Страница:
Она крутилась перед зеркалом, примеряя купленные наряды. Один, другой, третий… Отложив в сторону двое брюк и три блузки, приложила к телу мешковатое платье зелёного цвета с глубоким треугольным вырезом, подпоясанное только спереди, на спинке широкий ремень уходил внутрь, под ткань. Нижняя часть платья более тёмная, постепенный переход светлых тонов к тёмным визуально воспринимался как блики света. Катя надела платье, отошла на несколько шагов, затем вновь приблизилась к зеркалу. Нет, она не ошиблась — платье свободное, но при движении становятся заметными достоинства фигуры, а цветовой переход подчеркивает лаконичность силуэта. Мужчину с богатым нескромным воображением женщина в таком наряде взволнует больше, чем максимально оголённая натура.
«Да, — решила она, — в этом платье я пойду к нему».
Первая покупка за последние десять месяцев. Всё это время Катя существовала будто в другом измерении, в каком-то параллельном мире. Её реальностью были её стихи, а также короткие прозаические наброски. Сюжетом были её переживания, а также вневременные вымышленные истории. Ей не приходило на ум ничего интересного из собственной жизни, о чём можно было бы поведать читателю, приходилось обращаться к вымыслу. Вот если б пообщаться с носителем реальных историй!
Катя посмотрела немного правее своего отражения, как тогда, на море, когда она крутилась перед зеркалом с одной лишь целью — чтобы подошёл Андрей, обнял за плечи, поцеловал.
«Скорей!»
Она сняла платье, надела жёлтое кимоно, уложила покупки в чемодан.
Приехав в Волгоград, она сразу же пойдёт к нему, не будет выспрашивать подружек о том, что было, и чего не было. Может быть потом, наутро, и спросит…
А сможет ли простить — если подружки что-нибудь расскажут? Наверное, сможет — это ведь будет потом, наутро…
В том, что будет именно так — вечер, ночь, и утро после этого, она не сомневалась. Томимая желанием, она думала о том, какой аксессуар подойдёт к новому платью.
Молодость, цветущая красота, острый ум — в этом она черпала свою уверенность. Осознавая свою власть, размышляла, сколько дней понадобится Андрею на то, чтобы собраться и уехать с ней в Москву. Он может заупрямиться, во что бы то ни стало надо переломить его — свой день рождения Катя хотела отпраздновать в этой московской квартире.
«А если он натворил такое, что я не смогу ему простить? — промелькнула тревожная мысль. — Нет же, после таких писем он просто неспособен…»
Будет так, как она запланировала — его слова, сказанные вслух, написанные в письмах, вошли в её плоть и кровь — поэтому, разве может быть иначе.
Пусть в обществе культивируется индивидуализм и эгоизм, пусть во всём мире любовь разрушена, и её заменил бездушный секс с кем попало. Они не подчинятся, и будут держать оборону. В их мире будут править верность и любовь. Большая, как небо, любовь.
Собрав вещи, Катя села за письменный стол. Нужно дописать рассказ, начатый два дня назад. Это очередная вымышленная история. Она допишет, и хватит с этим, — ведь начинается реальная жизнь, теперь будут только реальные истории.
«Город Сан-Бенедетто подобен был больному, который тщетно старается лечь поудобнее и мечется в постели, надеясь заглушить боль. Несколько раз менял он власть в республике, передавая её от консулов к собраниям горожан, так что из рук дворянства власть попала к менялам, суконщикам, аптекарям, скорнякам, торговцам шелков и прочим представителям старших цехов. Но так как эти именитые горожане показали себя слабыми и корыстными правителями, народ избавился и от них, а власть вручил мелким ремесленникам. В год тысяча триста пятьдесят второй по достославном воплощения сына божья в синьорию входило четырнадцать городских советников, избранных из числа шапочников, мясников, слесарей, сапожников, и каменщиков, которые составили большой совет, названный Советом Преобразователей. Это были суровые плебеи, истые отпрыски святого Бенедикта, которого они любили грозной сыновней любовью. Однако народ, поставивший их во главе республики, сохранил и двенадцать старейшин, по преимуществу банкиров и богатых купцов, подчинив их Совету Преобразователей. По наущению императора, старейшины вступили в заговор с дворянством, чтобы продать город папе. Душою заговора был германский цезарь; он обещал прислать на помощь своих ландскнехтов, чтобы обеспечить успех.
Однако «преобразователи», составлявшие синьорию, крепко держали в руках кормило власти и бдительно охраняли безопасность республики. Эти ремесленники, правители свободного народа, отказали в хлебе, воде, соли, и огне императору, проникшему в пределы их города; дрожа и стеная, убрался он прочь, заговорщиков же они приговорили к смертной казни. Поставленные оберегать город, который был основан святым Бенедиктом, они уподобились в строгости первым консулам. Но их Сан-Бенедетто, облаченный в золото и шелка, ускользал у них из рук, как похотливая и вероломная куртизанка.
Однажды одному купцу вздумалось поджечь дом другого купца, врага по торговле. Враг сгорел. По стечению обстоятельств в соседнем доме проводил ночь чужестранец, прибывший из далёкого Гермоса. С этим городом не велось никаких торговых дел, жители его не посягали на независимость Сан-Бенедетто, но отношение к Гермосу было настороженным — ведь причин для хорошего отношения не было так же, как не было причин для плохого.
Чужестранец по имени Анта Девдрис был в самом цвете молодости и красоты, и, вращаясь в обществе дам, изучил искусство пленять и обольщать, которым и пользовался где только можно. В его стране обычаи были таковы, что, прикоснувшись к девушке, а тем более поцеловав, или же пробыв с ней наедине дольше, чем приличия того допускали, он должен был на ней жениться. В Сан-Бенедетто, куда он прибыл как путешественник, Анта наслаждался свободой местных нравов.
