Страница:
О правоверные! Не сочтите меня лгуном! На груди чужеземца висела медная доска с надписью: «Познай самого себя, и ты познаешь бытие».
— Клянусь аллахом! — воскликнул эмир. — Незачем утруждать себя познанием, ибо эту мозаику можно даром, и притом каждый день, видеть в «сарае одиночества»!
И, высокомерно отвернувшись, он внезапно увидел нежную, подобно утреней заре гурию в пышной одежде, обвешанную смарагдами, — и стал жертвой удивления. Гурия, с ангельской улыбкой проглотив курицу, схватила баранью ногу. Откинув кость, она томно выгнула спину и рванула к себе котел с пловом…
«Мать красоты! Дочь морской пены и чайки мужского рода», — прочел эмир над нею надпись и, подумав немного, сказал:
— Неизбежно аллаху прекратить подобные забавы чаек, иначе обыкновенно рожденным не достанется ни одного финика.
Сворачивая вправо и влево, эмир споткнулся и словно окаменел: перед ним стояла плоская, как доска, женщина с изогнутыми ногами, с вывернутыми руками, с повернутой набок головой.
Прочитав надпись: «Изящество», — эмир, отдуваясь, забегал вокруг женщины. Внезапно он радостно вскрикнул:
— Клянусь аллахом, вот перёд! Ибо я никогда не видел, чтобы амулеты висели на спине!
Успокоившись, эмир опустился на колени около юркого грека с надписью, составленной из оливок:
«От всех правоверных и неправоверных принимаю заказы на бочки Диогена».
Эмир любил оливки, но не бочки. Он пошел дальше по волшебной тропе, переходя от чуда к чуду, потом спешно расстелил коврик и совершил намаз:
— О всемогущий, не допусти мозолям коснуться глаз моих и направь мои взоры, о вращатель сердец, на то, что я ищу!
И аллах счел возможным услышать его и повернуть к чуду из чудес.
Изумленный эмир чуть не упал замертво, но, раздумав, обратил свое внимание на тело чуда. Подобно змее с рыбьим хвостом, оно возлежало на мшистом ковре, головы были прозрачные, а их эмир насчитал ровно сто и одну: посередине самая большая и по пятьдесят с боков, постепенно уменьшающиеся к хвосту. В самой большой притаилась молния. А в остальных, как в ханэ, размещалось все, что аллах создал для земли. Были головы, набитые колесницами, движущимися без коней, верблюдов и даже без ослов. Другие — ближе к хвосту — отсвечивали женскими украшениями, привлекали загадочным сочетанием красок и одурманивали благовониями.
Когда аллах помог эмиру очнуться, он воскликнул:
— Не иначе как здесь найду то, за чем путешествую! О Мохаммет! О Аали! Проявите милосердие, пошлите мне ради сладости жизни средство от бесплодия моего гарема.
Тут эмир предался созерцанию единственной груди чуда, опрокинутой золотой чашей, с нежным соском цвета радуги, из которого капало золотистое молоко.
— Бисмиллах! Как питательно золото! — восхитился эмир.
Но чудо, приняв восторг эмира за ослиный крик, продолжало гладить голову юноши, который жадно прильнул к золотоисточающей груди.
— Поистине велик аллах в забавах своих! — воскликнул эмир. — О ханум, сколько времени может стукаться о твои головы юноша без вреда для своей головы?
— Во имя утренней звезды, отойди, праздношатающийся по Майдану чудес! — гневно ответило чудо. — Ты родился в счастливой день, ибо у меня только две руки и обе заняты, иначе, видит Хусейн, я не замедлило бы научить невежду не мешать мне выращивать великих мудрецов.
— О кроткая ханум! Да сохранит тебя аллах, как благоухание в хрустальном сосуде, но разве нельзя хоть на четверть базарного дня оторваться от…
— Глупец и глупцов! Знай, мудрецы выращиваются столетиями, и если я хоть на четверть мига задержу свой взгляд на твоем ничего не значащем лице, то запоздаю на много солнечных лет, и мир будет рад обойтись без мудрецов.
— Избранная ханум с занятыми руками и свободным ртом, не твои ли мудрецы иногда появляются в эмирате, проповедуя истины, клянусь небом, вроде того, что «без крыльев невозможно летать, особенно над пропастью», или что «человек может переплыть море, перешагнуть горы, но выше своего носа ему не прыгнуть», или что «можно открыть новую звезду, но попробуй вылечить насморк», или…
— О презренный! Чем же вы благодарите моих питомцев за великие истины?
— Клянусь Меккой, женщина с мудрой грудью! У тебя нет повода к беспокойству, ибо аллах дал человеку немало способов проявить свою сущность: вскормленных тобою сначала жгли, потом жалели, что не дослушали, ибо являлись последователи, извращающие смысл поучений сожженного, их тоже за это жгли. Но мир обогащался твоими новыми питомцами, отвергавшими истины предшественников. Свидетель Хасан, за это их также жгли или замуровывали живыми, иногда вешали. Потом, по предопределению свыше, к ним привыкли, и калиф Харун-аль-Рашид даже издал для мудрецов особый ферман, где сказано: «Пусть существуют, но не размножаются». По этой причине, о плодовитая женщина, на них перестали обращать внимание, предоставив уличным мальчишкам, которые — поистине бич правоверных! — с криком «Мудрец! Ийя, мудрец!» — стали толпами бегать за ними. И правоверные сожалели, что сожженных еще жарче не отблагодарили.
— О рожденный шайтаном! О пресмыкающийся! — в ярости затряслось чудо. — Тебе аллах в щедрости дал одну голову, но для эмира и это оказалось слишком много.
— Я сейчас узнал все в изобилии, но ничего веселого, — вздохнул эмир. — О ханум с чрезмерной грудью! Зачем тратишь молоко на бесполезных, не лучше ли выращивать племенных ослов, cтоль ценных эмирами?
— Аллах воздал каждому по силам его, — с ехидной скромностью произнесло чудо. — Я выращиваю мудрецов для вселенной, а среди эмиров и без моей помощи достаточно ослов.
Эмир почему-то обиделся. Он пощупал свои уши, потом поправил жемчужный султан на тюрбане, дотронулся до талисмана, обретя величие, воскликнул:
— Бисмиллах, сегодня во сне я видел рыбу! Где же наяву удача? И какой ответ может быть убедительным, если я не могу подкрепить его ножом палача?
Из этого затруднения его вывел невольник Али, мчавшийся к своему повелителю, подобно урагану. Охваченный восхищением, Али пытался обогнать свой собственный крик, сверкающие глаза его источали восторг.
