Страница:
увидеть его, надо внимательно вглядеться в дореволюционную литературу,
понять, что в ней может послужить для нас традицией, культурным наследством
и чего мы должны бояться, как рутины, как вредных реакционных пережитков.
Пора провести резкую, явственную границу между всем тем, что еще может
быть полезно нашей будущей литературе для детей, что обогатит ее смелым
юмором, творческим воображением, точным пониманием особенностей детского
возраста, и той слащавой дидактической беллетристикой в коленкоре, которая
была до корешка пропитана идеалами буржуазного благополучия и мещанской
морали.
Люди, которые вздыхают в наше время о "красоте и ясности слога"
довоенной продукции, вряд ли помнят очень давнюю детскую литературу, -
скажем, "Детское чтение для сердца и разума" Новикова [11], "Сказки дедушки
Иринея" Одоевского или лучшие образцы более позднего времени - "Книги для
чтения" Льва Толстого [12], "Родное слово" Константина Ушинского [13].
Память их, вероятно, идет не дальше сытинских и вольфовских полок
предреволюционных лет.
Помнят они и журналы последних десятилетий - "Задушевное слово",
"Светлячок" [14], "Солнышко" [15], "Тропинку" и т. д.
<> 6 <>
Я не исследователь и не историк детской литературы. Я взял наугад, не
выбирая, несколько десятков старых книг, чтобы проверить самого себя,
проверить свою память.
"Красота и ясность слога". Это выражение несколько старомодное. Но мы
все понимаем, что оно значит. Красота и ясность слога - это хороший, чистый,
живой язык.
Но вот я выписал почти первые попавшиеся на глаза строчки из наиболее
известных детских книг, беллетристических и научно-популярных, из самых
великолепных подарочных книг того времени.
"Сердце калмыка _исходит_ от злости..."
"Я пришлю тебе мой подарок, Бэла, - обратился отец, к _затуманившейся
на минуту свояченице..._"
"Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была или просто _родовитая
гордость..._"
Автора этих строк, вероятно, узнали многие. Как не узнать лирическую,
романтическую, вальсирующую Лидию Чарскую.
Может быть, ей даже простительны ошибки грамматики и стиля. Она так
торопится, ей так много надо рассказать про битвы русских с кабардинцами,
про отцовское проклятие, про бегство непонятой дочери, про коварство цыган,
про единицу за поведение, что у нее нет времени остановиться и подумать о
том, что, собственно, значит "затуманившаяся свояченица" или "родовитая
гордость" и как это "исходит от злости" сердце калмыка.
Но вот современница Чарской - Клавдия Лукашевич. Это писательница
степенная, трезвая, к тому же не лишенная педагогического опыта: недаром же
ее несколько раз премировало фребелевское общество.
Клавдия Лукашевич писала не про княжну Джаваху, а про няньку Аксютку и
про птичницу Агафью.
Ее повести рассудительны, медленны и проникнуты чуть ли не философскими
сентенциями.
Она убедительно доказывает читателю, что свет все же не без добрых
людей: несправедливо выгнанную няньку Аксютку еще возьмут в няньки, а
несправедливо отставленную птичницу Агафью уже взяли на птичий двор.
Стиль у этой писательницы почти "народный". Она знает много деревенских
выражений: "ясный ты мой", "неугомонный", "блажит". Она знает даже
такоетипично крестьянское слово, как "сомлел", и объясняет его в примечании
так: "Закружилась голова, и сделалось дурно".
Но и для этой фребелевской лауреатки законы языка и грамматики были не
обязательны.
"Гуси - птица злая: кого ни завидят... так и норовят клюнуть _за
ногу_".
"Снежинка, душка, прелесть моя, - восторгалась девочка, _делая ручкой
горделивой курочке_".
Вот тебе и красота слога предреволюционной продукции, вот тебе и
фребелевская премия!
<> 7 <>
Но Клавдия Лукашевич и Лидия Чарская были, в сущности, скромными
поставщицами Вольфа и Девриена. Они не виноваты в своем успехе и, вероятно,
никогда не рассчитывали попасть ни в историю литературы, ни в большую
энциклопедию.
А вот возьмем писателя совсем в другом роде, писателя, о чьих
научно-популярных книгах и детских сказках и в наше время Большая Советская
Энциклопедия отозвалась весьма почтительно. Это - европейски известный
ученый, профессор Н. П. Вагнер [16].
БСЭ писала: "Как натуралисту, ему исключительно хорошо удались
популярные очерки "Картины из жизни животных".
Да, это солидная книга. В ней около 800 столбцов текста и 300 рисунков.
Вагнер много знает сам, но еще больше его знают Гумбольдт, Дарвин, Уоллес,
Брем и другие натуралисты, которых он непрестанно цитирует. Почти на каждой
странице выдержки, экстракты, отрывки из их сочинений чередуются со стихами
Лермонтова, баснями Крылова и даже с изречениями из Библии.
И стихи, и Библия, и обложка художника Н. Каразина [17], и
великорусские поговорки, и французские словечки - все это должно
способствовать увлекательности рассказа, все это только занимательный
беллетристический соус к страусу и бегемоту.
Книга эта издана давно, но и сейчас еще, если поискать, можно найти
немало сторонников такой мозаической занимательности, такого
лжебеллетристического метода.
Этим методом иной раз пользуются некоторые не слишком серьезные
развязно-красноречивые педагоги на уроках и авторы многих так называемых
научно-популярных книг. Ложная беллетристика, как и всякий суррогат,
недорого стоит. В нее не нужно вкладывать ни собственных переживаний, ни
наблюдений, ни темперамента.
Посмотрите, как писал Вагнер о лошади:
"Степь, конь и женщина - вот что вдохновляло молодого Лермонтова.
Простора, пространства, света и любви - вот чего жаждало молодое сердце
поэта.
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня...
Молодая удаль и свобода - вот что притягивает к коню молодые силы,
жаждущие какого-нибудь подвига. Это стремление заставило вывести графа
Орлова своеобразную чисто русскую породу рысаков... Те же мотивы вызвали
тройку, чисто русскую упряжь, тройку, в которой как бы сливается жаркая
огненная _жажда лететь, скакать и у лошади и у человека..._"
С такой сногсшибательной, бесшабашной удалью профессор писал, кажется,
только об орловском рысаке.
