Страница:
чеховских строчек. В них есть и запах молодого снега, и мягкий хруст его под
ногами, и заглушенный снегом стук экипажей, и белизна снега, и прозрачность
зимнего воздуха, от которого фонари горят ярче обычного.
Вместе с Чеховым читатель не только видит этот первый "молодой" снег,
но и слышит его поскрипыванье, и вдыхает свежий зимний воздух, пахнущий
снегом, и, кажется, даже ощущает у себя на ладони холодок тающей снежинки.
Все пять наших чувств отзываются на те простые и в то же время
магические слова, которыми так бережно пользуется в этом отрывке Чехов.
Его зимний вечерний пейзаж будит у читателей столько тонких, милых
сердцу ощущений, что они и сами начинают припоминать нечто свое - такое,
чего не назвал Чехов.
Читатель перестает быть только читателем. Он становится участником
всего, что пережил и перечувствовал поэт.
И, напротив, он остается равнодушен, если автор проделал за него всю
работу и так разжевал свой замысел, тему, образы, что не оставил ему места
для работы воображения. Читатель тоже должен и хочет работать. Он тоже
художник - иначе мы не могли бы разговаривать с ним на языке образов и
красок.
Литературе так же нужны талантливые читатели, как и талантливые
писатели. Именно на них, на этих талантливых, чутких, обладающих творческим
воображением читателей, и рассчитывает автор, когда напрягает все свои
душевные силы в поисках верного образа, верного поворота действия, верного
слова.
Художник-автор берет на себя только часть работы. Остальное должен
дополнить своим воображением художник-читатель.
Но не всякая книга заставляет читателя, даже самого талантливого,
работать - думать, чувствовать, догадываться, воображать.
В жизни нас почему-то пленяют, кажутся нам особенно поэтичными
отдаленные звуки - далекий крик петуха, дальний лай собак, по которому мы
узнаем, что где-то впереди деревня, дальний людской говор на дороге или
обрывок песни, доносящийся к нам издалека. Нам интересно увидеть неизвестных
людей в лесу у костра, пламя которого выхватывает из полутьмы их отдельные
черты. Проходя по улице, мы иной раз не можем устоять против соблазна
заглянуть в освещенное окошко, за которым идет какая-то своя, нам
неизвестная жизнь.
Нам интересно все, что будит наше поэтическое воображение, умеющее по
немногим подробностям воссоздавать целую картину.
Мы бесконечное число раз перечитываем "Тамань", написанную так
немногословно, просто и строго, как пишут в прозе только поэты. Но что-то в
этом рассказе всегда остается для нас загадочным, недовиденным,
недослышанным.
Я имею в виду не какие-то лукавые недомолвки или сугубо тонкие намеки,
которыми часто пользуются претенциозные писатели, желающие придать некиим
полумраком таинственную многозначительность тому, что при ярком свете
показалось бы примитивным и даже плоским.
Нет, речь идет о той сложности и глубине образа, мысли, чувства, при
которых добраться до дна не так-то легко.
Что, казалось бы, мудреного в портрете Катюши Масловой, написанном
рукою Льва Толстого? Но мы без конца перечитываем страницы, посвященные ей,
чтобы понять, разглядеть, что именно в этом образе молоденькой девушки с
такими счастливыми, чуть раскосыми, "черными, как мокрая смородина",
глазами, а потом женщины-арестантки с бледным подпухшим лицом так поразило и
взволновало нас на всю жизнь. Мы только догадываемся и поэтому стараемся
прочесть между строк толстовского романа, что происходит в ее душе после
трудного и болезненного перелома, как и когда проснулась в ней ее первая,
так жестоко растоптанная любовь, примет ли она искупительную жертву
Нехлюдова или найдет для себя какой-то другой путь, более трудный и высокий.
Все эти вопросы не перестают волновать нас до последних страниц книги. Да и
после того, как мы дочитаем ее до конца, для нашего воображения и мысли
остается еще много работы.
И оттого, что автор заставляет нас на протяжении всего романа так много
чувствовать, думать и воображать, мы не пропускаем в тексте ни одного слова,
мы жадно ловим каждое движение действующих лиц, стараясь предугадать
повороты их судеб.
По сложным, внутренне логичным, но в то же время не
поддающимсярасчетливому предвидению законам развиваются судьбы героев в
повестях Чехова "Дуэль", "Рассказ неизвестного человека", "Три года".
А попробуйте заранее угадать, как и куда поведет вас М. Горький в
"Отшельнике" или в "Рассказе о безответной любви".
Да и в нашем современном искусстве можно найти немало повестей, поэм,
кинокартин, которые дают возможность читателю и зрителю быть полноправными
участниками той реальности, которую создает художник.
Сложен и противоречив путь Григория Мелехова. Трудно предопределить -
несмотря на всю их закономерность - повороты судеб героев "Хождения по
мукам". На протяжении всей стихотворной повести, от первой строки до
последней, ищет "страну Муравию" Никита Моргунок, и вместе с ним бродит по
"тысяче путей и дорог" читатель, деля с героем нормы раздумья и тревоги.
Однако и до сих пор еще в нашей беллетристике и поэзии не перевелись
"маршрутные" автомобили, которые везут читателя не только к заранее
намеченной цели, но и по заранее определенной трассе, не сулящей ничего
нового, неожиданного и непредвиденного.
Читателю и его фантазии на такой наезженной дороге делать нечего.
И сам автор в процессе подобного писания вряд ли может найти или
открыть что-либо ценное и значительное для себя, для жизни, для искусства. В
сущности говоря, такие легкие дороги проходят мимо жизни и мимо искусства.
