Страница:
открытием: они все, все проглядели домашние горести Павки Климова!
А через несколько десятков страниц та же Марина опять восклицает,
выслушав взволнованную исповедь девятиклассницы Искры Бережной.
"- Искра!.. Искра!.. - растерянным шепотом повторяла Марина, ухватив ее
за холодные пальцы обеими руками сразу. - Искра, как? Искра, ведь я же не
знала..."
Мысль о том, что следует внимательно относиться к товарищам, вовремя
замечать их огорчения и заботы, правильна, бесспорна и полезна. Но ведь
художественная повесть - это не сочинение на заданную тему. Если идею можно
вытянуть из повести, как пружинку из говорящей куклы, - значит, повесть
построена механически.
Недаром и факты, которыми Н. Дмитриева иллюстрирует свою мысль, часто
кажутся нарочитыми, придуманными.
Автору для его педагогических целей необходимо некоторое количество
детских горестей.
И вот он предлагает вниманию читателей целый ассортимент огорчений.
У одного школьника умер любимый брат, талантливый музыкант, чуткий
друг. Образ его все время живет в душе мальчика: "вот сейчас скрипнет дверь,
и он войдет, в своей бархатной кофточке, чуть сгорбившись..."
Потеря брата - это, конечно, большое горе. Но печаль Сережи Левицкого,
одного из героев той же повести "Дружба", облечена в тот нарядный, слегка
кокетливый траур, который так любила старинная детская литература. Тут и
рояль, умолкнувший с тех пор, как умер брат, и артистическая бархатная
кофточка покойника - словом, все, что дает читателю возможность в меру
растрогаться без затраты особых душевных сил.
И все же горе Сережи Левицкого - явление естественное и понятное.
А вот горести Павки Климова вызывают некоторое недоумение. Вся история
в том, что отец его поступил швейцаром в парикмахерскую и вследствие этого
разошелся с матерью. Кстати сказать, в последнее время родительские разрывы,
измены и разводы стали довольно обычной темой детских повестей. Но Павкины
родители разошлись безо всяких измен и разводов. Просто мать Павки не
одобрила новой профессии мужа, который до того был талантливым резчиком и
ушел из своей мастерской только потому, что она сгорела, - так сказать, ушел
временно - до окончания капитального ремонта.
Отчего, собственно, служба в парикмахерской должна была вызвать такую
бурю в семье Климовых - решительно непонятно. Ведь не в разбойники же пошел
отец Павки, а всего только в швейцары!
На всякий случай автор для усугубления трагедии прибавил Павке еще
несколько горестей узко школьного характера. Но в основном это дела не
меняет.
Есть в повести "Дружба" еще одна героиня - девятиклассница Искра
Бережная. Она появляется перед нами то "в красном джемпере и спортивных
шароварах, позванивая гагами", то в полосатом - зеленом с красным - халате,
то в меховом жакете, то в маскарадном испанском костюме, гладко причесанная,
с красной розой и черепаховым гребнем в волосах.
Эта девушка, в сущности говоря, счастливица. Она отлично учится,
прекрасно бегает на лыжах и "гагах". У нее, по словам автора, замечательный
отец, который пишет ей с дальней границы дружеские и ласковые письма, а иной
раз посылает в подарок шелка "с бабочками" и меха (!). Мать ни в чем не
смеет ей перечить. Под лестницей у нее, словно на часах, стоит ее верный
рыцарь Сережа Левицкий.
И все же на душе у бедной Искры кошки скребут.
Во-первых, отец находится далеко и еще неизвестно, когда приедет в
отпуск.
Во-вторых, соклассники относятся к ней неважно. С дружбой "не
получается", - жалуется она в письме к отцу.
В-третьих, ее не хотят сделать вожатой.
И, наконец, в-четвертых, у нее трудный характер. "Перец горький", -
называет ее отец. Она горда, одинока, стыдливо замкнута.
"...Как начну говорить, вдруг почему-то становится так стыдно, и точно
что защелкнется, получается все наоборот!!!"
Хорошо, что отец дал ей своевременный совет:
"По-моему, всякую эту гордость дурацкую и самолюбие надо побоку. Крой
их (очевидно, гордость и самолюбие) почем зря, выкорчевывай без жалости,
возьми себя в ежовые рукавицы, и такая, какая ты есть, вали к ним, к
ребятам, напролом, через все "не могу" и "не умею".
Искра принимает отцовский совет - кроет, выкорчевывает, валит напролом,
- то есть объясняется с шестиклассницей Мариной. И точно по волшебству все
меняется. Товарищи по школе сразу обступают ее дружеской толпой и наперебой
зовут ее в МХАТ, на лыжный пробег, на фотовыставку ("Искра! Бережная! Ты с
нами? - С вами, с вами!").
Комсорг Изя утверждает ее вожатой. А тут и Петрович - отец - приезжает
наконец в отпуск.
Все это происходит в заключительной части повести, где кончаются,
впрочем, и все другие печали и воздыхания, в том числе и Павкины. Его отец
бросает свою "позорную" службу в парикмахерской и возвращается к семейному
очагу и к резьбе по дереву. Такой идиллией кончается повесть.
Конечно, никто не требует от детских повестей трагических развязок.
Хорошо, когда детская повесть оптимистична. Но есть что-то по меньшей мере
обидное в подмене серьезных и значительных переживаний детского возраста
суррогатами печалей, затруднений и радостей.
Повесть Н. Дмитриевой не единственная книга, которая этим грешит. Она
останавливает на себе внимание главным образом потому, что ее недостатки и
достоинства вполне откровенны. Искусственные драматические ситуации заметны
в ней так же явственно и отчетливо, как и многие правильные этические
положения, которые автор стремится довести до читателя.
Нет никакого сомнения в том, что Н. Дмитриева самым серьезным образом
хотела помочь ребятам разобраться в их чувствах и переживаниях.
И однако же повесть ее так и не вышла за пределы той
идиллически-условной литературы, которая менее всего способна готовить
подростков к реальной жизни.
В других книжках, тоже посвященных переживаниям детей в том возрасте,
когда кончается их детство, к сожалению, можно обнаружить почти такую же
нарочитость и надуманность.
Ника, четырнадцатилетняя героиня повести Б. Шатилова "В лагере", -
родная сестра Искры Бережной из повести "Дружба". У нее те же причуды,
неожиданности, противоречия.
Искра пишет отцу: "Как начну говорить... получается все наоборот..."