— О эмир эмиров, спешу усладить твой слух радостью об умножении твоего благосостояния! Молитвы твои услышаны аллахом, ибо четыре жены твои и шестьдесят шесть наложниц твоих родили по мальчику, прекрасному, как луна в четырнадцатый день своего рождения! По желанию аллаха, каждые шесть братьев старше других шести на одни только сутки.
— Неизбежно мне узнать, сколько времени я путешествовал? — немного подумав, спросил эмир.
— О господин мой, ровно девять месяцев и десять дней. Мохаммет проявил к твоему гарему приветливость и благосклонность, и я, не дыша, мчался сюда, желая поскорее обрадовать тебя многочисленным потомством.
Эмир с завистью и восхищением оглядел Али с ног до головы.
— Сам святой Хусейн поставил тебя на моем пути!.. Благодарность за добро занимает в моем сердце избранное место. Ты мчался, подобно оленю. Поистине ты заслужил отдых, поэтому, мой невольник из невольников, повелеваю тебе остаться здесь, ибо воздух Майдана чудес благоприятствует твоей сущности. Возьми талисман — зубы оленя — и положи его на полку. А над собой не забудь прибить золотую доску с надписью: «Сосуд изобилия».
Сказав это, эмир поспешил домой отпраздновать семьдесят обрезаний своего потомства…
— Вот о них и все, — закончил Иорам.
— Околдовал, папа, будто кровь петуха с вином смешал и в стакан подлил! — воскликнул Анзор. — Хорошо, что у меня одна жена!
— Недаром сказано: «готовь столько, сколько сможешь скушать».
— Никогда нельзя предугадать аппетита… — сказала Тинатин негромко, раздевая Автандила, перепачкавшегося соусом.
Дети ёрзали и капризничали, им надоело сидеть за столом. Иорам вместе с дочерью повели их на второй этаж.
— Что твой отец, почему не приехал отдыхать? — спросил Анзор.
— Весь в делах, потом какие-то сложности, — ответила Катя.
— Главная сложность в жизни — отодвинуть все дела для отдыха!
Обернувшись на лестнице, Тинатин сказала мужу:
— Тоже мне учитель! Сам работаешь без выходных и без отпуска.
— Что ему, военному? Оформил отпуск на полгода, сел в самолет, да и прилетел сюда с…
Тут Анзор запнулся. И, взяв в руки высокую, толстого стекла бутыль с чачей, принялся разливать по рюмкам. Катя сидела молча, потягивая вино. Андрей вспомнил о существовании каких-то странных, запутанных отношениях в семье Третьяковых — между Сергеем Владимировичем и его женой, между ней и их дочерью, между матерью Сергея Владимировича и невесткой. А то, что Катя иногда скупо рассказывала о своих семейных делах, легко вписывалось в эту странную фантасмагорию неузнавания — мало того, что Андрей не узнал её отца, она сама иногда казалась совсем другой девушкой, не из его двора, и не из его детства.
— Почему вы не кушаете? — спросил Анзор.
— Объелись, как пауки, — улыбнулась Катя.
Он поднял стакан, доверху наполненный чачей:
— Тогда будем её кушать.
И залпом выпил.
— Ну а ты чем будешь заниматься?
— Хочу заняться бизнесом, — ответил Андрей, закусив квашеной капустой. — Давно собирался.
— Это правильно. Я не представляю жизнь без своего дела. Удивлялся раньше, как могут люди жить без этого. Удивлялся, пока не понял, вернее, не почувствовал, разницу между людьми. Что стало бы, если бы все люди мыслили и действовали одинаково?
Ты, Андрей, человек умный, самостоятельный, в тебе есть здравый смысл. Это само по себе большая редкость. У тебя всё получится, чем бы ты ни занялся. Главное, в ведении своих дел не принимай ничего как что-то постоянное, раз и навсегда избранное.
Жизнь проста и сложна одновременно. Проста потому, что правил, или истин, хоть и много, но все они известны. Сложна потому, что модель поведения, удобная на сегодняшний день, завтра оказывается негодной. Как из общеизвестных истин скомбинировать мировоззрение завтрашнего дня?
В один из обычных дней оказывается, что всё не так. С виду ничего не изменилось. Небо не разверзлось. И ночь не покраснела, хотя бы по углам. И земля под ногами не гудит. И горы не рухнули. И день не принял обличья хотя бы взбесившегося медведя. Но я уже, черт возьми, не могу грохнуть того демона, что не заплатил мне за работу! Нет такого закона, по которому я не могу этого сделать. Пуля всё так же вылетает из ствола, и кинжал всё так же режет. А неплательщик, падла, оделся такой невидимой бронёй, что не подступишься. Изобрёл же, гад, такие штучки, что не тронь его, и не обидь.
Смотришь, а вчерашние отсосы вдруг зажили хорошо. У кого-то глупые овцы, которых только на убой, стали усиленно плодиться. У другого курица, уже общипанная на плов, отважилась, выпила воды, посмотрела на бога, и двадцать цыплят высидела. А неудачник, собиравшийся повеситься, вдруг выиграл миллион.
Что произошло? А то, что старые понятия устарели, а новые еще не всеми усвоены. И понятия — что старые, что новые — сделаны из конструктора, все детали которого давно всем известны. Но комбинируются они каждый раз по-новому — в зависимости от развития научно-технического прогресса, от господствующей в обществе морали, от привычек, от бытовых условий граждан. В общем, формируются для удобства людей, ими пользующихся. Совершенствуются, модернизируются, но сути своей не меняют. Как модели автомобилей или компьютеров.
Тут со второго этажа спустилась Тинатин.
— Пытаешься учить молодежь? Не засоряй им уши сгнившей травой!
Подойдя сзади, она обняла за шею мужа, и резкость слов смягчила ласковой улыбкой.
— Дети остались наверху с дедами. Пойдемте, погуляем в сад.
— Точно сказано: красоту женщины нельзя измерить её разумом, — проворчал Анзор.
Все вместе встали и, прихватывая каждый что-нибудь со стола, направились по коридору на улицу.
Жара спадала. Восходящая луна заливала мягким светом светло-бежевые стены дома и причудливые заросли сада. Светильники в нишах и на узких подставках сделались незаметными, померкли, и стало светло, как днём. Большие лапчатые ветви чинар, обступивших дом, как безмолвная стража, отбрасывали на землю свои узорчатые тени.
— Эта царственная пара, нашедшая счастье после трёх лет разлуки, поселилась на родине мужа? — спросила Катя.
— Да, они жили в Кутаиси, — ответила Тинатин.
— Мужчины раньше всё решали.
— Они и теперь так думают, — задумчиво произнёс Андрей.