Читатель получает лишь тот капитал, который вложен в труд автором. Если
во время работы не было затрачено ни настоящих мыслей, ни подлинных чувств,
ни запаса живых и точных наблюдений, - не будет работать и воображение
читателя. Он останется равнодушен, а если и расшевелится на один день, то
завтра же забудет свое кратковременное увлечение.
Когда поднимается занавес в театре или раскрывается книга, зритель или
читатель искренне расположен верить автору и актеру. Ведь для того-то он и
пришел в театр или раскрыл книгу, чтобы верить. И не его вина, если он
теряет доверие к спектаклю или книге, а иной раз, по вине спектакля и книги,
к театру и литературе.
Зритель готов предаться скептицизму, может потерять доверие к
приклеенным бородам и нарисованным лесам, если в считанные минуты спектакля
он не занят внутренне, не следит за развитием сюжета, за разрешением
жизненной проблемы, если он не взволнован и не заинтересован. Следя за
взаимоотношениями действующих лиц, зритель забывает, что они сочиненные,
вымышленные. Он плачет над трагической судьбой полюбившихся ему героев, он
радуется победе добра и справедливости. Но фальшь, банальность или
невыразительность того, что происходит на сцене, сразу же заставляют его
насторожиться, превращают актеров в жалких комедиантов, обнажают всю дешевую
бутафорию сценической обстановки.
У зрителя не должно оставаться ни секунды времени на сомнения!
^TМЫСЛИ О СЛОВАХ^U
Писатель должен чувствовать возраст каждого слова. Он может свободно
пользоваться словами и словечками, недавно и ненадолго вошедшими в нашу
устную речь, если умеет отличать эту мелкую разменную монету от слов и
оборотов речи, входящих в основной - золотой - фонд языка.
Каждое поколение вносит в словарь свои находки - подлинные или мнимые.
Одни слова язык усыновляет, другие отвергает.
Но и в тех словах, которые накрепко вросли в словарь, литератору
следует разбираться точно и тонко.
Он должен знать, например, что слово "чувство" гораздо старше, чем
слово "настроение", что "беда" более коренное и всенародное слово, чем,
скажем, "катастрофа". Он должен уметь улавливать характерные речевые
новообразования - и в то же время ценить старинные слова, вышедшие из
повседневного обихода, но сохранившие до сих пор свою силу.
Пушкин смолоду воевал с архаистами, писал на них эпиграммы и пародии,
но это не мешало ему пользоваться славянизмами, когда это ему было нужно:
...Сии птенцы гнезда Петрова-
В пременах жребия земного,
В трудах державства и войны
Его товарищи, сыны... [1]
Высмеивая ходульную и напыщенную поэзию архаиста графа Хвостова, Пушкин
пишет пародию на его оду:
И _се_ - летит предерзко судно
И мещет громы обоюдно...
_Се_ Бейрон, Феба образец... и т. д. [2]
(Курсив мой. - С. М.)
Но тем же, давно уже вышедшим из моды торжественным словом "се" Пушкин
и сам пользуется в описании Полтавского боя:
И се - равнину оглашая -
Далече грянуло _ура_:
Полки увидели Петра.
Современное слово "вот" ("И вот - равнину оглашая") прозвучало бы в
этом случае куда слабее и прозаичнее.
Старинные слова, как бы отдохнувшие от повседневного употребления,
придают иной раз языку необыкновенную мощь и праздничность.
А иногда - или даже, пожалуй, чаще - поэту может как нельзя более
пригодиться слово, выхваченное из живой разговорной речи.
Так, в "Евгении Онегине" автору понадобилось самое простонародное,
почти детское восклицание "у!".
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!..
Каждое слово - старое и новое - должно знать в литературе свое место.
Вводя в русские стихи английское слово "vulgar", написанное даже не
русскими, а латинскими буквами, Пушкин говорит в скобках:
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести:
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме... [3]
Тонкое, безошибочное ощущение того, где, в каком случае "годятся" те
или иные - старые и новые - слова и словесные слои, никогда не изменяло
Пушкину.
Это особенно отчетливо видно в его стихотворении
"В часы забав иль праздной скуки...".
Тема этих стихов - спор или борьба прихотливой светской лиры и строгой
духовной арфы. Но спор здесь идет не только между светской романтической
поэзией и поэзией духовной. В стихотворении спорят между собою и два слоя
русской речи - современный поэтический язык и древнее церковнославянское
красноречие:
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
Если первая строфа этих стихов вся целиком пронизана причудливым
очарованием свободной лирики, то во вторую уже вторгается иной голос - голос
торжественного и сосредоточенного раздумья. Постепенно он берет верх и
звучит уже до конца стихотворения.
Таким образом, стихи не только развивают основную тему, но и как бы
материально воплощают ее в слове.
Человек нашел слова для _всего_, что обнаружено им во вселенной. Но
этого мало. Он назвал всякое действие и состояние. Он определил словами
свойства и качества всего, что его окружает.
Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт
и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни, развитию техники, науки,
искусства. Он может назвать любую вещь и располагает средствами для
выражения самых отвлеченных и обобщающих идей и понятий. Более того, в нем
таится чудесная возможность обращаться к нашей памяти, воображению, к самым
разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность.
Это и делает его драгоценным материалом для поэта.
Какое же это необъятное, неисчерпаемое море - человеческая речь. И
литератору надо знать ее глубины, надо изучать законы, управляющие этой
прихотливой и вечно изменчивой стихией.
Поэт, который умеет пользоваться всей энергией слова, накопленной
веками, способен волновать и потрясать души простым сочетанием немногих
слов.
"Чертог сиял" [4], - говорит Пушкин, и этих двух слов вполне довольно
для того, чтобы вы представили себе роскошный пир изнеженной и самовластной
восточной царицы.
...А все плащи да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги [5], -
всего только две строчки, но как передают они суровое и строгое величие
двенадцатого года.
