Страница:
Лицо следователя вновь распалось на кубики, брезгливо смотрели раздражённые глаза, рот произносил слова, которые понимались с трудом.
Оказалось, что некая Альбина Евсеева, якобы его, Андрея, подружка, показала, будто он состоял в преступной группировке, занимавшейся «машинными убийствами», что совместно с Никитиным спланировал убийство Кондаурова. Что на встречу с коммерсантами привозил на грузовиках похищенный с завода «Каустик» товар, который просто показывали людям, а потом их убивали, забирали деньги, товар же загоняли в Москву.
Подобно фокуснику, следователь извлекал из папки нужные бумаги, показывал Андрею.
Какая-то мешанина: несколько фактов, попав в папку с веревочками, перемешались там с чьими-то оговорами, бредом в виде приписываемых преступных умыслов, все это смешалось в какую-то серую, клейкую вермишель. Поверх неё стелились угрозы: оказалось, светлый день был не тот, когда состоялось знакомство со следователем, а сегодняшний, так как если в «офисе» узнают, кто повинен в смерти Кондаурова… А ведь узнают, еще как узнают…
— Гражданин следователь, мне нужно в туалет, — прервал Сташина Андрей.
Тот вздохнул, подошел к двери, негромко позвал. Такие лица бывают у хозяев собак, когда собака в неурочное время просится гулять. Вошёл милиционер. Андрей встал, ноги затекли, при первых шагах подгибались. В туалете он торопливо думал, пока конвоир наблюдал за ним, и на обратном пути торопливо думал.
«Неужели Катя каким-то образом причастна к делу? Неужели главная гнусность припасена на закуску? Или же хочет, рогоносец, меня сломать своими измышлениями, мерзкими намёками? Но откуда он всё знает, все эти сплетни? А может, и не сплетни… Неужели Катя врёт? Нет дыма без огня. А если тут соврала, значит…»
Когда он вернулся из туалета, следователя не было, на его месте сидел молодой человек в форме, с лейтенантскими погонами. Лейтенант посмотрел на Андрея угрюмо, словно ненавидел его всю жизнь.
— Чего стоишь? Садись, ну! Прямо сиди, мудило гороховое, чего спину гнёшь? Дам по горбу, так распрямишься.
«Вот и поговорили, — подумал Андрей. — Да… Неужели это я, свободный и счастливый, несколько недель назад лежал на черноморском пляже?! Много чего мы с Катей напланировали. И вот я вышел из сказки теней в суровую действительность».
Время смешалось: бесконечно давно закрыли его, так недавно был он на море.
Лейтенант выпустил облако табачного дыма, и в сером дыму продолжался его голос:
— Вот бумага, ручка. Я, что ли, за тебя писать буду.
Лейтенанту нравилось оскорблять подследственного. А может, в этом была его служба? Ведь приказывают артиллеристам вести беспокоящий огонь по противнику, — они и стреляют день и ночь.
— Как ты сидишь? Ты спать сюда пришёл?
А через несколько минут он снова окликнул подследственного:
— Эй, слушай, я, что ли, тебе говорил, тебя не касается?
Захотелось есть. Голод вместо обезболивающих таблеток и мазей заглушал нестерпимую боль. Минутами мысли о том, что Катя может быть причастна к нынешнему его положению, жгли так сильно, что забывалось о ломоте в спине и пояснице.
И тут же мысли о том, что могут с ним сделать, забивали всё остальное: голод и боль, мысли о Кате.
Ишачьи головы! Трезора выпустили, не могут доказать то, что на самом деле было! И тут же варят другой компот, из тухлых фруктов!
Снова пришёл следователь.
«Пожрал, небось! — подумал Андрей. — В ночь, что ли, собрался заступать?»
И посмотрел в окно. Уже темнело.
Как рабочий, заступая на смену, оглядывает свой станок, деловито обменивается словцом со своим сменщиком, так следователь глянул на Андрея, на письменный стол, сказал:
— А ну-ка, лейтенант.
Он посмотрел на свои часы, достал из стола папку, развязал шнурки, полистал бумаги и, полный интереса, живой силы, сказал:
— Итак, Разгон, продолжим.
И они занялись.
— Смотрю, ничего вы не написали. А мы так будем сидеть неделю, месяц, год. Пока вы не напишете признание по первым двум эпизодам. Потом дадим вам отдохнуть — и снова вперед. Давайте по-простому: раз вы стали на путь осознания своей вины, подписав первые протоколы, давайте признаваться дальше! А то, что же получается — захотели помочь следствию, а разговор доходит до дела, и в кусты, так, что ли?
Андрею передалось рабочее оживление отдохнувшего следователя. Он посмотрел на него, затем на лейтенанта, уже стоявшего в дверях. И, глядя на стену, сказал тихо, но твёрдо:
— Вы видите моё состояние, и продолжаете издеваться надо мной. Хотя вы прекрасно знаете, что мой отец полковник милиции, а тот человек, что на календаре, вице-губернатор — начальник моей матери. Если мне не будет оказана медицинская помощь, не разрешат свидание с адвокатом и родственниками… Я вас предупредил…
— Как он запел! — взорвался лейтенант, стоявший у дверей. — Папенькин сынок, мажор!
Он навис над Андреем, казалось, вот-вот ударит.
— Кончились твои времена, не будешь больше блатовать! Подпишешь всё, что тебе скажут! Иначе…
— А основные силы я даже не назвал, — упрямо сказал Андрей. — Они себя проявят, причем скоро…
Лейтенант вскинул руку:
— Угрожать нам вздумал, сволочь?!