Об осле, о тюлене, о носороге он говорил гораздо спокойнее.
"Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится и вообще ведет
себя крайне апатично. Голос его выражается хрюканьем, его крик слышится
только в крайних случаях, в необычные минуты напряжения..."
"Вообще жизнь тюленя протекает тихо и монотонно, большей частью в
лежании на берегу..."
"В ослах вообще очень редко можно встретить чувство глубокой
привязанности, в особенности к другим животным, и к человеку..."
Каждая фраза, каждая страница вагнеровской книги так типична для
предреволюционной детской литературы, особенно для научно-популярной.
Типична "квасным" ложнорусским стилем и полным пренебрежением к русскому
языку. Типична незаконным соединением научных сведений, анекдотических
подробностей и стилистических завитушек. Так писались в то время многие
зоологические, географические, исторические книги для детей и юношества.
Равнодушная компиляция, какой-то склад или лавка старьевщика, где
свалены в кучу Библия, Дарвин и Гоголь.
Составителю было важно одно - набить свою книгу и голову читателя
возможно большим количеством сведений.
Добросовестно рассказывает профессор и о том, сколько зубов у крокодила
и чем питается тушканчик, но все это сдобрено ненужной и бестактной
лжебеллетристикой.
"...Жизнь тюленя протекает тихо и монотонно..."
"...Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится..."
Вероятно, в своей научной работе "Самопроизвольное размножение гусениц
у насекомых" профессор находил более точные слова, больше заботился о
чистоте и строгости стиля и содержания, чем в "Картинках из жизни животных".
В детской книжке он словно хотел вознаградить себя за вынужденный
литературный аскетизм научных работ и превращался в заправского беллетриста.
А беллетристика богата. У нее большой выбор готовых слов, образов,
сравнений, приемов. И вот вместо тюленя получается чуть ли не Макар
Девушкин, а вместо носорога - почти Обломов.
Так и застревает книга между двух стульев - она не дает ни знания, ни
образа, а что-то очень приблизительное. Да и что с детьми церемониться!
До поры до времени их можно снабжать лоскутьями и обрезками - отходами
того, что делается для взрослых.
Приблизительно - о тюлене, приблизительно - о Наполеоне, приблизительно
- об изобретениях и открытиях.
<> 8 <>
<> "ИЗОБРЕТЕНИЕ ГИМНАЗИСТА" <>
"...В Вене двенадцатилетний гимназист Иосиф Генц сделал изобретение,
которое может спасти многих от смерти и увечья. С его приспособлением
пешеходы не будут больше попадать под вагоны трамвая. Изобретение это уже
одобрено сведущими людьми и будет скоро пущено в ход".
И все.
Это заметка из детского журнала.
А вот и другая заметка из другого журнала:
<> "О КАРАКАТИЦЕ" <>
"...У нас почему-то подразумевается под каракатицей что-то
бесформенное, склизкое и неприятное. Часто ведь и людей вялых называют
"каракатицами". Ничего подобного не найдете вы в настоящей живой каракатице.
Плоское ее тело обрамлено по краям изящной кружевной полоской, служащей
плавником; на большой голове сидят два крупных, _до смешного темных глаза_;
впереди как бы острый нос - на самом деле там сложены восемь ее рук. Краска
ее меняется ежеминутно - то делается песочной, то темной. _Всех же
интереснее_ отливает ее брюшко..."
В каком взрослом журнале решились бы предложить читателю такие
сведения? Какой отдел смеси поместил бы загадочную заметку об "изобретении
гимназиста" и какой научно-популярный журнал принял бы "до смешного" игривую
статейку о каракатице?
А между тем и то и другое напечатано было в лучших детских журналах:
"Изобретение гимназиста" - в "Тропинке", а "Каракатица" - в "Роднике" [18].
Но сравнивать лучшие детские журналы того времени с лучшими журналами
для взрослых не приходится.
В том же "Роднике", наряду с либеральной бытовой повестью,
печаталась довольно примитивная, с официальным оттенком статейка "Святой
князь Владимир". Такого рода статеек в лучших, передовых журналах для
взрослых уже не бывало. Идеология подавалась в них тоньше и благопристойнее.
Статья о житии Владимира Святого была бы на их страницах так же уместна, как
дворницкая бляха на груди адвоката или врача.
Прогрессивный "Родник" пытался заглушить медный звон казенной темы,
помещая вместо канонического лика св. Владимира картину Васнецова и
рекомендуя киевского князя как учредителя первой школы на Руси.
Журнал, рассчитанный на широкое распространение, на библиотеку, на
школу, на семью, не мог в те времена обойтись без дворницкой бляхи.
Только такой интеллигентский журнал, как "Тропинка", - легкий ялик,
предназначенный для плавания по петербургским каналам, - обходился без
Клавдии Лукашевич и без святых равноапостольных князей.
Но намного ли лучше всем известного "Задушевного слова" была эта
культурная, оранжерейная, символистская "Тропинка".
Ну, конечно, она была и умнее и тоньше. Вместо Лукашевич и Чарской она
печатала иной раз стихи Блока, "Алису в стране чудес", "Жизнь хитролиса" из
старофранцузского эпоса [19] и рассказы Манасеиной [20].
Но могла ли тихая, бескровная петербургская "Тропинка" выдержать
конкуренцию с бойким, широко доступным, всероссийским "Задушевным словом"?
В "Тропинке" ученица модистки, оставшись одна в магазине, срисовывает в
рождественский вечер цветы, лебедей и ангелов с замороженного окна.
Но вот является веселый и добрый художник. Он ведет девочку к себе в
мастерскую и там, ударом карандаша по плечу, посвящает ее в художницы перед
елкой.
А в это время в "Задушевном слове" происходят гораздо более
увлекательные события.
Там "вторая Нина", одетая джигитом, в папахе, в шароварах, с кинжалом
на боку, скачет верхом на коне. Искры сыплются из-под копыт вороного коня.
Ночной ветер треплет непокорные кудри горянки Нины... Она скачет в глухой
аул спасать свою похищенную воспитанницу Салтанет...
Какая уж тут конкуренция!