По дорожке, усеянной мелким гравием, они шли вдоль живой изгороди из подстриженного самшита.
— Как странно слышать это сегодня, в век стремительно меняющихся взглядов: «они поженились и зажили счастливо», — рассуждала Катя. — Брак есть, в сущности, запись, одна из многих, которые государство делает для того, чтобы отдать себе отчет о состоянии своих подданных, так как в цивилизованном государстве каждый должен иметь свой ярлык. С точки зрения нравственной эта запись в толстой книге даже не обладает тем достоинством, что может соблазнить женщину завести себе любовника. Нарушить клятву, данную перед мэром, — кому это придёт в голову?
Тинатин взяла мужа под руку.
— Мы венчались в церкви. И зарегистрировали свой брак в ЗАГСе. Наша семья защищена двойной защитой.
— Наверное, чтобы познать радость прелюбодеяния, надо быть человеком набожным. Ведь запись в журнале, что она для сына божьего?
— Как же вы поступите? — спросила Тинатин.
Катя взяла под руку Андрея.
— Мы сделаем всё, как у людей. Всем известно, как это глупо — делать всё, как у людей. Разум — такой же ограниченный ресурс, как всё, что имеет ценность, как драгоценные металлы, как деньги. И в нужном количестве находится у меньшинства людей. Единицы поступают так, как нужно, остальные делают всё наоборот. И я ломаю голову, что делать. Наверное, я глупа.
— Делай то, что скажет тебе твой мужчина, и не думай, — бросил Анзор через плечо.
— Я не могу не думать, — возразила Катя. — Я думаю, думаю, и чувствую, что схожу с ума.
— Когда женщина думает, она забывает сущность дела, — заключил Анзор, остановившись.
Все остановились. Они подошли к увитой плющом беседке.
Ночь сдвинула над землёй тёмные крылья. Луна, привалившись к горе, отливала зеленоватым серебром. Затаённые шорохи доносились отовсюду. В ночной мгле, сдавливая долину, неслышно надвигались тёмные валы. Перекатывались через бугры, лощины, балки. Затрещали в оврагах сухие ветки, стукнулся покатившийся камень, посыпалась земля. Зашуршали ветви. Надвинулись тёмные тени.
Отпив вина, Анзор передал бутылку Андрею. Тинатин разломила пополам персик, и передала Кате половинку.
Она рассказала, что когда был куплен этот участок, здесь стоял двухэтажный однофасадный дом. Анзор пристроил к нему под прямым углом еще один дом. Потом, выстроил еще два дома, и замкнул, таким образом, четырёхугольный контур. После этого в едином стиле облицевал наружные и внутренние стены. Тинатин порывалась ему помочь — она собиралась изготавливать, как это делали в старину, саманные кирпичи. Но муж проигнорировал её стремления.
Анзор заливисто расхохотался:
— Ай, чертовка! Представляешь, Андрей, картину: молодая девка, белоручка, месит… скажем, глину, и делает кирпичи.
— Но я хотела тебе помочь! Должна же я была внести свой вклад в постройку нашего дома.
— Сиди дома, вот твой вклад!
— Он ничего не понимает, — горестно проговорила Тинатин, прижимаясь к мужу. — Я хотела, как лучше.
И она выпила вина.
— А много ты понимаешь, саманная голова?! У нас тут дом, или чабанская хибара? Когда женщина забывает суть дела, она говорит: «так лучше».
И Анзор рассказал, каких трудов ему стоило построить эту виллу. Правдами и неправдами раздобывал он стройматериалы, рыскал по горным селениям в поисках дармовой рабочей силы. Разорил четыре строительные фирмы. Потом разбирался с их «крышами». Кого ни кинь, у каждого есть «крыша». Сам работал день и ночь. Весь дом — вместе с первоначальными затратами на покупку участка с исходной постройкой на нём — обошёлся в десять тысяч долларов.
— Десять тысячи!? — удивлённо воскликнул Андрей.
— Такие были цены. Они и сейчас не сильно выросли. Дом на берегу — конечно, не такой, как этот — можно купить за три-четыре тысячи. Некоторые москвичи приезжают на отдых и, походя, покупают — чтоб было.
Андрей посмотрел на Катю. Её взгляд, полный затаённого огня, был устремлён куда-то вдаль. Он предложил выпить за именинницу, за
— … свою радость, обольстительный цветок…
Тинатин сказала, что как-то неуютно здесь в саду. Будто горные духи, спустившись с вершин, притаившись, шепчутся о чем-то среди деревьев, и чьи-то зелёные зрачки вспыхивают в глубине оврагов.
Две пары вернулись в дом.
Там, в уютном дворике, освещенном мягкими огнями кованых светильников, Иорам вместе с Ниной Алексеевной поджидали их. Одинокая русалка, сидя у водопада, напрасно улыбалась гостям, не замечавшим её.
Всё еще думая о том, что её порывы не были оценены по достоинству, Тинатин вспомнила маджаму царя-поэта Теймураза, посвященную золоту и саману.
О маджама моя! Как заря, филигранна!
День — труба возвещает, ночь — удар барабана.
Слышу спора начало: «В жизни, полной обмана,
Разве золото ярче жалкой горсти самана?»
Но металл драгоценный отвечает надменно:
«Ты мгновенен, как ветер, — я блещу неизменно!
Отражение солнца и луны я замена.
Что без золота люди? Волн изменчивых пена!»
Но саман улыбнулся: «Пребываешь в истоме,
А не знаешь, что солнце веселее в соломе.
Ты блестишь, но не греешь, хоть желанно ты в доме.
Конь тебя не оценит, как и всадник в шеломе».
«Ты — ничто! Я — всесильное золото! Ядом
Как слова ни наполни, я ближе нарядам,
Я обласкано пылкой красавицы взглядом,
Рай украсив навек, я прославлено адом».
Тинатин замолкла, не отводя взгляда от светильника, словно в нем вспыхивали огни ада, повторяющие блеск коварного металла. Андрей чувствовал, как учащенно билось сердце, будто от этих огней шёл удар и раскаленные угли, падая на землю, звенели, как золотые монеты. Приподнявшись на стуле, Тинатин продолжила чтение:
«Ты всесильно в коварстве! Ты горя подруга!
Порождение зла и источник недуга!
Где звенишь — там угар. Небольшая заслуга!
Я ж, саман, принесу себя в жертву для друга».
«Ты — где голод и кровь! — молвит золото твердо. —
Где сражения жар! Где бесчинствуют орды!
Я же там, где цари правят царствами гордо!
Пред короною — раб, потупляешь свой взор ты!»