— Мне нужен врач и адвокат.
— Это будет завтра, — сказал следователь. — А впереди у нас веселенькая ночь.
Эти слова вывели Андрея из сонной одури, в которую он начал было впадать. Он приподнял голову, посмотрел мутным взглядом на Сташина, и устало произнёс:
— О, да, милый.
Ошеломлённый, следователь откинулся на спинку стула. Глаза его сузились, ненавидящий взгляд сверлил Андрея. Так они смотрели друг на друга, очень хорошо понимая, о чём идёт речь. Эти слова — «О да, милая!» — Сташин произносил в момент экстаза — каждый раз одно и то же, с одним и тем же выражением лица, с одной и той же интонацией, на протяжении ряда лет. И Вика, его жена, выговаривала ему за то, что у него не хватает фантазии хотя бы что-то изменить. И если у Сташина оставались хоть какие-то сомнения насчет того, спала она с подследственным, или нет, то теперь всё стало ясно.
Лейтенант, разошедшийся не на шутку, вдруг, улыбнувшись, вышел. Сташин и Андрей, как по команде, посмотрели ему вслед, — один с подозрением, другой с любопытством.
— Позови там!.. — крикнул следователь.
Пока не пришли конвоиры, они сидели молча в душной давящей тишине, опустив головы.
— Посмотрим, чья возьмет, — отвернувшись к окну, зловеще проговорил следователь. — Папа, мама…
Повернувшись к Андрею, добавил:
— Ну, ну… Жить будешь, а бабу больше не захочешь.
Андрея вывели из кабинета.
Отчаяние, охватившее его поначалу, исчезло. Нет, он не доставит радости врагам. Только б не заснуть сегодня!
Он начал представлять, как собственноручно пытает следователя, отрезает воображаемые рога… Затем, мысленно подвергнув изощренным пыткам ментовских прихвостней, поджидавших его в камере, стал делать дыхательные упражнения, и настраиваться на бой — как учили на тренировках.
Только бы хватило сил! Боль в спине и боль в ногах, изнеможение, подминали его. Главное — лечь на койку, поспать.
И снова мысленные упражнения, движения по татами, сближение с противником, первые удары…
Заходя в камеру, он слышал голос тренера, гремевший прямо над ухом:
«…Вы чувствуете себя полными сил, отдохнувшими, свежими, как после холодного душа!»
Такими словами он заканчивал боевой настрой воспитанников после тяжёлой разминки, перед спаррингом.
Дверь лязгнула, Андрей ступил в камеру. Все уже улеглись. Несколько человек с любопытством разглядывали его. В тусклом ночном освещении лица сокамерников казались синюшными лицами мертвецов. Оглоблин приподнялся, сел на койку.
— Ну, как съездил? — просипел он.
Андрей молчал, раздумывая, идти ли к койке, или встретить противника здесь, у входа, где не смогут окружить. Оглоблин поднялся, вразвалочку направился к нему. Еще трое уселись на своих койках, как бы нехотя стали подниматься.
— Что молчишь, блатота, впадлу с нами разговаривать?
Андрей удивленно смотрел на приближавшегося Оглоблина, точно видел его впервые. Квадратное, с большим количеством мяса, лицо его, мясистые пальцы, серебристо-серый литой и плотный ёжик, — всё это выдвигалось из темноты, как из речного водоворота.
— Красавчик, как мы сразу не разглядели, — медленно произнес Оглоблин мясистыми губами казавшиеся тоже говяжьими, мясистые слова. — Сейчас распакуем тебя…
Глаза Андрея расширились и словно потемнели. Зрительные сигналы, минуя кору головного мозга, минуя подкорку, поступили на периферию, возбудили мышцы. Не отводя взгляда от Оглоблина, радостно улыбавшегося всем мясом своего большого лица, Андрей вскинул руки, одновременно нанося удар подъемом левой ноги по правой голени противника. В следующее мгновение он, рванувшись влево, немного присел, левой рукой прикрывая инстинктивно вскинутые руки противника, раскрыл ладонь правой руки, и ударил ею в центр носа, вмяв его внутрь черепа. И тут же, вдогонку, резкий удар в горло. Оглоблин упал навзничь.
Слева было двое, справа подбирался один человек. «Вставай, наших бьют!» — кричал он. Но никто не откликнулся. Все задвигались, укрылись одеялами, отворачиваясь к стенке. Андрей бросился на того, кто был справа. Увернувшись от удара, зашел сзади, обхватил руками голову, вонзая в глаза пальцы, ломая шею, и, не отпуская, повалил резко обмякшее тело, с размаха вдавливая голову противника в бетонный пол. Кто-то ударил его ногой по рёбрам. Затем последовал удар в голову. Он повалился на поверженного противника. «Уже не встану!» — подумал он, пытаясь закрыться руками. Распахнулась дверь, сокамерники, бившие его, метнулись к своим кроватям. Андрей поднял голову, и тотчас удар дубинкой оглушил его. Темнота. Он потерял сознание.
Очнулся он, почувствовав резкий запах нашатырного спирта. И тут же вскрикнул от боли. Маленькая, два на метр, камера — карцер. Он обнаружил себя лежащим на шконке. Над ним нависал человек в белом халате, разглядывал его, оценивал состояние.
— Медицина позволяет? — спросил стоявший рядом человек, очертания которого терялись в тумане.
