Страница:
песенку "Жил-был у бабушки серенький козлик", или о том, как Владимир Ильич
во время обыска перехитрил жандарма. Когда закрываешь эту книжку,
убеждаешься, что Зощенко, ничего не навязывая читателю, ничего
неподчеркивая, то и дело позволяя себе вольные и даже шутливые отступления,
- сумел в конце концов создать из отдельных черт простой и ясный образ
Ленина, отчетливый, но в то же время нисколько не схематизированный.
А. Кононов в своей книге показывает нам Ленина в определенный период
его жизни - начиная со времени подготовки Октябрьской революции и до
последних дней Владимира Ильича. Выбрать этот период - значит, пытаться
показать Ленина в самом зените его политической деятельности, показать его
как вождя революции, как руководителя страны.
М. Зощенко изображает Ленина в самые различные периоды его жизни.
Читатель видит своего героя и маленьким мальчиком, и гимназистом, и
студентом, и взрослым человеком - Лениным. Эпизоды, которые выбраны для этой
книжки, автор даже не пытается рассматривать как вехи в политической
деятельности Владимира Ильича. Скорее, они должны показать его облик, склад
его характера.
И, однако же, там, где нужно рассказать детям о самом содержании
деятельности Ленина, Зощенко берется за эту задачу прямее и увереннее, чем
А. Кононов.
Если Кононов в рассказе о покушении на Ленина говорит: "В газетах
писали, что женщину, которая стреляла в Ленина, подослали враги народа..." -
то Зощенко в своем рассказе на ту же тему пытается объяснить маленьким
ребятам, что это были за враги и отчего они ненавидели Ленина.
Сравнивать между собой два произведения искусства - дело трудное и
неслишком благодарное. На то они и произведения искусства, чтобы быть
непохожими друг на друга. Особенно же трудно сравнивать книги писателей,
столь различных по складу, по характеру и опыту. Но иной раз это бывает и
полезно и необходимо.
Сопоставление двух книжек одного и того же жанра, на одну и ту же тему
и для одного и того же читателя может прояснить нам путь этого жанра и его
конечные задачи. Интересно бывает сопоставить эти книги не только в
существенных чертах, но и в подробностях.
Вот, например, в книжке Зощенко и в книжке Кононова есть рассказы об
охоте на лисицу. Они совпадают и по теме, и по отдельным деталям. Удивляться
этому не приходится. Ведь оба автора черпали свой материал из одного и
тогоже источника.
Рассказы эти удались обоим писателям. Но, читая рассказ М. Зощенко мы
гораздо больше чувствуем реальную обстановку - зиму, лес, тишину. Его лисица
нам кажется ярче и рыжее, а весь эпизод как-то значительнее.
У Кононова совсем неплохо сказано про лисьи глаза. "Она... тревожно
поглядывала вдаль темными круглыми глазами".
Зощенко говорит про те же лисьи глаза лишь немногим больше.
"...Испуганно сверкали ее круглые глазенки с вертикальными зрачками".
Разница как будто невелика. Но как зажглись эти звериные глаза от того,
что в них поставили вертикальные черточки.
Описание зимнего леса и в том и в другом рассказе очень беглое. У
Кононова говорится только: "Какая-то птица пролетела над головой Владимира
Ильича, задела ветку, стряхнула снег. Сверху, медленно кружась, посыпались
легкие снежинки".
У Зощенко этому пейзажу тоже уделено всего две-три строчки: "...кругом
удивительно красиво. Полянка. Лес. Сверкающий пушистый снег на ветках -
зимнее солнце золотит верхушки деревьев".
Но в рассказе Зощенко ощущение зимы создается не одним этим описанием.
То, что Ленин одет в полушубок и валенки, что ружье он опускает в снег,
гораздо больше напоминает нам о зиме, чем описание, занимающее всего один
абзац.
Обо всех этих удачных деталях, может быть, не стоило бы и говорить так
подробно, но дело в том, что, чем живее, поэтичнее и свободнее вся книга,
тем значительнее и рельефнее ее центральный образ.
От таких, почти незаметных, мелочей иногда зависит очень многое. Важнее
же всего в книге М. Зощенко то, что он не ограничивает свою задачу
сообщением читателю биографических сведений.
Зощенко отлично понимает, какое значение может иметь для воспитания
советских детей биография Ленина.
Сказать им: "Так поступал Ленин", - это то же самое, что сказать:
"Поступайте так же и вы".
Мих. Зощенко берет из жизни Ленина такие случаи, которые могут быть
вполне понятны и убедительны даже для маленьких читателей. Он берет эпизоды,
которые сами по себе, без посторонних сентенций и пояснений, вызывают у
детей стремление следовать примеру Ленина, быть похожим на него.
Книга эта - одна из тех, которые могут совершенствоваться с каждым
новым изданием. Ее, пожалуй, можно и нужно сделать строже по языку. Дело не
в том, конечно, чтобы Зощенко отказался от свойственного ему склада речи, -
было бы совсем нехорошо, если бы в детской книге писатель переставал быть
самим собой. Но жаль было бы, если бы оказалось, что некоторые шутливые
словесные обороты Зощенко ребята принимают всерьез (а в некоторых случаях
такая опасность существует). Кроме того, та простота, которая позволяет
писателю говорить с детьми о серьезных вещах лаконично и обобщенно, почти
как в сказке, иногда граничит с невольным упрощением.
Например, в начале рассказа "Как Ленин учился" говорится: "Но, к
сожалению, начальники исключили его из университета, потому что он был
революционер. А этого начальство не терпело. И царь тоже не позволял
революционерам учиться".
По существу, в словах этих нет никакой погрешности против правды, но
тем не менее звучат они излишне ребячливо, нарочито наивно. Все это стоит
проверить.
Обе книги рассказов о Ленине поддаются расширению. Построены они так,
что их можно дополнять новыми рассказами. Жизнь Ленина дает для этого
достаточно замечательного материала.
<> XI <>
Детская литература так долго ждала биографических книг, что появление
на свет каждой из них заслуживает самого пристального внимания. Особенно
тогда, когда автор берется за такое трудное дело, как биографические книги о
выдающихся людях нашей эпохи, да еще предназначенные для самых младших
читателей.