Если поэт живет в ладу со своим родным языком, в полной мере чувствует
его строение, его истоки, - силы поэта удесятеряются. Слова для него - не
застывшие термины, а живые, играющие образы, зримые, внятные, рожденные
реальностью и рождающие реальность. Его словарь - оркестр.
И это мы видим не только на примере классиков - создателей нашего
поэтического языка.
Какой звучности стиха и меткости изображения достигает наш современник
Александр Твардовский в описании будничного зимнего утра на фронте:
...Шумным хлопом рукавичным,
Топотней по целине
Спозаранку день обычный
Начинался на войне.
Чуть вился дымок несмелый,
Оживал костер с трудом,
В закоптелый бак гремела
Из ведра вода со льдом.
Утомленные ночлегом,
Шли бойцы из всех берлог
Греться бегом, мыться снегом,
Снегом жестким, как песок [6].
Язык отражает глубокое знание жизни и природы приобретенное
человечеством. И не только специальный язык разных профессий - охотников,
моряков, рыбаков, плотников, - но и общенародный словарь впитал в себя этот
богатый и разнообразный житейский опыт. В живой народной речи запечатлелось
так много накопленных за долгие века наблюдений и практических сведений из
тех областей знания, которые по-ученому называются агрономией,
метеорологией, анатомией и т. д.
Вступая во владение неисчерпаемым наследством своего народа, поэт
получает заодно заключенный в слове опыт поколений, умение находить самый
краткий и верный путь к изображению действительности.
В одной из глав "Василия Теркина" ("Поединок") изображается кулачный
бой.
Дерутся герой поэмы, "легкий телом" Теркин, и солдат-фашист, "сытый,
бритый, береженый, дармовым добром кормленный".
В этом неравном бою
...Теркин немцу дал леща,
Так что собственную руку
Чуть не вынес из плеча.
Кажется, невозможно было изобразить более ловко и естественно тот
отчаянный, безрасчетный, безоглядный удар, который мог, чего доброго, и в
самом деле вынести (не вырвать, а именно "вынести") руку из плеча.
Мы знаем немало литераторов, которые любят щеголять причудливыми
простонародными словечками и затейливыми оборотами речи, подслушанными и
подхваченными на лету.
Но не этими словесными украшениями определяется качество языка.
Такиеслучайные речевые осколки только засоряют язык. Подлинная народная речь
органична, действенна, проникнута правдой наблюдений и чувств.
Мы должны оберегать язык от засорения, помня, что слова, которыми мы
пользуемся сейчас, - с придачей некоторого количества новых, - будут служить
многие столетия после нас для выражения еще неизвестных нам идей и мыслей,
для создания новых, не поддающихся нашему предвидению поэтических творений.
И мы должны быть глубоко благодарны предшествующим поколениям, которые
донесли до нас это наследие - образный, емкий, умный язык.
В нем самом есть уже все элементы искусства: и стройная синтаксическая
архитектура, и музыка слова, и словесная живопись.
Если бы язык не был поэтичен, не было бы искусства слова - поэзии.
В словах "мороз", "пороша" мы чувствуем зимний хруст. В словах "гром",
"гроза" слышим грохот.
В знаменитом тютчевском стихотворении о грозе гремит раскатистое
сочетание звуков - "гр". Но в трех случаях из четырех эти аллитерации создал
народ ("гроза", "гром", "грохочет") и только одну ("играя") прибавил Тютчев.
Все, из чего возникла поэзия, заключено в самом языке: и образы, и
ритм, и рифма, и аллитерации.
И, пожалуй, самыми гениальными рифмами, которые когда-либо придумал
человек, были те, которые у поэтов теперь считаются самыми бедными:
одинаковые окончания склонений и спряжений. Это была кристаллизация языка,
создававшая его структуру.
Однако немногие из людей, занимающихся поэзией, ценят по-настоящему
грамматику.
В обеспеченных семьях дети не считают подарком башмаки, которые у них
всегда имеются. Так многие из нас не понимают, какое великое богатство -
словарь и грамматика.
Но, тщательно оберегая то и другое, мы не должны относиться к словам с
излишней, педантичной придирчивостью. Живой язык изменчив, как изменчива
сама жизнь. Правда, быстрее всего стираются и выходят из обращения те
разговорно-жаргонные слова и обороты речи, которые можно назвать "медной
разменной монетой". Иные же слова и выражения теряют свою образность и силу,
превращаясь в привычные термины.
И очень часто омертвению и обеднению языка способствуют, насколько
могут, те чересчур строгие ревнители стиля, которые протестуют против всякой
словесной игры, против всякого необычного для их слуха оборота речи.
Конечно, местные диалекты не должны вытеснять или портить литературный
язык, но те или иные оттенки местных диалектов, которые вы найдете,
например, у Гоголя, Некрасова, Лескова, Глеба Успенского, у Горького,
Мамина-Сибиряка, Пришвина, придают языку особую прелесть.
Всякая жизнь опирается не только на законы, но и на обычаи. То же
относится и к жизни языка. Он подчиняется своим законам и обычаям - то
выходит из своего русла, то возвращается в него, меняется, играет и зачастую
проявляет своеволие.
Нельзя протестовать, скажем, против установившегося у москвичей обычая
не склонять слово "Москва", когда речь идет о Москва-реке. Собственное имя
реки, озера или города у нас как бы сливается со словами "озеро", "река",
"город". И в этом своеобразное очарование (Пан-озеро - на берегу Пан-озера;
Ильмень-озеро - на берегу Ильмень-озера; в Китеж-граде, в Китай-городе).
Чистота языка - не в педантичной его правильности.
Редактор "Отечественных записок" Краевский настойчиво указывал
Лермонтову на неправильность выражения "Из пламя и света рожденное слово".