Ника говорит о себе:
"...Всегда у меня так. Придумаю что-нибудь хорошее-хорошее, а заговорю
- и все получается ужасно глупо".
Искра изменчива и капризна. Читатель едва успевает уследить за сменой
ее настроений.
Про Нику герой повести думает так: "Странная девочка! В одну минуту
столько перемен".
Это не случайные совпадения и, разумеется, не заимствования. Вернее,
оба автора в поисках сложного психологического образа, столь редкого в
детских повестях, оказались в плену у одних и тех же литературных
реминисценций.
В классической литературе причудливый, изменчивый женский облик мы
встречаем нередко в разные времена и у разных писателей - у Тургенева, у
Достоевского, у Мопассана, у Гамсуна и еще у многих, многих других. Но
здесь, в современной детской повести, образ этот оказался совершенно
необоснованным психологически.
Неожиданные причуды, которыми поражали наше воображение классические
героини, почти всегда были оправданы борьбою характеров, сложностью
жизненных ситуаций, иной раз глубоко скрытыми, но в то же время вполне
ощутимыми социальными причинами.
Ничего этого нет ни в повести Дмитриевой о дружбе, ни в повести
Шатилова о первой любви. Сложный образ возможен только в сложной повести. Мы
вполне понимаем неожиданные и как будто бы странные перемены в поведении, в
настроениях и чувствах Зинаиды из "Первой любви" Тургенева или Иветты
Мопассана [1].
Но почему, собственно говоря, "наигрывают" - по фигуральному выражению
Искры - эти бедные четырнадцати- пятнадцатилетние девочки из детских
повестей?
Почему Ника, вместо того чтобы поблагодарить своего товарища Сашу за
то, что он застрелил бешеную собаку, которая чуть не искусала ее, награждает
его гневным взглядом?
"...Я помню гневый взгляд Ники. Она топнула ногой и закричала на меня:
- Зачем, зачем ты убил его? Как тебе не стыдно..."
Аналогичный эпизод можно найти уже не у Гамсуна, не у Мопассана, а у
Лидии Алексеевны Чарской. В одной из ее повестей героиня очень долго не
разговаривает со своим мужем за то, что он убил напавшего на нее медведя.
Но, может быть, всю эту быструю смену настроений и капризов наши авторы
не столько вычитали из книг, сколько подглядели, изучая детей в их самом
трудном, переходном возрасте?
Вряд ли это так. Настоящие наблюдения, несомненно, сказались бы с
полной очевидностью, пробили бы стекло традиционных литературных
представлений.
Но если даже допустить, что та психологическая зыбь, которая в детских
повестях служит признаком зарождающейся любви, является собственным
открытием авторов, - то и тогда следует серьезно задуматься над тем, в какой
мере соответствуют интересам и потребностям читателя-подростка
беллетристические рассуждения о неназванных, смутных, волнующих чувствах.
У Б. Шатилова в повести о любви самое слово "любовь" почти
непроизносится - даже там, где оно необходимо по смыслу.
Когда герой повести, Саша, замечает, что с товарищем его творится
что-то неладное, он спрашивает, не договаривая фразы:
"Неужели и он? Ну, конечно, конечно..."
Слово "любовь" произносит только отец Ники - военный, - и то в довольно
абстрактном рассуждении по поводу этого "прекрасного чувства".
Говоря же о чувствах Саши к его дочке Нике (она же Аня), он выражается
осторожно и описательно:
"Я знаю твое отношение к Ане..."
"...Это хорошее, прекрасное чувство".
Н. Дмитриева в повести "Дружба" вовсе не произносит сакраментального
слова, хотя всякому ясно, что Левицкий влюблен в Искру, а Искра неравнодушна
к Левицкому.
По мере возможности избегает этого термина и А. Копыленко в повести
"Очень хорошо". Он предпочитает то, что литературоведы называют "показом".
Вот девочка и мальчик борются.
"Когда правая щека Киры прикоснулась к Вовиной левой щеке, мальчик
почувствовал себя скованным. Он не мог ни пошевельнуться, ни сопротивляться.
Конечно, от кого-нибудь другого он вырвался бы в одну секунду. А тут -
трудно было напружить мускулы - и ничего не выходило. И еще ноги подвели -
задрожали, подломились, как чужие, и Вова невольно стал на колени. Кира от
неожиданности упала на него, но, почувствовав, что он не сопротивляется,
удивилась и испуганно отпустила руку".
Это уже не столько психология, сколько физиология.
Не лучше ли, не тактичнее ли - с точки зрения педагогической и
художественной - поступает Марк Твен, который в своей знаменитой эпопее "Том
Сойер" называет чувство Тома к голубоглазой Бекки совершенно определенно и
откровенно: "влюблен".
В повести Твена Том даже целуется с Бекки, чего ни разу не позволили
себе герои Шатилова, Дмитриевой и Копыленко. Но зато все содержание любовных
отношений Тома и Бекки кажется в тысячу раз проще, крупнее, прозрачнее, хотя
автор ничем в этих отношениях не жертвует ради нарочитой "детскости".
У Твена вы никогда не найдете хаоса ощущений, не то психологических, не
то физиологических.
Его герой ведет себя то как озорной мальчишка, то как настоящий
мужчина.
Для того чтобы понравиться Бекки, он ходит на руках перед ее садом.
Цветок, который она ему бросила, он подбирает пальцами босой ноги. Он
спрашивает ее во время самого нежного объяснения:
"Ты любишь крыс?"
Это - Том-мальчишка.
Но в минуту опасности, блуждая по темному подземелью, он ведет себя
героически: он бодрствует, когда она спит, он отдает ей последний кусок
пирога.
Это - Том-мужчина.
Советская бытовая повесть могла бы найти в нашей действительности не
менее героические, ясные и жизнерадостные образы детей, чем те, которые
удалось создать Марку Твену.
А если уж мы хотим говорить о сложных переживаниях и чувствах, если мы
хотим искать для себя традиций не в детской литературе, а во взрослой, то не
лучше ли нам идти от "Детства" и "Отрочества" Толстого, чем от "Пробуждения
весны" Франка Ведекинда? [2]
Разыскивая пути для психологической детской повести, которой у нас до
сих пор почти и не было, авторы наши часто утрачивают чувство верных
соотношений между миром внутренним и миром внешним.