Узнав о том, что по соседству с подожженным домом проживает чужестранец, поджигатель-купец немедленно оповестил об этом стражу. Анта Девдрис был схвачен, и препровождён в высокое собрание, где и предстал перед членами Совета Преобразователей. Купец и его слуги показали, что видели обвиняемого в тот момент, когда он поджигал дом. Огонь разгорелся так сильно, что невозможно было потушить его, обвиняемый же убежал, и только на рассвете удалось выявить его местонахождение. Анта заявил, что невиновен, в доказательство этого назвал имя женщины, с которой провёл ночь. Её привели в суд, и она показала, что так оно и есть — молодой человек пришёл вечером, и пробыл с ней до того момента, пока его не забрали стражники. Тогда на девицу, имевшую весьма сомнительную репутацию, стали кричать, и, сломленная напором добропорядочных граждан, она стала путаться в своих показаниях, и, в конце концов, была вынуждена сказать, что сомневается, был ли обвиняемый у неё всю ночь, или же куда-то выходил, а потом вернулся.
Всё говорило в пользу купца, и, не в последнюю очередь, его репутация. Не одним богатством он снискал почёт и уважение всех, но ещё необыкновенным благочестием. Никогда купец не забывал вознести положенные правоверным на каждый день молитвы и даже пользовался случаем лишний раз сотворить богослужение. Ни один нищий не проходил мимо его лавки, не получив горестный вздох сочувствия. Он благочестиво помогал вдовам и сиротам оплакивать их нужду и печальную участь и молил бога не допустить несчастных умереть с голода около его дверей.
Это о бедных, необдуманно родившихся; другое — о состоявшемся суде.
Анта Девдрис усомнился в правдивости свидетелей, и поинтересовался, не пересекались ли торговые интересы этих людей, с интересами погибшего. Оказалось, что это действительно так. «А нельзя ли пригласить кого-то из дома сгоревшего купца — возможно, пострадавшие смогут что-то рассказать?» — спросил он.
Совет Преобразователей потребовал пострадавшего. Однако, узнав, что пострадавший ушёл в вечность, они смутились. Но, подумав не более одного базарного часа, открыли сокровищницу мудрости — записки святого Бенедикта, в которых, конечно же, нашли ответ:
«… если пострадавший не может явиться, но, однако, находится в определённом месте, то следует обвинённого послать туда же для того, чтобы местный суд мог произвести суд над обвиняемым».
Обрадованные преобразователи приказали послать обвиняемого в вечность. Анта Девдрис отвечал лишь весёлым презрением этим башмачникам и мясникам. Услышав, что ему произносят смертный приговор, он был совершенно ошеломлён, и в таком оцепенении его увели в тюрьму. Но, как только двери темницы закрылись за ним, он очнулся и со всем жаром молодой крови и пылкой души пожалел о жизни; образы земных утех — оружие, женщины, лошади — теснились перед его взором, и при мысли, что ему больше никогда не доведётся насладиться ими, он испытал прилив неистового отчаяния, и принялся стучать кулаками и биться головой о дверь темницы. Неожиданно дверь поддалась, и от очередного удара распахнулась, и ударила в лоб прибежавшего на крик тюремщика. Анта выхватил из его рук меч, и заколол тюремщика его же оружием. После этого скрылся, воспользовавшись темнотой. Он не мог покинуть город — ворота были закрыты на ночь, и ему пришлось укрыться у одной из знакомых куртизанок.
А пришедший на смену стражник, увидев мёртвого товарища, поднял тревогу. Тут же начались поиски, которые, однако, не принесли успеха. «Преобразователь» Леоне Ранкати, по ремеслу кирпичник, сказал, что надо обратиться к Екатерине, дочери сукновала.
Это мнение было поддержано всей синьорией, спешно собравшейся в этот поздний час для решения неожиданной проблемы.
В те времена весь Сан-Бенедетто благоухал добродетелями Екатерины, дочери Джакомо, сукновала, считавшейся провидицей. Девушка устроила себе келью в доме своего отца и носила одежду ордена кающихся. Под платьем из белой шерсти она опоясала тело железной цепью и по часу в день бичевала себя. А потом, показывая израненные плечи, говорила: «Вот мои розы!» В своей каморке она выращивала лилии и фиалки, из которых сплетала венки на алтарь богоматери и святых угодников. Свивая гирлянды, она на родном языке славила песнопениями Иисуса и Марию. В те безрадостные годы, когда город Сан-Бенедетто был пристанищем скорби и домом разврата, Екатерина посещала заключённых и говорила публичным женщинам: «Сёстры мои, как бы я желала укрыть как стигматами любви спасителя нашего Иисуса Христа!» Столь чистая дева, пылающая огнём милосердия, могла взрасти лишь в Сан-Бенедетто, при всей своей скверне, среди всех злодейств все же остающемся городом пресвятой девы.
Когда почтенные горожане пришли к ней ночью, и объяснили суть дела, она, упав на землю, забилась в корчах, изображая молитвенный экстаз. Отступив, горожане молча наблюдали за священнодействием. Повалявшись на земле какое-то время, Екатерина вскочила, и сообщила присутствующим, что дева Мария явилась ей, и поведала, что разыскиваемый преступник находится в доме женщины, и предаётся любовным утехам.
Всем было известно, с какой целью Анта Девдрис прибыл в этот свободный город, но где его сейчас искать, если женщин свободных взглядов тут столько, что впору открывать соответствующую гильдию?
Все удалились в замешательстве, стража принялась обыскивать все известные дома терпимости. Поиски оказались тщетными.
Наутро Екатерина вспомнила, где видела красавца-чужестранца, и тотчас отправилась к дому Элетты, одной из красивейших куртизанок города. Она постучала в ворота, ей открыли, и впустили её в дом. На веранде она увидела Анта Девдрис, он ещё не закончил свой завтрак. Он обратил свой недоуменный взгляд на хозяйку, та ответила, что пришедшая девушка — наподобие местного шута — ходит, причитает, побирается, и вреда большого от неё не будет, потому что она забывает через минуту всё то, что видела.
Приподняв белый покров, который блаженный Доминик, спустившись с небес, собственными руками возложил на её голову, Екатерина открыла перед чужестранцем лицо, преисполненное неземной красоты. И пока он в изумлении смотрел на неё, она склонилась перед ним, простёрла к нему руки, и взмолилась, чтобы он немедленно вернулся в тюрьму, куда его заточили по приговору справедливого суда, и откуда он сбежал, убив стражника.
Обратив к ней сверкающий яростью взгляд, Анта Девдрис крикнул:
— Ступай прочь! Ты, дочь Сан-Бенедетто, возомнившего себя моим убийцей! Да, ты дочь шакала, как и все горожане — сыновья и дочери шакала, вы надеетесь вонзить свои подлые клыки в горло доверчивого гостя.