Впрочем, не только книги для маленьких, но и вся наша биографическая
серия в целом (в последнее время эта группа книг настолько расширилась, что
ее уже, пожалуй, можно называть серией) стоит того, чтобы о ней говорили
подробно, подвергая тщательному разбору каждый очерк, каждую повесть.
Но эта статья - не обзор, и поэтому останавливаться на всех
биографических книгах, даже на самых лучших из них, здесь невозможно. Книги
М. Зощенко и А. Кононова представляют особый интерес потому, что обе они,
каждая по-своему, прокладывают пути к созданию художественной биографии,
построенной на основе точных и подлинных фактов.
В этом смысле к ним примыкает совсем непохожая на них книга "В боях и
походах", написанная героем гражданской войны, командиром Окой Ивановичем
Городовиковым (Детиздат, 1939 г.).
Всякий взрослый человек помнит, как привлекали его в детстве повести,
на обложке которых стояла категорическая и краткая пометка "быль".
Как это ни странно, а дети, такие ярые любители всего невероятного,
фантастического и сказочного, с особенным удовольствием берутся за повесть,
в достоверности которой им не приходится сомневаться. Сказка - так сказка,
быль - так быль! А сидеть между двух стульев они не охотники.
Автобиография О. И. Городовикова в обработке Игоря Всеволожского,
несомненно, будет пользоваться у ребят успехом.
На этой книге нет пометки "быль", но и без того она покажется читателю
настоящей былью и по фактическому своему содержанию, и по общему тону
повествования. Это очень небольшая книга - в ней всего семьдесят пять
страниц, включая сюда и картинки. Но она вместила всю судьбу человека,
который из маленького пастушонка Сальских степей превратился в одного из
славных командиров Красной Армии. Казалось бы, такая краткость возможна
только при быстром, стремительном темпе повести. Но стоит вам раскрыть
книжку, и вы убедитесь, что автор вовсе не торопится. По пути он
останавливается всюду, где находит нужным остановиться. Он успевает
рассказать обстоятельно и подробно о том, как его калмыцкая фамилия
"Хардагин" под рукой русского писаря превратилась в фамилию "Городовиков",
как служил он у хозяев то пастушонком, то поваром, то погонщиком быков;
какие сказки слышал в детстве от своего отца.
В книге много случаев, эпизодов, но случаи эти почти всегда достигают
размеров событий. Вот маленький Ока пасет в степи хозяйских баранов, и на
него нападают орлы. Если бы не овчинный полушубок, они заклевали бы его
насмерть.
"С той поры, - говорит автор, - я не выношу орлов".
Вот он вместе с конем сваливается в степной колодезь и целую ночь
томится в глубокой яме с глинистыми скользкими стенками, пока его не
выручает сердитый хозяин.
В этой автобиографии есть и действие и диалоги, как в настоящей
повести. Но диалоги никогда не кажутся введенными только для оживления, ради
беллетристики. Чаще всего реплики действующих лиц воспринимаются как
подлинные, точно автор сохранил их в своей памяти от слова до слова. Таков,
например, первый разговор Городовикова с его будущим боевым шефом.
"...В праздничный день, вечером, начистив до блеска сапоги, я
отправился в харчевню... На огонек харчевни, как мошкара, собирались
станичники...
За одним из столов сидел коренастый унтер-офицер в форме драгунского
полка. Лихо сдвинув набекрень фуражку, он растягивал двухрядную гармонь.
Унтер поглядел на меня веселыми глазами, поманил пальцем и сказал:
- Места ищешь, казаче? Садись!
Мне, калмыку-казаку, унтер-офицер предлагает место у своего стола! Я
удивился, но подошел.
- Ты кто такой? - спросил унтер.
- Я - Городовиков. Живу здесь на хуторе, вернулся со службы.
- Ну, а я тоже вернулся со службы. Драгун Семен Буденный. Садись.
Раньше я Буденного не встречал, но о такой фамилии слышал, знал, что
семья их живет в Платовской, да еще говорил кто-то, что они иногородние и от
бедности переселились сюда из Воронежской губернии.
- В казачьих частях служил? - спросил унтер и сразу же
неодобрительноотозвался о казачьих частях.
Я не остался в долгу:
- Ну-ну, ты полегче! Драгун-то я скольких за ногу на маневрах с коня
стащил. Слыхал, про драгун даже пословица есть: "Стой, остановись! Драгун с
коня упал!"
Унтер-офицер не обиделся. Он рассмеялся и сказал, что хотя казаки и
лихие рубаки, но у них нет шпор..."
Через десяток страниц - новая встреча с Буденным. Но между этими двумя
встречами целые годы, империалистическая война, революция.
- Ты откуда, Городовиков? - спросил он.
- С фронта прибежал. А ты?
- Тоже с фронта. Организуем ревком из фронтовиков. Будешь работать
снами?
- Буду".
Еще десять страниц. Но какие это страницы! Чуть ли не каждая их строка
- это боевой эпизод. Тут и баснословный по смелости налет Буденного на
станицу Платовскую, и героический поход к Царицыну, и переправа через реку
Сал, о которой автор говорит:
"- Под огнем мы приступили к наводке моста. Наводили мост по способу
Тамерлана и Александра Македонского"...
Под Царицыном идут ожесточенные бои. Белые начали третье наступление на
город. Ночью, во время короткого отдыха, кто-то разбудил Городовикова.
"- Городовиков! Да вставай же! Ехать надо, быстро...
Это был Буденный.
По дороге Семен Михайлович сказал мне, что бригаду потрепали, что
комбриг Тимошенко серьезно заболел.
Затем Буденный сказал:
- Так-то вот, Городовиков! Придется тебе командовать бригадой.
- То есть как это командовать бригадой? - удивился я.
- Очень просто. Принимай и командуй. Партия тебе доверяет..."
На глазах у читателя "В боях и походах" рождается Первая Конная армия,
И оттого, что об этом рассказывает человек, который был в ней
командиром эскадрона, полка, бригады, дивизии, - читатель видит все боевые
события не со стороны, а изнутри. Ему кажется, что это он сам вместе с
храбрым Дундичем пронесся по дорогам Польши, мимо костелов, мельниц, старых
кирпичных замков, ворвался в польский штаб и слышал повелительный возглас
Дундича:
"Выходи! Революция пришла:"
Читатель вместе с бойцами проходит по селу Великая Михайловна, где
товарищ Сталин принимал первый парад славной Конармии.