— Нет, пусть очухается немного. Не дай бог, чего…
— А чего — чего? Двоих завалил. Сам будет третьим.
— Сам решай, я своё слово сказал. Отвечать тебе, — проговорил доктор.
И снова темнота. Вдруг загорелся бешеный свет. От этого яркого света Андрей вскрикнул, как будто его ударили ножом. Закрыл глаза, всем телом продолжая ощущать пульсирующие световые волны. Позвоночник болел, дышать было больно. Приходилось задерживать дыхание — вдох-выдох давался с трудом.
Он представлял себе пытки, казни, представлял тех двоих, Оглоблина и Шишакова лежащими на секционном столе, с разрезами по Шору — от горла до лобка, каждый с извлеченным за язык органокомплексом, с распиленным черепом. Ничего не помогало. Голова кружилась, периодически возникали рвотные позывы. Но страха смерти не было.
«Катя! — подумал он. — Я тебе верю. Ты не могла меня подставить».
С этой мыслью он заснул.
Проснулся он от падения на пол. Тут же дверь распахнулась, его ударили ногой, велели стоять. Шконка оказалась поднятой, прижатой к стене, как полка в купе пассажирского вагона. Андрей попытался присесть на пол, и тут же в карцер вломился коридорный, и матюгами заставил стоять смирно. Немного позже передали стакан воды и два кусочка хлеба. «На весь день», — объяснили ему.
Так стоял он долгое время, шатаясь, делая шаги вправо, влево. Осторожно придвинувшись к стене, чуть прислонился локтем. И так заснул с открытыми глазами.
Вдруг прямо перед ним материализовались две фигуры. Вертухаи взяли его под руки, и, надев наручники, повели коридорами, затолкали в какой-то кабинет, усадили на стул.
Оперуполномоченный, капитан Костин, прикрыв дверь, подошёл к столу, сел напротив. Он стал задавать первые вопросы, те, на которые обычно быстро и точно отвечают. Фамилия, имя, отчество, год рождения, за что попал. Затем, подняв утомлённые глаза на Андрея, улыбнулся, и спросил дружелюбно:
— Вижу, не будете мучить ни меня, ни себя. Подтвердите своей подписью то…
И он, раскрыв папку, показал на стопку исписанных листков.
— …что показали двадцать два свидетеля.
— Потерпевшие уже ничего не покажут, — добавил он, смеясь.
Андрей кивнул.
— Подпишу. Раз все видели, куда деваться?
Капитан Костин стал быстро писать, время от времени вынимая бумаги из папки, заглядывая в них.
— Видите, какое снисхождение к вам — не заставляю напрягаться, рассказывать всё самому. Вижу, как вам тяжело. Сервис, красота!
Бросив быстрый взгляд на Андрея, продолжил:
— И Сташину будет легче. Сознаетесь в преднамеренном убийстве, и он быстрее вас расколет по своим делам.
— А что «сознаетесь» в преднамеренном… Они крякнули, те двое?
— А вы, как специалист, не разглядели?
— Я оборонялся, — возразил Андрей.
Костин отложил ручку.
— Вот уж дудки. Вы хладнокровно умертвили их.
Выждав, спросил:
— Мне продолжать писать, или начать процедуру дознания?
— Пишите, — болезненно поморщился Андрей. — Это я так, для поддержания разговора. Дефицит общения, знаете ли.
— Вот! Совсем другой коленкор!
С этими словами Костин взял ручку, продолжил написание протокола. Время от времени он дружелюбным тоном задавал различные вопросы. Где так научился драться, как бы действовал, если б Оглоблин увернулся от первого удара, как насчет удушения, почему стал выдавливать глаза, а не сломал руку, и так далее. Андрей охотно отвечал. Со стороны казалось, что разговаривают два закадычных друга.
— Вы же в морге работали, — сказал Костин. — Вот… Какие ощущения на вскрытии? Это как при разделке туши? А?
— Не знаю. Просто как кукла, как биомасса, органический материал. А туши я ни разу не разделывал.
— А что вы на меня так смотрите, как на… биомассу?! Я еще живой.
Андрей попытался что-то сказать, но слова застряли в горле, а губы скривились в ухмылке.
— Трудно вести себя адекватно… после ночных побоев.
Костин повернул к нему листок, подал ручку.
— Подпишете мне всё, и… будет намного легче…
Андрей, не глядя, подписал. После этого его отвели обратно в карцер, позволили прилечь на шконку. Резкий свет убрали, оставили ночное освещение. Он заснул.
Временами он просыпался, отпивал немного воды, откусывал кусочек хлеба. И снова забывался тяжелым сном. Мыслей никаких не было. Радовало уже то, что, сегодня, вероятно, больше не будут трогать.
Утром шконку не подняли, позволили полежать. Андрей уже сам собирался присесть, посидеть, как вдруг дверь открылась. За ним пришли. Не надевая наручников, провели в душ, где помогли помыться. Затем дали чистую одежду, отвели в медпункт, где врач осмотрел его, смазал больные места мазями, забинтовал. Медсестра сделала какой-то укол, поставила капельницу.
«Опомнились, гады!» — думал Андрей, следя за медленно падающими каплями.
После процедуры Андрей оделся.
В прокуратуру его отвезли отдельной машиной. Он зашел в кабинет, следом за ним — невысокий мужчина средних лет, в костюме, с кожаной папкой в руках. Он подал руку:
— Аркадий Семёнович, ваш адвокат.