Но смеется саман: «Ты услада тирана!
Я ж питаю коня день и ночь беспрестанно, —
Без меня упадёт, задымится лишь рана,
И возьмет тебя враг, как трофей урагана».
Оскорбленный металл, преисполненный злобой,
Так воскликнул: «Чем кичишься? Конской утробой?
Я возвышенных чувств вечно вестник особый,
Без меня свод небесный украсить попробуй!»
А саман продолжает: «Томиться в плену ты
Будешь, узник холодный, в железо обутый, —
Ведь палач, стерегущий века и минуты,
Обовьет тебя цепью. Попробуй — распутай»
Вновь замолкла Тинатин, полуприкрыв глаза и, казалось, забыв обо всём. Андрей задумался. На картине, подсказанной его воображением, простиралось огромное поле, на котором зрели колосья, вот-вот готовые превратиться в саман. И алтарь бытия, лишённый золота, устрашал мертвенно-серым блеском.
Вскинув руку, сверкнувшую золотыми перстнями, она поправила волосы и продолжила:
«Не рубинов огонь — это золото рдеет.
Ты уже проиграл, спор излишний затеяв!
Без меня человеческий род поредеет.
Я — алтарь бытия! Не страшусь я злодеев».
Но хохочет саман: «Породнилось ты с чванством!
Я же витязю в битве клянусь постоянством.
Накормлю скакуна, — и, взлетев над пространством,
Тебя вызволит витязь, покончив с тиранством.
На коней тебя взвалят, как груду металла,
И домой повезут, в храм извечный Ваала…» —
«Лжец! — воскликнуло золото. — Бойся опалы!
Был бы ты не саман, я б тебя разметало!»
О маджама моя! Ты для витязя — шпора!
А ретивый Пегас для поэта — опора.
Часто нужен саман, как и меч, для отпора,
Часто золото — дым нерешенного спора.
Помолчав, Анзор сказал, что предки наши всегда покоряли созвучием слов. Они умели воевать, и умели хорошо повеселиться. Иорам, не устававший наполнять бокалы себе и гостям, твердил, что давно не бывало таких веселых дней, как сегодняшний. И даже бог со свитой, бросив скучное небо, расположился среди чертей в парчовых ризах.
— … мы-то с вами собрались по делу, а для них, как для некоторых глупых людей, скука — лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: «Почему опять пасёшь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя засосала тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или там не протекает прохладный горный ручей?»
Почесал пастух за ухом и такое ответил: «Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобой остальные бегут, я вокруг красный бегаю, воплю: „Помогите! Помогите!“ А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. „Держи! Тяни! Тащи!“ Кровь у нас — как смола — кипит. „Мэ-э-к!“ — вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! „Мэ-э-к!“ — благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: „Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!“ Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! „Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе… жамиер!“ Смотрю на луну — что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет… Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать».
… До поздней звезды продолжалось веселье. Выпили столько, что хватило бы на несколько свадеб и похорон. В буйном хороводе кружились разноцветные огни, отражаясь в бассейне, играя радугой в прозрачных струях фонтана. Русалка лукаво улыбалась, провожая взглядом веселящихся.
Громко охая, вспоминая архангела Гавриила и пятихвостного чёрта, тяжело поднималась Нина Алексеевна по ступенькам вслед за мужем. Анзор вёл Тинатин, не понимавшую, где у этой лестницы верх, где низ. Андрей нёс на руках Катю, объяснявшую, что она совсем не пьяная, просто разболелась голова, и она не может подниматься по коварной лестнице, где каблуки сами собой цепляются за ковровую дорожку.
Он бережно положил её на кровать. Когда лёг с ней рядом, она уже спала. Ему не спалось. Ворочаясь с одного бока на другой, он мучился зловещими видениями. Воспоминания сегодняшнего дня, весёлого и шумного, переплетались в его встревоженном мозгу с мрачными, необъяснимыми предчувствиями.
Андрей встал, прошёлся по комнате. Постоял на крохотном балкончике, выходившем на внутренний двор. Андрей прислушался к журчанию искусственного водопада. Блики решетчатого фонаря падали на холодные плиты и зловеще свивались в цепи.
Другое окно этой угловой комнаты выходило в сад. Прохладный ветер раздувал прозрачную белую занавесь.
«С ума сойдёшь с её тревогами!» — подумал Андрей, взглянув на Катю. И лёг в постель.
Успокоившись, он всё равно не мог заснуть. Ночь казалась нескончаемой, назойливой. Подушки были жаркими, рассеивающими дрёму. Так он лежал, прислушиваясь к шорохам. И только под утро задремал.
Шорохи усилились. Глухой рокот доносился с гор. Гул постепенно нарастал. Налетел ураган, горы, река, лес со свистом закружились в дикой пляске.
Внезапно всё утихло. Каменная глушь. Тупик.
Из беловатой мути вынырнул верблюд с длинной, будто дымящейся шеей. Вскоре показался и весь караван. Он двигался к горбатому мосту в торжественно-печальном безмолвии. Не звенели колокольчики, не было слышно ни веселых возгласов, ни сердитых окриков погонщиков. Рядом с верблюдом и мулами, подобно белым теням, двигались поводыри.
Далёкие раскаты грома всё еще отдавались в ущелье тысячеголосым эхом, а караван мёртвых — верблюды и мулы, навьюченные гробами — бесшумно ступая, шел через горбатый мост.
Вот караван прошёл мост. Вот он остановился. Проводники стали развязывать верёвки. Вот осторожно начали опускать гробы наземь, откидывать крышки.
Притаившись за камнем, Андрей наблюдал за ними. Он узнавал умерших. Странно, они ведь давно похоронены. Что они здесь делают? Что еще за уик-энд в горах, кто отпустил?
Он хотел крикнуть: «Эй, Геннадий Иванович, почему такой чёрный, в печке уснул? Ну, а ты, безмозглый Марк…»
Но внезапно почувствовал, как холодеет кровь, и красное пламя ослепляет глаза. В последнем гробу…
Он ринулся из-за укрытия, побежал к каравану, перескакивая через камни. Поводыри мёртвого каравана, сбросив капюшоны, обнажили клинки, готовые изрубить Андрея. Он выхватил из ножен саблю и устремился на страшных сопроводителей. Раскрыв бескровные рты, они затряслись от беззвучного хохота. Андрей занёс саблю и принялся рубить ближайшего к нему, белолицего, с водянистыми зрачками. Сабля ударилась о что-то жёсткое и жалобно зазвенела. Поводыри отбежали, и только дым стелился над бесформенными глыбами. Андрей круто повернулся, и побежал к последнему гробу, и… в растерянности остановился. Гроб постепенно становился прозрачным, сквозь него была видна дорога.