Лермонтов пытался было исправить это место в стихотворении и долго
ходил по кабинету редактора, а потом махнул рукой. Пусть, мол, остается, как
было: "Из пламя и света"!
И хорошо, что оно так и осталось, как было, хотя, разумеется,
счастливая вольность Лермонтова никому не дает права пренебрегать законами
языка.
Живое слово богато и щедро. У него множество оттенков, в то время как у
слова-термина всего только один-единственный смысл и никаких оттенков.
В разговорной речи народ подчас выражает какое-нибудь понятие словом,
имеющим совсем другое значение, далекое от того, которое требуется по
смыслу. Так, например, слова "удирать", "давать стрекача", "улепетывать"
часто заменяют слова "бежать", "убегать", хотя в буквальном их значении нет
и намека на бег. Но в таких словах гораздо больше бытовой окраски,
образности, живости, чем в слове, которое значит только то, что значит.
О живом языке лучше всего сказал Лев Толстой:
"...Сколько я теперь уж могу судить, Гомер только изгажен нашими,
взятыми с немецкого образца, переводами... Невольное сравнение - отварная и
дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы - с блеском и
солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее".
(Из письма Л. Н. Толстого А. А. Фету, 1-6 января 1871 г.)
^TО ХОРОШИХ И ПЛОХИХ РИФМАХ^U
Рецензент пишет молодому поэту:
"Рифма ваша бедна. Избегайте глагольных рифм. Нехорошо рифмовать
одинаковые окончания падежей - "словам - сердцам, лугов - ковров и т. д.".
Спору нет, богатая, полнозвучная рифма лучше бедной, новая лучше
старой, рифма, охватывающая чуть ли не все слово, лучше
мелочишки суффиксов и флексий
в пустующей кассе
склонений
и спряжений [1],
хотя Маяковский тут же признается, что и поэту-мастеру приходится
подчас пользоваться этой "мелочишкой".
И, однако же, в совете рецензента кроется существенная ошибка. Эта
ошибка - безапелляционность. Можно ли говорить о каком-то абсолютном и
неизменном качестве рифмы независимо от места, времени и цели ее применения?
Скажем, бедны ли рифмы в стихах:
Горит восток зарею новой.
Уж на равнине, по холмам
Грохочут пушки. Дым багровый
Кругами всходит к небесам
Навстречу утренним лучам [2].
Что это за подбор рифм? Сплошные дательные падежи - холмам, небесам,
лучам! Хоть бы одну коренную согласную прихватить - ну, скажем, "небесам,
часам, голосам", - все же рифма была бы немного богаче.
Или, например:
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Неужели величайший мастер русского стиха Пушкин совсем не заботился о
рифме, относился к ней небрежно? Или, может быть, в те времена поэзия была
так примитивна и неразвита, что охотно пользовалась самыми неприхотливыми
рифмами?
Нет, пушкинская рифма богата и полнозвучна. Да и не только у Пушкина,
но и у многих его современников вы найдете острые, меткие, звонкие рифмы,
подобранные в первый раз и на один раз, на данный случай.
Возьмите Дениса Давыдова:
...Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик.
Все кричат ему привет
С аханьем и писком,
А он важно им в ответ:
"Dominus vobiscum!"... * [3]
* Господь с вами! (лат.)
Или прочтите у Баратынского:
Когда по ребрам крепко стиснут
Пегас удалым седоком,
Не горе, ежели прихлыстнут
Его критическим хлыстом [4].
И даже у поэтов XVIII века можно найти немало своеобразных, звучных,
изысканных рифм.
Значит, дело не в возрасте поэзии, не в стадии ее развития.
А уж если говорить о Пушкине, то мы знаем, как требовательно относился
он к слову, к стиху, к рифме.
И если вглядеться внимательно в его строчки, посвященные началу
Полтавского боя ("Горит восток зарею новой..."), то станет ясно, что рифмы
этих строк, хоть и представляют собою окончания дательного падежа, отнюдь не
плохи, не бедны.
В чем же их достоинство?
В том, что эти рифмы превосходно выполняют свою задачу.
Посмотрите, какую картину рисуют одни только рифмующиеся слова, даже
взятые отдельно (без остального текста):
...новой...
...холмам...
...багровый...
...небесам...
...лучам...
По этим поставленным в конце строчек словам можно догадаться, о чем в
стихах идет речь, или, во всяком случае, можно почувствовать краски
изображенного Пушкиным бодрого боевого утра.
Значит, не случайные, а важные для всей картины слова рифмуются поэтом.
Они много говорят воображению даже в том случае, если вы закроете всю левую
часть текста.
Да и музыкальную задачу отлично выполняют эти звучные слова с открытой
гласной "а" и гулкой согласной "м" в конце: холмам - небесам - лучам.
Только избалованные литературные привередники могут отказаться от
такого звучания.
Что же касается пушкинского двустишия
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет, -
то дело тут не в одних рифмах, но и в том, что в этих двух строчках
перекликаются между собой не только окончания строк и слов, но каждое слово
верхней строчки находит отклик в соответственном слове нижней, перекликаются
небо и море.
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут.
Целые строчки рифмуются здесь между собой и по смыслу и по звучанию.
Какая из двух рифмующихся строчек возникла раньше у поэта, которая из
них породила другую, нельзя сказать. Так нераздельны эти строчки-близнецы.
Наш слух радует и в нашей памяти надолго остается оригинальная,
полнозвучная, острая рифма или созвучие.
Но бывают случаи, когда простая глагольная рифма сильнее и уместнее
самой причудливой, самой изысканной.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, -
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился [5].
Величавая эпическая простота этих строк вполне соответствует суровым в
своей бедности и скромности рифмам: "влачился - явился".
А вот другой пример.
В "Евгении Онегине" говорится:
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил.