Андрей ответил на рукопожатие, затем присел на стул. Адвокат пододвинул другой стул поближе к столу, тоже сел.
— Могу я ознакомиться с делом? — спросил Аркадий Семёнович.
— Нет, — ответил Сташин.
— Что значит… Вы мне отказываете?
— Он обвиняется по статье 105 УК РФ «Умышленное убийство», и статье 159, часть четвертая «Мошенничество».
— Но посмотреть… Мне нужно ознакомиться с делом.
— Решайте через суд.
— Это незаконно.
— Докажите.
Андрей поднял руку, привлекая внимание адвоката. Тот повернулся к нему лицом.
— Меня избивал сокамерник, Фролкин. Было маски-шоу… слушатели следственной школы били дубинками. Коридорные…
— Подследственный, прекратить разговоры! — прикрикнул следователь.
Не обращая внимание, Андрей продолжил:
— Не оказали медпомощь, нужно освидетельствование… Не кормят… Не дают спать…
Открыв дверь, Сташин крикнул в коридор:
— Лейтенант!
— Самойлова, Говорухин, и эта… из Урюпинска… дали ложные показания…
— Адвокат! — громким голосом сказал Сташин. — Вас я привлекаю в качестве свидетеля. Вы не можете выполнять свои адвокатские функции. Прошу освободить кабинет, вызову вас повесткой.
— Это произвол! — воскликнул Аркадий Семёнович.
— Доказывайте в суде.
— Освидетельствование, Говорухин, Самойлова, Урюпинские… — громко твердил Андрей, — маски-шоу…
Адвоката принудили уйти. Когда дверь закрылась, следователь сказал:
— Получил адвоката? Теперь до суда…
Андрей смотрел мимо него в окно.
Обычным движением, как делал многократно, из года в год, следователь Сташин развязал веревочки, раскрыл папку. И обычным своим голосом произнёс:
— Итак, Разгон.
Он спросил, готов ли подследственный к тому, чтобы так же, как вчера, подписать протоколы, аналогичные вчерашним. Только жертвами будут фигурировать двое работников Урюпинского магазина, и один работник волгоградского магазина «Радиотехника». И получил невнятный ответ.
Он помолчал, в упор глядя на Андрея, пожалуй, впервые посмотрел по-следовательски, торжественно произнёс:
— После зверской расправы над сокамерниками, ни один суд не поверит в вашу невиновность. Вам нужно признаться в предыдущих эпизодах, так же как в этом, вчерашнем.
— Моё признание… эту бумагу можно использовать… по назначению… Завтра ваши свидетели выстроятся в очередь — уже со своими признаниями. Возьмут на себя и то, и это, пятое, десятое… И я просто вынужден буду отказаться от своих слов. Другой вам нужен, не я. Андрей Разгон — не ваш клиент, нет.
— Дерьмо вы, дерьмо собачье! Ничто в вас человеческого нет. Что смотрите на календарь? Не поможет вам Рубайлов! Другими делами занят. Не был бы занят, все равно бы не помог. Не нужны вы никому — ни друзьям, ни родителям, ни любовницам. Потому что пропавший человек, гнилой. Думаете, что мы плохие, не пускаем к вам никого. Ошибаетесь. Мы всех пускаем, только вот пускать к вам некого.
Андрей продолжал смотреть в одну точку, куда-то мимо шкафа, на котором висел календарь, куда-то сквозь стену. Он думал о Кате. Неужели забудет? Что с ней? Как ей ответили домашние, когда она позвонила, не дождавшись его?
Откуда-то, словно со дна папки, раздался издевательский голос:
— Что, не на Рубайлова, на купола смотрите? Тоже бесполезно. Бог помогает христианам, а не таким, как вы, отщепенцам.
— А вы христианин?
— Да. Только не говорите, что вы — тоже, не поверю.
— Почему же? — возразил Андрей спокойным тоном.
— Всё это — позёрство, шутовство. Как ваши наряды, в которые вы обряжались, идя на дело.
— Кстати, о деле, — прибавил следователь. — Когда будем признаваться по микросхемам? Рассказывать про крупный ущерб, нанесенный предпринимателям нашего города?
— Так вам календарь нужен, чтобы знать даты церковных праздников?
— Ну… да, — то ли растерянно, то ли удивленно проговорил следователь. И тут же сказал твердо:
— Не соскакивайте с темы, давайте заниматься делом.
— Это прошлогодний календарь, — как бы между прочим заметил Андрей. — Выборы были в прошлом году. Какие же даты вы можете смотреть на нём?
— Не твоё дело! — прорычал Сташин и стукнул кулаком по столу. — Думай о своих датах, о своих статьях и сроках!
— Вот видите, вы гневаетесь, — спокойно ответил Андрей. — А это смертный грех. Моё дело что, оно маленькое. Прихлопнул… скажем, животное, так ведь это не человек, а скотина. Мне покаяться, и всё простится. Чем больше проступок, тем сильнее раскаяние. У самых великих грешников есть все данные стать величайшими святыми. Таким образом, все мои прегрешения — прошу учесть, не смертные грехи — все нечистые поползновения плоти и духа, это простой продукт, из которого и возникает святость. Все дело в том, чтобы собрать его, обработать, и слепить из него зримую статую покаяния. На это понадобится всего одно мгновенье — в случае полного и глубоко искреннего раскаяния.
Переведя дух, он закончил следующими словами:
— Теперь такой вопрос начинается, гражданин следователь: кто из нас двоих больший христианин — я или вы?