— Клянусь аллахом! — воскликнул эмир. — Незачем утруждать себя познанием, ибо эту мозаику можно даром, и притом каждый день, видеть в «сарае одиночества»!
И, высокомерно отвернувшись, он внезапно увидел нежную, подобно утреней заре гурию в пышной одежде, обвешанную смарагдами, — и стал жертвой удивления. Гурия, с ангельской улыбкой проглотив курицу, схватила баранью ногу. Откинув кость, она томно выгнула спину и рванула к себе котел с пловом…
«Мать красоты! Дочь морской пены и чайки мужского рода», — прочел эмир над нею надпись и, подумав немного, сказал:
— Неизбежно аллаху прекратить подобные забавы чаек, иначе обыкновенно рожденным не достанется ни одного финика.
Сворачивая вправо и влево, эмир споткнулся и словно окаменел: перед ним стояла плоская, как доска, женщина с изогнутыми ногами, с вывернутыми руками, с повернутой набок головой.
Прочитав надпись: «Изящество», — эмир, отдуваясь, забегал вокруг женщины. Внезапно он радостно вскрикнул:
— Клянусь аллахом, вот перёд! Ибо я никогда не видел, чтобы амулеты висели на спине!
Успокоившись, эмир опустился на колени около юркого грека с надписью, составленной из оливок:
«От всех правоверных и неправоверных принимаю заказы на бочки Диогена».
Эмир любил оливки, но не бочки. Он пошел дальше по волшебной тропе, переходя от чуда к чуду, потом спешно расстелил коврик и совершил намаз:
— О всемогущий, не допусти мозолям коснуться глаз моих и направь мои взоры, о вращатель сердец, на то, что я ищу!
И аллах счел возможным услышать его и повернуть к чуду из чудес.
Изумленный эмир чуть не упал замертво, но, раздумав, обратил свое внимание на тело чуда. Подобно змее с рыбьим хвостом, оно возлежало на мшистом ковре, головы были прозрачные, а их эмир насчитал ровно сто и одну: посередине самая большая и по пятьдесят с боков, постепенно уменьшающиеся к хвосту. В самой большой притаилась молния. А в остальных, как в ханэ, размещалось все, что аллах создал для земли. Были головы, набитые колесницами, движущимися без коней, верблюдов и даже без ослов. Другие — ближе к хвосту — отсвечивали женскими украшениями, привлекали загадочным сочетанием красок и одурманивали благовониями.
Когда аллах помог эмиру очнуться, он воскликнул:
— Не иначе как здесь найду то, за чем путешествую! О Мохаммет! О Аали! Проявите милосердие, пошлите мне ради сладости жизни средство от бесплодия моего гарема.
Тут эмир предался созерцанию единственной груди чуда, опрокинутой золотой чашей, с нежным соском цвета радуги, из которого капало золотистое молоко.
— Бисмиллах! Как питательно золото! — восхитился эмир.
Но чудо, приняв восторг эмира за ослиный крик, продолжало гладить голову юноши, который жадно прильнул к золотоисточающей груди.
— Поистине велик аллах в забавах своих! — воскликнул эмир. — О ханум, сколько времени может стукаться о твои головы юноша без вреда для своей головы?
— Во имя утренней звезды, отойди, праздношатающийся по Майдану чудес! — гневно ответило чудо. — Ты родился в счастливой день, ибо у меня только две руки и обе заняты, иначе, видит Хусейн, я не замедлило бы научить невежду не мешать мне выращивать великих мудрецов.
— О кроткая ханум! Да сохранит тебя аллах, как благоухание в хрустальном сосуде, но разве нельзя хоть на четверть базарного дня оторваться от…
— Глупец и глупцов! Знай, мудрецы выращиваются столетиями, и если я хоть на четверть мига задержу свой взгляд на твоем ничего не значащем лице, то запоздаю на много солнечных лет, и мир будет рад обойтись без мудрецов.
— Избранная ханум с занятыми руками и свободным ртом, не твои ли мудрецы иногда появляются в эмирате, проповедуя истины, клянусь небом, вроде того, что «без крыльев невозможно летать, особенно над пропастью», или что «человек может переплыть море, перешагнуть горы, но выше своего носа ему не прыгнуть», или что «можно открыть новую звезду, но попробуй вылечить насморк», или…
— О презренный! Чем же вы благодарите моих питомцев за великие истины?
— Клянусь Меккой, женщина с мудрой грудью! У тебя нет повода к беспокойству, ибо аллах дал человеку немало способов проявить свою сущность: вскормленных тобою сначала жгли, потом жалели, что не дослушали, ибо являлись последователи, извращающие смысл поучений сожженного, их тоже за это жгли. Но мир обогащался твоими новыми питомцами, отвергавшими истины предшественников. Свидетель Хасан, за это их также жгли или замуровывали живыми, иногда вешали. Потом, по предопределению свыше, к ним привыкли, и калиф Харун-аль-Рашид даже издал для мудрецов особый ферман, где сказано: «Пусть существуют, но не размножаются». По этой причине, о плодовитая женщина, на них перестали обращать внимание, предоставив уличным мальчишкам, которые — поистине бич правоверных! — с криком «Мудрец! Ийя, мудрец!» — стали толпами бегать за ними. И правоверные сожалели, что сожженных еще жарче не отблагодарили.
— О рожденный шайтаном! О пресмыкающийся! — в ярости затряслось чудо. — Тебе аллах в щедрости дал одну голову, но для эмира и это оказалось слишком много.
— Я сейчас узнал все в изобилии, но ничего веселого, — вздохнул эмир. — О ханум с чрезмерной грудью! Зачем тратишь молоко на бесполезных, не лучше ли выращивать племенных ослов, cтоль ценных эмирами?
— Аллах воздал каждому по силам его, — с ехидной скромностью произнесло чудо. — Я выращиваю мудрецов для вселенной, а среди эмиров и без моей помощи достаточно ослов.
Эмир почему-то обиделся. Он пощупал свои уши, потом поправил жемчужный султан на тюрбане, дотронулся до талисмана, обретя величие, воскликнул:
— Бисмиллах, сегодня во сне я видел рыбу! Где же наяву удача? И какой ответ может быть убедительным, если я не могу подкрепить его ножом палача?
Из этого затруднения его вывел невольник Али, мчавшийся к своему повелителю, подобно урагану. Охваченный восхищением, Али пытался обогнать свой собственный крик, сверкающие глаза его источали восторг.