Посыпалась брань, от которой попадали птицы с деревьев, служанка в ужасе убежала в дом, Элетта, побледнев, присела на стул.
Екатерина, улыбнувшись прелестной улыбкой, сказала:
— Брат мой, что значит один город, что значат все земные селения рядом с горней обителью бога и ангелов? Я — Екатерина, и я пришла звать тебя на небесный брачный пир!
От её нежного голоса и ясного лица в душе Анты Девдрис мгновенно разлился покой и свет. Он вспомнил годы младенческой невинности и заплакал, точно дитя.
— Вставай на небесный брачный пир, вставай, брат мой! — сказала Екатерина, протягивая ему руку.
Поднявшись со стула, Элетта попыталась отговорить своего любовника от безумного поступка. Екатерина, хоть и считается чуть ли не святой провидицей, своим поведением мало чем отличается от обычной сумасшедшей. Зачем, избежав казни, снова идти на верную смерть, когда через полдня он окажется в недосягаемости от преследователей?
Однако Анта ничего не видел, кроме глаз Екатерины, и ничего не слышал, кроме её божественного голоса. Бесполезными оказались все уговоры Элетты, Анта отогнал её прочь, и последовал за Екатериной. Элетта выпустила собак, но те, заскулив, забились обратно в будку, едва Екатерина взглянула на них.
Она привела его прямо в тюремную часовню, где он исповедовался священнику. Исповедавшись, Анта Девдрис благоговейно прослушал святую мессу и приобщился тела Христова. Тем временем стража оцепила тюрьму, и все прилегающие улицы, чтобы чудом объявившийся преступник снова не сбежал.
Обратившись к Екатерине, он сказал:
— Останься со мной, не покидай меня, и мне будет хорошо, и я умру счастливым!
— Сладчайший брат мой, я буду ждать тебя на месте казни, — ответила она.
В ответ Анта Девдрис улыбнулся и сказал, словно завороженный:
— Как! Радость души моей будет ждать меня на святом месте казни?
Екатерина задумалась, творя такую молитву:
— Господи, ты озарил его великим светом, ибо он называет место казни святым.
Анта добавил:
— Да, я пойду радостно и спокойно. Мне кажется, будто ждать осталось тысячу лет, так мне не терпится очутиться там, где я вновь встречусь с тобой.
— Иди же на брачный пир, небесный брачный пир! — повторила Екатерина, выходя из тюрьмы.
Зазвонили колокола, возвещая казнь преступника.
На осужденного накинули чёрный плащ, а затем повели крутыми улицами, под звуки труб, меж городскими стражниками, которые держали над ним знамя республики. Весь путь был запружен любопытными, женщины поднимали малолетних детей, чтобы показать того, кому предстояло умереть.
Анта Девдрис думал о Екатерине, и его уста нежно приоткрылись, словно для того, чтобы облобызать образ святой.
Пройдя некоторое расстояние в гору по мощённой камнем дороге, шествие достигло возвышенности, господствующей над городом, и перед глазами осуждённого, которым вскоре предстояло угаснуть, открылись вдруг кровли, купола, колокольни, и башня Сан-Бенедетто, а вдали по откосу холмов протянулась лента городских стен. Это зрелище напомнило ему родной город, нарядный Гермос, окаймлённый садами, где резвые родники журчат среди плодовых деревьев и цветов. Он вновь увидел земляную террасу над долиной, откуда взор с упоением впивает сияние дня.
И ему стало мучительно жаль расставаться с жизнью.
— О мой город! Отчий дом! — простонал он.
Но тут же мысль о Екатерине снова овладела его душой и до краёв наполнила её блаженством и покоем.
Наконец процессия вышла на рыночную площадь, где каждую субботу крестьяне раскладывают свой товар: виноград, лимоны, винные ягоды и помидоры, и со смачными прибаутками зазывают хозяек. А сейчас тут был воздвигнут эшафот. Анта Девдрис увидел, что Екатерина молится, стоя на коленях и склонив голову на плаху.
С радостным нетерпением взошёл он по ступеням.
Когда он приблизился, Екатерина встала и повернулась к нему, точно супруга навстречу супругу; она пожелала сама расстегнуть ему ворот и положить друга на плаху, как на брачное ложе.
А потом преклонила колени рядом с ним. После того, как он трижды благоговейно произнёс: «Иисусе, Екатерина», палач опустил меч, и отрубленная голова упала на руки девы. И вдруг Екатерине почудилось, будто вся кровь казнённого разлилась по ней, наполнив всё её тело тёплым, точно парное молоко, потоком; ноздри её затрепетали от чудесного благоухания; перед подёрнутыми слезами взором замелькали тени ангелов. В изумлении и восторге она мягко погрузилась в бездонную глубину неземных утех.
Две женщины из мирской конгрегации ордена святого Доминика, стоявшие у подножия эшафота, увидели, что она лежит неподвижно, и поспешили поднять и поддержать её. Придя в себя, святая Екатерина сказала им:
— Я увидела небо!
А когда одна из женщин собралась смыть губкой кровь, запятнавшую одежды непорочной девы, Екатерина с живостью удержала её:
— Нет, не стирайте с меня эту кровь. Не отнимайте у меня мой пурпур и мои ароматы».
«Да, — решила она, — в этом платье я пойду к нему».
Первая покупка за последние десять месяцев. Всё это время Катя существовала будто в другом измерении, в каком-то параллельном мире. Её реальностью были её стихи, а также короткие прозаические наброски. Сюжетом были её переживания, а также вневременные вымышленные истории. Ей не приходило на ум ничего интересного из собственной жизни, о чём можно было бы поведать читателю, приходилось обращаться к вымыслу. Вот если б пообщаться с носителем реальных историй!
Катя посмотрела немного правее своего отражения, как тогда, на море, когда она крутилась перед зеркалом с одной лишь целью — чтобы подошёл Андрей, обнял за плечи, поцеловал.
«Скорей!»
Она сняла платье, надела жёлтое кимоно, уложила покупки в чемодан.
Приехав в Волгоград, она сразу же пойдёт к нему, не будет выспрашивать подружек о том, что было, и чего не было. Может быть потом, наутро, и спросит…
А сможет ли простить — если подружки что-нибудь расскажут? Наверное, сможет — это ведь будет потом, наутро…
В том, что будет именно так — вечер, ночь, и утро после этого, она не сомневалась. Томимая желанием, она думала о том, какой аксессуар подойдёт к новому платью.