Сташин долго смотрел на Андрея немигающим следовательским взглядом. Потом сказал печально:
— А я думал — мало тебя били по башке. Оказывается — нет, порядок.
— Об этом хотите поговорить?
— Вижу, остались силы на юмор. Что ж, давай пошутим. Подруга твоя, Альбина Евсеева, говорит, что деньги за убийство Кондаурова передавал Никитину ты. Зачитать её показания?
«Кто такая Альбина Евсеева?» — подумал Андрей и задал вслух этот вопрос.
— Ты от всех своих подруг открещиваешься? — с издевкой переспросил следователь. — А знаешь, почему она так откровенна с нами? Потому что осознает свою вину, и хочет снисхождения. А почему так? Потому что из-за задержания срывается её поездка в Италию. Она готова на всё, чтобы поскорее выйти и уехать. Так-то. Ну, что, готов к признанию? Признаешься по Урюпинску, я порву показания Евсеевой.
— Альбина — инсинуация. Поэтому вы не торопитесь делать очную ставку с ней. Думаю, эта муля скоро лопнет.
— Что-то ты разговорился. Пора тебя из карцера переводить обратно в общую камеру — к живым свидетелям твоей расправы. К тому же, нам стало известно, что тренировался ты в секции рукопашного боя. Твой тренер, Воронцов, как раз практикует приемы, которыми ты воспользовался, чтоб умертвить свои жертвы.
Андрей подумал о том, какие действия могут предпринять Второв и Трегубов, чтобы его выручить, и прямо выразил свои мысли.
— Думаю, будут санитарные потери. Одним свидетелем станет меньше. Не удивлюсь, если мы потеряем Фролкина. У меня будет железное алиби — я буду в карцере, или в медпункте. А тот, кто поможет Фролкину завершить земной путь, возьмет на себя предыдущие эпизоды — Оглоблина и Шишакова. И свидетели это подтвердят.
И, бросая оценивающие взгляды на красоток, сфотографированных рядом с Рубайловым, добавил:
— И в терминах мы с вами расходимся. Вы говорите — «расправа, убийство». Я бы сказал по-другому. Элиминация, селекция — так будет правильнее. Опять же, своего мнения я не навязываю.
— Ничему тебя жизнь не учит, — проговорил Сташин по-учительски вразумляюще. — Наглеешь день ото дня.
— Я не наглею, а строю догадки. А жизнь — она не для того, чтобы учиться. Наоборот, учёба — для того, чтобы сберечь и улучшить жизнь
— Ничем тебя не проймешь, умник ты эдакий. Куча свидетелей, тебе всё мало. Говорухин, Потапова, Самойлова.
— А что Самойлова… Кто она такая? Так, пописать вышла. А что скажет коллектив? Начальник СМЭ, эксперты, санитары, лаборатория… Против коллектива она ничто. Что она там видела, кого не видела, — какой мираж, мне неизвестно. Знаю, что взгляды её пришли в противоречие со взглядами сотрудников учреждения, в котором она работает. Не сможет она в одиночку разложить сознание целого коллектива.
— Словоблуд ты, демагог. К тому же нахал.
— Напротив. Пытаюсь говорить на понятном вам языке, как филолог с филологом, и всё без толку.
Тут зазвонил телефон.
— Здравствуйте, Петр Лаврентьевич.
Услышав голос прокурора, Сташин весь подобрался, сосредоточился. Ему было сказано, чтоб оставил в кабинете адвоката. Сташин возразил — мол, были определенные нарушения. Перебив его, прокурор заявил, что сегодня будет так, а дальше — посмотрим. И положил трубку.
Отвернувшись к окну, Сташин долго сидел, задумавшись. В дверь постучали. Реакции не последовало. В кабинет вошел Аркадий Семёнович. Посмотрев на безмолвно сидевшего следователя, уселся на стул.
— Задействовали свои связи, — небрежно обронил следователь, повернувшись. — Думаете, поможет. Ну, ну…
— Мне нужно ознакомиться с делом, — сказал Аркадий Семёнович.
— А мне нужно, чтобы подследственный дал признательные показания. Я — хозяин. Что будем делать?
— Мне больно дышать, — счёл нужным сообщить Андрей. — Шестнадцать дыхательных движений в минуту, каждое движение причиняет мне боль. Я харкал свежей кровью, она шла не из носа, не из челюстей, не из прикушенного языка. Кровь шла из лёгких. Полагаю, это травма легких. Кроме того, меня мучают сильные головные боли. У меня кровь в моче. Всё это, опять же, из-за нанесенных побоев. Мне нужен врач. Если не собираются оказывать медицинскую помощь, пусть дадут письменный отказ. Чтобы потом — в случае чего — не было такого, что «мы не знали, он не жаловался». А то устроили ГУЛАГ, манечка стебает.
Лицо следователя стало покрываться малиновыми пятнами. Когда они спустились по шее до воротника, Андрей спокойно добавил:
— Давайте — чтоб адвокат слышал — угрожайте мне расправой сокамерников, чего уж там!
Адвокат добился принятия заявления о нанесении телесных повреждений и жалобы на действия следователя. Заявление принял оперуполномоченный Костин, отметку о принятии жалобы поставили в приёмной областной прокуратуры.