"Он стоял на крестьянских розвальнях, в солдатской шинели и меховой
шапке. Щадепко вручал дивизии боевые знамена..."
<> XII <>
Такие книги, как автобиография О. И. Городовикова, именно своей
достоверностью побеждают читателя.
Биография, жизнеописание - это очень строгая форма. Она должна либо
воспроизводить события и диалоги с безупречной точностью, либо угадывать их
так верно и метко, чтобы домысел, по крайней мере, не подрывал доверия к
правде.
В книгах, написанных по горячим следам недавних больших событий,
читатель с жадностью ловит все черты правды и боится признаков "павильонной
съемки".
От автора биографий он требует благородной сдержанности, скромности
летописца. Он не прощает ему произвольных и бесцеремонных вторжений в
историю, в судьбу героев, в ткань их мыслей и речи. Не прощает условных
пейзажей и псевдолирических интермедий, которые вносятся в книгу только для
украшения и оживления текста.
Биограф не может себе позволить той свободы, какой пользуется
беллетрист. Он не может быть слишком щедр в описании сокровенных чувств
героев - тех чувств, которые не нашли себе выражения в поступках. Он не
должен злоупотреблять разговорными сценами, потому что читатель всегда может
задать ему каверзный, но вполне законный вопрос:
- Да откуда же ты все это знаешь?
Когда в книге О. И. Городовикова товарищ Буденный говорит автору:
"Так-то вот, Городовиков, придется тебе командовать бригадой", читатель
охотно верит, что у автора были все основания навсегда запомнить эти слова,
и поэтому он может повторить их совершенно точно, а не приблизительно.
От биографа мы вправе требовать какой-то особенной прямоты и
открытости. Если ему необходимо внести в жизнеописание героя собственные
мысли, предположения и догадки, пусть лучше он делает это совершенно явно,
от своего имени, не приписывая своих мыслей и чувств действующим лицам. Так
поступает, например, М. Зощенко. В его книге о Ленине авторские отступления,
рассуждения, шутки отнюдь не смешиваются с фактическим содержанием. Они
только оттеняют его и приближают к читателю.
Разумеется, жизнь деятеля или героя может служить материалом не только
для биографии в более или менее строгом смысле этого слова, но и для
повести, для романа н поэмы. Злесь прав у автора гораздо больше, но зато
гораздо больше и ответственности.
Чем свободнее повесть или поэма в отдельных деталях, тем правдивее она
должна быть в своих главных чертах, тем глубже, крупнее и самостоятельнее
должен быть ее поэтический замысел, ее философская и психологическая
концепция.
Но о биографической повести и ее задачах следует поговорить отдельно.
Да и не об одной только биографической повести.
Сказка, научно-фантастическая повесть, роман приключений, стихи и проза
для самых младших читателей, - все это не в меньшей степени заслуживает
самого пристального и подробного разбора.
Охватить всю детскую литературу одной статьей стало уже делом
невозможным.
Даже в тех разделах детской библиотеки, где вчера было еще совсем
пусто, появляются первые гости, а может быть, и постоянные жильцы
библиотечных полок.
Мы должны встречать их приветливо и доброжелательно, но не жертвовать
ради гостеприимства высокой требовательностью.
Наша книга для детей призвана воспитывать человека нового,
социалистического общества. У детских писателей еще никогда не было задачи
почетнее, ответственнее и радостнее.
^TИЗ НЕЗАВЕРШЕННОГО^U
^T"НЕ ПАМЯТЬ РАБСКАЯ, НО СЕРДЦЕ"^U
Из бесед о мастерстве (Фрагменты статьи)
Каждый из нас, литераторов, получает много писем с настойчивой просьбой
рассказать о своем "творческом опыте", а заодно и поговорить о работе других
писателей.
Нет, не опытом своим хотел бы я поделиться с молодыми литераторами. Как
поделиться опытом - да еще творческим! - на немногих страницах журнальной
статьи! В серьезном разговоре об искусстве не сразу найдешь общий язык, не
вдруг определишь, что значат те или другие термины, столь зыбкие и
неустойчивые в нашем деле.
И не о работе других писателей будет речь в этой статье. Лучше
поговорим о читателях, - о них мало и редко говорят. А между тем читатель -
это фигура, без которой ни один автор никак не может обойтись, без которой
все наши книги - ничто. Исчезни сегодня читатель - и все произведения
Шекспира, Гомера, Данте, Пушкина станут только немой и мертвой грудой
бумаги.
Что и говорить, читатель - особа незаменимая, и при этом весьма
тонкая,сложная, загадочная. Приглядеться к нему, познакомиться с ним
поближе, по-настоящему, писателю небесполезно.
Все струны, которые вы задеваете, подбирая слова стихов или прозы,
находятся в душах читателей. Иных струн у вас нет. И заметьте, - в
зависимости от качества вашей игры на этих струнах, они отзываются в
читательских душах то глухо, то звонко, то громко, то тихо.
Об этом не надо забывать, когда мы говорим о языке, о словаре писателя.
Почему, скажем, следует избегать - особенно в художественной речи -
иностранных слов? Да потому, что эти слова вызывают мало ассоциаций в
читательском мозгу, далеко не всем понятны, а если и понятны, то не будят в
сердце никаких или почти никаких чувств. Это слова-термины, бобылями живущие
в чужом языке, если только они не получили права гражданства, как это
случилось с некоторыми из иностранных слов, которые мы "выстрадали" -
наполнили своими чувствами, своими идеями и понятиями.
На совещании молодых писателей мне довелось слышать стихи, где что-то
говорилось про пистолет, который является чьим-то "сувениром". Сувенир -
простое, обычное и важное слово во французском словаре. Оно означает
"воспоминание" и вещь, которую дарят на память. У нас же это слово звучит
щеголевато, манерно. Годится оно только для бытового и юмористического
рассказа. Не скажете же вы в трогательную минуту:
- Вот, дорогая, я оставляю тебе на память этот сувенир!
Слово "сувенир" известно довольно узкому кругу читателей. Значит, оно
плохое, слабое средство воздействия на читательское воображение. Помню,
работая над одним из переводов, я долго искал выражение, которое бы
передавало это французское понятие "сувенир". В конце концов я прекратил
бесплодные поиски слова, но в нужную минуту, когда я дошел до строфы, где
оно мне понадобилось, чувство подсказало мне старое русское всем понятное
слово "памятка". Оно не всегда может заменить слово "сувенир", но в данном
случае оно было как нельзя более кстати.