Молодость, цветущая красота, острый ум — в этом она черпала свою уверенность. Осознавая свою власть, размышляла, сколько дней понадобится Андрею на то, чтобы собраться и уехать с ней в Москву. Он может заупрямиться, во что бы то ни стало надо переломить его — свой день рождения Катя хотела отпраздновать в этой московской квартире.
«А если он натворил такое, что я не смогу ему простить? — промелькнула тревожная мысль. — Нет же, после таких писем он просто неспособен…»
Будет так, как она запланировала — его слова, сказанные вслух, написанные в письмах, вошли в её плоть и кровь — поэтому, разве может быть иначе.
Пусть в обществе культивируется индивидуализм и эгоизм, пусть во всём мире любовь разрушена, и её заменил бездушный секс с кем попало. Они не подчинятся, и будут держать оборону. В их мире будут править верность и любовь. Большая, как небо, любовь.
Собрав вещи, Катя села за письменный стол. Нужно дописать рассказ, начатый два дня назад. Это очередная вымышленная история. Она допишет, и хватит с этим, — ведь начинается реальная жизнь, теперь будут только реальные истории.
«Город Сан-Бенедетто подобен был больному, который тщетно старается лечь поудобнее и мечется в постели, надеясь заглушить боль. Несколько раз менял он власть в республике, передавая её от консулов к собраниям горожан, так что из рук дворянства власть попала к менялам, суконщикам, аптекарям, скорнякам, торговцам шелков и прочим представителям старших цехов. Но так как эти именитые горожане показали себя слабыми и корыстными правителями, народ избавился и от них, а власть вручил мелким ремесленникам. В год тысяча триста пятьдесят второй по достославном воплощения сына божья в синьорию входило четырнадцать городских советников, избранных из числа шапочников, мясников, слесарей, сапожников, и каменщиков, которые составили большой совет, названный Советом Преобразователей. Это были суровые плебеи, истые отпрыски святого Бенедикта, которого они любили грозной сыновней любовью. Однако народ, поставивший их во главе республики, сохранил и двенадцать старейшин, по преимуществу банкиров и богатых купцов, подчинив их Совету Преобразователей. По наущению императора, старейшины вступили в заговор с дворянством, чтобы продать город папе. Душою заговора был германский цезарь; он обещал прислать на помощь своих ландскнехтов, чтобы обеспечить успех.
Однако «преобразователи», составлявшие синьорию, крепко держали в руках кормило власти и бдительно охраняли безопасность республики. Эти ремесленники, правители свободного народа, отказали в хлебе, воде, соли, и огне императору, проникшему в пределы их города; дрожа и стеная, убрался он прочь, заговорщиков же они приговорили к смертной казни. Поставленные оберегать город, который был основан святым Бенедиктом, они уподобились в строгости первым консулам. Но их Сан-Бенедетто, облаченный в золото и шелка, ускользал у них из рук, как похотливая и вероломная куртизанка.
Однажды одному купцу вздумалось поджечь дом другого купца, врага по торговле. Враг сгорел. По стечению обстоятельств в соседнем доме проводил ночь чужестранец, прибывший из далёкого Гермоса. С этим городом не велось никаких торговых дел, жители его не посягали на независимость Сан-Бенедетто, но отношение к Гермосу было настороженным — ведь причин для хорошего отношения не было так же, как не было причин для плохого.
Чужестранец по имени Анта Девдрис был в самом цвете молодости и красоты, и, вращаясь в обществе дам, изучил искусство пленять и обольщать, которым и пользовался где только можно. В его стране обычаи были таковы, что, прикоснувшись к девушке, а тем более поцеловав, или же пробыв с ней наедине дольше, чем приличия того допускали, он должен был на ней жениться. В Сан-Бенедетто, куда он прибыл как путешественник, Анта наслаждался свободой местных нравов.
Узнав о том, что по соседству с подожженным домом проживает чужестранец, поджигатель-купец немедленно оповестил об этом стражу. Анта Девдрис был схвачен, и препровождён в высокое собрание, где и предстал перед членами Совета Преобразователей. Купец и его слуги показали, что видели обвиняемого в тот момент, когда он поджигал дом. Огонь разгорелся так сильно, что невозможно было потушить его, обвиняемый же убежал, и только на рассвете удалось выявить его местонахождение. Анта заявил, что невиновен, в доказательство этого назвал имя женщины, с которой провёл ночь. Её привели в суд, и она показала, что так оно и есть — молодой человек пришёл вечером, и пробыл с ней до того момента, пока его не забрали стражники. Тогда на девицу, имевшую весьма сомнительную репутацию, стали кричать, и, сломленная напором добропорядочных граждан, она стала путаться в своих показаниях, и, в конце концов, была вынуждена сказать, что сомневается, был ли обвиняемый у неё всю ночь, или же куда-то выходил, а потом вернулся.
Всё говорило в пользу купца, и, не в последнюю очередь, его репутация. Не одним богатством он снискал почёт и уважение всех, но ещё необыкновенным благочестием. Никогда купец не забывал вознести положенные правоверным на каждый день молитвы и даже пользовался случаем лишний раз сотворить богослужение. Ни один нищий не проходил мимо его лавки, не получив горестный вздох сочувствия. Он благочестиво помогал вдовам и сиротам оплакивать их нужду и печальную участь и молил бога не допустить несчастных умереть с голода около его дверей.
Это о бедных, необдуманно родившихся; другое — о состоявшемся суде.
Анта Девдрис усомнился в правдивости свидетелей, и поинтересовался, не пересекались ли торговые интересы этих людей, с интересами погибшего. Оказалось, что это действительно так. «А нельзя ли пригласить кого-то из дома сгоревшего купца — возможно, пострадавшие смогут что-то рассказать?» — спросил он.
Совет Преобразователей потребовал пострадавшего. Однако, узнав, что пострадавший ушёл в вечность, они смутились. Но, подумав не более одного базарного часа, открыли сокровищницу мудрости — записки святого Бенедикта, в которых, конечно же, нашли ответ:
«… если пострадавший не может явиться, но, однако, находится в определённом месте, то следует обвинённого послать туда же для того, чтобы местный суд мог произвести суд над обвиняемым».