Недаром "Тропинку" читали только дети петербургских писателей, а по
проезжей дороге "Задушевного слова" катила вся масса детей чиновничества,
офицерства, городского мещанства.
<> 9 <>
Такой же неравный спор шел на детском книжном рынке между литературными
стихами и безымянными, незаконнорожденными стишками.
Неуклюжие, шершавые, безграмотные стишки неизвестных авторов часто
нравились ребятам гораздо больше, чем гладкие и правильные стихи
профессиональных писателей, начиная с Майкова и Плещеева [21] и кончая
Белоусовым [22] и Марией Моравской. Почему это было - понять нетрудно.
Вот Плещеев:
Для чего, певунья-птичка,
Птичка резвая моя,
Ты так рано прилетела
В наши дальние края?
"Не для солнца, не для неба
Прилетела я сюда;
В камышах, сухих и желтых,
Не совью себе гнезда.
Я совью его под кровлей
Горемыки-бедняка;
Богом я ему в отраду
Послана издалека.
В час, как он, вернувшись с поля
В хату ветхую свою,
Ляжет, грустный, на солому,--
Песню я ему спою".
...................
Эта песня примиренье
В грудь усталую прольет,
И с надеждою на бога
Бедный труженик заснет [23]"
А вот ходкие переводные стишки:
Ай да диво! Что за грива!
Ай да ногти, точно когти;
Отчего он так оброс?
Он чесать себе волос
И ногтей стричь целый год
Не давал, - и стал урод.
Чуть покажется на свет,
Все кричат ему вослед: -
Ай да Степка! Ай растрепка!
Автор "Степки-растрепки" и его русский переводчик лучше знали детей,
чем хрестоматийный Плещеев. Не знаю, удалось ли Плещееву разжалобить своими
стихами о бедняке и птичке хоть одного ребенка, но я совершенно уверен в
том, что автор и переводчик "Степки-растрепки" добились своей цели -
распотешили покупателя вовсю. Добились они этого подходящим сюжетом, бойким
ритмом, живой интонацией. Попросту говоря, они нечаянно сочинили стихи,
которые могли войти в детский фольклор, а то, что писал поэт Плещеев, было
литературной филантропией, крохами со стола литературы для взрослых.
Иногда в анонимных стишках для маленьких можно было уловить следы
настоящего фольклора, русского и иностранного.
"Гусиные песенки" в красочном издании Кнебеля - это отдаленный перевод
или, вернее, пересказ английских народных детских песенок ("Nursery Rhymes")
[24].
Литературные ремесленники, переделывавшие такие тексты на свой лад,
очевидно, и не подозревали, с каким драгоценным материалом имеют дело.
Но даже и в самом приблизительном и бледном переводе эти песенки
запоминались лучше, чем детские стихи Валерия Брюсова.
Вот одна из них:
Жила-была бабушка
В старом башмаке,
У ней было деточек -
Что воды в реке.
Она суп для них варила,
Ложкой по лбу колотила.
Чтоб не смели баловать,
Отправляла рано спать.
А вот другая:
Шум,
Крик,
Что случилось?
Кошка в шайке
Очутилась.
Кто поймал ее?
Илюша.
А кто выкупал?
Андрюша...
Такие стихи - даже в довольно примитивном пересказе - годились ребятам
и в игре, и в пляске, и в считалке, и в дразнилке. Самый неуклюжий перевод
не мог уничтожить в них причудливости построения, забавного чередования
вопросов и ответов, простого и понятного детям юмора.
А те стихи, которые посвящал детям Валерий Брюсов, ничего не сохраняли
от подлинного лица поэта.
Любо василечки
Видеть вдоль межи,
Синенькие точки
В поле желтой ржи...
Кто узнает в этих стихах Брюсова? Их могли написать и Мария Пожарова
[25] и Мария Моравская.
Но главная масса предреволюционных стихов для детей состояла не из
переводов английских народных песенок и не из стихов Брюсова и Саши Черного,
а вот из чего:
Нагулялись, нарезвились
На просторе детки
И уселись рядом с Бишкой
Чинно на кушетке.
Смолкли. Брат откроет сказок
Разных дивных книжку.
Прочитает их и чтенью
Учить будет Бишку.
Кто состряпал эти стишонки и кто намалевал под ними розовую девочку и
кудрявого мальчика - неизвестно.
На обложке есть только одно имя - и довольно громкое: "И. Д. Сытин".
И это естественно. Лубочная книжка Сытина была просто товаром, как
"мыло Жукова" и "чай Высоцкого".
А сколько еще мелких, менее известных издателей наживалось на дешевой
детской книжке.
<> 10 <>
С каждым годом все больше проникал в область детской литературы
многоликий издатель-коммерсант.
Это он фабриковал для деревни на одних и тех же машинах пестрый
верноподданнический календарь и такую же пеструю сказку, в которой
Иван-царевич был похож на казачьего урядника Кузьму Крючкова.
Это он изготовлял для городской молодежи целые комплекты сыщиков -
Пинкертонов, Холмсов и Ников Картеров по три копейки или по пятаку за
выпуск.
Это он же печатал на меловой бумаге и переплетал в голубой коленкор с
золотым тиснением серии институтских повестей "Лизочкино счастье", "Княжна
Джаваха", "Люда Влассовская" [26].
Это он поручал покорным и безответным переводчицам сокращать,
перерабатывать и переписывать для "Золотой библиотеки" классиков,
полуклассиков и просто любимцев читающей детворы. Бедные переводчицы бойко,
по-институтски владели иностранным языком и совсем не владели своим
собственным - русским, но все-таки переводили и пересказывали.
Это он, умный, энергичный и бессовестный издатель, издавал детские
журналы, передовые и черносотенные.
В черносотенных у него хозяйничали дамы-патриотки, в передовых -
дамы-либералки. Патриотки стряпали литературу по образцу казенной гимназии,
либералки - по образцу частной.
Не то что от идей Новикова, но и от Ушинского почти ничего не
оставалось ко времени полного расцвета предреволюционной издательской
промышленности.
Правда, изредка еще поступали в детскую библиотеку богатые или скромные
вклады из большой русской литературы. Но это были вклады единовременные, и
общий уровень детской книги от этого почти не повышался.