— О эмир эмиров, спешу усладить твой слух радостью об умножении твоего благосостояния! Молитвы твои услышаны аллахом, ибо четыре жены твои и шестьдесят шесть наложниц твоих родили по мальчику, прекрасному, как луна в четырнадцатый день своего рождения! По желанию аллаха, каждые шесть братьев старше других шести на одни только сутки.
— Неизбежно мне узнать, сколько времени я путешествовал? — немного подумав, спросил эмир.
— О господин мой, ровно девять месяцев и десять дней. Мохаммет проявил к твоему гарему приветливость и благосклонность, и я, не дыша, мчался сюда, желая поскорее обрадовать тебя многочисленным потомством.
Эмир с завистью и восхищением оглядел Али с ног до головы.
— Сам святой Хусейн поставил тебя на моем пути!.. Благодарность за добро занимает в моем сердце избранное место. Ты мчался, подобно оленю. Поистине ты заслужил отдых, поэтому, мой невольник из невольников, повелеваю тебе остаться здесь, ибо воздух Майдана чудес благоприятствует твоей сущности. Возьми талисман — зубы оленя — и положи его на полку. А над собой не забудь прибить золотую доску с надписью: «Сосуд изобилия».
Сказав это, эмир поспешил домой отпраздновать семьдесят обрезаний своего потомства…
— Вот о них и все, — закончил Иорам.
— Околдовал, папа, будто кровь петуха с вином смешал и в стакан подлил! — воскликнул Анзор. — Хорошо, что у меня одна жена!
— Недаром сказано: «готовь столько, сколько сможешь скушать».
— Никогда нельзя предугадать аппетита… — сказала Тинатин негромко, раздевая Автандила, перепачкавшегося соусом.
Дети ёрзали и капризничали, им надоело сидеть за столом. Иорам вместе с дочерью повели их на второй этаж.
— Что твой отец, почему не приехал отдыхать? — спросил Анзор.
— Весь в делах, потом какие-то сложности, — ответила Катя.
— Главная сложность в жизни — отодвинуть все дела для отдыха!
Обернувшись на лестнице, Тинатин сказала мужу:
— Тоже мне учитель! Сам работаешь без выходных и без отпуска.
— Что ему, военному? Оформил отпуск на полгода, сел в самолет, да и прилетел сюда с…
Тут Анзор запнулся. И, взяв в руки высокую, толстого стекла бутыль с чачей, принялся разливать по рюмкам. Катя сидела молча, потягивая вино. Андрей вспомнил о существовании каких-то странных, запутанных отношениях в семье Третьяковых — между Сергеем Владимировичем и его женой, между ней и их дочерью, между матерью Сергея Владимировича и невесткой. А то, что Катя иногда скупо рассказывала о своих семейных делах, легко вписывалось в эту странную фантасмагорию неузнавания — мало того, что Андрей не узнал её отца, она сама иногда казалась совсем другой девушкой, не из его двора, и не из его детства.
— Почему вы не кушаете? — спросил Анзор.
— Объелись, как пауки, — улыбнулась Катя.
Он поднял стакан, доверху наполненный чачей:
— Тогда будем её кушать.
И залпом выпил.
— Ну а ты чем будешь заниматься?
— Хочу заняться бизнесом, — ответил Андрей, закусив квашеной капустой. — Давно собирался.
— Это правильно. Я не представляю жизнь без своего дела. Удивлялся раньше, как могут люди жить без этого. Удивлялся, пока не понял, вернее, не почувствовал, разницу между людьми. Что стало бы, если бы все люди мыслили и действовали одинаково?
Ты, Андрей, человек умный, самостоятельный, в тебе есть здравый смысл. Это само по себе большая редкость. У тебя всё получится, чем бы ты ни занялся. Главное, в ведении своих дел не принимай ничего как что-то постоянное, раз и навсегда избранное.
Жизнь проста и сложна одновременно. Проста потому, что правил, или истин, хоть и много, но все они известны. Сложна потому, что модель поведения, удобная на сегодняшний день, завтра оказывается негодной. Как из общеизвестных истин скомбинировать мировоззрение завтрашнего дня?
В один из обычных дней оказывается, что всё не так. С виду ничего не изменилось. Небо не разверзлось. И ночь не покраснела, хотя бы по углам. И земля под ногами не гудит. И горы не рухнули. И день не принял обличья хотя бы взбесившегося медведя. Но я уже, черт возьми, не могу грохнуть того демона, что не заплатил мне за работу! Нет такого закона, по которому я не могу этого сделать. Пуля всё так же вылетает из ствола, и кинжал всё так же режет. А неплательщик, падла, оделся такой невидимой бронёй, что не подступишься. Изобрёл же, гад, такие штучки, что не тронь его, и не обидь.
Смотришь, а вчерашние отсосы вдруг зажили хорошо. У кого-то глупые овцы, которых только на убой, стали усиленно плодиться. У другого курица, уже общипанная на плов, отважилась, выпила воды, посмотрела на бога, и двадцать цыплят высидела. А неудачник, собиравшийся повеситься, вдруг выиграл миллион.
Что произошло? А то, что старые понятия устарели, а новые еще не всеми усвоены. И понятия — что старые, что новые — сделаны из конструктора, все детали которого давно всем известны. Но комбинируются они каждый раз по-новому — в зависимости от развития научно-технического прогресса, от господствующей в обществе морали, от привычек, от бытовых условий граждан. В общем, формируются для удобства людей, ими пользующихся. Совершенствуются, модернизируются, но сути своей не меняют. Как модели автомобилей или компьютеров.
Тут со второго этажа спустилась Тинатин.
— Пытаешься учить молодежь? Не засоряй им уши сгнившей травой!
Подойдя сзади, она обняла за шею мужа, и резкость слов смягчила ласковой улыбкой.
— Дети остались наверху с дедами. Пойдемте, погуляем в сад.
— Точно сказано: красоту женщины нельзя измерить её разумом, — проворчал Анзор.
Все вместе встали и, прихватывая каждый что-нибудь со стола, направились по коридору на улицу.
Жара спадала. Восходящая луна заливала мягким светом светло-бежевые стены дома и причудливые заросли сада. Светильники в нишах и на узких подставках сделались незаметными, померкли, и стало светло, как днём. Большие лапчатые ветви чинар, обступивших дом, как безмолвная стража, отбрасывали на землю свои узорчатые тени.
— Эта царственная пара, нашедшая счастье после трёх лет разлуки, поселилась на родине мужа? — спросила Катя.
— Да, они жили в Кутаиси, — ответила Тинатин.
— Мужчины раньше всё решали.
— Они и теперь так думают, — задумчиво произнёс Андрей.
По дорожке, усеянной мелким гравием, они шли вдоль живой изгороди из подстриженного самшита.