Обрадованные преобразователи приказали послать обвиняемого в вечность. Анта Девдрис отвечал лишь весёлым презрением этим башмачникам и мясникам. Услышав, что ему произносят смертный приговор, он был совершенно ошеломлён, и в таком оцепенении его увели в тюрьму. Но, как только двери темницы закрылись за ним, он очнулся и со всем жаром молодой крови и пылкой души пожалел о жизни; образы земных утех — оружие, женщины, лошади — теснились перед его взором, и при мысли, что ему больше никогда не доведётся насладиться ими, он испытал прилив неистового отчаяния, и принялся стучать кулаками и биться головой о дверь темницы. Неожиданно дверь поддалась, и от очередного удара распахнулась, и ударила в лоб прибежавшего на крик тюремщика. Анта выхватил из его рук меч, и заколол тюремщика его же оружием. После этого скрылся, воспользовавшись темнотой. Он не мог покинуть город — ворота были закрыты на ночь, и ему пришлось укрыться у одной из знакомых куртизанок.
А пришедший на смену стражник, увидев мёртвого товарища, поднял тревогу. Тут же начались поиски, которые, однако, не принесли успеха. «Преобразователь» Леоне Ранкати, по ремеслу кирпичник, сказал, что надо обратиться к Екатерине, дочери сукновала.
Это мнение было поддержано всей синьорией, спешно собравшейся в этот поздний час для решения неожиданной проблемы.
В те времена весь Сан-Бенедетто благоухал добродетелями Екатерины, дочери Джакомо, сукновала, считавшейся провидицей. Девушка устроила себе келью в доме своего отца и носила одежду ордена кающихся. Под платьем из белой шерсти она опоясала тело железной цепью и по часу в день бичевала себя. А потом, показывая израненные плечи, говорила: «Вот мои розы!» В своей каморке она выращивала лилии и фиалки, из которых сплетала венки на алтарь богоматери и святых угодников. Свивая гирлянды, она на родном языке славила песнопениями Иисуса и Марию. В те безрадостные годы, когда город Сан-Бенедетто был пристанищем скорби и домом разврата, Екатерина посещала заключённых и говорила публичным женщинам: «Сёстры мои, как бы я желала укрыть как стигматами любви спасителя нашего Иисуса Христа!» Столь чистая дева, пылающая огнём милосердия, могла взрасти лишь в Сан-Бенедетто, при всей своей скверне, среди всех злодейств все же остающемся городом пресвятой девы.
Когда почтенные горожане пришли к ней ночью, и объяснили суть дела, она, упав на землю, забилась в корчах, изображая молитвенный экстаз. Отступив, горожане молча наблюдали за священнодействием. Повалявшись на земле какое-то время, Екатерина вскочила, и сообщила присутствующим, что дева Мария явилась ей, и поведала, что разыскиваемый преступник находится в доме женщины, и предаётся любовным утехам.
Всем было известно, с какой целью Анта Девдрис прибыл в этот свободный город, но где его сейчас искать, если женщин свободных взглядов тут столько, что впору открывать соответствующую гильдию?
Все удалились в замешательстве, стража принялась обыскивать все известные дома терпимости. Поиски оказались тщетными.
Наутро Екатерина вспомнила, где видела красавца-чужестранца, и тотчас отправилась к дому Элетты, одной из красивейших куртизанок города. Она постучала в ворота, ей открыли, и впустили её в дом. На веранде она увидела Анта Девдрис, он ещё не закончил свой завтрак. Он обратил свой недоуменный взгляд на хозяйку, та ответила, что пришедшая девушка — наподобие местного шута — ходит, причитает, побирается, и вреда большого от неё не будет, потому что она забывает через минуту всё то, что видела.
Приподняв белый покров, который блаженный Доминик, спустившись с небес, собственными руками возложил на её голову, Екатерина открыла перед чужестранцем лицо, преисполненное неземной красоты. И пока он в изумлении смотрел на неё, она склонилась перед ним, простёрла к нему руки, и взмолилась, чтобы он немедленно вернулся в тюрьму, куда его заточили по приговору справедливого суда, и откуда он сбежал, убив стражника.
Обратив к ней сверкающий яростью взгляд, Анта Девдрис крикнул:
— Ступай прочь! Ты, дочь Сан-Бенедетто, возомнившего себя моим убийцей! Да, ты дочь шакала, как и все горожане — сыновья и дочери шакала, вы надеетесь вонзить свои подлые клыки в горло доверчивого гостя.
Посыпалась брань, от которой попадали птицы с деревьев, служанка в ужасе убежала в дом, Элетта, побледнев, присела на стул.
Екатерина, улыбнувшись прелестной улыбкой, сказала:
— Брат мой, что значит один город, что значат все земные селения рядом с горней обителью бога и ангелов? Я — Екатерина, и я пришла звать тебя на небесный брачный пир!
От её нежного голоса и ясного лица в душе Анты Девдрис мгновенно разлился покой и свет. Он вспомнил годы младенческой невинности и заплакал, точно дитя.
— Вставай на небесный брачный пир, вставай, брат мой! — сказала Екатерина, протягивая ему руку.
Поднявшись со стула, Элетта попыталась отговорить своего любовника от безумного поступка. Екатерина, хоть и считается чуть ли не святой провидицей, своим поведением мало чем отличается от обычной сумасшедшей. Зачем, избежав казни, снова идти на верную смерть, когда через полдня он окажется в недосягаемости от преследователей?
Однако Анта ничего не видел, кроме глаз Екатерины, и ничего не слышал, кроме её божественного голоса. Бесполезными оказались все уговоры Элетты, Анта отогнал её прочь, и последовал за Екатериной. Элетта выпустила собак, но те, заскулив, забились обратно в будку, едва Екатерина взглянула на них.
Она привела его прямо в тюремную часовню, где он исповедовался священнику. Исповедавшись, Анта Девдрис благоговейно прослушал святую мессу и приобщился тела Христова. Тем временем стража оцепила тюрьму, и все прилегающие улицы, чтобы чудом объявившийся преступник снова не сбежал.
Обратившись к Екатерине, он сказал:
— Останься со мной, не покидай меня, и мне будет хорошо, и я умру счастливым!
— Сладчайший брат мой, я буду ждать тебя на месте казни, — ответила она.