Внешний мир у них почти исчезает. Взрослые люди в этих книгах играют
незначительную, довольно служебную роль. Это почти не люди, в полном смысле
этого слова, а только отцы, матери, учителя, плохие или хорошие. Хорошие -
это те, которые умеют дружить с детьми, хотя и не забывают о разумной
строгости. Плохие - те, которых авторы такими достоинствами не наделили.
Пожалуй, только в повести А. Копыленко взрослые герои участвуют в
действии активно. Но характеры этих взрослых людей кажутся упрощенными и
схематичными.
В повести Шатилова действующие лица - взрослые - задуманы несколько
тоньше, своеобразнее. Но роль их чрезвычайно мала. Они больше говорят, чем
действуют, да и говорят не слишком много.
---
Среди этих психологически-бытовых повестей о детях выделяется книга Р.
Фраермана "Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви".
Эту повесть можно назвать лирической, потому что чувств и размышлений в
ней, по крайней мере, столько же, сколько событий, а может быть, и больше.
И в то же время автор не забывает о реальной обстановке. Действие
повести происходит в нашей стране и в наши дни, на Дальнем Востоке.
Герои ее - настоящие люди, знакомые каждому из нас.
Но не во внешней обстановке и не в характерах действующих лиц центр
тяжести этой книги. Больше всего интересует автора героиня его повести,
девочка Таня, которой приходится разбираться в довольно серьезной
психологической ситуации. Ее отец и мать живут врозь. Отец женат на другой.
С новой своей семьей - с женой и приемным сыном - он приезжает в тот самый
город, где находятся Таня с матерью.
В четырнадцатилетнем возрасте Таня впервые знакомится с отцом.
И тут начинается для нее трудная пора. Девочке нелегко понять
сущность отношений между отцом и матерью. Оба они хороши, добры, благородны.
Кто же из них виноват? Или, может быть, никто не виноват? Но почему же
несчастлива и одинока мать и почему сама она, Таня, лишена повседневной
отцовской заботы и дружбы?
Чем нежнее относится к ней отец, тем острее ее дочерняя ревность.
А тут еще ко всему примешивается ее собственная первая любовь - к
воспитаннику отца, Коле.
Преодолевая душевные трудности, Таня растет с каждой страницей повести.
Она завоевывает свой жизненный опыт, а вместе с ней что-то новое
очеловеческой жизни узнает и читатель.
В книге Р. Фраермана много хорошего. Она искренна, порой даже
трогательна. О человеческих отношениях в ней говорится достойно и чисто.
Есть в ней какой-то особенный поэтический простор. И это достигается
тем, что Фраерман не боится вводить в самое действие повести природу. Именно
вводить, а не описывать.
Когда сравниваешь повесть Р. Фраермана с другими недавно появившимися у
нас книгами, рассказывающими о чувствах, - нельзя не заметить ее очевидных
преимуществ.
В ней гораздо больше художественного такта, больше глубины и
серьезности.
Сильнее же всего привлекает к ней читателя то благородство характеров,
которое составляет существенную основу юношеской книги.
В этой повести о первой любви любовь проявляется не только в ощущениях,
но и в поступках, самоотверженных и смелых. Так ведет себя в трудную минуту
Таня, так ведет себя ее верный друг - нанаец Филька, один из героев,
наиболее удавшихся Фраерману.
Жаль только, что поступками заметными, запоминающимися охарактеризованы
далеко не все герои, а ведь их в повести и вообще-то немного.
Проявить себя по-настоящему удалось, пожалуй, только Тане и Фильке.
Остальные же персонажи, даже самые главные из них, например Танин отец,
мать и герой первой Таниной любви - Коля, обречены на роли довольно
пассивные. Автор находит для их характеристики некоторые черты, придающие им
известную живость (особенно для роли отца), но действовать, выражать себя в
отчетливых и крупных поступках им почти де приходится. И это придает всей
повести оттенок камерности, как будто приглушает ее.
Писатель довольно тесно ограничил круг чувств, которым посвятил свою
повесть; ограничил круг людей, участвующих в его маленькой лирической драме;
ограничил и круг поступков, в которых чувства и характеры героев могут
проявиться.
И эта тройная ограда почти заслоняет большой мир, в который готовятся
вступить герои Р. Фраермана и его читатели.
В сущности, в этой книге о первой любви, при всех ее несомненных
достоинствах, так же нарушены пропорции между внешним и внутренним миром,
как и в других психологических детских повестях, гораздо менее талантливых.
---
Драмы, переживаемые ребятами, далеко не всегда вызываются такими
серьезными и крупными событиями, как развал семьи, уход отца из дому или
смерть кого-нибудь из близких. Не всегда источником сложных душевных
переживаний подростков служит и рождение новых, еще не изведанных чувств.
Часто в их жизни бывают бури и треволнения, причиной которых является
неверный поступок, ложный шаг самого ребенка.
Писать на темы этого рода трудно. Трудно избежать унылого дидактизма,
назидательности, в одинаковой степени чуждой всякому искусству - и
литературному и педагогическому.
Вероятно, поэтому в нашей детской художественной литературе так
малокниг о поведении и далеко не все из них удачны.
Несколько лет тому назад появилась книга писательницы Л. Будогоской
"Повесть о фонаре".
Эту повесть не слишком заметили. А между тем она была одной из первых у
нас детских книг, в которой серьезно и сердечно говорилось об
ответственности двенадцатилетнего человека перед обществом.
Сравнительно недавно вышла в свет книга Льва Кассиля "Черемыш - брат
героя".
Советские дети знают Кассиля, и Кассиль знает детей. Не удивительно,
что он взял для своего рассказа тему меткую, совершенно соответствующую
возрасту читателя, понятную ему вполне.
Воспитанник детдома, Геша Черемыш, самозванно объявил себя братом
знаменитого летчика, прославившегося дальними перелетами и военными
подвигами.
Геша стал самозванцем как-то нечаянно.
Причин к этому было две: во-первых, знаменитый летчик оказался его
однофамильцем, тоже Черемышем, а во-вторых, мальчику, у которого не было
никакой родни, очень уж хотелось иметь старшего брата.
Так он сделался "братом героя".
Безо всяких нравоучительных сентенций Л. Кассилю удалось довести юного
"самозванца" до полного осознания своей ошибки.
В самую трудную минуту маленькому Черемышу помог большой Черемыш. И
помог действительно по-братски, хоть и не был с ним ни в родстве, ни в
свойстве.