— Как странно слышать это сегодня, в век стремительно меняющихся взглядов: «они поженились и зажили счастливо», — рассуждала Катя. — Брак есть, в сущности, запись, одна из многих, которые государство делает для того, чтобы отдать себе отчет о состоянии своих подданных, так как в цивилизованном государстве каждый должен иметь свой ярлык. С точки зрения нравственной эта запись в толстой книге даже не обладает тем достоинством, что может соблазнить женщину завести себе любовника. Нарушить клятву, данную перед мэром, — кому это придёт в голову?
Тинатин взяла мужа под руку.
— Мы венчались в церкви. И зарегистрировали свой брак в ЗАГСе. Наша семья защищена двойной защитой.
— Наверное, чтобы познать радость прелюбодеяния, надо быть человеком набожным. Ведь запись в журнале, что она для сына божьего?
— Как же вы поступите? — спросила Тинатин.
Катя взяла под руку Андрея.
— Мы сделаем всё, как у людей. Всем известно, как это глупо — делать всё, как у людей. Разум — такой же ограниченный ресурс, как всё, что имеет ценность, как драгоценные металлы, как деньги. И в нужном количестве находится у меньшинства людей. Единицы поступают так, как нужно, остальные делают всё наоборот. И я ломаю голову, что делать. Наверное, я глупа.
— Делай то, что скажет тебе твой мужчина, и не думай, — бросил Анзор через плечо.
— Я не могу не думать, — возразила Катя. — Я думаю, думаю, и чувствую, что схожу с ума.
— Когда женщина думает, она забывает сущность дела, — заключил Анзор, остановившись.
Все остановились. Они подошли к увитой плющом беседке.
Ночь сдвинула над землёй тёмные крылья. Луна, привалившись к горе, отливала зеленоватым серебром. Затаённые шорохи доносились отовсюду. В ночной мгле, сдавливая долину, неслышно надвигались тёмные валы. Перекатывались через бугры, лощины, балки. Затрещали в оврагах сухие ветки, стукнулся покатившийся камень, посыпалась земля. Зашуршали ветви. Надвинулись тёмные тени.
Отпив вина, Анзор передал бутылку Андрею. Тинатин разломила пополам персик, и передала Кате половинку.
Она рассказала, что когда был куплен этот участок, здесь стоял двухэтажный однофасадный дом. Анзор пристроил к нему под прямым углом еще один дом. Потом, выстроил еще два дома, и замкнул, таким образом, четырёхугольный контур. После этого в едином стиле облицевал наружные и внутренние стены. Тинатин порывалась ему помочь — она собиралась изготавливать, как это делали в старину, саманные кирпичи. Но муж проигнорировал её стремления.
Анзор заливисто расхохотался:
— Ай, чертовка! Представляешь, Андрей, картину: молодая девка, белоручка, месит… скажем, глину, и делает кирпичи.
— Но я хотела тебе помочь! Должна же я была внести свой вклад в постройку нашего дома.
— Сиди дома, вот твой вклад!
— Он ничего не понимает, — горестно проговорила Тинатин, прижимаясь к мужу. — Я хотела, как лучше.
И она выпила вина.
— А много ты понимаешь, саманная голова?! У нас тут дом, или чабанская хибара? Когда женщина забывает суть дела, она говорит: «так лучше».
И Анзор рассказал, каких трудов ему стоило построить эту виллу. Правдами и неправдами раздобывал он стройматериалы, рыскал по горным селениям в поисках дармовой рабочей силы. Разорил четыре строительные фирмы. Потом разбирался с их «крышами». Кого ни кинь, у каждого есть «крыша». Сам работал день и ночь. Весь дом — вместе с первоначальными затратами на покупку участка с исходной постройкой на нём — обошёлся в десять тысяч долларов.
— Десять тысячи!? — удивлённо воскликнул Андрей.
— Такие были цены. Они и сейчас не сильно выросли. Дом на берегу — конечно, не такой, как этот — можно купить за три-четыре тысячи. Некоторые москвичи приезжают на отдых и, походя, покупают — чтоб было.
Андрей посмотрел на Катю. Её взгляд, полный затаённого огня, был устремлён куда-то вдаль. Он предложил выпить за именинницу, за
— … свою радость, обольстительный цветок…
Тинатин сказала, что как-то неуютно здесь в саду. Будто горные духи, спустившись с вершин, притаившись, шепчутся о чем-то среди деревьев, и чьи-то зелёные зрачки вспыхивают в глубине оврагов.
Две пары вернулись в дом.
Там, в уютном дворике, освещенном мягкими огнями кованых светильников, Иорам вместе с Ниной Алексеевной поджидали их. Одинокая русалка, сидя у водопада, напрасно улыбалась гостям, не замечавшим её.
Всё еще думая о том, что её порывы не были оценены по достоинству, Тинатин вспомнила маджаму царя-поэта Теймураза, посвященную золоту и саману.
О маджама моя! Как заря, филигранна!
День — труба возвещает, ночь — удар барабана.
Слышу спора начало: «В жизни, полной обмана,
Разве золото ярче жалкой горсти самана?»
Но металл драгоценный отвечает надменно:
«Ты мгновенен, как ветер, — я блещу неизменно!
Отражение солнца и луны я замена.
Что без золота люди? Волн изменчивых пена!»
Но саман улыбнулся: «Пребываешь в истоме,
А не знаешь, что солнце веселее в соломе.
Ты блестишь, но не греешь, хоть желанно ты в доме.
Конь тебя не оценит, как и всадник в шеломе».
«Ты — ничто! Я — всесильное золото! Ядом
Как слова ни наполни, я ближе нарядам,
Я обласкано пылкой красавицы взглядом,
Рай украсив навек, я прославлено адом».
Тинатин замолкла, не отводя взгляда от светильника, словно в нем вспыхивали огни ада, повторяющие блеск коварного металла. Андрей чувствовал, как учащенно билось сердце, будто от этих огней шёл удар и раскаленные угли, падая на землю, звенели, как золотые монеты. Приподнявшись на стуле, Тинатин продолжила чтение:
«Ты всесильно в коварстве! Ты горя подруга!
Порождение зла и источник недуга!
Где звенишь — там угар. Небольшая заслуга!
Я ж, саман, принесу себя в жертву для друга».
«Ты — где голод и кровь! — молвит золото твердо. —
Где сражения жар! Где бесчинствуют орды!
Я же там, где цари правят царствами гордо!
Пред короною — раб, потупляешь свой взор ты!»
Но смеется саман: «Ты услада тирана!