В ответ Анта Девдрис улыбнулся и сказал, словно завороженный:
— Как! Радость души моей будет ждать меня на святом месте казни?
Екатерина задумалась, творя такую молитву:
— Господи, ты озарил его великим светом, ибо он называет место казни святым.
Анта добавил:
— Да, я пойду радостно и спокойно. Мне кажется, будто ждать осталось тысячу лет, так мне не терпится очутиться там, где я вновь встречусь с тобой.
— Иди же на брачный пир, небесный брачный пир! — повторила Екатерина, выходя из тюрьмы.
Зазвонили колокола, возвещая казнь преступника.
На осужденного накинули чёрный плащ, а затем повели крутыми улицами, под звуки труб, меж городскими стражниками, которые держали над ним знамя республики. Весь путь был запружен любопытными, женщины поднимали малолетних детей, чтобы показать того, кому предстояло умереть.
Анта Девдрис думал о Екатерине, и его уста нежно приоткрылись, словно для того, чтобы облобызать образ святой.
Пройдя некоторое расстояние в гору по мощённой камнем дороге, шествие достигло возвышенности, господствующей над городом, и перед глазами осуждённого, которым вскоре предстояло угаснуть, открылись вдруг кровли, купола, колокольни, и башня Сан-Бенедетто, а вдали по откосу холмов протянулась лента городских стен. Это зрелище напомнило ему родной город, нарядный Гермос, окаймлённый садами, где резвые родники журчат среди плодовых деревьев и цветов. Он вновь увидел земляную террасу над долиной, откуда взор с упоением впивает сияние дня.
И ему стало мучительно жаль расставаться с жизнью.
— О мой город! Отчий дом! — простонал он.
Но тут же мысль о Екатерине снова овладела его душой и до краёв наполнила её блаженством и покоем.
Наконец процессия вышла на рыночную площадь, где каждую субботу крестьяне раскладывают свой товар: виноград, лимоны, винные ягоды и помидоры, и со смачными прибаутками зазывают хозяек. А сейчас тут был воздвигнут эшафот. Анта Девдрис увидел, что Екатерина молится, стоя на коленях и склонив голову на плаху.
С радостным нетерпением взошёл он по ступеням.
Когда он приблизился, Екатерина встала и повернулась к нему, точно супруга навстречу супругу; она пожелала сама расстегнуть ему ворот и положить друга на плаху, как на брачное ложе.
А потом преклонила колени рядом с ним. После того, как он трижды благоговейно произнёс: «Иисусе, Екатерина», палач опустил меч, и отрубленная голова упала на руки девы. И вдруг Екатерине почудилось, будто вся кровь казнённого разлилась по ней, наполнив всё её тело тёплым, точно парное молоко, потоком; ноздри её затрепетали от чудесного благоухания; перед подёрнутыми слезами взором замелькали тени ангелов. В изумлении и восторге она мягко погрузилась в бездонную глубину неземных утех.
Две женщины из мирской конгрегации ордена святого Доминика, стоявшие у подножия эшафота, увидели, что она лежит неподвижно, и поспешили поднять и поддержать её. Придя в себя, святая Екатерина сказала им:
— Я увидела небо!
А когда одна из женщин собралась смыть губкой кровь, запятнавшую одежды непорочной девы, Екатерина с живостью удержала её:
— Нет, не стирайте с меня эту кровь. Не отнимайте у меня мой пурпур и мои ароматы».
Закончив, Катя отложила в сторону тетрадь. Было уже поздно. Она приняла ванну, потом, накинув кимоно, долго ходила по квартире, представляя рядом с собой Андрея, — как она будет ходить и показывать, где тут что находится. Когда-нибудь они отсюда уедут, но какое-то время это будет их дом. Жёлтое кимоно загоралось в зеркалах прихожей, потом гасло и снова вспыхивало в зеркале тёмной комнаты.
Погасив свет, она пошла спать.
Утром Катя вспоминала свой сон. Ночью ей снился ядовитый цветок — маленький, жёлтого цвета, в виде звёздочки. Она заметила его издали, подбежала к нему. А ведь было в лесу столько милых, простых цветов. Она видела только этот блестящий, желтый.
Катя долго вспоминала продолжение сна — что же она сделала с этим цветком. Но так и не вспомнила.
А днём, сидя в купе, она, движимая необъяснимым порывом, раскрыла сумку, достала тетрадку, и вскоре на одной из чистых страниц появилось стихотворение.
Погасив свет, она пошла спать.
Утром Катя вспоминала свой сон. Ночью ей снился ядовитый цветок — маленький, жёлтого цвета, в виде звёздочки. Она заметила его издали, подбежала к нему. А ведь было в лесу столько милых, простых цветов. Она видела только этот блестящий, желтый.
Катя долго вспоминала продолжение сна — что же она сделала с этим цветком. Но так и не вспомнила.
А днём, сидя в купе, она, движимая необъяснимым порывом, раскрыла сумку, достала тетрадку, и вскоре на одной из чистых страниц появилось стихотворение.
Глава 114
Ты слышишь музыку —
Ангелов хор.
Ты слышишь музыку —
Плеск земли.
Мы слушали музыку
До тех пор,
Пока ее слышать могли.
Самая светлая музыка —
Смех.
Самая горькая —
Плач.
Эта музыка есть для всех,
Себя от нее не прячь.
Тонкая музыка — это стон.
Легкая — только вздох.
Такою музыкой полон сон.
Это музыка между строк.
Молчания музыка так сильна
Кружится в вальсе теней.
Поет музыка себя сама,
И ты поешь вместе с ней.
Самая страшная музыка:
Комья земли стучат о крышку гроба.
Глава 115
Втроём они сидели в ресторане «Август» — Андрей, Мариам, и Олег Краснов, прибывший накануне в Волгоград. Играла электронная музыка — какой-то причудливый рисунок из звуковых лоскутков. Чувствовалась усталость автора, отсутствие у него желания создавать что-то новое.