Костин оформил направление на судебно-медицинскую экспертизу в Бюро СМЭ. Освидетельствование проводил заведующий отделением экспертизы живых лиц Кирилл Михайлович Михайлов. Описав синяки, ушибы, и ссадины, он оформил направление на клиническое и инструментальное обследование. В медсанчасти МВД было сделаны анализы мочи и крови, сделаны рентгеновские снимки, спинномозговая пункция, УЗИ, ЭКГ, ЭЭГ.
Оказалось, что некая Альбина Евсеева, якобы его, Андрея, подружка, показала, будто он состоял в преступной группировке, занимавшейся «машинными убийствами», что совместно с Никитиным спланировал убийство Кондаурова. Что на встречу с коммерсантами привозил на грузовиках похищенный с завода «Каустик» товар, который просто показывали людям, а потом их убивали, забирали деньги, товар же загоняли в Москву.
Подобно фокуснику, следователь извлекал из папки нужные бумаги, показывал Андрею.
Какая-то мешанина: несколько фактов, попав в папку с веревочками, перемешались там с чьими-то оговорами, бредом в виде приписываемых преступных умыслов, все это смешалось в какую-то серую, клейкую вермишель. Поверх неё стелились угрозы: оказалось, светлый день был не тот, когда состоялось знакомство со следователем, а сегодняшний, так как если в «офисе» узнают, кто повинен в смерти Кондаурова… А ведь узнают, еще как узнают…
— Гражданин следователь, мне нужно в туалет, — прервал Сташина Андрей.
Тот вздохнул, подошел к двери, негромко позвал. Такие лица бывают у хозяев собак, когда собака в неурочное время просится гулять. Вошёл милиционер. Андрей встал, ноги затекли, при первых шагах подгибались. В туалете он торопливо думал, пока конвоир наблюдал за ним, и на обратном пути торопливо думал.
«Неужели Катя каким-то образом причастна к делу? Неужели главная гнусность припасена на закуску? Или же хочет, рогоносец, меня сломать своими измышлениями, мерзкими намёками? Но откуда он всё знает, все эти сплетни? А может, и не сплетни… Неужели Катя врёт? Нет дыма без огня. А если тут соврала, значит…»
Когда он вернулся из туалета, следователя не было, на его месте сидел молодой человек в форме, с лейтенантскими погонами. Лейтенант посмотрел на Андрея угрюмо, словно ненавидел его всю жизнь.
— Чего стоишь? Садись, ну! Прямо сиди, мудило гороховое, чего спину гнёшь? Дам по горбу, так распрямишься.
«Вот и поговорили, — подумал Андрей. — Да… Неужели это я, свободный и счастливый, несколько недель назад лежал на черноморском пляже?! Много чего мы с Катей напланировали. И вот я вышел из сказки теней в суровую действительность».
Время смешалось: бесконечно давно закрыли его, так недавно был он на море.
Лейтенант выпустил облако табачного дыма, и в сером дыму продолжался его голос:
— Вот бумага, ручка. Я, что ли, за тебя писать буду.
Лейтенанту нравилось оскорблять подследственного. А может, в этом была его служба? Ведь приказывают артиллеристам вести беспокоящий огонь по противнику, — они и стреляют день и ночь.
— Как ты сидишь? Ты спать сюда пришёл?
А через несколько минут он снова окликнул подследственного:
— Эй, слушай, я, что ли, тебе говорил, тебя не касается?
Захотелось есть. Голод вместо обезболивающих таблеток и мазей заглушал нестерпимую боль. Минутами мысли о том, что Катя может быть причастна к нынешнему его положению, жгли так сильно, что забывалось о ломоте в спине и пояснице.
И тут же мысли о том, что могут с ним сделать, забивали всё остальное: голод и боль, мысли о Кате.
Ишачьи головы! Трезора выпустили, не могут доказать то, что на самом деле было! И тут же варят другой компот, из тухлых фруктов!
Снова пришёл следователь.
«Пожрал, небось! — подумал Андрей. — В ночь, что ли, собрался заступать?»
И посмотрел в окно. Уже темнело.
Как рабочий, заступая на смену, оглядывает свой станок, деловито обменивается словцом со своим сменщиком, так следователь глянул на Андрея, на письменный стол, сказал:
— А ну-ка, лейтенант.
Он посмотрел на свои часы, достал из стола папку, развязал шнурки, полистал бумаги и, полный интереса, живой силы, сказал:
— Итак, Разгон, продолжим.
И они занялись.
— Смотрю, ничего вы не написали. А мы так будем сидеть неделю, месяц, год. Пока вы не напишете признание по первым двум эпизодам. Потом дадим вам отдохнуть — и снова вперед. Давайте по-простому: раз вы стали на путь осознания своей вины, подписав первые протоколы, давайте признаваться дальше! А то, что же получается — захотели помочь следствию, а разговор доходит до дела, и в кусты, так, что ли?
Андрею передалось рабочее оживление отдохнувшего следователя. Он посмотрел на него, затем на лейтенанта, уже стоявшего в дверях. И, глядя на стену, сказал тихо, но твёрдо:
— Вы видите моё состояние, и продолжаете издеваться надо мной. Хотя вы прекрасно знаете, что мой отец полковник милиции, а тот человек, что на календаре, вице-губернатор — начальник моей матери. Если мне не будет оказана медицинская помощь, не разрешат свидание с адвокатом и родственниками… Я вас предупредил…
— Как он запел! — взорвался лейтенант, стоявший у дверей. — Папенькин сынок, мажор!
Он навис над Андреем, казалось, вот-вот ударит.