Из своей литературной практики я сделал вывод, что не следует
механически, рассудочно искать слова, когда занимаешься поэзией. Не там, не
в тех рядах слов ты будешь искать. Чувство, воображение гораздо лучше, чем
холодный и расчетливый рассудок, знают, где у тебя в мозгу находится то или
иное слово, где его искать. Слова живут в сознании не как в словаре, не
порознь, а в ассоциациях, и тайники, где хранятся наши ассоциации,
открываются лучше всего эмоциональным ключом. Вам не придет на память
гневное, острое, меткое словцо, пока вы не разгневаетесь по-настоящему; вы
не найдете нежных, ласковых слов, пока не проникнетесь подлинной нежностью.
Чем проще слово, чем оно общедоступнее, народнее, - тем оно сильнее.
Слово "беда" больше говорит нашему сердцу, чем, скажем, "катастрофа". В
минуту душевного подъема или потрясения вы вряд ли будете уснащать свою речь
иностранными словами.
Большие, всенародные писатели, такие, как Пушкин, Лев Толстой,
знаютсилу простого, общенародного слова.
В сущности, демократический поэт, задевающий струны многих сердец,
какбы играет на мощном органе, а поэт "аристократический", пишущий для
избранного, изысканного круга, сам того не подозревая, играет на
трехструнной балалайке.
Но слово настоящего художника отличается не только общедоступностью.
Оно должно быть вещественным, осязаемым, конкретным.
Когда вы произносите слова "рубить", "пилить", "строгать", вы этим
вызываете у читателя какое-то - хоть и самое незначительное - ощущение
топора, пилы, рубанка в руке. Когда же вы говорите "обрабатывать дерево", вы
не вызываете таких ощущений.
Такие обобщающие понятия в словаре нужны. Они даже порой очень удобны
(хоть, впрочем, этими обобщающими понятиями легко иной раз прикрыть
недостаточное знание предмета). Но уж если говорить о задачах
писателя-художника, то им гораздо лучше служат те слова, которые что-то
говорят нашему осязанию, зрению, слуху, обонянию и, во всяком случае, нашему
сердцу и воображению.
Кстати, на том же совещании молодых писателей часто возникал спор или
поднимался вопрос о "прозаизмах" - о том, что именно считать в стихах
"прозаическим" - конечно, в отрицательном смысле этого слова.
Несколько времени тому назад я написал статью "О прозе в поэзии". В
этой статье я говорил о прозе, как о положительном, ценном элементе поэзии.
Я писал о том, что нельзя делать поэзию из поэзии же, то есть из тех
роз, соловьев, лилий, лебедей, ландышей, чаек, которые были добыты когда-то
настоящими поэтами из простой и суровой житейской прозы, а потом стали
достоянием эпигонов. Однако, во избежание недоразумений, следует хотя бы
вскользь сказать и о другой крайности - "о прозаизмах", являющихся пороком,
а не достоинством стиля.
Из боязни "прозаизма" некоторые стихотворцы боятся простых слов, не
кажущихся им с первого взгляда образными. Они причисляют к прозаизмам все
сказанное просто, без внешних, - так сказать, "мундирных" - отличий
поэтического слова. С этой точки зрения нет никаких признаков
художественности, образности в пушкинской строчке "Туча по небу идет" или в
стихе Маяковского "Дождь покапал и прошел" [1]. Что же тут картинного,
поэтичного - просто констатируются факты.
Но большой поэт так располагает простые слова в строфе и во всем
стихотворении, что они приобретают силу, вес, картинность, звучность -
достоинства, которыми они не обладали, покоясь в бездействии на страницах
словарей.
В слове "хохотать" заключены звуки хохота, но как явственно вы их
слышите в строчках "Медного всадника", где Евгений ищет разрушенный
наводнением домик.
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою -
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.
Кажется, впервые этому слову предоставлен простор, необходимый для
полного его звучания.
В "Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях" Пушкин не ищет
живописных слов, чтобы изобразить таинственный, известный одному только
ветру грот, в котором погребена царевна. Самыми обыкновенными словами
вызывает у нас порт чувство сказочной таинственности.
....Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный...
С каждой строчкой все сильнее ощущаете вы тишину этого уединения.
Казалось бы, строфа построена просто и безыскусно. Но какую четкость
придают ссловесному рисунку эти параллельно расположенные слова - "гора" и
"нора", "высокая" и "глубокая".
Вся строфа как бы превращается в гору с глубокой норой, в которой
покачивается на цепях хрустальный гроб царевны.
К сожалению, этой строгости поэтического построения, этой четкости
рисунка в строфе и в целом произведении не хватает многим стихам наших
молодых поэтов, пишущих
В их строчках редко найдешь экономию поэтических средств, умение
наметить основную музыкальную тему, которая может лечь в основу поэмы и
предопределить вариации. Стихи, даже неплохие в своих частностях, иногда
строятся, как хроника, как репортаж. А ведь молодые поэты могли бы поучиться
музыкальному, а не рассудочному построению стихов не только у Пушкина и
других классиков, но и у наших современников, например, у Твардовского.
Посмотрите, как построена одна из лучших глав "Василия Теркина" -
"Переправа".
В этом правдивом и как будто безыскусном рассказе о подлинных,
наблюденных автором событиях вы тем не менее обнаружите строгую форму,
четкое построение. Вы найдете здесь повторяющийся лейтмотив, который звучит
в самых ответственных местах повествования, и каждый раз по-новому, - то
грустно и тревожно, то торжественно и даже грозно:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый.
Снег шершавый. Кромка льда...
Кому память, кому слава,
Кому темная вода.
Вы найдете здесь и живой, лаконичный, безупречно меткий и построенный
по всем законам баллады диалог.
В этом-то и сказывается настоящая поэтическая культура, которая дает
нам средства для изображения событий из самой современной кипучей жизни.