Я ж питаю коня день и ночь беспрестанно, —
Без меня упадёт, задымится лишь рана,
И возьмет тебя враг, как трофей урагана».
Оскорбленный металл, преисполненный злобой,
Так воскликнул: «Чем кичишься? Конской утробой?
Я возвышенных чувств вечно вестник особый,
Без меня свод небесный украсить попробуй!»
А саман продолжает: «Томиться в плену ты
Будешь, узник холодный, в железо обутый, —
Ведь палач, стерегущий века и минуты,
Обовьет тебя цепью. Попробуй — распутай»
Вновь замолкла Тинатин, полуприкрыв глаза и, казалось, забыв обо всём. Андрей задумался. На картине, подсказанной его воображением, простиралось огромное поле, на котором зрели колосья, вот-вот готовые превратиться в саман. И алтарь бытия, лишённый золота, устрашал мертвенно-серым блеском.
Вскинув руку, сверкнувшую золотыми перстнями, она поправила волосы и продолжила:
«Не рубинов огонь — это золото рдеет.
Ты уже проиграл, спор излишний затеяв!
Без меня человеческий род поредеет.
Я — алтарь бытия! Не страшусь я злодеев».
Но хохочет саман: «Породнилось ты с чванством!
Я же витязю в битве клянусь постоянством.
Накормлю скакуна, — и, взлетев над пространством,
Тебя вызволит витязь, покончив с тиранством.
На коней тебя взвалят, как груду металла,
И домой повезут, в храм извечный Ваала…» —
«Лжец! — воскликнуло золото. — Бойся опалы!
Был бы ты не саман, я б тебя разметало!»
О маджама моя! Ты для витязя — шпора!
А ретивый Пегас для поэта — опора.
Часто нужен саман, как и меч, для отпора,
Часто золото — дым нерешенного спора.
Помолчав, Анзор сказал, что предки наши всегда покоряли созвучием слов. Они умели воевать, и умели хорошо повеселиться. Иорам, не устававший наполнять бокалы себе и гостям, твердил, что давно не бывало таких веселых дней, как сегодняшний. И даже бог со свитой, бросив скучное небо, расположился среди чертей в парчовых ризах.
— … мы-то с вами собрались по делу, а для них, как для некоторых глупых людей, скука — лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: «Почему опять пасёшь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя засосала тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или там не протекает прохладный горный ручей?»
Почесал пастух за ухом и такое ответил: «Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобой остальные бегут, я вокруг красный бегаю, воплю: „Помогите! Помогите!“ А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. „Держи! Тяни! Тащи!“ Кровь у нас — как смола — кипит. „Мэ-э-к!“ — вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! „Мэ-э-к!“ — благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: „Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!“ Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! „Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе… жамиер!“ Смотрю на луну — что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет… Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать».
… До поздней звезды продолжалось веселье. Выпили столько, что хватило бы на несколько свадеб и похорон. В буйном хороводе кружились разноцветные огни, отражаясь в бассейне, играя радугой в прозрачных струях фонтана. Русалка лукаво улыбалась, провожая взглядом веселящихся.
Громко охая, вспоминая архангела Гавриила и пятихвостного чёрта, тяжело поднималась Нина Алексеевна по ступенькам вслед за мужем. Анзор вёл Тинатин, не понимавшую, где у этой лестницы верх, где низ. Андрей нёс на руках Катю, объяснявшую, что она совсем не пьяная, просто разболелась голова, и она не может подниматься по коварной лестнице, где каблуки сами собой цепляются за ковровую дорожку.
Он бережно положил её на кровать. Когда лёг с ней рядом, она уже спала. Ему не спалось. Ворочаясь с одного бока на другой, он мучился зловещими видениями. Воспоминания сегодняшнего дня, весёлого и шумного, переплетались в его встревоженном мозгу с мрачными, необъяснимыми предчувствиями.
Андрей встал, прошёлся по комнате. Постоял на крохотном балкончике, выходившем на внутренний двор. Андрей прислушался к журчанию искусственного водопада. Блики решетчатого фонаря падали на холодные плиты и зловеще свивались в цепи.
Другое окно этой угловой комнаты выходило в сад. Прохладный ветер раздувал прозрачную белую занавесь.
«С ума сойдёшь с её тревогами!» — подумал Андрей, взглянув на Катю. И лёг в постель.
Успокоившись, он всё равно не мог заснуть. Ночь казалась нескончаемой, назойливой. Подушки были жаркими, рассеивающими дрёму. Так он лежал, прислушиваясь к шорохам. И только под утро задремал.
Шорохи усилились. Глухой рокот доносился с гор. Гул постепенно нарастал. Налетел ураган, горы, река, лес со свистом закружились в дикой пляске.
Внезапно всё утихло. Каменная глушь. Тупик.
Из беловатой мути вынырнул верблюд с длинной, будто дымящейся шеей. Вскоре показался и весь караван. Он двигался к горбатому мосту в торжественно-печальном безмолвии. Не звенели колокольчики, не было слышно ни веселых возгласов, ни сердитых окриков погонщиков. Рядом с верблюдом и мулами, подобно белым теням, двигались поводыри.
Далёкие раскаты грома всё еще отдавались в ущелье тысячеголосым эхом, а караван мёртвых — верблюды и мулы, навьюченные гробами — бесшумно ступая, шел через горбатый мост.
Вот караван прошёл мост. Вот он остановился. Проводники стали развязывать верёвки. Вот осторожно начали опускать гробы наземь, откидывать крышки.
Притаившись за камнем, Андрей наблюдал за ними. Он узнавал умерших. Странно, они ведь давно похоронены. Что они здесь делают? Что еще за уик-энд в горах, кто отпустил?
Он хотел крикнуть: «Эй, Геннадий Иванович, почему такой чёрный, в печке уснул? Ну, а ты, безмозглый Марк…»
Но внезапно почувствовал, как холодеет кровь, и красное пламя ослепляет глаза. В последнем гробу…
Он ринулся из-за укрытия, побежал к каравану, перескакивая через камни. Поводыри мёртвого каравана, сбросив капюшоны, обнажили клинки, готовые изрубить Андрея. Он выхватил из ножен саблю и устремился на страшных сопроводителей. Раскрыв бескровные рты, они затряслись от беззвучного хохота. Андрей занёс саблю и принялся рубить ближайшего к нему, белолицего, с водянистыми зрачками. Сабля ударилась о что-то жёсткое и жалобно зазвенела. Поводыри отбежали, и только дым стелился над бесформенными глыбами. Андрей круто повернулся, и побежал к последнему гробу, и… в растерянности остановился. Гроб постепенно становился прозрачным, сквозь него была видна дорога.