Было бы странно, если бы в такой прозаической, деловой строке вдруг
ногами, и заглушенный снегом стук экипажей, и белизна снега, и прозрачность
зимнего воздуха, от которого фонари горят ярче обычного.
Вместе с Чеховым читатель не только видит этот первый "молодой" снег,
но и слышит его поскрипыванье, и вдыхает свежий зимний воздух, пахнущий
снегом, и, кажется, даже ощущает у себя на ладони холодок тающей снежинки.
Все пять наших чувств отзываются на те простые и в то же время
магические слова, которыми так бережно пользуется в этом отрывке Чехов.
Его зимний вечерний пейзаж будит у читателей столько тонких, милых
сердцу ощущений, что они и сами начинают припоминать нечто свое - такое,
чего не назвал Чехов.
Читатель перестает быть только читателем. Он становится участником
всего, что пережил и перечувствовал поэт.
И, напротив, он остается равнодушен, если автор проделал за него всю
работу и так разжевал свой замысел, тему, образы, что не оставил ему места
для работы воображения. Читатель тоже должен и хочет работать. Он тоже
художник - иначе мы не могли бы разговаривать с ним на языке образов и
красок.
Литературе так же нужны талантливые читатели, как и талантливые
писатели. Именно на них, на этих талантливых, чутких, обладающих творческим
воображением читателей, и рассчитывает автор, когда напрягает все свои
душевные силы в поисках верного образа, верного поворота действия, верного
слова.
Художник-автор берет на себя только часть работы. Остальное должен
дополнить своим воображением художник-читатель.
Но не всякая книга заставляет читателя, даже самого талантливого,
работать - думать, чувствовать, догадываться, воображать.
В жизни нас почему-то пленяют, кажутся нам особенно поэтичными
отдаленные звуки - далекий крик петуха, дальний лай собак, по которому мы
узнаем, что где-то впереди деревня, дальний людской говор на дороге или
обрывок песни, доносящийся к нам издалека. Нам интересно увидеть неизвестных
людей в лесу у костра, пламя которого выхватывает из полутьмы их отдельные
черты. Проходя по улице, мы иной раз не можем устоять против соблазна
заглянуть в освещенное окошко, за которым идет какая-то своя, нам
неизвестная жизнь.
Нам интересно все, что будит наше поэтическое воображение, умеющее по
немногим подробностям воссоздавать целую картину.
Мы бесконечное число раз перечитываем "Тамань", написанную так
немногословно, просто и строго, как пишут в прозе только поэты. Но что-то в
этом рассказе всегда остается для нас загадочным, недовиденным,
недослышанным.
Я имею в виду не какие-то лукавые недомолвки или сугубо тонкие намеки,
которыми часто пользуются претенциозные писатели, желающие придать некиим
полумраком таинственную многозначительность тому, что при ярком свете
показалось бы примитивным и даже плоским.
Нет, речь идет о той сложности и глубине образа, мысли, чувства, при
которых добраться до дна не так-то легко.
Что, казалось бы, мудреного в портрете Катюши Масловой, написанном
рукою Льва Толстого? Но мы без конца перечитываем страницы, посвященные ей,
чтобы понять, разглядеть, что именно в этом образе молоденькой девушки с
такими счастливыми, чуть раскосыми, "черными, как мокрая смородина",
глазами, а потом женщины-арестантки с бледным подпухшим лицом так поразило и
взволновало нас на всю жизнь. Мы только догадываемся и поэтому стараемся
прочесть между строк толстовского романа, что происходит в ее душе после
трудного и болезненного перелома, как и когда проснулась в ней ее первая,
так жестоко растоптанная любовь, примет ли она искупительную жертву
Нехлюдова или найдет для себя какой-то другой путь, более трудный и высокий.
Все эти вопросы не перестают волновать нас до последних страниц книги. Да и
после того, как мы дочитаем ее до конца, для нашего воображения и мысли
остается еще много работы.
И оттого, что автор заставляет нас на протяжении всего романа так много
чувствовать, думать и воображать, мы не пропускаем в тексте ни одного слова,
мы жадно ловим каждое движение действующих лиц, стараясь предугадать
повороты их судеб.
По сложным, внутренне логичным, но в то же время не
поддающимсярасчетливому предвидению законам развиваются судьбы героев в
повестях Чехова "Дуэль", "Рассказ неизвестного человека", "Три года".
А попробуйте заранее угадать, как и куда поведет вас М. Горький в
"Отшельнике" или в "Рассказе о безответной любви".
Да и в нашем современном искусстве можно найти немало повестей, поэм,
кинокартин, которые дают возможность читателю и зрителю быть полноправными
участниками той реальности, которую создает художник.
Сложен и противоречив путь Григория Мелехова. Трудно предопределить -
несмотря на всю их закономерность - повороты судеб героев "Хождения по
мукам". На протяжении всей стихотворной повести, от первой строки до
последней, ищет "страну Муравию" Никита Моргунок, и вместе с ним бродит по
"тысяче путей и дорог" читатель, деля с героем нормы раздумья и тревоги.
Однако и до сих пор еще в нашей беллетристике и поэзии не перевелись
"маршрутные" автомобили, которые везут читателя не только к заранее
намеченной цели, но и по заранее определенной трассе, не сулящей ничего
нового, неожиданного и непредвиденного.
Читателю и его фантазии на такой наезженной дороге делать нечего.
И сам автор в процессе подобного писания вряд ли может найти или
открыть что-либо ценное и значительное для себя, для жизни, для искусства. В
сущности говоря, такие легкие дороги проходят мимо жизни и мимо искусства.
Читатель получает лишь тот капитал, который вложен в труд автором. Если
во время работы не было затрачено ни настоящих мыслей, ни подлинных чувств,
ни запаса живых и точных наблюдений, - не будет работать и воображение
читателя. Он останется равнодушен, а если и расшевелится на один день, то
завтра же забудет свое кратковременное увлечение.