Но вернемся к "прозаизмам". Бояться простых житейских слов, простых
фраз, лишенных метафор и прочих украшений, не следует. Не они превращают
стихи в дурную прозу. К примеру, вы можете сказать и в прозе и в стихах: "Ну
во время обыска перехитрил жандарма. Когда закрываешь эту книжку,
убеждаешься, что Зощенко, ничего не навязывая читателю, ничего
неподчеркивая, то и дело позволяя себе вольные и даже шутливые отступления,
- сумел в конце концов создать из отдельных черт простой и ясный образ
Ленина, отчетливый, но в то же время нисколько не схематизированный.
А. Кононов в своей книге показывает нам Ленина в определенный период
его жизни - начиная со времени подготовки Октябрьской революции и до
последних дней Владимира Ильича. Выбрать этот период - значит, пытаться
показать Ленина в самом зените его политической деятельности, показать его
как вождя революции, как руководителя страны.
М. Зощенко изображает Ленина в самые различные периоды его жизни.
Читатель видит своего героя и маленьким мальчиком, и гимназистом, и
студентом, и взрослым человеком - Лениным. Эпизоды, которые выбраны для этой
книжки, автор даже не пытается рассматривать как вехи в политической
деятельности Владимира Ильича. Скорее, они должны показать его облик, склад
его характера.
И, однако же, там, где нужно рассказать детям о самом содержании
деятельности Ленина, Зощенко берется за эту задачу прямее и увереннее, чем
А. Кононов.
Если Кононов в рассказе о покушении на Ленина говорит: "В газетах
писали, что женщину, которая стреляла в Ленина, подослали враги народа..." -
то Зощенко в своем рассказе на ту же тему пытается объяснить маленьким
ребятам, что это были за враги и отчего они ненавидели Ленина.
Сравнивать между собой два произведения искусства - дело трудное и
неслишком благодарное. На то они и произведения искусства, чтобы быть
непохожими друг на друга. Особенно же трудно сравнивать книги писателей,
столь различных по складу, по характеру и опыту. Но иной раз это бывает и
полезно и необходимо.
Сопоставление двух книжек одного и того же жанра, на одну и ту же тему
и для одного и того же читателя может прояснить нам путь этого жанра и его
конечные задачи. Интересно бывает сопоставить эти книги не только в
существенных чертах, но и в подробностях.
Вот, например, в книжке Зощенко и в книжке Кононова есть рассказы об
охоте на лисицу. Они совпадают и по теме, и по отдельным деталям. Удивляться
этому не приходится. Ведь оба автора черпали свой материал из одного и
тогоже источника.
Рассказы эти удались обоим писателям. Но, читая рассказ М. Зощенко мы
гораздо больше чувствуем реальную обстановку - зиму, лес, тишину. Его лисица
нам кажется ярче и рыжее, а весь эпизод как-то значительнее.
У Кононова совсем неплохо сказано про лисьи глаза. "Она... тревожно
поглядывала вдаль темными круглыми глазами".
Зощенко говорит про те же лисьи глаза лишь немногим больше.
"...Испуганно сверкали ее круглые глазенки с вертикальными зрачками".
Разница как будто невелика. Но как зажглись эти звериные глаза от того,
что в них поставили вертикальные черточки.
Описание зимнего леса и в том и в другом рассказе очень беглое. У
Кононова говорится только: "Какая-то птица пролетела над головой Владимира
Ильича, задела ветку, стряхнула снег. Сверху, медленно кружась, посыпались
легкие снежинки".
У Зощенко этому пейзажу тоже уделено всего две-три строчки: "...кругом
удивительно красиво. Полянка. Лес. Сверкающий пушистый снег на ветках -
зимнее солнце золотит верхушки деревьев".
Но в рассказе Зощенко ощущение зимы создается не одним этим описанием.
То, что Ленин одет в полушубок и валенки, что ружье он опускает в снег,
гораздо больше напоминает нам о зиме, чем описание, занимающее всего один
абзац.
Обо всех этих удачных деталях, может быть, не стоило бы и говорить так
подробно, но дело в том, что, чем живее, поэтичнее и свободнее вся книга,
тем значительнее и рельефнее ее центральный образ.
От таких, почти незаметных, мелочей иногда зависит очень многое. Важнее
же всего в книге М. Зощенко то, что он не ограничивает свою задачу
сообщением читателю биографических сведений.
Зощенко отлично понимает, какое значение может иметь для воспитания
советских детей биография Ленина.
Сказать им: "Так поступал Ленин", - это то же самое, что сказать:
"Поступайте так же и вы".
Мих. Зощенко берет из жизни Ленина такие случаи, которые могут быть
вполне понятны и убедительны даже для маленьких читателей. Он берет эпизоды,
которые сами по себе, без посторонних сентенций и пояснений, вызывают у
детей стремление следовать примеру Ленина, быть похожим на него.
Книга эта - одна из тех, которые могут совершенствоваться с каждым
новым изданием. Ее, пожалуй, можно и нужно сделать строже по языку. Дело не
в том, конечно, чтобы Зощенко отказался от свойственного ему склада речи, -
было бы совсем нехорошо, если бы в детской книге писатель переставал быть
самим собой. Но жаль было бы, если бы оказалось, что некоторые шутливые
словесные обороты Зощенко ребята принимают всерьез (а в некоторых случаях
такая опасность существует). Кроме того, та простота, которая позволяет
писателю говорить с детьми о серьезных вещах лаконично и обобщенно, почти
как в сказке, иногда граничит с невольным упрощением.
Например, в начале рассказа "Как Ленин учился" говорится: "Но, к
сожалению, начальники исключили его из университета, потому что он был
революционер. А этого начальство не терпело. И царь тоже не позволял
революционерам учиться".
По существу, в словах этих нет никакой погрешности против правды, но
тем не менее звучат они излишне ребячливо, нарочито наивно. Все это стоит
проверить.
Обе книги рассказов о Ленине поддаются расширению. Построены они так,
что их можно дополнять новыми рассказами. Жизнь Ленина дает для этого
достаточно замечательного материала.
<> XI <>
Детская литература так долго ждала биографических книг, что появление
на свет каждой из них заслуживает самого пристального внимания. Особенно
тогда, когда автор берется за такое трудное дело, как биографические книги о
выдающихся людях нашей эпохи, да еще предназначенные для самых младших
читателей.