Мамин-Сибиряк и в детских книгах был тем же, что и в повестях для
взрослых. Он знал быт и язык настоящих охотников, золотоискателей, сибирских
крестьян и щедро делился с маленькими читателями своим опытом.
А дамы-писательницы радовались тому, что рядом с ними на полке стоит
такой матерый беллетрист, как Мамин-Сибиряк, но ничему у него не учились и
по-прежнему верили в свою дачную деревню, где восьмилетние няньки, украшая
белоголовых питомцев венками из васильков, жеманно произносили:
- Ишь большеротый! Ну и ребенок, каприза!
Писатель покрупнее Мамина-Сибиряка - Антон Чехов - подарил детям
"Каштанку", но "Каштанка" была в детской литературе одна, а рыночных Бишек и
Дружков - целые своры.
Детскую литературу делали в то время не Антон Чехов, не Короленко,
неКуприн, не Мамин-Сибиряк, а Чарская, Клавдия Лукашевич и множество
безымянных ремесленников.
<> 11 <>
Перелистываешь, пересматриваешь, перечитываешь всю эту
золотопереплетенную, раскрашенную и в своем роде занимательную литературу и
думаешь о том, насколько выше, чище и принципиальнее были, взлелеянные
учениками Локка [27] и Руссо [28], детские книги конца восемнадцатого и
начала девятнадцатого столетия. В это время книга для детей была сухой,
нравоучительной, схематичной, но у нее были свои воспитательные задачи, свои
идеи и строгий вкус. Эпоха эта стремилась к созданию энциклопедии, к
созданию целостного мировоззрения.
А к концу прошлого и началу нынешнего столетия энциклопедию заменил
универсальный магазин Мюра и Мерилиза, а иногда и просто базар.
Нет, из этой фальшивой, потребительской литературы, искажающей и
упрощающей мир, ничего не возьмешь.
Мы можем и должны позаимствовать из библиотеки прошлого классиков и
народный эпос. Но брать классическое наследие надо из первоисточников.
Старая детская литература ухитрилась превратить свифтовских лилипутов
просто в мурзилок, а Робинзона - в дачника. Мы должны научиться так
переводить и пересказывать классиков, чтобы наши дети узнали подлинного
Свифта-сатирика, подлинного Дефо-философа. А для того, чтобы ребята
справились с книгой далекого времени и чуждой философии, чтобы они не
застревали в дебрях благочестивых робинзоновских рассуждений, мы должны
научиться по-новому подавать классиков. И это будет возможным только тогда,
когда редактирование, пересказ, перевод и предисловие станут у нас делом
большого искусства, а не механической фабрикации.
Особенно это относится к фольклору - к сказке. Поднимать весь огромный
вопрос о значении сказки здесь немыслимо. Скажу только одно. Запасы
народного эпоса, русского и иностранного, неисчерпаемы. В нем отразились и
различные мировоззрения, и разные времена, и разные события. Мы должны брать
из эпоса то, что нам интересно и нужно, но брать без педантизма, без
трусости, не пытаясь мелко расшифровать богатый смысл, доверяя качеству
материала и уважая читателя.
Если послушать педагога-педанта, - нельзя печатать, ни одной народной
сказки. В каждой он заметит единственную черту - и всегда порочную. То
сказка для него слишком жестокая, то слишком добродушная, то слишком
печальная, то слишком веселая. В одной сказке он усмотрит презрение к
немецкому крестьянину Гансу, который выведен дураком, а другая сказка
покажется ему безнравственной, потому что Ганс оказался в ней слишком умным
и обманул помещика-дурака.
Сказки бояться нечего, сказка - большое богатство. Надо только выбирать
ее с умом и тактом, учитывая возраст читателей, городских и деревенских. А
прежде всего надо снять с народной сказки налет сусальности, который
появился тогда, когда ее приноравливали к буржуазной детской.
Надо разгримировать братьев Гримм [29].
<> 12 <>
Но, при всем богатстве классического наследства, оно, разумеется, не
может быть основным капиталом советской литературы для детей.
Мы возьмем из него героику, сатиру, юмор, словесную игру, меткую
пословицу.
Мы возьмем богатую сюжетом повесть о временах, событиях и людях у
Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Льва Толстого, Тургенева, Лескова, Короленко,
Гаршина, Чехова, Горького, Куприна - у всех, кто может быть близок и понятен
ребенку и подростку.
Мы возьмем романтически-авантюрную и фантастическую повесть, выбрав
лучшее из Купера, Вальтера Скотта, Стивенсона, Эдгара По, Жюля Верна, Майн
Рида, Киплинга, Уэллса, Джека Лондона, и это будет самым верным способом
борьбы с той "приключенческой" бульварной литературой, которая еще проникает
в детскую среду самотеком, подпольно, минуя библиотекарей и педагогов.
Шире и полнее, чем когда-либо до нашего времени, мы откроем доступ в
детскую библиотеку значительным произведениям мировой литературы. То, что
было когда-то достоянием немногих любителей словесности, мы должны
превратить в средство воспитания мысли, воли, воображения и вкуса. Можно
использовать в пересказе такие вещи, которых как огня боялась буржуазная
детская, - например, "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле, можно дать детям
исландские саги, испанский плутовской роман, избранные итальянские новеллы
эпохи Возрождения, былины и легенды, песни и сказания народов СССР [30].
Такое расширение инвентаря детской библиотеки сделает нашего ребенка
полноправным наследником того, что скопило для нас прошлое.
Но нельзя жить только наследством, как бы велико оно ни было. Мы должны
сами создавать свой нынешний и завтрашний день - новую литературу, которая
полно отразит наше время и даже заглянет далеко в будущее.
Нечего и говорить, что необходимо дать детям наиболее значительные
книги современных советских авторов, пишущих для взрослых, дать их в отборе,
соответствующем возрасту, и не случайными выпусками, а в обдуманной системе.
Однако самый тщательный отбор таких рассказов и повестей не даст нам
возможности собрать библиотеку, способную удовлетворить запросы и
потребности растущею человека. Ведь в лучшем случае они будут доступны
только ребятам старшего возраста. А между тем книга насущно нужна детям чуть
ли не с трех лет. Стало быть, для младших возрастов нам надо создать особую
понять, что в ней может послужить для нас традицией, культурным наследством
и чего мы должны бояться, как рутины, как вредных реакционных пережитков.