Сидя рядом с Андреем и слушая сидящего напротив неё Олега, Мариам делала удивлённое лицо и держалась чрезвычайно скромно; это могло заставить сомневаться в её уме, но создавало впечатление, что она бесхитростная, искренняя, и порядочная девушка. Она держалась свободно и естественно с несколькими близкими подругами, с которыми была знакома ещё со школы. В обществе других женщин, включая жён друзей Андрея, она восторгалась, соглашалась, и молчала. Если же ей выказывал внимание интересный и остроумный мужчина, она напускала на себя ещё большую скромность и застенчивость, и, потупив взгляд с прелестной робостью, вдруг бросала игривое замечание, которое было особенно пикантно своей неожиданностью и воспринималось как выражение особой симпатии, так как исходило из столь сдержанных уст, и из столь скрытной души. Не кокетничая, не меняя позы, не прибегая к каким бы то ни было уловкам, только чуть прищурив глаза и сделав быструю гримаску губами, она внушала мужчинам лестные для их самолюбия мысли. Даже Второв, с которым был «подписан пакт о ненападении», пытался заигрывать с нею.
— … я чувствую себя смертельно уставшим человеком, — сказал Краснов, которому недавно исполнилось тридцать шесть. — Всё, что мне нужно — отпуск… минимум на год.
— Что вы говорите? — изумлённо воскликнула Мариам, и, подперев рукой подбородок, незаметно для других зевнула.
Ей было скучно, она и не хотела сюда идти, полностью доверяя мужу, но Андрей упросил составить им компанию, чтобы не оставлять её дома одну.
— Да… — оживился Краснов, — Во мне накопилось столько усталости, даже не знаю, хватит ли года. Если раньше я легко управлялся с сотней дел, то теперь любая, даже незначительная работа, или поручение, вызывает во мне такую негативную реакцию, и такое стойкое отвращение, что пора задуматься об увольнении.
— У меня тоже было такое, когда я увольнялся из Бюро СМЭ, — сказал Андрей.
— Ты уволился, и что потом? Как ты справился с усталостью?
— Да так, — уклончиво ответил Андрей, не рассказывать же в присутствии жены про Абхазию, — двадцать четыре года — это не тридцать шесть.
Отодвинув пустую тарелку, Олег налил всем вина, и поднял тост за Мариам, а в лице её и за свою супругу, с которой прожил уже пятнадцать лет, и за это время она стала ему почти как родственница, — родная душа. Все выпили.
Андрей вспомнил недавнее признание Олега — у него не было близости с женой полтора года. «Мы с ней как родня, а родственников не трахают», — сказал он тогда.
«Неужели так бывает?» — удивился Андрей.
Чтобы выручить Мариам, он попросил её рассказать Олегу про поездку в Израиль. В любой компании Мариам нравилось описывать всё, что касалось их взаимоотношений с Андреем, особенно свадьбу и свадебное путешествие. И она приступила к рассказу. Во вступлении прозвучало то, что именно в этом ресторане произошла их помолвка.
По мере того, как повествование приближалось к посещению Стены Плача, Андрей всё больше хмурился. Он отчётливо вспомнил знойный день, бронетранспортёр, пёструю толпу, и выдранный из блокнота листок в клеточку. Собираясь написать на нём стандартный набор пожеланий — успех в делах, семейное счастье, здоровых красивых детишек — в последнее мгновенье он вдруг передумал, и написал следующее:
«Ещё хотя бы раз увидеть Катю».
И, свернув листок, вложил поглубже между камней.
Сменили музыку. Зазвучали завораживающие переборы гитары, зацикленные синтезаторные секвенции, лиричная труба, фортепиано. А уникальный бархатный голос брал испепеляющей искренностью, эта вычурная баллада ни секунды не звучала вульгарно.
«С каждым по отдельности было бы намного веселее, надо было послушаться Мариам, и не тащить её с собой», — подумал Андрей.
Всё было как-то буднично и немного выспренно; и если что своеобразно оживляло атмосферу, так это господствовавшее в зале тревожное ожидание, будто вот-вот что-то оборвётся — музыка, ночь, те силы, которые всё удерживали в равновесии. Впечатлительный гость чувствовал сразу, что чего бы он ни искал здесь, ему вряд ли удастся это найти.
Стало вдруг темно, но почему, не упала ли туча? Или в глазах потемнело?
В дымном, пропитанном острыми ароматами пищи сумраке ресторана зазеленело платье приближавшейся к их столику девушки, точно тёмные речные волны ворвались снаружи.
Андрей словно не глазами её увидел, а незрячим сердцем. Он видел её, не видя ни черных туфель на высоких каблуках, ни зелёного платья, ни её глаз и лица, ни её рук и плеч, ни изумрудного ожерелья на её груди, напоминавшего застывшие капли озёрной воды.
Он закрыл глаза и вновь открыл их, чувствуя величайшую муку и величайшее счастье жизни, и готовность вот тут же, сейчас умереть. Для того, чтобы заново пережить счастливое чувство, и превзойти его новыми ощущениями, — оказалось, не нужно было ни зрения, ни мыслей, ни слов. Только ощущение близости любимого человека, осознание, что он рядом, и тепло его касается тебя.
На мгновение лицо Андрея озарилось несказанной радостью. И тут же омрачилось — он был не один.
Она села напротив Андрея, и, посмотрев в сторону Олега и Мариам, сказала с вызовом:
— Я — Катя.
И перевела взгляд на Андрея. И тогда он увидел, что она пьяна. Сигарета в руках её дрожала, пепел падал мимо пепельницы.
С минуту длилось молчание, оно казалось бесконечным. Всё так же играла музыка, за соседними столами веселились люди, но оттого, что двое — Олег и Мариам — примолкли, казалось, безмолвная тишина сковала зал.
Не поворачиваясь к ним, Андрей представил их, назвав по имени, спросил, как дела. Он старался говорить и выглядеть непринуждённо, но щёки горели, как от ветра и солнца, и сердце билось гулко, сильно, не хотело успокаиваться.
— Ты женился, — бросила она с пренебрежительной усмешкой.
— Ну, а ты?
— Как обычно — невеста без места.
Краем глаза он увидел, что Мариам, облокотившись, напряженно следила за всем происходившим, переводя взгляд с одного на другого. Олег, прикрыв лицо ладонью, отвернулся.
Как изумление доходит до рассудка, до Андрея дошёл весь смысл ситуации. Мариам, безусловно, всё ясно, она лишь выжидала, как поведёт себя муж.