Впрочем, не только книги для маленьких, но и вся наша биографическая
серия в целом (в последнее время эта группа книг настолько расширилась, что
ее уже, пожалуй, можно называть серией) стоит того, чтобы о ней говорили
подробно, подвергая тщательному разбору каждый очерк, каждую повесть.
Но эта статья - не обзор, и поэтому останавливаться на всех
биографических книгах, даже на самых лучших из них, здесь невозможно. Книги
М. Зощенко и А. Кононова представляют особый интерес потому, что обе они,
каждая по-своему, прокладывают пути к созданию художественной биографии,
построенной на основе точных и подлинных фактов.
В этом смысле к ним примыкает совсем непохожая на них книга "В боях и
походах", написанная героем гражданской войны, командиром Окой Ивановичем
Городовиковым (Детиздат, 1939 г.).
Всякий взрослый человек помнит, как привлекали его в детстве повести,
на обложке которых стояла категорическая и краткая пометка "быль".
Как это ни странно, а дети, такие ярые любители всего невероятного,
фантастического и сказочного, с особенным удовольствием берутся за повесть,
в достоверности которой им не приходится сомневаться. Сказка - так сказка,
быль - так быль! А сидеть между двух стульев они не охотники.
Автобиография О. И. Городовикова в обработке Игоря Всеволожского,
несомненно, будет пользоваться у ребят успехом.
На этой книге нет пометки "быль", но и без того она покажется читателю
настоящей былью и по фактическому своему содержанию, и по общему тону
повествования. Это очень небольшая книга - в ней всего семьдесят пять
страниц, включая сюда и картинки. Но она вместила всю судьбу человека,
который из маленького пастушонка Сальских степей превратился в одного из
славных командиров Красной Армии. Казалось бы, такая краткость возможна
только при быстром, стремительном темпе повести. Но стоит вам раскрыть
книжку, и вы убедитесь, что автор вовсе не торопится. По пути он
останавливается всюду, где находит нужным остановиться. Он успевает
рассказать обстоятельно и подробно о том, как его калмыцкая фамилия
"Хардагин" под рукой русского писаря превратилась в фамилию "Городовиков",
как служил он у хозяев то пастушонком, то поваром, то погонщиком быков;
какие сказки слышал в детстве от своего отца.
В книге много случаев, эпизодов, но случаи эти почти всегда достигают
размеров событий. Вот маленький Ока пасет в степи хозяйских баранов, и на
него нападают орлы. Если бы не овчинный полушубок, они заклевали бы его
насмерть.
"С той поры, - говорит автор, - я не выношу орлов".
Вот он вместе с конем сваливается в степной колодезь и целую ночь
томится в глубокой яме с глинистыми скользкими стенками, пока его не
выручает сердитый хозяин.
В этой автобиографии есть и действие и диалоги, как в настоящей
повести. Но диалоги никогда не кажутся введенными только для оживления, ради
беллетристики. Чаще всего реплики действующих лиц воспринимаются как
подлинные, точно автор сохранил их в своей памяти от слова до слова. Таков,
например, первый разговор Городовикова с его будущим боевым шефом.
"...В праздничный день, вечером, начистив до блеска сапоги, я
отправился в харчевню... На огонек харчевни, как мошкара, собирались
станичники...
За одним из столов сидел коренастый унтер-офицер в форме драгунского
полка. Лихо сдвинув набекрень фуражку, он растягивал двухрядную гармонь.
Унтер поглядел на меня веселыми глазами, поманил пальцем и сказал:
- Места ищешь, казаче? Садись!
Мне, калмыку-казаку, унтер-офицер предлагает место у своего стола! Я
удивился, но подошел.
- Ты кто такой? - спросил унтер.
- Я - Городовиков. Живу здесь на хуторе, вернулся со службы.
- Ну, а я тоже вернулся со службы. Драгун Семен Буденный. Садись.
Раньше я Буденного не встречал, но о такой фамилии слышал, знал, что
семья их живет в Платовской, да еще говорил кто-то, что они иногородние и от
бедности переселились сюда из Воронежской губернии.
- В казачьих частях служил? - спросил унтер и сразу же
неодобрительноотозвался о казачьих частях.
Я не остался в долгу:
- Ну-ну, ты полегче! Драгун-то я скольких за ногу на маневрах с коня
стащил. Слыхал, про драгун даже пословица есть: "Стой, остановись! Драгун с
коня упал!"
Унтер-офицер не обиделся. Он рассмеялся и сказал, что хотя казаки и
лихие рубаки, но у них нет шпор..."
Через десяток страниц - новая встреча с Буденным. Но между этими двумя
встречами целые годы, империалистическая война, революция.
- Ты откуда, Городовиков? - спросил он.
- С фронта прибежал. А ты?
- Тоже с фронта. Организуем ревком из фронтовиков. Будешь работать
снами?
- Буду".
Еще десять страниц. Но какие это страницы! Чуть ли не каждая их строка
- это боевой эпизод. Тут и баснословный по смелости налет Буденного на
станицу Платовскую, и героический поход к Царицыну, и переправа через реку
Сал, о которой автор говорит:
"- Под огнем мы приступили к наводке моста. Наводили мост по способу
Тамерлана и Александра Македонского"...
Под Царицыном идут ожесточенные бои. Белые начали третье наступление на
город. Ночью, во время короткого отдыха, кто-то разбудил Городовикова.
"- Городовиков! Да вставай же! Ехать надо, быстро...
Это был Буденный.
По дороге Семен Михайлович сказал мне, что бригаду потрепали, что
комбриг Тимошенко серьезно заболел.
Затем Буденный сказал:
- Так-то вот, Городовиков! Придется тебе командовать бригадой.
- То есть как это командовать бригадой? - удивился я.
- Очень просто. Принимай и командуй. Партия тебе доверяет..."
На глазах у читателя "В боях и походах" рождается Первая Конная армия,
И оттого, что об этом рассказывает человек, который был в ней
командиром эскадрона, полка, бригады, дивизии, - читатель видит все боевые
события не со стороны, а изнутри. Ему кажется, что это он сам вместе с
храбрым Дундичем пронесся по дорогам Польши, мимо костелов, мельниц, старых
кирпичных замков, ворвался в польский штаб и слышал повелительный возглас
Дундича:
"Выходи! Революция пришла:"
Читатель вместе с бойцами проходит по селу Великая Михайловна, где
товарищ Сталин принимал первый парад славной Конармии.