В рассказе Л. Кассиля взрослые не играют той служебной роли, которую
обычно отводят им детские бытописатели. Представитель взрослого мира -
летчик Черемыш - так же нужен автору, как и Черемыш маленький.
Рассказы о поведении, о поступках, правильных и ложных, читателям-детям
чрезвычайно нужны.
Вероятно, больше нужны, чем рассказы "о странностях любви" [4]. А между
тем писателей, которые, не боясь подводных рифов дидактики, смело брали бы
на себя этические Задачи, у нас до сих пор почти не было.
С интересными рассказами о том, "что такое хорошо и что такое плохо",
выступил Мих. Зощенко [5].
Зощенко пишет для младших читателей, то есть для того возраста, у
которого до сих пор было так мало сколько-нибудь примечательных книг в прозе
(если не считать книжек о зверях).
Детским писателем М. Зощенко стал недавно, но уже успел внести в
литературу для детей нечто своеобразное и новое. Зощенко не только не прячет
в своих рассказах морали. Он со всей откровенностью говорит о ней и в тексте
рассказа, и даже иной раз в заглавии ("Не надо врать").
Но от этого рассказы не становятся дидактичными. Их спасает
победительный, всегда неожиданный юмор и какая-то особенная, присущая
автору, серьезность.
Детей обычно пугает и отталкивает равнодушная, лицемерная мораль,
обращенная своим острием только к ним, а не к самому моралисту,
А Зощенко рассказывая детям поучительные истории, щедро и шутливо
отдает им свой настоящий душевный опыт.
Есть у него рассказ о единице, которую мальчик Минька хотел утаить от
отца. Минька терял свои школьные дневники, забрасывал их за шкаф, но живучая
единица упрямо переходила из дневника в дневник, становясь все жирнее и
чернее.
Отделаться от своей страшной тайны Миньке удалось только тогда, когда
он открыл ее отцу.
Кончается этот очень смешной и очень трогательный рассказ так:
"...И я, лежа в своей постели... горько заплакал. И дал себе слово
говорить всегда правду.
И я, действительно, дети, так всегда и делаю.
Ах, это иногда бывает очень трудно, но зато у меня на сердце весело и
легко".
Уж одно откровенное признание автора в том, что говорить правду "иногда
бывает очень трудно", может тронуть читателя и убедить его в ценности
преподанной ему морали. Закончить свой рассказ таким образом мог бы,
пожалуй, Ганс Христиан Андерсен, мастер поэтической морали и моральной
поэзии.
Мне думается, что писателям, которые взяли на себя задачу коснуться
самых сокровенных, сложных и тонких чувств растущего человека, тоже следует
всегда говорить правду. А это и в самом деле довольно трудно, потому что
правда такого рода не лежит на поверхности. Лев Толстой и М. Горький, говоря
о своем детстве, показали нам со всей очевидностью, на какие глубины надо
спуститься, чтоб увидеть и открыть другим истоки человеческих чувств.
---
Некоторые из книг, упомянутых в этой статье, живы и в наши дни. Другие
исчезли, не оставив сколько-нибудь заметного следа в литературе. Но
проблемы, затронутые в тех и в других, не утратили своей остроты и доныне. И
сейчас еще мы не слишком богаты юношескими повестями о пробуждении чувств. И
до сих пор еще условные рамки "детской" книги как бы оправдывают появление
поверхностных, наивно-идиллических повестей, самонадеянно ставящих перед
собой такую ответственную и сложную задачу, как раскрытие душевного мира
ребенка и юноши.
^TМАЯКОВСКИЙ-ДЕТЯМ ^U
<> 1 <>
Прошло двадцать пять лет {Статья написана в 1955 г. (Прим. автора.)} со
дня смерти Маяковского. Четверть века - это срок не малый, это возраст
целого поколения, созревшего для жизни и труда.
А минувшие двадцать пять лет весят и значат больше, чем иное столетие.
История не поскупилась для них на события, способные заслонить любую
отдельную человеческую жизнь, как бы крупна она ни была.
И однако же всем этим величайшим событиям не удалось заслонить
Маяковского. С любой точки нашего нынешнего дня он виден так же четко и
ясно, как в те дни, когда шагал по московским улицам. От этой четкости время
становится прозрачным, и нам кажется, что мы видели и слышали Маяковского в
последний раз совсем недавно - чуть ли не вчера.
У нас есть улицы Маяковского, театр имени Маяковского, "Маяковская"
станция метро, - и все же это имя не стало привычной принадлежностью
мемориальной доски. Стихи Маяковского сохранили всю полемическую, жестокую,
пронзительную остроту его сатиры, всю нежность и глубину его лирики.
Вряд ли можно найти человека, который бы относился к этому поэту
безразлично. Его любят или не любят, живут его стихами или спорят с ним и о
нем, но нельзя не слышать в гуле нашего времени его уверенную поступь, силу
его звучного, навсегда молодого голоса.
Бывают портреты, на которых глаза нарисованы так, что встречаются с
глазами зрителя, откуда бы он ни смотрел. Об одном из таких портретов
говорит Гоголь в своей знаменитой повести.
Этим же свойством обладают и многие стихи Маяковского. Они обращаются к
нашему времени, как обращались к своему.
Поколение сменяется поколением, и каждое из них чувствует на себе как
бы устремленный в упор, внимательный и пристальный взгляд поэта, то
дружественный, то обличающий.
И это потому, что в любой строке, написанной Маяковским, он жил полной
жизнью, не щадя ни сердца, ни голоса, ни труда. Он встает во весь рост и в
большой поэме исторического охвата, и в полусерьезном, полушутливом
разговоре с детьми.
О своих стихах он говорил гордо, зная им цену, но говорил со
скромностью мастера, ставящего себя в один ряд со всеми другими мастерами
своей страны, где бы они ни работали, что бы ни создавали для счастья тех,
кто придет им на смену.
Как известно, он не был любителем юбилеев и памятников. Но лучшую
надпись на своем памятнике Маяковский, как и Пушкин, сделал сам.
Он знал, что его стих "громаду лет прорвет", и первые двадцать пять лет
из этой громады пересек легко, как один день.
Миновало четверть века, но и сегодня для того, чтобы увидеть
Маяковского, мы не оглядываемся назад, а смотрим вперед.
<> 2 <>
Стихов для детей у Маяковского не очень много.
Но какая бы современная тема ни привлекала поэта, берущегося за детскую
книгу, он чуть ли не на всех путях встречается с Маяковским. Опередить
Маяковского не легко. В последнее время мы все чаще и чаще говорим, что наша
А через несколько десятков страниц та же Марина опять восклицает,
выслушав взволнованную исповедь девятиклассницы Искры Бережной.