— Кончились твои времена, не будешь больше блатовать! Подпишешь всё, что тебе скажут! Иначе…
— А основные силы я даже не назвал, — упрямо сказал Андрей. — Они себя проявят, причем скоро…
Лейтенант вскинул руку:
— Угрожать нам вздумал, сволочь?!
— Мне нужен врач и адвокат.
— Это будет завтра, — сказал следователь. — А впереди у нас веселенькая ночь.
Эти слова вывели Андрея из сонной одури, в которую он начал было впадать. Он приподнял голову, посмотрел мутным взглядом на Сташина, и устало произнёс:
— О, да, милый.
Ошеломлённый, следователь откинулся на спинку стула. Глаза его сузились, ненавидящий взгляд сверлил Андрея. Так они смотрели друг на друга, очень хорошо понимая, о чём идёт речь. Эти слова — «О да, милая!» — Сташин произносил в момент экстаза — каждый раз одно и то же, с одним и тем же выражением лица, с одной и той же интонацией, на протяжении ряда лет. И Вика, его жена, выговаривала ему за то, что у него не хватает фантазии хотя бы что-то изменить. И если у Сташина оставались хоть какие-то сомнения насчет того, спала она с подследственным, или нет, то теперь всё стало ясно.
Лейтенант, разошедшийся не на шутку, вдруг, улыбнувшись, вышел. Сташин и Андрей, как по команде, посмотрели ему вслед, — один с подозрением, другой с любопытством.
— Позови там!.. — крикнул следователь.
Пока не пришли конвоиры, они сидели молча в душной давящей тишине, опустив головы.
— Посмотрим, чья возьмет, — отвернувшись к окну, зловеще проговорил следователь. — Папа, мама…
Повернувшись к Андрею, добавил:
— Ну, ну… Жить будешь, а бабу больше не захочешь.
Андрея вывели из кабинета.
Отчаяние, охватившее его поначалу, исчезло. Нет, он не доставит радости врагам. Только б не заснуть сегодня!
Он начал представлять, как собственноручно пытает следователя, отрезает воображаемые рога… Затем, мысленно подвергнув изощренным пыткам ментовских прихвостней, поджидавших его в камере, стал делать дыхательные упражнения, и настраиваться на бой — как учили на тренировках.
Только бы хватило сил! Боль в спине и боль в ногах, изнеможение, подминали его. Главное — лечь на койку, поспать.
И снова мысленные упражнения, движения по татами, сближение с противником, первые удары…
Заходя в камеру, он слышал голос тренера, гремевший прямо над ухом:
«…Вы чувствуете себя полными сил, отдохнувшими, свежими, как после холодного душа!»
Такими словами он заканчивал боевой настрой воспитанников после тяжёлой разминки, перед спаррингом.
Дверь лязгнула, Андрей ступил в камеру. Все уже улеглись. Несколько человек с любопытством разглядывали его. В тусклом ночном освещении лица сокамерников казались синюшными лицами мертвецов. Оглоблин приподнялся, сел на койку.
— Ну, как съездил? — просипел он.
Андрей молчал, раздумывая, идти ли к койке, или встретить противника здесь, у входа, где не смогут окружить. Оглоблин поднялся, вразвалочку направился к нему. Еще трое уселись на своих койках, как бы нехотя стали подниматься.
— Что молчишь, блатота, впадлу с нами разговаривать?
Андрей удивленно смотрел на приближавшегося Оглоблина, точно видел его впервые. Квадратное, с большим количеством мяса, лицо его, мясистые пальцы, серебристо-серый литой и плотный ёжик, — всё это выдвигалось из темноты, как из речного водоворота.
— Красавчик, как мы сразу не разглядели, — медленно произнес Оглоблин мясистыми губами казавшиеся тоже говяжьими, мясистые слова. — Сейчас распакуем тебя…
Глаза Андрея расширились и словно потемнели. Зрительные сигналы, минуя кору головного мозга, минуя подкорку, поступили на периферию, возбудили мышцы. Не отводя взгляда от Оглоблина, радостно улыбавшегося всем мясом своего большого лица, Андрей вскинул руки, одновременно нанося удар подъемом левой ноги по правой голени противника. В следующее мгновение он, рванувшись влево, немного присел, левой рукой прикрывая инстинктивно вскинутые руки противника, раскрыл ладонь правой руки, и ударил ею в центр носа, вмяв его внутрь черепа. И тут же, вдогонку, резкий удар в горло. Оглоблин упал навзничь.
Слева было двое, справа подбирался один человек. «Вставай, наших бьют!» — кричал он. Но никто не откликнулся. Все задвигались, укрылись одеялами, отворачиваясь к стенке. Андрей бросился на того, кто был справа. Увернувшись от удара, зашел сзади, обхватил руками голову, вонзая в глаза пальцы, ломая шею, и, не отпуская, повалил резко обмякшее тело, с размаха вдавливая голову противника в бетонный пол. Кто-то ударил его ногой по рёбрам. Затем последовал удар в голову. Он повалился на поверженного противника. «Уже не встану!» — подумал он, пытаясь закрыться руками. Распахнулась дверь, сокамерники, бившие его, метнулись к своим кроватям. Андрей поднял голову, и тотчас удар дубинкой оглушил его. Темнота. Он потерял сознание.
Очнулся он, почувствовав резкий запах нашатырного спирта. И тут же вскрикнул от боли. Маленькая, два на метр, камера — карцер. Он обнаружил себя лежащим на шконке. Над ним нависал человек в белом халате, разглядывал его, оценивал состояние.