Пора провести резкую, явственную границу между всем тем, что еще может
быть полезно нашей будущей литературе для детей, что обогатит ее смелым
юмором, творческим воображением, точным пониманием особенностей детского
возраста, и той слащавой дидактической беллетристикой в коленкоре, которая
была до корешка пропитана идеалами буржуазного благополучия и мещанской
морали.
Люди, которые вздыхают в наше время о "красоте и ясности слога"
довоенной продукции, вряд ли помнят очень давнюю детскую литературу, -
скажем, "Детское чтение для сердца и разума" Новикова [11], "Сказки дедушки
Иринея" Одоевского или лучшие образцы более позднего времени - "Книги для
чтения" Льва Толстого [12], "Родное слово" Константина Ушинского [13].
Память их, вероятно, идет не дальше сытинских и вольфовских полок
предреволюционных лет.
Помнят они и журналы последних десятилетий - "Задушевное слово",
"Светлячок" [14], "Солнышко" [15], "Тропинку" и т. д.
<> 6 <>
Я не исследователь и не историк детской литературы. Я взял наугад, не
выбирая, несколько десятков старых книг, чтобы проверить самого себя,
проверить свою память.
"Красота и ясность слога". Это выражение несколько старомодное. Но мы
все понимаем, что оно значит. Красота и ясность слога - это хороший, чистый,
живой язык.
Но вот я выписал почти первые попавшиеся на глаза строчки из наиболее
известных детских книг, беллетристических и научно-популярных, из самых
великолепных подарочных книг того времени.
"Сердце калмыка _исходит_ от злости..."
"Я пришлю тебе мой подарок, Бэла, - обратился отец, к _затуманившейся
на минуту свояченице..._"
"Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была или просто _родовитая
гордость..._"
Автора этих строк, вероятно, узнали многие. Как не узнать лирическую,
романтическую, вальсирующую Лидию Чарскую.
Может быть, ей даже простительны ошибки грамматики и стиля. Она так
торопится, ей так много надо рассказать про битвы русских с кабардинцами,
про отцовское проклятие, про бегство непонятой дочери, про коварство цыган,
про единицу за поведение, что у нее нет времени остановиться и подумать о
том, что, собственно, значит "затуманившаяся свояченица" или "родовитая
гордость" и как это "исходит от злости" сердце калмыка.
Но вот современница Чарской - Клавдия Лукашевич. Это писательница
степенная, трезвая, к тому же не лишенная педагогического опыта: недаром же
ее несколько раз премировало фребелевское общество.
Клавдия Лукашевич писала не про княжну Джаваху, а про няньку Аксютку и
про птичницу Агафью.
Ее повести рассудительны, медленны и проникнуты чуть ли не философскими
сентенциями.
Она убедительно доказывает читателю, что свет все же не без добрых
людей: несправедливо выгнанную няньку Аксютку еще возьмут в няньки, а
несправедливо отставленную птичницу Агафью уже взяли на птичий двор.
Стиль у этой писательницы почти "народный". Она знает много деревенских
выражений: "ясный ты мой", "неугомонный", "блажит". Она знает даже
такоетипично крестьянское слово, как "сомлел", и объясняет его в примечании
так: "Закружилась голова, и сделалось дурно".
Но и для этой фребелевской лауреатки законы языка и грамматики были не
обязательны.
"Гуси - птица злая: кого ни завидят... так и норовят клюнуть _за
ногу_".
"Снежинка, душка, прелесть моя, - восторгалась девочка, _делая ручкой
горделивой курочке_".
Вот тебе и красота слога предреволюционной продукции, вот тебе и
фребелевская премия!
<> 7 <>
Но Клавдия Лукашевич и Лидия Чарская были, в сущности, скромными
поставщицами Вольфа и Девриена. Они не виноваты в своем успехе и, вероятно,
никогда не рассчитывали попасть ни в историю литературы, ни в большую
энциклопедию.
А вот возьмем писателя совсем в другом роде, писателя, о чьих
научно-популярных книгах и детских сказках и в наше время Большая Советская
Энциклопедия отозвалась весьма почтительно. Это - европейски известный
ученый, профессор Н. П. Вагнер [16].
БСЭ писала: "Как натуралисту, ему исключительно хорошо удались
популярные очерки "Картины из жизни животных".
Да, это солидная книга. В ней около 800 столбцов текста и 300 рисунков.
Вагнер много знает сам, но еще больше его знают Гумбольдт, Дарвин, Уоллес,
Брем и другие натуралисты, которых он непрестанно цитирует. Почти на каждой
странице выдержки, экстракты, отрывки из их сочинений чередуются со стихами
Лермонтова, баснями Крылова и даже с изречениями из Библии.
И стихи, и Библия, и обложка художника Н. Каразина [17], и
великорусские поговорки, и французские словечки - все это должно
способствовать увлекательности рассказа, все это только занимательный
беллетристический соус к страусу и бегемоту.
Книга эта издана давно, но и сейчас еще, если поискать, можно найти
немало сторонников такой мозаической занимательности, такого
лжебеллетристического метода.
Этим методом иной раз пользуются некоторые не слишком серьезные
развязно-красноречивые педагоги на уроках и авторы многих так называемых
научно-популярных книг. Ложная беллетристика, как и всякий суррогат,
недорого стоит. В нее не нужно вкладывать ни собственных переживаний, ни
наблюдений, ни темперамента.
Посмотрите, как писал Вагнер о лошади:
"Степь, конь и женщина - вот что вдохновляло молодого Лермонтова.
Простора, пространства, света и любви - вот чего жаждало молодое сердце
поэта.
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня...
Молодая удаль и свобода - вот что притягивает к коню молодые силы,
жаждущие какого-нибудь подвига. Это стремление заставило вывести графа
Орлова своеобразную чисто русскую породу рысаков... Те же мотивы вызвали
тройку, чисто русскую упряжь, тройку, в которой как бы сливается жаркая
огненная _жажда лететь, скакать и у лошади и у человека..._"
С такой сногсшибательной, бесшабашной удалью профессор писал, кажется,
только об орловском рысаке.