"- Искра!.. Искра!.. - растерянным шепотом повторяла Марина, ухватив ее
за холодные пальцы обеими руками сразу. - Искра, как? Искра, ведь я же не
знала..."
Мысль о том, что следует внимательно относиться к товарищам, вовремя
замечать их огорчения и заботы, правильна, бесспорна и полезна. Но ведь
художественная повесть - это не сочинение на заданную тему. Если идею можно
вытянуть из повести, как пружинку из говорящей куклы, - значит, повесть
построена механически.
Недаром и факты, которыми Н. Дмитриева иллюстрирует свою мысль, часто
кажутся нарочитыми, придуманными.
Автору для его педагогических целей необходимо некоторое количество
детских горестей.
И вот он предлагает вниманию читателей целый ассортимент огорчений.
У одного школьника умер любимый брат, талантливый музыкант, чуткий
друг. Образ его все время живет в душе мальчика: "вот сейчас скрипнет дверь,
и он войдет, в своей бархатной кофточке, чуть сгорбившись..."
Потеря брата - это, конечно, большое горе. Но печаль Сережи Левицкого,
одного из героев той же повести "Дружба", облечена в тот нарядный, слегка
кокетливый траур, который так любила старинная детская литература. Тут и
рояль, умолкнувший с тех пор, как умер брат, и артистическая бархатная
кофточка покойника - словом, все, что дает читателю возможность в меру
растрогаться без затраты особых душевных сил.
И все же горе Сережи Левицкого - явление естественное и понятное.
А вот горести Павки Климова вызывают некоторое недоумение. Вся история
в том, что отец его поступил швейцаром в парикмахерскую и вследствие этого
разошелся с матерью. Кстати сказать, в последнее время родительские разрывы,
измены и разводы стали довольно обычной темой детских повестей. Но Павкины
родители разошлись безо всяких измен и разводов. Просто мать Павки не
одобрила новой профессии мужа, который до того был талантливым резчиком и
ушел из своей мастерской только потому, что она сгорела, - так сказать, ушел
временно - до окончания капитального ремонта.
Отчего, собственно, служба в парикмахерской должна была вызвать такую
бурю в семье Климовых - решительно непонятно. Ведь не в разбойники же пошел
отец Павки, а всего только в швейцары!
На всякий случай автор для усугубления трагедии прибавил Павке еще
несколько горестей узко школьного характера. Но в основном это дела не
меняет.
Есть в повести "Дружба" еще одна героиня - девятиклассница Искра
Бережная. Она появляется перед нами то "в красном джемпере и спортивных
шароварах, позванивая гагами", то в полосатом - зеленом с красным - халате,
то в меховом жакете, то в маскарадном испанском костюме, гладко причесанная,
с красной розой и черепаховым гребнем в волосах.
Эта девушка, в сущности говоря, счастливица. Она отлично учится,
прекрасно бегает на лыжах и "гагах". У нее, по словам автора, замечательный
отец, который пишет ей с дальней границы дружеские и ласковые письма, а иной
раз посылает в подарок шелка "с бабочками" и меха (!). Мать ни в чем не
смеет ей перечить. Под лестницей у нее, словно на часах, стоит ее верный
рыцарь Сережа Левицкий.
И все же на душе у бедной Искры кошки скребут.
Во-первых, отец находится далеко и еще неизвестно, когда приедет в
отпуск.
Во-вторых, соклассники относятся к ней неважно. С дружбой "не
получается", - жалуется она в письме к отцу.
В-третьих, ее не хотят сделать вожатой.
И, наконец, в-четвертых, у нее трудный характер. "Перец горький", -
называет ее отец. Она горда, одинока, стыдливо замкнута.
"...Как начну говорить, вдруг почему-то становится так стыдно, и точно
что защелкнется, получается все наоборот!!!"
Хорошо, что отец дал ей своевременный совет:
"По-моему, всякую эту гордость дурацкую и самолюбие надо побоку. Крой
их (очевидно, гордость и самолюбие) почем зря, выкорчевывай без жалости,
возьми себя в ежовые рукавицы, и такая, какая ты есть, вали к ним, к
ребятам, напролом, через все "не могу" и "не умею".
Искра принимает отцовский совет - кроет, выкорчевывает, валит напролом,
- то есть объясняется с шестиклассницей Мариной. И точно по волшебству все
меняется. Товарищи по школе сразу обступают ее дружеской толпой и наперебой
зовут ее в МХАТ, на лыжный пробег, на фотовыставку ("Искра! Бережная! Ты с
нами? - С вами, с вами!").
Комсорг Изя утверждает ее вожатой. А тут и Петрович - отец - приезжает
наконец в отпуск.
Все это происходит в заключительной части повести, где кончаются,
впрочем, и все другие печали и воздыхания, в том числе и Павкины. Его отец
бросает свою "позорную" службу в парикмахерской и возвращается к семейному
очагу и к резьбе по дереву. Такой идиллией кончается повесть.
Конечно, никто не требует от детских повестей трагических развязок.
Хорошо, когда детская повесть оптимистична. Но есть что-то по меньшей мере
обидное в подмене серьезных и значительных переживаний детского возраста
суррогатами печалей, затруднений и радостей.
Повесть Н. Дмитриевой не единственная книга, которая этим грешит. Она
останавливает на себе внимание главным образом потому, что ее недостатки и
достоинства вполне откровенны. Искусственные драматические ситуации заметны
в ней так же явственно и отчетливо, как и многие правильные этические
положения, которые автор стремится довести до читателя.
Нет никакого сомнения в том, что Н. Дмитриева самым серьезным образом
хотела помочь ребятам разобраться в их чувствах и переживаниях.
И однако же повесть ее так и не вышла за пределы той
идиллически-условной литературы, которая менее всего способна готовить
подростков к реальной жизни.
В других книжках, тоже посвященных переживаниям детей в том возрасте,
когда кончается их детство, к сожалению, можно обнаружить почти такую же
нарочитость и надуманность.
Ника, четырнадцатилетняя героиня повести Б. Шатилова "В лагере", -
родная сестра Искры Бережной из повести "Дружба". У нее те же причуды,
неожиданности, противоречия.
Искра пишет отцу: "Как начну говорить... получается все наоборот..."