Когда поднимается занавес в театре или раскрывается книга, зритель или
читатель искренне расположен верить автору и актеру. Ведь для того-то он и
пришел в театр или раскрыл книгу, чтобы верить. И не его вина, если он
теряет доверие к спектаклю или книге, а иной раз, по вине спектакля и книги,
к театру и литературе.
Зритель готов предаться скептицизму, может потерять доверие к
приклеенным бородам и нарисованным лесам, если в считанные минуты спектакля
он не занят внутренне, не следит за развитием сюжета, за разрешением
жизненной проблемы, если он не взволнован и не заинтересован. Следя за
взаимоотношениями действующих лиц, зритель забывает, что они сочиненные,
вымышленные. Он плачет над трагической судьбой полюбившихся ему героев, он
радуется победе добра и справедливости. Но фальшь, банальность или
невыразительность того, что происходит на сцене, сразу же заставляют его
насторожиться, превращают актеров в жалких комедиантов, обнажают всю дешевую
бутафорию сценической обстановки.
У зрителя не должно оставаться ни секунды времени на сомнения!
^TМЫСЛИ О СЛОВАХ^U
Писатель должен чувствовать возраст каждого слова. Он может свободно
пользоваться словами и словечками, недавно и ненадолго вошедшими в нашу
устную речь, если умеет отличать эту мелкую разменную монету от слов и
оборотов речи, входящих в основной - золотой - фонд языка.
Каждое поколение вносит в словарь свои находки - подлинные или мнимые.
Одни слова язык усыновляет, другие отвергает.
Но и в тех словах, которые накрепко вросли в словарь, литератору
следует разбираться точно и тонко.
Он должен знать, например, что слово "чувство" гораздо старше, чем
слово "настроение", что "беда" более коренное и всенародное слово, чем,
скажем, "катастрофа". Он должен уметь улавливать характерные речевые
новообразования - и в то же время ценить старинные слова, вышедшие из
повседневного обихода, но сохранившие до сих пор свою силу.
Пушкин смолоду воевал с архаистами, писал на них эпиграммы и пародии,
но это не мешало ему пользоваться славянизмами, когда это ему было нужно:
...Сии птенцы гнезда Петрова-
В пременах жребия земного,
В трудах державства и войны
Его товарищи, сыны... [1]
Высмеивая ходульную и напыщенную поэзию архаиста графа Хвостова, Пушкин
пишет пародию на его оду:
И _се_ - летит предерзко судно
И мещет громы обоюдно...
_Се_ Бейрон, Феба образец... и т. д. [2]
(Курсив мой. - С. М.)
Но тем же, давно уже вышедшим из моды торжественным словом "се" Пушкин
и сам пользуется в описании Полтавского боя:
И се - равнину оглашая -
Далече грянуло _ура_:
Полки увидели Петра.
Современное слово "вот" ("И вот - равнину оглашая") прозвучало бы в
этом случае куда слабее и прозаичнее.
Старинные слова, как бы отдохнувшие от повседневного употребления,
придают иной раз языку необыкновенную мощь и праздничность.
А иногда - или даже, пожалуй, чаще - поэту может как нельзя более
пригодиться слово, выхваченное из живой разговорной речи.
Так, в "Евгении Онегине" автору понадобилось самое простонародное,
почти детское восклицание "у!".
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!..
Каждое слово - старое и новое - должно знать в литературе свое место.
Вводя в русские стихи английское слово "vulgar", написанное даже не
русскими, а латинскими буквами, Пушкин говорит в скобках:
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести:
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме... [3]
Тонкое, безошибочное ощущение того, где, в каком случае "годятся" те
или иные - старые и новые - слова и словесные слои, никогда не изменяло
Пушкину.
Это особенно отчетливо видно в его стихотворении
"В часы забав иль праздной скуки...".
Тема этих стихов - спор или борьба прихотливой светской лиры и строгой
духовной арфы. Но спор здесь идет не только между светской романтической
поэзией и поэзией духовной. В стихотворении спорят между собою и два слоя
русской речи - современный поэтический язык и древнее церковнославянское
красноречие:
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
Если первая строфа этих стихов вся целиком пронизана причудливым
очарованием свободной лирики, то во вторую уже вторгается иной голос - голос
торжественного и сосредоточенного раздумья. Постепенно он берет верх и
звучит уже до конца стихотворения.
Таким образом, стихи не только развивают основную тему, но и как бы
материально воплощают ее в слове.
Человек нашел слова для _всего_, что обнаружено им во вселенной. Но
этого мало. Он назвал всякое действие и состояние. Он определил словами
свойства и качества всего, что его окружает.
Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт
и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни, развитию техники, науки,
искусства. Он может назвать любую вещь и располагает средствами для
выражения самых отвлеченных и обобщающих идей и понятий. Более того, в нем
таится чудесная возможность обращаться к нашей памяти, воображению, к самым
разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность.
Это и делает его драгоценным материалом для поэта.
Какое же это необъятное, неисчерпаемое море - человеческая речь. И
литератору надо знать ее глубины, надо изучать законы, управляющие этой
прихотливой и вечно изменчивой стихией.
Поэт, который умеет пользоваться всей энергией слова, накопленной
веками, способен волновать и потрясать души простым сочетанием немногих
слов.
"Чертог сиял" [4], - говорит Пушкин, и этих двух слов вполне довольно
для того, чтобы вы представили себе роскошный пир изнеженной и самовластной
восточной царицы.
...А все плащи да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги [5], -
всего только две строчки, но как передают они суровое и строгое величие
двенадцатого года.