"Он стоял на крестьянских розвальнях, в солдатской шинели и меховой
шапке. Щадепко вручал дивизии боевые знамена..."
<> XII <>
Такие книги, как автобиография О. И. Городовикова, именно своей
достоверностью побеждают читателя.
Биография, жизнеописание - это очень строгая форма. Она должна либо
воспроизводить события и диалоги с безупречной точностью, либо угадывать их
так верно и метко, чтобы домысел, по крайней мере, не подрывал доверия к
правде.
В книгах, написанных по горячим следам недавних больших событий,
читатель с жадностью ловит все черты правды и боится признаков "павильонной
съемки".
От автора биографий он требует благородной сдержанности, скромности
летописца. Он не прощает ему произвольных и бесцеремонных вторжений в
историю, в судьбу героев, в ткань их мыслей и речи. Не прощает условных
пейзажей и псевдолирических интермедий, которые вносятся в книгу только для
украшения и оживления текста.
Биограф не может себе позволить той свободы, какой пользуется
беллетрист. Он не может быть слишком щедр в описании сокровенных чувств
героев - тех чувств, которые не нашли себе выражения в поступках. Он не
должен злоупотреблять разговорными сценами, потому что читатель всегда может
задать ему каверзный, но вполне законный вопрос:
- Да откуда же ты все это знаешь?
Когда в книге О. И. Городовикова товарищ Буденный говорит автору:
"Так-то вот, Городовиков, придется тебе командовать бригадой", читатель
охотно верит, что у автора были все основания навсегда запомнить эти слова,
и поэтому он может повторить их совершенно точно, а не приблизительно.
От биографа мы вправе требовать какой-то особенной прямоты и
открытости. Если ему необходимо внести в жизнеописание героя собственные
мысли, предположения и догадки, пусть лучше он делает это совершенно явно,
от своего имени, не приписывая своих мыслей и чувств действующим лицам. Так
поступает, например, М. Зощенко. В его книге о Ленине авторские отступления,
рассуждения, шутки отнюдь не смешиваются с фактическим содержанием. Они
только оттеняют его и приближают к читателю.
Разумеется, жизнь деятеля или героя может служить материалом не только
для биографии в более или менее строгом смысле этого слова, но и для
повести, для романа н поэмы. Злесь прав у автора гораздо больше, но зато
гораздо больше и ответственности.
Чем свободнее повесть или поэма в отдельных деталях, тем правдивее она
должна быть в своих главных чертах, тем глубже, крупнее и самостоятельнее
должен быть ее поэтический замысел, ее философская и психологическая
концепция.
Но о биографической повести и ее задачах следует поговорить отдельно.
Да и не об одной только биографической повести.
Сказка, научно-фантастическая повесть, роман приключений, стихи и проза
для самых младших читателей, - все это не в меньшей степени заслуживает
самого пристального и подробного разбора.
Охватить всю детскую литературу одной статьей стало уже делом
невозможным.
Даже в тех разделах детской библиотеки, где вчера было еще совсем
пусто, появляются первые гости, а может быть, и постоянные жильцы
библиотечных полок.
Мы должны встречать их приветливо и доброжелательно, но не жертвовать
ради гостеприимства высокой требовательностью.
Наша книга для детей призвана воспитывать человека нового,
социалистического общества. У детских писателей еще никогда не было задачи
почетнее, ответственнее и радостнее.
^TИЗ НЕЗАВЕРШЕННОГО^U
^T"НЕ ПАМЯТЬ РАБСКАЯ, НО СЕРДЦЕ"^U
Из бесед о мастерстве (Фрагменты статьи)
Каждый из нас, литераторов, получает много писем с настойчивой просьбой
рассказать о своем "творческом опыте", а заодно и поговорить о работе других
писателей.
Нет, не опытом своим хотел бы я поделиться с молодыми литераторами. Как
поделиться опытом - да еще творческим! - на немногих страницах журнальной
статьи! В серьезном разговоре об искусстве не сразу найдешь общий язык, не
вдруг определишь, что значат те или другие термины, столь зыбкие и
неустойчивые в нашем деле.
И не о работе других писателей будет речь в этой статье. Лучше
поговорим о читателях, - о них мало и редко говорят. А между тем читатель -
это фигура, без которой ни один автор никак не может обойтись, без которой
все наши книги - ничто. Исчезни сегодня читатель - и все произведения
Шекспира, Гомера, Данте, Пушкина станут только немой и мертвой грудой
бумаги.
Что и говорить, читатель - особа незаменимая, и при этом весьма
тонкая,сложная, загадочная. Приглядеться к нему, познакомиться с ним
поближе, по-настоящему, писателю небесполезно.
Все струны, которые вы задеваете, подбирая слова стихов или прозы,
находятся в душах читателей. Иных струн у вас нет. И заметьте, - в
зависимости от качества вашей игры на этих струнах, они отзываются в
читательских душах то глухо, то звонко, то громко, то тихо.
Об этом не надо забывать, когда мы говорим о языке, о словаре писателя.
Почему, скажем, следует избегать - особенно в художественной речи -
иностранных слов? Да потому, что эти слова вызывают мало ассоциаций в
читательском мозгу, далеко не всем понятны, а если и понятны, то не будят в
сердце никаких или почти никаких чувств. Это слова-термины, бобылями живущие
в чужом языке, если только они не получили права гражданства, как это
случилось с некоторыми из иностранных слов, которые мы "выстрадали" -
наполнили своими чувствами, своими идеями и понятиями.
На совещании молодых писателей мне довелось слышать стихи, где что-то
говорилось про пистолет, который является чьим-то "сувениром". Сувенир -
простое, обычное и важное слово во французском словаре. Оно означает
"воспоминание" и вещь, которую дарят на память. У нас же это слово звучит
щеголевато, манерно. Годится оно только для бытового и юмористического
рассказа. Не скажете же вы в трогательную минуту:
- Вот, дорогая, я оставляю тебе на память этот сувенир!
Слово "сувенир" известно довольно узкому кругу читателей. Значит, оно
плохое, слабое средство воздействия на читательское воображение. Помню,
работая над одним из переводов, я долго искал выражение, которое бы
передавало это французское понятие "сувенир". В конце концов я прекратил
бесплодные поиски слова, но в нужную минуту, когда я дошел до строфы, где
оно мне понадобилось, чувство подсказало мне старое русское всем понятное
слово "памятка". Оно не всегда может заменить слово "сувенир", но в данном
случае оно было как нельзя более кстати.