Об осле, о тюлене, о носороге он говорил гораздо спокойнее.
"Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится и вообще ведет
себя крайне апатично. Голос его выражается хрюканьем, его крик слышится
только в крайних случаях, в необычные минуты напряжения..."
"Вообще жизнь тюленя протекает тихо и монотонно, большей частью в
лежании на берегу..."
"В ослах вообще очень редко можно встретить чувство глубокой
привязанности, в особенности к другим животным, и к человеку..."
Каждая фраза, каждая страница вагнеровской книги так типична для
предреволюционной детской литературы, особенно для научно-популярной.
Типична "квасным" ложнорусским стилем и полным пренебрежением к русскому
языку. Типична незаконным соединением научных сведений, анекдотических
подробностей и стилистических завитушек. Так писались в то время многие
зоологические, географические, исторические книги для детей и юношества.
Равнодушная компиляция, какой-то склад или лавка старьевщика, где
свалены в кучу Библия, Дарвин и Гоголь.
Составителю было важно одно - набить свою книгу и голову читателя
возможно большим количеством сведений.
Добросовестно рассказывает профессор и о том, сколько зубов у крокодила
и чем питается тушканчик, но все это сдобрено ненужной и бестактной
лжебеллетристикой.
"...Жизнь тюленя протекает тихо и монотонно..."
"...Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится..."
Вероятно, в своей научной работе "Самопроизвольное размножение гусениц
у насекомых" профессор находил более точные слова, больше заботился о
чистоте и строгости стиля и содержания, чем в "Картинках из жизни животных".
В детской книжке он словно хотел вознаградить себя за вынужденный
литературный аскетизм научных работ и превращался в заправского беллетриста.
А беллетристика богата. У нее большой выбор готовых слов, образов,
сравнений, приемов. И вот вместо тюленя получается чуть ли не Макар
Девушкин, а вместо носорога - почти Обломов.
Так и застревает книга между двух стульев - она не дает ни знания, ни
образа, а что-то очень приблизительное. Да и что с детьми церемониться!
До поры до времени их можно снабжать лоскутьями и обрезками - отходами
того, что делается для взрослых.
Приблизительно - о тюлене, приблизительно - о Наполеоне, приблизительно
- об изобретениях и открытиях.
<> 8 <>
<> "ИЗОБРЕТЕНИЕ ГИМНАЗИСТА" <>
"...В Вене двенадцатилетний гимназист Иосиф Генц сделал изобретение,
которое может спасти многих от смерти и увечья. С его приспособлением
пешеходы не будут больше попадать под вагоны трамвая. Изобретение это уже
одобрено сведущими людьми и будет скоро пущено в ход".
И все.
Это заметка из детского журнала.
А вот и другая заметка из другого журнала:
<> "О КАРАКАТИЦЕ" <>
"...У нас почему-то подразумевается под каракатицей что-то
бесформенное, склизкое и неприятное. Часто ведь и людей вялых называют
"каракатицами". Ничего подобного не найдете вы в настоящей живой каракатице.
Плоское ее тело обрамлено по краям изящной кружевной полоской, служащей
плавником; на большой голове сидят два крупных, _до смешного темных глаза_;
впереди как бы острый нос - на самом деле там сложены восемь ее рук. Краска
ее меняется ежеминутно - то делается песочной, то темной. _Всех же
интереснее_ отливает ее брюшко..."
В каком взрослом журнале решились бы предложить читателю такие
сведения? Какой отдел смеси поместил бы загадочную заметку об "изобретении
гимназиста" и какой научно-популярный журнал принял бы "до смешного" игривую
статейку о каракатице?
А между тем и то и другое напечатано было в лучших детских журналах:
"Изобретение гимназиста" - в "Тропинке", а "Каракатица" - в "Роднике" [18].
Но сравнивать лучшие детские журналы того времени с лучшими журналами
для взрослых не приходится.
В том же "Роднике", наряду с либеральной бытовой повестью,
печаталась довольно примитивная, с официальным оттенком статейка "Святой
князь Владимир". Такого рода статеек в лучших, передовых журналах для
взрослых уже не бывало. Идеология подавалась в них тоньше и благопристойнее.
Статья о житии Владимира Святого была бы на их страницах так же уместна, как
дворницкая бляха на груди адвоката или врача.
Прогрессивный "Родник" пытался заглушить медный звон казенной темы,
помещая вместо канонического лика св. Владимира картину Васнецова и
рекомендуя киевского князя как учредителя первой школы на Руси.
Журнал, рассчитанный на широкое распространение, на библиотеку, на
школу, на семью, не мог в те времена обойтись без дворницкой бляхи.
Только такой интеллигентский журнал, как "Тропинка", - легкий ялик,
предназначенный для плавания по петербургским каналам, - обходился без
Клавдии Лукашевич и без святых равноапостольных князей.
Но намного ли лучше всем известного "Задушевного слова" была эта
культурная, оранжерейная, символистская "Тропинка".
Ну, конечно, она была и умнее и тоньше. Вместо Лукашевич и Чарской она
печатала иной раз стихи Блока, "Алису в стране чудес", "Жизнь хитролиса" из
старофранцузского эпоса [19] и рассказы Манасеиной [20].
Но могла ли тихая, бескровная петербургская "Тропинка" выдержать
конкуренцию с бойким, широко доступным, всероссийским "Задушевным словом"?
В "Тропинке" ученица модистки, оставшись одна в магазине, срисовывает в
рождественский вечер цветы, лебедей и ангелов с замороженного окна.
Но вот является веселый и добрый художник. Он ведет девочку к себе в
мастерскую и там, ударом карандаша по плечу, посвящает ее в художницы перед
елкой.
А в это время в "Задушевном слове" происходят гораздо более
увлекательные события.
Там "вторая Нина", одетая джигитом, в папахе, в шароварах, с кинжалом
на боку, скачет верхом на коне. Искры сыплются из-под копыт вороного коня.
Ночной ветер треплет непокорные кудри горянки Нины... Она скачет в глухой
аул спасать свою похищенную воспитанницу Салтанет...
Какая уж тут конкуренция!