Ника говорит о себе:
"...Всегда у меня так. Придумаю что-нибудь хорошее-хорошее, а заговорю
- и все получается ужасно глупо".
Искра изменчива и капризна. Читатель едва успевает уследить за сменой
ее настроений.
Про Нику герой повести думает так: "Странная девочка! В одну минуту
столько перемен".
Это не случайные совпадения и, разумеется, не заимствования. Вернее,
оба автора в поисках сложного психологического образа, столь редкого в
детских повестях, оказались в плену у одних и тех же литературных
реминисценций.
В классической литературе причудливый, изменчивый женский облик мы
встречаем нередко в разные времена и у разных писателей - у Тургенева, у
Достоевского, у Мопассана, у Гамсуна и еще у многих, многих других. Но
здесь, в современной детской повести, образ этот оказался совершенно
необоснованным психологически.
Неожиданные причуды, которыми поражали наше воображение классические
героини, почти всегда были оправданы борьбою характеров, сложностью
жизненных ситуаций, иной раз глубоко скрытыми, но в то же время вполне
ощутимыми социальными причинами.
Ничего этого нет ни в повести Дмитриевой о дружбе, ни в повести
Шатилова о первой любви. Сложный образ возможен только в сложной повести. Мы
вполне понимаем неожиданные и как будто бы странные перемены в поведении, в
настроениях и чувствах Зинаиды из "Первой любви" Тургенева или Иветты
Мопассана [1].
Но почему, собственно говоря, "наигрывают" - по фигуральному выражению
Искры - эти бедные четырнадцати- пятнадцатилетние девочки из детских
повестей?
Почему Ника, вместо того чтобы поблагодарить своего товарища Сашу за
то, что он застрелил бешеную собаку, которая чуть не искусала ее, награждает
его гневным взглядом?
"...Я помню гневый взгляд Ники. Она топнула ногой и закричала на меня:
- Зачем, зачем ты убил его? Как тебе не стыдно..."
Аналогичный эпизод можно найти уже не у Гамсуна, не у Мопассана, а у
Лидии Алексеевны Чарской. В одной из ее повестей героиня очень долго не
разговаривает со своим мужем за то, что он убил напавшего на нее медведя.
Но, может быть, всю эту быструю смену настроений и капризов наши авторы
не столько вычитали из книг, сколько подглядели, изучая детей в их самом
трудном, переходном возрасте?
Вряд ли это так. Настоящие наблюдения, несомненно, сказались бы с
полной очевидностью, пробили бы стекло традиционных литературных
представлений.
Но если даже допустить, что та психологическая зыбь, которая в детских
повестях служит признаком зарождающейся любви, является собственным
открытием авторов, - то и тогда следует серьезно задуматься над тем, в какой
мере соответствуют интересам и потребностям читателя-подростка
беллетристические рассуждения о неназванных, смутных, волнующих чувствах.
У Б. Шатилова в повести о любви самое слово "любовь" почти
непроизносится - даже там, где оно необходимо по смыслу.
Когда герой повести, Саша, замечает, что с товарищем его творится
что-то неладное, он спрашивает, не договаривая фразы:
"Неужели и он? Ну, конечно, конечно..."
Слово "любовь" произносит только отец Ники - военный, - и то в довольно
абстрактном рассуждении по поводу этого "прекрасного чувства".
Говоря же о чувствах Саши к его дочке Нике (она же Аня), он выражается
осторожно и описательно:
"Я знаю твое отношение к Ане..."
"...Это хорошее, прекрасное чувство".
Н. Дмитриева в повести "Дружба" вовсе не произносит сакраментального
слова, хотя всякому ясно, что Левицкий влюблен в Искру, а Искра неравнодушна
к Левицкому.
По мере возможности избегает этого термина и А. Копыленко в повести
"Очень хорошо". Он предпочитает то, что литературоведы называют "показом".
Вот девочка и мальчик борются.
"Когда правая щека Киры прикоснулась к Вовиной левой щеке, мальчик
почувствовал себя скованным. Он не мог ни пошевельнуться, ни сопротивляться.
Конечно, от кого-нибудь другого он вырвался бы в одну секунду. А тут -
трудно было напружить мускулы - и ничего не выходило. И еще ноги подвели -
задрожали, подломились, как чужие, и Вова невольно стал на колени. Кира от
неожиданности упала на него, но, почувствовав, что он не сопротивляется,
удивилась и испуганно отпустила руку".
Это уже не столько психология, сколько физиология.
Не лучше ли, не тактичнее ли - с точки зрения педагогической и
художественной - поступает Марк Твен, который в своей знаменитой эпопее "Том
Сойер" называет чувство Тома к голубоглазой Бекки совершенно определенно и
откровенно: "влюблен".
В повести Твена Том даже целуется с Бекки, чего ни разу не позволили
себе герои Шатилова, Дмитриевой и Копыленко. Но зато все содержание любовных
отношений Тома и Бекки кажется в тысячу раз проще, крупнее, прозрачнее, хотя
автор ничем в этих отношениях не жертвует ради нарочитой "детскости".
У Твена вы никогда не найдете хаоса ощущений, не то психологических, не
то физиологических.
Его герой ведет себя то как озорной мальчишка, то как настоящий
мужчина.
Для того чтобы понравиться Бекки, он ходит на руках перед ее садом.
Цветок, который она ему бросила, он подбирает пальцами босой ноги. Он
спрашивает ее во время самого нежного объяснения:
"Ты любишь крыс?"
Это - Том-мальчишка.
Но в минуту опасности, блуждая по темному подземелью, он ведет себя
героически: он бодрствует, когда она спит, он отдает ей последний кусок
пирога.
Это - Том-мужчина.
Советская бытовая повесть могла бы найти в нашей действительности не
менее героические, ясные и жизнерадостные образы детей, чем те, которые
удалось создать Марку Твену.
А если уж мы хотим говорить о сложных переживаниях и чувствах, если мы
хотим искать для себя традиций не в детской литературе, а во взрослой, то не
лучше ли нам идти от "Детства" и "Отрочества" Толстого, чем от "Пробуждения
весны" Франка Ведекинда? [2]
Разыскивая пути для психологической детской повести, которой у нас до
сих пор почти и не было, авторы наши часто утрачивают чувство верных
соотношений между миром внутренним и миром внешним.