Из своей литературной практики я сделал вывод, что не следует
механически, рассудочно искать слова, когда занимаешься поэзией. Не там, не
в тех рядах слов ты будешь искать. Чувство, воображение гораздо лучше, чем
холодный и расчетливый рассудок, знают, где у тебя в мозгу находится то или
иное слово, где его искать. Слова живут в сознании не как в словаре, не
порознь, а в ассоциациях, и тайники, где хранятся наши ассоциации,
открываются лучше всего эмоциональным ключом. Вам не придет на память
гневное, острое, меткое словцо, пока вы не разгневаетесь по-настоящему; вы
не найдете нежных, ласковых слов, пока не проникнетесь подлинной нежностью.
Чем проще слово, чем оно общедоступнее, народнее, - тем оно сильнее.
Слово "беда" больше говорит нашему сердцу, чем, скажем, "катастрофа". В
минуту душевного подъема или потрясения вы вряд ли будете уснащать свою речь
иностранными словами.
Большие, всенародные писатели, такие, как Пушкин, Лев Толстой,
знаютсилу простого, общенародного слова.
В сущности, демократический поэт, задевающий струны многих сердец,
какбы играет на мощном органе, а поэт "аристократический", пишущий для
избранного, изысканного круга, сам того не подозревая, играет на
трехструнной балалайке.
Но слово настоящего художника отличается не только общедоступностью.
Оно должно быть вещественным, осязаемым, конкретным.
Когда вы произносите слова "рубить", "пилить", "строгать", вы этим
вызываете у читателя какое-то - хоть и самое незначительное - ощущение
топора, пилы, рубанка в руке. Когда же вы говорите "обрабатывать дерево", вы
не вызываете таких ощущений.
Такие обобщающие понятия в словаре нужны. Они даже порой очень удобны
(хоть, впрочем, этими обобщающими понятиями легко иной раз прикрыть
недостаточное знание предмета). Но уж если говорить о задачах
писателя-художника, то им гораздо лучше служат те слова, которые что-то
говорят нашему осязанию, зрению, слуху, обонянию и, во всяком случае, нашему
сердцу и воображению.
Кстати, на том же совещании молодых писателей часто возникал спор или
поднимался вопрос о "прозаизмах" - о том, что именно считать в стихах
"прозаическим" - конечно, в отрицательном смысле этого слова.
Несколько времени тому назад я написал статью "О прозе в поэзии". В
этой статье я говорил о прозе, как о положительном, ценном элементе поэзии.
Я писал о том, что нельзя делать поэзию из поэзии же, то есть из тех
роз, соловьев, лилий, лебедей, ландышей, чаек, которые были добыты когда-то
настоящими поэтами из простой и суровой житейской прозы, а потом стали
достоянием эпигонов. Однако, во избежание недоразумений, следует хотя бы
вскользь сказать и о другой крайности - "о прозаизмах", являющихся пороком,
а не достоинством стиля.
Из боязни "прозаизма" некоторые стихотворцы боятся простых слов, не
кажущихся им с первого взгляда образными. Они причисляют к прозаизмам все
сказанное просто, без внешних, - так сказать, "мундирных" - отличий
поэтического слова. С этой точки зрения нет никаких признаков
художественности, образности в пушкинской строчке "Туча по небу идет" или в
стихе Маяковского "Дождь покапал и прошел" [1]. Что же тут картинного,
поэтичного - просто констатируются факты.
Но большой поэт так располагает простые слова в строфе и во всем
стихотворении, что они приобретают силу, вес, картинность, звучность -
достоинства, которыми они не обладали, покоясь в бездействии на страницах
словарей.
В слове "хохотать" заключены звуки хохота, но как явственно вы их
слышите в строчках "Медного всадника", где Евгений ищет разрушенный
наводнением домик.
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою -
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.
Кажется, впервые этому слову предоставлен простор, необходимый для
полного его звучания.
В "Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях" Пушкин не ищет
живописных слов, чтобы изобразить таинственный, известный одному только
ветру грот, в котором погребена царевна. Самыми обыкновенными словами
вызывает у нас порт чувство сказочной таинственности.
....Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный...
С каждой строчкой все сильнее ощущаете вы тишину этого уединения.
Казалось бы, строфа построена просто и безыскусно. Но какую четкость
придают ссловесному рисунку эти параллельно расположенные слова - "гора" и
"нора", "высокая" и "глубокая".
Вся строфа как бы превращается в гору с глубокой норой, в которой
покачивается на цепях хрустальный гроб царевны.
К сожалению, этой строгости поэтического построения, этой четкости
рисунка в строфе и в целом произведении не хватает многим стихам наших
молодых поэтов, пишущих
В их строчках редко найдешь экономию поэтических средств, умение
наметить основную музыкальную тему, которая может лечь в основу поэмы и
предопределить вариации. Стихи, даже неплохие в своих частностях, иногда
строятся, как хроника, как репортаж. А ведь молодые поэты могли бы поучиться
музыкальному, а не рассудочному построению стихов не только у Пушкина и
других классиков, но и у наших современников, например, у Твардовского.
Посмотрите, как построена одна из лучших глав "Василия Теркина" -
"Переправа".
В этом правдивом и как будто безыскусном рассказе о подлинных,
наблюденных автором событиях вы тем не менее обнаружите строгую форму,
четкое построение. Вы найдете здесь повторяющийся лейтмотив, который звучит
в самых ответственных местах повествования, и каждый раз по-новому, - то
грустно и тревожно, то торжественно и даже грозно:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый.
Снег шершавый. Кромка льда...
Кому память, кому слава,
Кому темная вода.
Вы найдете здесь и живой, лаконичный, безупречно меткий и построенный
по всем законам баллады диалог.
В этом-то и сказывается настоящая поэтическая культура, которая дает
нам средства для изображения событий из самой современной кипучей жизни.
Но вернемся к "прозаизмам". Бояться простых житейских слов, простых
фраз, лишенных метафор и прочих украшений, не следует. Не они превращают
стихи в дурную прозу. К примеру, вы можете сказать и в прозе и в стихах: "Ну