Недаром "Тропинку" читали только дети петербургских писателей, а по
проезжей дороге "Задушевного слова" катила вся масса детей чиновничества,
офицерства, городского мещанства.
<> 9 <>
Такой же неравный спор шел на детском книжном рынке между литературными
стихами и безымянными, незаконнорожденными стишками.
Неуклюжие, шершавые, безграмотные стишки неизвестных авторов часто
нравились ребятам гораздо больше, чем гладкие и правильные стихи
профессиональных писателей, начиная с Майкова и Плещеева [21] и кончая
Белоусовым [22] и Марией Моравской. Почему это было - понять нетрудно.
Вот Плещеев:
Для чего, певунья-птичка,
Птичка резвая моя,
Ты так рано прилетела
В наши дальние края?
"Не для солнца, не для неба
Прилетела я сюда;
В камышах, сухих и желтых,
Не совью себе гнезда.
Я совью его под кровлей
Горемыки-бедняка;
Богом я ему в отраду
Послана издалека.
В час, как он, вернувшись с поля
В хату ветхую свою,
Ляжет, грустный, на солому,--
Песню я ему спою".
...................
Эта песня примиренье
В грудь усталую прольет,
И с надеждою на бога
Бедный труженик заснет [23]"
А вот ходкие переводные стишки:
Ай да диво! Что за грива!
Ай да ногти, точно когти;
Отчего он так оброс?
Он чесать себе волос
И ногтей стричь целый год
Не давал, - и стал урод.
Чуть покажется на свет,
Все кричат ему вослед: -
Ай да Степка! Ай растрепка!
Автор "Степки-растрепки" и его русский переводчик лучше знали детей,
чем хрестоматийный Плещеев. Не знаю, удалось ли Плещееву разжалобить своими
стихами о бедняке и птичке хоть одного ребенка, но я совершенно уверен в
том, что автор и переводчик "Степки-растрепки" добились своей цели -
распотешили покупателя вовсю. Добились они этого подходящим сюжетом, бойким
ритмом, живой интонацией. Попросту говоря, они нечаянно сочинили стихи,
которые могли войти в детский фольклор, а то, что писал поэт Плещеев, было
литературной филантропией, крохами со стола литературы для взрослых.
Иногда в анонимных стишках для маленьких можно было уловить следы
настоящего фольклора, русского и иностранного.
"Гусиные песенки" в красочном издании Кнебеля - это отдаленный перевод
или, вернее, пересказ английских народных детских песенок ("Nursery Rhymes")
[24].
Литературные ремесленники, переделывавшие такие тексты на свой лад,
очевидно, и не подозревали, с каким драгоценным материалом имеют дело.
Но даже и в самом приблизительном и бледном переводе эти песенки
запоминались лучше, чем детские стихи Валерия Брюсова.
Вот одна из них:
Жила-была бабушка
В старом башмаке,
У ней было деточек -
Что воды в реке.
Она суп для них варила,
Ложкой по лбу колотила.
Чтоб не смели баловать,
Отправляла рано спать.
А вот другая:
Шум,
Крик,
Что случилось?
Кошка в шайке
Очутилась.
Кто поймал ее?
Илюша.
А кто выкупал?
Андрюша...
Такие стихи - даже в довольно примитивном пересказе - годились ребятам
и в игре, и в пляске, и в считалке, и в дразнилке. Самый неуклюжий перевод
не мог уничтожить в них причудливости построения, забавного чередования
вопросов и ответов, простого и понятного детям юмора.
А те стихи, которые посвящал детям Валерий Брюсов, ничего не сохраняли
от подлинного лица поэта.
Любо василечки
Видеть вдоль межи,
Синенькие точки
В поле желтой ржи...
Кто узнает в этих стихах Брюсова? Их могли написать и Мария Пожарова
[25] и Мария Моравская.
Но главная масса предреволюционных стихов для детей состояла не из
переводов английских народных песенок и не из стихов Брюсова и Саши Черного,
а вот из чего:
Нагулялись, нарезвились
На просторе детки
И уселись рядом с Бишкой
Чинно на кушетке.
Смолкли. Брат откроет сказок
Разных дивных книжку.
Прочитает их и чтенью
Учить будет Бишку.
Кто состряпал эти стишонки и кто намалевал под ними розовую девочку и
кудрявого мальчика - неизвестно.
На обложке есть только одно имя - и довольно громкое: "И. Д. Сытин".
И это естественно. Лубочная книжка Сытина была просто товаром, как
"мыло Жукова" и "чай Высоцкого".
А сколько еще мелких, менее известных издателей наживалось на дешевой
детской книжке.
<> 10 <>
С каждым годом все больше проникал в область детской литературы
многоликий издатель-коммерсант.
Это он фабриковал для деревни на одних и тех же машинах пестрый
верноподданнический календарь и такую же пеструю сказку, в которой
Иван-царевич был похож на казачьего урядника Кузьму Крючкова.
Это он изготовлял для городской молодежи целые комплекты сыщиков -
Пинкертонов, Холмсов и Ников Картеров по три копейки или по пятаку за
выпуск.
Это он же печатал на меловой бумаге и переплетал в голубой коленкор с
золотым тиснением серии институтских повестей "Лизочкино счастье", "Княжна
Джаваха", "Люда Влассовская" [26].
Это он поручал покорным и безответным переводчицам сокращать,
перерабатывать и переписывать для "Золотой библиотеки" классиков,
полуклассиков и просто любимцев читающей детворы. Бедные переводчицы бойко,
по-институтски владели иностранным языком и совсем не владели своим
собственным - русским, но все-таки переводили и пересказывали.
Это он, умный, энергичный и бессовестный издатель, издавал детские
журналы, передовые и черносотенные.
В черносотенных у него хозяйничали дамы-патриотки, в передовых -
дамы-либералки. Патриотки стряпали литературу по образцу казенной гимназии,
либералки - по образцу частной.
Не то что от идей Новикова, но и от Ушинского почти ничего не
оставалось ко времени полного расцвета предреволюционной издательской
промышленности.
Правда, изредка еще поступали в детскую библиотеку богатые или скромные
вклады из большой русской литературы. Но это были вклады единовременные, и
общий уровень детской книги от этого почти не повышался.