Внешний мир у них почти исчезает. Взрослые люди в этих книгах играют
незначительную, довольно служебную роль. Это почти не люди, в полном смысле
этого слова, а только отцы, матери, учителя, плохие или хорошие. Хорошие -
это те, которые умеют дружить с детьми, хотя и не забывают о разумной
строгости. Плохие - те, которых авторы такими достоинствами не наделили.
Пожалуй, только в повести А. Копыленко взрослые герои участвуют в
действии активно. Но характеры этих взрослых людей кажутся упрощенными и
схематичными.
В повести Шатилова действующие лица - взрослые - задуманы несколько
тоньше, своеобразнее. Но роль их чрезвычайно мала. Они больше говорят, чем
действуют, да и говорят не слишком много.
---
Среди этих психологически-бытовых повестей о детях выделяется книга Р.
Фраермана "Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви".
Эту повесть можно назвать лирической, потому что чувств и размышлений в
ней, по крайней мере, столько же, сколько событий, а может быть, и больше.
И в то же время автор не забывает о реальной обстановке. Действие
повести происходит в нашей стране и в наши дни, на Дальнем Востоке.
Герои ее - настоящие люди, знакомые каждому из нас.
Но не во внешней обстановке и не в характерах действующих лиц центр
тяжести этой книги. Больше всего интересует автора героиня его повести,
девочка Таня, которой приходится разбираться в довольно серьезной
психологической ситуации. Ее отец и мать живут врозь. Отец женат на другой.
С новой своей семьей - с женой и приемным сыном - он приезжает в тот самый
город, где находятся Таня с матерью.
В четырнадцатилетнем возрасте Таня впервые знакомится с отцом.
И тут начинается для нее трудная пора. Девочке нелегко понять
сущность отношений между отцом и матерью. Оба они хороши, добры, благородны.
Кто же из них виноват? Или, может быть, никто не виноват? Но почему же
несчастлива и одинока мать и почему сама она, Таня, лишена повседневной
отцовской заботы и дружбы?
Чем нежнее относится к ней отец, тем острее ее дочерняя ревность.
А тут еще ко всему примешивается ее собственная первая любовь - к
воспитаннику отца, Коле.
Преодолевая душевные трудности, Таня растет с каждой страницей повести.
Она завоевывает свой жизненный опыт, а вместе с ней что-то новое
очеловеческой жизни узнает и читатель.
В книге Р. Фраермана много хорошего. Она искренна, порой даже
трогательна. О человеческих отношениях в ней говорится достойно и чисто.
Есть в ней какой-то особенный поэтический простор. И это достигается
тем, что Фраерман не боится вводить в самое действие повести природу. Именно
вводить, а не описывать.
Когда сравниваешь повесть Р. Фраермана с другими недавно появившимися у
нас книгами, рассказывающими о чувствах, - нельзя не заметить ее очевидных
преимуществ.
В ней гораздо больше художественного такта, больше глубины и
серьезности.
Сильнее же всего привлекает к ней читателя то благородство характеров,
которое составляет существенную основу юношеской книги.
В этой повести о первой любви любовь проявляется не только в ощущениях,
но и в поступках, самоотверженных и смелых. Так ведет себя в трудную минуту
Таня, так ведет себя ее верный друг - нанаец Филька, один из героев,
наиболее удавшихся Фраерману.
Жаль только, что поступками заметными, запоминающимися охарактеризованы
далеко не все герои, а ведь их в повести и вообще-то немного.
Проявить себя по-настоящему удалось, пожалуй, только Тане и Фильке.
Остальные же персонажи, даже самые главные из них, например Танин отец,
мать и герой первой Таниной любви - Коля, обречены на роли довольно
пассивные. Автор находит для их характеристики некоторые черты, придающие им
известную живость (особенно для роли отца), но действовать, выражать себя в
отчетливых и крупных поступках им почти де приходится. И это придает всей
повести оттенок камерности, как будто приглушает ее.
Писатель довольно тесно ограничил круг чувств, которым посвятил свою
повесть; ограничил круг людей, участвующих в его маленькой лирической драме;
ограничил и круг поступков, в которых чувства и характеры героев могут
проявиться.
И эта тройная ограда почти заслоняет большой мир, в который готовятся
вступить герои Р. Фраермана и его читатели.
В сущности, в этой книге о первой любви, при всех ее несомненных
достоинствах, так же нарушены пропорции между внешним и внутренним миром,
как и в других психологических детских повестях, гораздо менее талантливых.
---
Драмы, переживаемые ребятами, далеко не всегда вызываются такими
серьезными и крупными событиями, как развал семьи, уход отца из дому или
смерть кого-нибудь из близких. Не всегда источником сложных душевных
переживаний подростков служит и рождение новых, еще не изведанных чувств.
Часто в их жизни бывают бури и треволнения, причиной которых является
неверный поступок, ложный шаг самого ребенка.
Писать на темы этого рода трудно. Трудно избежать унылого дидактизма,
назидательности, в одинаковой степени чуждой всякому искусству - и
литературному и педагогическому.
Вероятно, поэтому в нашей детской художественной литературе так
малокниг о поведении и далеко не все из них удачны.
Несколько лет тому назад появилась книга писательницы Л. Будогоской
"Повесть о фонаре".
Эту повесть не слишком заметили. А между тем она была одной из первых у
нас детских книг, в которой серьезно и сердечно говорилось об
ответственности двенадцатилетнего человека перед обществом.
Сравнительно недавно вышла в свет книга Льва Кассиля "Черемыш - брат
героя".
Советские дети знают Кассиля, и Кассиль знает детей. Не удивительно,
что он взял для своего рассказа тему меткую, совершенно соответствующую
возрасту читателя, понятную ему вполне.
Воспитанник детдома, Геша Черемыш, самозванно объявил себя братом
знаменитого летчика, прославившегося дальними перелетами и военными
подвигами.
Геша стал самозванцем как-то нечаянно.
Причин к этому было две: во-первых, знаменитый летчик оказался его
однофамильцем, тоже Черемышем, а во-вторых, мальчику, у которого не было
никакой родни, очень уж хотелось иметь старшего брата.
Так он сделался "братом героя".
Безо всяких нравоучительных сентенций Л. Кассилю удалось довести юного
"самозванца" до полного осознания своей ошибки.
В самую трудную минуту маленькому Черемышу помог большой Черемыш. И
помог действительно по-братски, хоть и не был с ним ни в родстве, ни в
свойстве.
В рассказе Л. Кассиля взрослые не играют той служебной роли, которую
обычно отводят им детские бытописатели. Представитель взрослого мира -
летчик Черемыш - так же нужен автору, как и Черемыш маленький.