Если поэт живет в ладу со своим родным языком, в полной мере чувствует
его строение, его истоки, - силы поэта удесятеряются. Слова для него - не
застывшие термины, а живые, играющие образы, зримые, внятные, рожденные
реальностью и рождающие реальность. Его словарь - оркестр.
И это мы видим не только на примере классиков - создателей нашего
поэтического языка.
Какой звучности стиха и меткости изображения достигает наш современник
Александр Твардовский в описании будничного зимнего утра на фронте:
...Шумным хлопом рукавичным,
Топотней по целине
Спозаранку день обычный
Начинался на войне.
Чуть вился дымок несмелый,
Оживал костер с трудом,
В закоптелый бак гремела
Из ведра вода со льдом.
Утомленные ночлегом,
Шли бойцы из всех берлог
Греться бегом, мыться снегом,
Снегом жестким, как песок [6].
Язык отражает глубокое знание жизни и природы приобретенное
человечеством. И не только специальный язык разных профессий - охотников,
моряков, рыбаков, плотников, - но и общенародный словарь впитал в себя этот
богатый и разнообразный житейский опыт. В живой народной речи запечатлелось
так много накопленных за долгие века наблюдений и практических сведений из
тех областей знания, которые по-ученому называются агрономией,
метеорологией, анатомией и т. д.
Вступая во владение неисчерпаемым наследством своего народа, поэт
получает заодно заключенный в слове опыт поколений, умение находить самый
краткий и верный путь к изображению действительности.
В одной из глав "Василия Теркина" ("Поединок") изображается кулачный
бой.
Дерутся герой поэмы, "легкий телом" Теркин, и солдат-фашист, "сытый,
бритый, береженый, дармовым добром кормленный".
В этом неравном бою
...Теркин немцу дал леща,
Так что собственную руку
Чуть не вынес из плеча.
Кажется, невозможно было изобразить более ловко и естественно тот
отчаянный, безрасчетный, безоглядный удар, который мог, чего доброго, и в
самом деле вынести (не вырвать, а именно "вынести") руку из плеча.
Мы знаем немало литераторов, которые любят щеголять причудливыми
простонародными словечками и затейливыми оборотами речи, подслушанными и
подхваченными на лету.
Но не этими словесными украшениями определяется качество языка.
Такиеслучайные речевые осколки только засоряют язык. Подлинная народная речь
органична, действенна, проникнута правдой наблюдений и чувств.
Мы должны оберегать язык от засорения, помня, что слова, которыми мы
пользуемся сейчас, - с придачей некоторого количества новых, - будут служить
многие столетия после нас для выражения еще неизвестных нам идей и мыслей,
для создания новых, не поддающихся нашему предвидению поэтических творений.
И мы должны быть глубоко благодарны предшествующим поколениям, которые
донесли до нас это наследие - образный, емкий, умный язык.
В нем самом есть уже все элементы искусства: и стройная синтаксическая
архитектура, и музыка слова, и словесная живопись.
Если бы язык не был поэтичен, не было бы искусства слова - поэзии.
В словах "мороз", "пороша" мы чувствуем зимний хруст. В словах "гром",
"гроза" слышим грохот.
В знаменитом тютчевском стихотворении о грозе гремит раскатистое
сочетание звуков - "гр". Но в трех случаях из четырех эти аллитерации создал
народ ("гроза", "гром", "грохочет") и только одну ("играя") прибавил Тютчев.
Все, из чего возникла поэзия, заключено в самом языке: и образы, и
ритм, и рифма, и аллитерации.
И, пожалуй, самыми гениальными рифмами, которые когда-либо придумал
человек, были те, которые у поэтов теперь считаются самыми бедными:
одинаковые окончания склонений и спряжений. Это была кристаллизация языка,
создававшая его структуру.
Однако немногие из людей, занимающихся поэзией, ценят по-настоящему
грамматику.
В обеспеченных семьях дети не считают подарком башмаки, которые у них
всегда имеются. Так многие из нас не понимают, какое великое богатство -
словарь и грамматика.
Но, тщательно оберегая то и другое, мы не должны относиться к словам с
излишней, педантичной придирчивостью. Живой язык изменчив, как изменчива
сама жизнь. Правда, быстрее всего стираются и выходят из обращения те
разговорно-жаргонные слова и обороты речи, которые можно назвать "медной
разменной монетой". Иные же слова и выражения теряют свою образность и силу,
превращаясь в привычные термины.
И очень часто омертвению и обеднению языка способствуют, насколько
могут, те чересчур строгие ревнители стиля, которые протестуют против всякой
словесной игры, против всякого необычного для их слуха оборота речи.
Конечно, местные диалекты не должны вытеснять или портить литературный
язык, но те или иные оттенки местных диалектов, которые вы найдете,
например, у Гоголя, Некрасова, Лескова, Глеба Успенского, у Горького,
Мамина-Сибиряка, Пришвина, придают языку особую прелесть.
Всякая жизнь опирается не только на законы, но и на обычаи. То же
относится и к жизни языка. Он подчиняется своим законам и обычаям - то
выходит из своего русла, то возвращается в него, меняется, играет и зачастую
проявляет своеволие.
Нельзя протестовать, скажем, против установившегося у москвичей обычая
не склонять слово "Москва", когда речь идет о Москва-реке. Собственное имя
реки, озера или города у нас как бы сливается со словами "озеро", "река",
"город". И в этом своеобразное очарование (Пан-озеро - на берегу Пан-озера;
Ильмень-озеро - на берегу Ильмень-озера; в Китеж-граде, в Китай-городе).
Чистота языка - не в педантичной его правильности.
Редактор "Отечественных записок" Краевский настойчиво указывал
Лермонтову на неправильность выражения "Из пламя и света рожденное слово".
