенатском шкафу по
соседству с указами Петра, и в гардеробе императрицы вместе с ее робронами и
душегреями. Оттуда она попала в Публичную библиотеку, где и хранится до сих
пор".
В книге "Черным по белому", откуда взят этот отрывок, можно найти
историю азбуки, цифр, бумаги и ее предков - папируса и пергамента, - историю
карандаша, пера, чернил, рукописной и печатной книги и даже знаков
препинания.
Но все эти истории не безлюдны. Говоря о происхождении письменности,
Ильин вводит нас в быт народов, участвовавших в ее создании и
распространении. Много места уделяет он рассказам о замечательных людях,
которые расшифровали египетские иероглифы, вавилонскую и персидскую
клинопись и ухитрились не только прочитать надпись, сделанную на неизвестном
языке (даже не на одном, а на шести незнакомых языках), но и открыть по этим
письменам древние - хеттские - народы и государства, о которых ученые не
имели представления.
Да и сама история письменности, сыгравшей такую великую роль в развитии
культуры, не менее увлекательна, чем вкрапленные в книгу рассказы о наиболее
достопримечательных разгадках и открытиях.
Начинается она с "письменности бесписьменных народов" - с тех узелков,
зарубок на палках, бус из разноцветных раковин, которые служили первобытным
людям средством общения.
При этом нельзя не обратить внимание на одну характерную особенность
Ильина: он никогда не отрывается от современности. В книгах о прошлом он то
и дело переносит читателя из глубокой древности в наше время.
Рассказывая о разноцветных бусах индейцев, в которых черный цвет
означал смерть, несчастье, угрозу, белый - мир, желтый - дань, а красный -
войну, Ильин говорит, что те же цвета и поныне сохраняют в большей или
меньшей степени свое древнее значение: белый флаг знаменует прекращение
военных действий, черный - траур, красный - восстание, революцию.
Во флоте из цветных флажков составлена целая азбука. Флажками на мачтах
переговариваются корабли.
В другом месте книги, где речь идет о египетских иероглифах, которые
возникли из рисунков, изображающих зверей, птиц, цветы, пальмовые листья,
людей с поднятыми руками или сидящих на корточках, автор снова возвращает
нас к современности.
"Да и у нас, - пишет он, - иероглифы не совсем вышли из употребления.
Рука, указывающая пальцем дорогу, или стрелка, красные молнии на столбах,
несущих электрические провода, череп и кости на склянках с ядом - все это
иероглифы, обозначающие слова и целые фразы".
Такая перекличка древности с нынешним днем помогает читателю уяснить
себе символику отдаленной эпохи да к тому же и понять связь времен.
До последних страниц истории письменности автор не оставляет ее без
иллюстраций. То он изображает египетского писца - "скрибу", записывающего на
папирусном свитке меры зерна, которое рабы ссыпают в амбары, то
средневекового монаха, сидящего ночью в своей келье на стуле с высокой
спинкой и бережно переписывающего тростниковым пером - "каламом" - житие
святого Себастьяна. На смену монаху является переписчик другого времени -
тощий, с выбритой макушкой, студент из Латинского квартала в Париже. На
поясе у него кожаный пенал с гусиными перьями. Переписывает он ради скудного
заработка служебник или псалтырь, то и дело засыпая за своей скучной и
утомительной работой. Он и не подозревает, что скоро его и других
переписчиков с успехом заменит печатный станок. И вот, наконец, перед нами
Иоганн Генсфлейш из Гутенберга, рассматривающий только что отпечатанную
первую книгу.
Даже самые мелкие, но любопытные подробности, относящиеся к истории
печати, не забыты автором.
"Заглавный лист, например, появился около 1500 года...
Запятую ввел на рубеже XV и XVI веков венецианский типограф Альд
Манупий. До того в книгах было только два знака: точка и двоеточие. Тот же
Альд Мануций стал прилагать к печатным книгам оглавление...
А нумеровать страницы начали только в XVI веке".
Из всех ранних книг Ильина я говорю здесь наиболее подробно о книге
"Черным по белому", так как в ней отчетливо видны художественные приемы,
которые так пригодились Ильину, когда он перешел к еще более значительным и
ответственным темам. Он не столько рассказывает, сколько показывает. Он
смело сопоставляет эпохи, разделенные веками, а иной раз тысячелетиями. Он
чувствует характер и стиль, самый воздух каждой эпохи, и потому люди,
которые появляются на страницах его книг, не кажутся музейными восковыми
фигурами, - они оживают вместе со своим временем и своим делом.
А главное, в книгах Ильина - даже самых ранних - уже видна та
целеустремленность, которая особенно четко проявилась в его "Рассказе о
великом плане". И прошлое и настоящее - для него ступени, которые ведут в
будущее.
---
Конец двадцатых и начало тридцатых годов были трудным периодом в жизни
Ильина. С каждым годом все больше захватывала его литературная работа, хоть
и нелегко было сочетать ее с поглощающей много времени химией. И все же он
долго не сдавался, надеясь, что рано или поздно ему удастся так наладить
жизнь, чтобы одна работа не мешала другой. Ведь вот удалось же композитору
А. П. Бородину служить одновременно двум божествам - музыке и химии.
Мы знаем имена замечательных художников, которые были вместе с тем
инженерами и учеными, знаем имена ученых, которые были поэтами. Но чем
дальше, тем все труднее становилось даже самым талантливым людям совмещать
занятия искусством и наукой. Тот, кто серьезно работал в одной из этих
областей, оставался дилетантом в другой. Бородин был редчайшим исключением.
Может быть, именно поэтому образ Бородина, смелого искателя новых путей
в музыке и в химии, был особенно дорог Ильину. Недаром в зрелые годы он -
вместе со своей женой Еленой Сегали - посвятил жизни Бородина-композитора и
Бородина-химика большую повесть [12].
Не только по этой повести, но и по другим книгам Ильина видно, что
искусство и литература увлекали его так же, как наука и техника. И все же в