Рассказы о поведении, о поступках, правильных и ложных, читателям-детям
чрезвычайно нужны.
Вероятно, больше нужны, чем рассказы "о странностях любви" [4]. А между
тем писателей, которые, не боясь подводных рифов дидактики, смело брали бы
на себя этические Задачи, у нас до сих пор почти не было.
С интересными рассказами о том, "что такое хорошо и что такое плохо",
выступил Мих. Зощенко [5].
Зощенко пишет для младших читателей, то есть для того возраста, у
которого до сих пор было так мало сколько-нибудь примечательных книг в прозе
(если не считать книжек о зверях).
Детским писателем М. Зощенко стал недавно, но уже успел внести в
литературу для детей нечто своеобразное и новое. Зощенко не только не прячет
в своих рассказах морали. Он со всей откровенностью говорит о ней и в тексте
рассказа, и даже иной раз в заглавии ("Не надо врать").
Но от этого рассказы не становятся дидактичными. Их спасает
победительный, всегда неожиданный юмор и какая-то особенная, присущая
автору, серьезность.
Детей обычно пугает и отталкивает равнодушная, лицемерная мораль,
обращенная своим острием только к ним, а не к самому моралисту,
А Зощенко рассказывая детям поучительные истории, щедро и шутливо
отдает им свой настоящий душевный опыт.
Есть у него рассказ о единице, которую мальчик Минька хотел утаить от
отца. Минька терял свои школьные дневники, забрасывал их за шкаф, но живучая
единица упрямо переходила из дневника в дневник, становясь все жирнее и
чернее.
Отделаться от своей страшной тайны Миньке удалось только тогда, когда
он открыл ее отцу.
Кончается этот очень смешной и очень трогательный рассказ так:
"...И я, лежа в своей постели... горько заплакал. И дал себе слово
говорить всегда правду.
И я, действительно, дети, так всегда и делаю.
Ах, это иногда бывает очень трудно, но зато у меня на сердце весело и
легко".
Уж одно откровенное признание автора в том, что говорить правду "иногда
бывает очень трудно", может тронуть читателя и убедить его в ценности
преподанной ему морали. Закончить свой рассказ таким образом мог бы,
пожалуй, Ганс Христиан Андерсен, мастер поэтической морали и моральной
поэзии.
Мне думается, что писателям, которые взяли на себя задачу коснуться
самых сокровенных, сложных и тонких чувств растущего человека, тоже следует
всегда говорить правду. А это и в самом деле довольно трудно, потому что
правда такого рода не лежит на поверхности. Лев Толстой и М. Горький, говоря
о своем детстве, показали нам со всей очевидностью, на какие глубины надо
спуститься, чтоб увидеть и открыть другим истоки человеческих чувств.
---
Некоторые из книг, упомянутых в этой статье, живы и в наши дни. Другие
исчезли, не оставив сколько-нибудь заметного следа в литературе. Но
проблемы, затронутые в тех и в других, не утратили своей остроты и доныне. И
сейчас еще мы не слишком богаты юношескими повестями о пробуждении чувств. И
до сих пор еще условные рамки "детской" книги как бы оправдывают появление
поверхностных, наивно-идиллических повестей, самонадеянно ставящих перед
собой такую ответственную и сложную задачу, как раскрытие душевного мира
ребенка и юноши.
^TМАЯКОВСКИЙ-ДЕТЯМ ^U
<> 1 <>
Прошло двадцать пять лет {Статья написана в 1955 г. (Прим. автора.)} со
дня смерти Маяковского. Четверть века - это срок не малый, это возраст
целого поколения, созревшего для жизни и труда.
А минувшие двадцать пять лет весят и значат больше, чем иное столетие.
История не поскупилась для них на события, способные заслонить любую
отдельную человеческую жизнь, как бы крупна она ни была.
И однако же всем этим величайшим событиям не удалось заслонить
Маяковского. С любой точки нашего нынешнего дня он виден так же четко и
ясно, как в те дни, когда шагал по московским улицам. От этой четкости время
становится прозрачным, и нам кажется, что мы видели и слышали Маяковского в
последний раз совсем недавно - чуть ли не вчера.
У нас есть улицы Маяковского, театр имени Маяковского, "Маяковская"
станция метро, - и все же это имя не стало привычной принадлежностью
мемориальной доски. Стихи Маяковского сохранили всю полемическую, жестокую,
пронзительную остроту его сатиры, всю нежность и глубину его лирики.
Вряд ли можно найти человека, который бы относился к этому поэту
безразлично. Его любят или не любят, живут его стихами или спорят с ним и о
нем, но нельзя не слышать в гуле нашего времени его уверенную поступь, силу
его звучного, навсегда молодого голоса.
Бывают портреты, на которых глаза нарисованы так, что встречаются с
глазами зрителя, откуда бы он ни смотрел. Об одном из таких портретов
говорит Гоголь в своей знаменитой повести.
Этим же свойством обладают и многие стихи Маяковского. Они обращаются к
нашему времени, как обращались к своему.
Поколение сменяется поколением, и каждое из них чувствует на себе как
бы устремленный в упор, внимательный и пристальный взгляд поэта, то
дружественный, то обличающий.
И это потому, что в любой строке, написанной Маяковским, он жил полной
жизнью, не щадя ни сердца, ни голоса, ни труда. Он встает во весь рост и в
большой поэме исторического охвата, и в полусерьезном, полушутливом
разговоре с детьми.
О своих стихах он говорил гордо, зная им цену, но говорил со
скромностью мастера, ставящего себя в один ряд со всеми другими мастерами
своей страны, где бы они ни работали, что бы ни создавали для счастья тех,
кто придет им на смену.
Как известно, он не был любителем юбилеев и памятников. Но лучшую
надпись на своем памятнике Маяковский, как и Пушкин, сделал сам.
Он знал, что его стих "громаду лет прорвет", и первые двадцать пять лет
из этой громады пересек легко, как один день.
Миновало четверть века, но и сегодня для того, чтобы увидеть
Маяковского, мы не оглядываемся назад, а смотрим вперед.
<> 2 <>
Стихов для детей у Маяковского не очень много.
Но какая бы современная тема ни привлекала поэта, берущегося за детскую
книгу, он чуть ли не на всех путях встречается с Маяковским. Опередить
Маяковского не легко. В последнее время мы все чаще и чаще говорим, что наша