Сидя рядом с Андреем и слушая сидящего напротив неё Олега, Мариам делала удивлённое лицо и держалась чрезвычайно скромно; это могло заставить сомневаться в её уме, но создавало впечатление, что она бесхитростная, искренняя, и порядочная девушка. Она держалась свободно и естественно с несколькими близкими подругами, с которыми была знакома ещё со школы. В обществе других женщин, включая жён друзей Андрея, она восторгалась, соглашалась, и молчала. Если же ей выказывал внимание интересный и остроумный мужчина, она напускала на себя ещё большую скромность и застенчивость, и, потупив взгляд с прелестной робостью, вдруг бросала игривое замечание, которое было особенно пикантно своей неожиданностью и воспринималось как выражение особой симпатии, так как исходило из столь сдержанных уст, и из столь скрытной души. Не кокетничая, не меняя позы, не прибегая к каким бы то ни было уловкам, только чуть прищурив глаза и сделав быструю гримаску губами, она внушала мужчинам лестные для их самолюбия мысли. Даже Второв, с которым был «подписан пакт о ненападении», пытался заигрывать с нею.
— … я чувствую себя смертельно уставшим человеком, — сказал Краснов, которому недавно исполнилось тридцать шесть. — Всё, что мне нужно — отпуск… минимум на год.
— Что вы говорите? — изумлённо воскликнула Мариам, и, подперев рукой подбородок, незаметно для других зевнула.
Ей было скучно, она и не хотела сюда идти, полностью доверяя мужу, но Андрей упросил составить им компанию, чтобы не оставлять её дома одну.
— Да… — оживился Краснов, — Во мне накопилось столько усталости, даже не знаю, хватит ли года. Если раньше я легко управлялся с сотней дел, то теперь любая, даже незначительная работа, или поручение, вызывает во мне такую негативную реакцию, и такое стойкое отвращение, что пора задуматься об увольнении.
— У меня тоже было такое, когда я увольнялся из Бюро СМЭ, — сказал Андрей.
— Ты уволился, и что потом? Как ты справился с усталостью?
— Да так, — уклончиво ответил Андрей, не рассказывать же в присутствии жены про Абхазию, — двадцать четыре года — это не тридцать шесть.
Отодвинув пустую тарелку, Олег налил всем вина, и поднял тост за Мариам, а в лице её и за свою супругу, с которой прожил уже пятнадцать лет, и за это время она стала ему почти как родственница, — родная душа. Все выпили.
Андрей вспомнил недавнее признание Олега — у него не было близости с женой полтора года. «Мы с ней как родня, а родственников не трахают», — сказал он тогда.
«Неужели так бывает?» — удивился Андрей.
Чтобы выручить Мариам, он попросил её рассказать Олегу про поездку в Израиль. В любой компании Мариам нравилось описывать всё, что касалось их взаимоотношений с Андреем, особенно свадьбу и свадебное путешествие. И она приступила к рассказу. Во вступлении прозвучало то, что именно в этом ресторане произошла их помолвка.
По мере того, как повествование приближалось к посещению Стены Плача, Андрей всё больше хмурился. Он отчётливо вспомнил знойный день, бронетранспортёр, пёструю толпу, и выдранный из блокнота листок в клеточку. Собираясь написать на нём стандартный набор пожеланий — успех в делах, семейное счастье, здоровых красивых детишек — в последнее мгновенье он вдруг передумал, и написал следующее:
«Ещё хотя бы раз увидеть Катю».
И, свернув листок, вложил поглубже между камней.
Сменили музыку. Зазвучали завораживающие переборы гитары, зацикленные синтезаторные секвенции, лиричная труба, фортепиано. А уникальный бархатный голос брал испепеляющей искренностью, эта вычурная баллада ни секунды не звучала вульгарно.
«С каждым по отдельности было бы намного веселее, надо было послушаться Мариам, и не тащить её с собой», — подумал Андрей.
Всё было как-то буднично и немного выспренно; и если что своеобразно оживляло атмосферу, так это господствовавшее в зале тревожное ожидание, будто вот-вот что-то оборвётся — музыка, ночь, те силы, которые всё удерживали в равновесии. Впечатлительный гость чувствовал сразу, что чего бы он ни искал здесь, ему вряд ли удастся это найти.
Стало вдруг темно, но почему, не упала ли туча? Или в глазах потемнело?
В дымном, пропитанном острыми ароматами пищи сумраке ресторана зазеленело платье приближавшейся к их столику девушки, точно тёмные речные волны ворвались снаружи.
Андрей словно не глазами её увидел, а незрячим сердцем. Он видел её, не видя ни черных туфель на высоких каблуках, ни зелёного платья, ни её глаз и лица, ни её рук и плеч, ни изумрудного ожерелья на её груди, напоминавшего застывшие капли озёрной воды.
Он закрыл глаза и вновь открыл их, чувствуя величайшую муку и величайшее счастье жизни, и готовность вот тут же, сейчас умереть. Для того, чтобы заново пережить счастливое чувство, и превзойти его новыми ощущениями, — оказалось, не нужно было ни зрения, ни мыслей, ни слов. Только ощущение близости любимого человека, осознание, что он рядом, и тепло его касается тебя.
На мгновение лицо Андрея озарилось несказанной радостью. И тут же омрачилось — он был не один.
Она села напротив Андрея, и, посмотрев в сторону Олега и Мариам, сказала с вызовом:
— Я — Катя.
И перевела взгляд на Андрея. И тогда он увидел, что она пьяна. Сигарета в руках её дрожала, пепел падал мимо пепельницы.
С минуту длилось молчание, оно казалось бесконечным. Всё так же играла музыка, за соседними столами веселились люди, но оттого, что двое — Олег и Мариам — примолкли, казалось, безмолвная тишина сковала зал.
Не поворачиваясь к ним, Андрей представил их, назвав по имени, спросил, как дела. Он старался говорить и выглядеть непринуждённо, но щёки горели, как от ветра и солнца, и сердце билось гулко, сильно, не хотело успокаиваться.
— Ты женился, — бросила она с пренебрежительной усмешкой.
— Ну, а ты?
— Как обычно — невеста без места.
Краем глаза он увидел, что Мариам, облокотившись, напряженно следила за всем происходившим, переводя взгляд с одного на другого. Олег, прикрыв лицо ладонью, отвернулся.
Как изумление доходит до рассудка, до Андрея дошёл весь смысл ситуации. Мариам, безусловно, всё ясно, она лишь выжидала, как поведёт себя муж.