Мамин-Сибиряк и в детских книгах был тем же, что и в повестях для
взрослых. Он знал быт и язык настоящих охотников, золотоискателей, сибирских
крестьян и щедро делился с маленькими читателями своим опытом.
А дамы-писательницы радовались тому, что рядом с ними на полке стоит
такой матерый беллетрист, как Мамин-Сибиряк, но ничему у него не учились и
по-прежнему верили в свою дачную деревню, где восьмилетние няньки, украшая
белоголовых питомцев венками из васильков, жеманно произносили:
- Ишь большеротый! Ну и ребенок, каприза!
Писатель покрупнее Мамина-Сибиряка - Антон Чехов - подарил детям
"Каштанку", но "Каштанка" была в детской литературе одна, а рыночных Бишек и
Дружков - целые своры.
Детскую литературу делали в то время не Антон Чехов, не Короленко,
неКуприн, не Мамин-Сибиряк, а Чарская, Клавдия Лукашевич и множество
безымянных ремесленников.
<> 11 <>
Перелистываешь, пересматриваешь, перечитываешь всю эту
золотопереплетенную, раскрашенную и в своем роде занимательную литературу и
думаешь о том, насколько выше, чище и принципиальнее были, взлелеянные
учениками Локка [27] и Руссо [28], детские книги конца восемнадцатого и
начала девятнадцатого столетия. В это время книга для детей была сухой,
нравоучительной, схематичной, но у нее были свои воспитательные задачи, свои
идеи и строгий вкус. Эпоха эта стремилась к созданию энциклопедии, к
созданию целостного мировоззрения.
А к концу прошлого и началу нынешнего столетия энциклопедию заменил
универсальный магазин Мюра и Мерилиза, а иногда и просто базар.
Нет, из этой фальшивой, потребительской литературы, искажающей и
упрощающей мир, ничего не возьмешь.
Мы можем и должны позаимствовать из библиотеки прошлого классиков и
народный эпос. Но брать классическое наследие надо из первоисточников.
Старая детская литература ухитрилась превратить свифтовских лилипутов
просто в мурзилок, а Робинзона - в дачника. Мы должны научиться так
переводить и пересказывать классиков, чтобы наши дети узнали подлинного
Свифта-сатирика, подлинного Дефо-философа. А для того, чтобы ребята
справились с книгой далекого времени и чуждой философии, чтобы они не
застревали в дебрях благочестивых робинзоновских рассуждений, мы должны
научиться по-новому подавать классиков. И это будет возможным только тогда,
когда редактирование, пересказ, перевод и предисловие станут у нас делом
большого искусства, а не механической фабрикации.
Особенно это относится к фольклору - к сказке. Поднимать весь огромный
вопрос о значении сказки здесь немыслимо. Скажу только одно. Запасы
народного эпоса, русского и иностранного, неисчерпаемы. В нем отразились и
различные мировоззрения, и разные времена, и разные события. Мы должны брать
из эпоса то, что нам интересно и нужно, но брать без педантизма, без
трусости, не пытаясь мелко расшифровать богатый смысл, доверяя качеству
материала и уважая читателя.
Если послушать педагога-педанта, - нельзя печатать, ни одной народной
сказки. В каждой он заметит единственную черту - и всегда порочную. То
сказка для него слишком жестокая, то слишком добродушная, то слишком
печальная, то слишком веселая. В одной сказке он усмотрит презрение к
немецкому крестьянину Гансу, который выведен дураком, а другая сказка
покажется ему безнравственной, потому что Ганс оказался в ней слишком умным
и обманул помещика-дурака.
Сказки бояться нечего, сказка - большое богатство. Надо только выбирать
ее с умом и тактом, учитывая возраст читателей, городских и деревенских. А
прежде всего надо снять с народной сказки налет сусальности, который
появился тогда, когда ее приноравливали к буржуазной детской.
Надо разгримировать братьев Гримм [29].
<> 12 <>
Но, при всем богатстве классического наследства, оно, разумеется, не
может быть основным капиталом советской литературы для детей.
Мы возьмем из него героику, сатиру, юмор, словесную игру, меткую
пословицу.
Мы возьмем богатую сюжетом повесть о временах, событиях и людях у
Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Льва Толстого, Тургенева, Лескова, Короленко,
Гаршина, Чехова, Горького, Куприна - у всех, кто может быть близок и понятен
ребенку и подростку.
Мы возьмем романтически-авантюрную и фантастическую повесть, выбрав
лучшее из Купера, Вальтера Скотта, Стивенсона, Эдгара По, Жюля Верна, Майн
Рида, Киплинга, Уэллса, Джека Лондона, и это будет самым верным способом
борьбы с той "приключенческой" бульварной литературой, которая еще проникает
в детскую среду самотеком, подпольно, минуя библиотекарей и педагогов.
Шире и полнее, чем когда-либо до нашего времени, мы откроем доступ в
детскую библиотеку значительным произведениям мировой литературы. То, что
было когда-то достоянием немногих любителей словесности, мы должны
превратить в средство воспитания мысли, воли, воображения и вкуса. Можно
использовать в пересказе такие вещи, которых как огня боялась буржуазная
детская, - например, "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле, можно дать детям
исландские саги, испанский плутовской роман, избранные итальянские новеллы
эпохи Возрождения, былины и легенды, песни и сказания народов СССР [30].
Такое расширение инвентаря детской библиотеки сделает нашего ребенка
полноправным наследником того, что скопило для нас прошлое.
Но нельзя жить только наследством, как бы велико оно ни было. Мы должны
сами создавать свой нынешний и завтрашний день - новую литературу, которая
полно отразит наше время и даже заглянет далеко в будущее.
Нечего и говорить, что необходимо дать детям наиболее значительные
книги современных советских авторов, пишущих для взрослых, дать их в отборе,
соответствующем возрасту, и не случайными выпусками, а в обдуманной системе.
Однако самый тщательный отбор таких рассказов и повестей не даст нам
возможности собрать библиотеку, способную удовлетворить запросы и
потребности растущею человека. Ведь в лучшем случае они будут доступны
только ребятам старшего возраста. А между тем книга насущно нужна детям чуть
ли не с трех лет. Стало быть, для младших возрастов нам надо создать особую