Лермонтов пытался было исправить это место в стихотворении и долго
ходил по кабинету редактора, а потом махнул рукой. Пусть, мол, остается, как
было: "Из пламя и света"!
И хорошо, что оно так и осталось, как было, хотя, разумеется,
счастливая вольность Лермонтова никому не дает права пренебрегать законами
языка.
Живое слово богато и щедро. У него множество оттенков, в то время как у
слова-термина всего только один-единственный смысл и никаких оттенков.
В разговорной речи народ подчас выражает какое-нибудь понятие словом,
имеющим совсем другое значение, далекое от того, которое требуется по
смыслу. Так, например, слова "удирать", "давать стрекача", "улепетывать"
часто заменяют слова "бежать", "убегать", хотя в буквальном их значении нет
и намека на бег. Но в таких словах гораздо больше бытовой окраски,
образности, живости, чем в слове, которое значит только то, что значит.
О живом языке лучше всего сказал Лев Толстой:
"...Сколько я теперь уж могу судить, Гомер только изгажен нашими,
взятыми с немецкого образца, переводами... Невольное сравнение - отварная и
дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы - с блеском и
солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее".
(Из письма Л. Н. Толстого А. А. Фету, 1-6 января 1871 г.)
^TО ХОРОШИХ И ПЛОХИХ РИФМАХ^U
Рецензент пишет молодому поэту:
"Рифма ваша бедна. Избегайте глагольных рифм. Нехорошо рифмовать
одинаковые окончания падежей - "словам - сердцам, лугов - ковров и т. д.".
Спору нет, богатая, полнозвучная рифма лучше бедной, новая лучше
старой, рифма, охватывающая чуть ли не все слово, лучше
мелочишки суффиксов и флексий
в пустующей кассе
склонений
и спряжений [1],
хотя Маяковский тут же признается, что и поэту-мастеру приходится
подчас пользоваться этой "мелочишкой".
И, однако же, в совете рецензента кроется существенная ошибка. Эта
ошибка - безапелляционность. Можно ли говорить о каком-то абсолютном и
неизменном качестве рифмы независимо от места, времени и цели ее применения?
Скажем, бедны ли рифмы в стихах:
Горит восток зарею новой.
Уж на равнине, по холмам
Грохочут пушки. Дым багровый
Кругами всходит к небесам
Навстречу утренним лучам [2].
Что это за подбор рифм? Сплошные дательные падежи - холмам, небесам,
лучам! Хоть бы одну коренную согласную прихватить - ну, скажем, "небесам,
часам, голосам", - все же рифма была бы немного богаче.
Или, например:
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Неужели величайший мастер русского стиха Пушкин совсем не заботился о
рифме, относился к ней небрежно? Или, может быть, в те времена поэзия была
так примитивна и неразвита, что охотно пользовалась самыми неприхотливыми
рифмами?
Нет, пушкинская рифма богата и полнозвучна. Да и не только у Пушкина,
но и у многих его современников вы найдете острые, меткие, звонкие рифмы,
подобранные в первый раз и на один раз, на данный случай.
Возьмите Дениса Давыдова:
...Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик.
Все кричат ему привет
С аханьем и писком,
А он важно им в ответ:
"Dominus vobiscum!"... * [3]
* Господь с вами! (лат.)
Или прочтите у Баратынского:
Когда по ребрам крепко стиснут
Пегас удалым седоком,
Не горе, ежели прихлыстнут
Его критическим хлыстом [4].
И даже у поэтов XVIII века можно найти немало своеобразных, звучных,
изысканных рифм.
Значит, дело не в возрасте поэзии, не в стадии ее развития.
А уж если говорить о Пушкине, то мы знаем, как требовательно относился
он к слову, к стиху, к рифме.
И если вглядеться внимательно в его строчки, посвященные началу
Полтавского боя ("Горит восток зарею новой..."), то станет ясно, что рифмы
этих строк, хоть и представляют собою окончания дательного падежа, отнюдь не
плохи, не бедны.
В чем же их достоинство?
В том, что эти рифмы превосходно выполняют свою задачу.
Посмотрите, какую картину рисуют одни только рифмующиеся слова, даже
взятые отдельно (без остального текста):
...новой...
...холмам...
...багровый...
...небесам...
...лучам...
По этим поставленным в конце строчек словам можно догадаться, о чем в
стихах идет речь, или, во всяком случае, можно почувствовать краски
изображенного Пушкиным бодрого боевого утра.
Значит, не случайные, а важные для всей картины слова рифмуются поэтом.
Они много говорят воображению даже в том случае, если вы закроете всю левую
часть текста.
Да и музыкальную задачу отлично выполняют эти звучные слова с открытой
гласной "а" и гулкой согласной "м" в конце: холмам - небесам - лучам.
Только избалованные литературные привередники могут отказаться от
такого звучания.
Что же касается пушкинского двустишия
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет, -
то дело тут не в одних рифмах, но и в том, что в этих двух строчках
перекликаются между собой не только окончания строк и слов, но каждое слово
верхней строчки находит отклик в соответственном слове нижней, перекликаются
небо и море.
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут.
Целые строчки рифмуются здесь между собой и по смыслу и по звучанию.
Какая из двух рифмующихся строчек возникла раньше у поэта, которая из
них породила другую, нельзя сказать. Так нераздельны эти строчки-близнецы.
Наш слух радует и в нашей памяти надолго остается оригинальная,
полнозвучная, острая рифма или созвучие.
Но бывают случаи, когда простая глагольная рифма сильнее и уместнее
самой причудливой, самой изысканной.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, -
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился [5].
Величавая эпическая простота этих строк вполне соответствует суровым в
своей бедности и скромности рифмам: "влачился - явился".
А вот другой пример.
В "Евгении Онегине" говорится:
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил.
Было бы странно, если бы в такой прозаической, деловой строке вдруг