— Медицина позволяет? — спросил стоявший рядом человек, очертания которого терялись в тумане.
— Нет, пусть очухается немного. Не дай бог, чего…
— А чего — чего? Двоих завалил. Сам будет третьим.
— Сам решай, я своё слово сказал. Отвечать тебе, — проговорил доктор.
И снова темнота. Вдруг загорелся бешеный свет. От этого яркого света Андрей вскрикнул, как будто его ударили ножом. Закрыл глаза, всем телом продолжая ощущать пульсирующие световые волны. Позвоночник болел, дышать было больно. Приходилось задерживать дыхание — вдох-выдох давался с трудом.
Он представлял себе пытки, казни, представлял тех двоих, Оглоблина и Шишакова лежащими на секционном столе, с разрезами по Шору — от горла до лобка, каждый с извлеченным за язык органокомплексом, с распиленным черепом. Ничего не помогало. Голова кружилась, периодически возникали рвотные позывы. Но страха смерти не было.
«Катя! — подумал он. — Я тебе верю. Ты не могла меня подставить».
С этой мыслью он заснул.
Проснулся он от падения на пол. Тут же дверь распахнулась, его ударили ногой, велели стоять. Шконка оказалась поднятой, прижатой к стене, как полка в купе пассажирского вагона. Андрей попытался присесть на пол, и тут же в карцер вломился коридорный, и матюгами заставил стоять смирно. Немного позже передали стакан воды и два кусочка хлеба. «На весь день», — объяснили ему.
Так стоял он долгое время, шатаясь, делая шаги вправо, влево. Осторожно придвинувшись к стене, чуть прислонился локтем. И так заснул с открытыми глазами.
Вдруг прямо перед ним материализовались две фигуры. Вертухаи взяли его под руки, и, надев наручники, повели коридорами, затолкали в какой-то кабинет, усадили на стул.
Оперуполномоченный, капитан Костин, прикрыв дверь, подошёл к столу, сел напротив. Он стал задавать первые вопросы, те, на которые обычно быстро и точно отвечают. Фамилия, имя, отчество, год рождения, за что попал. Затем, подняв утомлённые глаза на Андрея, улыбнулся, и спросил дружелюбно:
— Вижу, не будете мучить ни меня, ни себя. Подтвердите своей подписью то…
И он, раскрыв папку, показал на стопку исписанных листков.
— …что показали двадцать два свидетеля.
— Потерпевшие уже ничего не покажут, — добавил он, смеясь.
Андрей кивнул.
— Подпишу. Раз все видели, куда деваться?
Капитан Костин стал быстро писать, время от времени вынимая бумаги из папки, заглядывая в них.
— Видите, какое снисхождение к вам — не заставляю напрягаться, рассказывать всё самому. Вижу, как вам тяжело. Сервис, красота!
Бросив быстрый взгляд на Андрея, продолжил:
— И Сташину будет легче. Сознаетесь в преднамеренном убийстве, и он быстрее вас расколет по своим делам.
— А что «сознаетесь» в преднамеренном… Они крякнули, те двое?
— А вы, как специалист, не разглядели?
— Я оборонялся, — возразил Андрей.
Костин отложил ручку.
— Вот уж дудки. Вы хладнокровно умертвили их.
Выждав, спросил:
— Мне продолжать писать, или начать процедуру дознания?
— Пишите, — болезненно поморщился Андрей. — Это я так, для поддержания разговора. Дефицит общения, знаете ли.
— Вот! Совсем другой коленкор!
С этими словами Костин взял ручку, продолжил написание протокола. Время от времени он дружелюбным тоном задавал различные вопросы. Где так научился драться, как бы действовал, если б Оглоблин увернулся от первого удара, как насчет удушения, почему стал выдавливать глаза, а не сломал руку, и так далее. Андрей охотно отвечал. Со стороны казалось, что разговаривают два закадычных друга.
— Вы же в морге работали, — сказал Костин. — Вот… Какие ощущения на вскрытии? Это как при разделке туши? А?
— Не знаю. Просто как кукла, как биомасса, органический материал. А туши я ни разу не разделывал.
— А что вы на меня так смотрите, как на… биомассу?! Я еще живой.
Андрей попытался что-то сказать, но слова застряли в горле, а губы скривились в ухмылке.
— Трудно вести себя адекватно… после ночных побоев.
Костин повернул к нему листок, подал ручку.
— Подпишете мне всё, и… будет намного легче…
Андрей, не глядя, подписал. После этого его отвели обратно в карцер, позволили прилечь на шконку. Резкий свет убрали, оставили ночное освещение. Он заснул.
Временами он просыпался, отпивал немного воды, откусывал кусочек хлеба. И снова забывался тяжелым сном. Мыслей никаких не было. Радовало уже то, что, сегодня, вероятно, больше не будут трогать.
Утром шконку не подняли, позволили полежать. Андрей уже сам собирался присесть, посидеть, как вдруг дверь открылась. За ним пришли. Не надевая наручников, провели в душ, где помогли помыться. Затем дали чистую одежду, отвели в медпункт, где врач осмотрел его, смазал больные места мазями, забинтовал. Медсестра сделала какой-то укол, поставила капельницу.
«Опомнились, гады!» — думал Андрей, следя за медленно падающими каплями.
После процедуры Андрей оделся.
В прокуратуру его отвезли отдельной машиной. Он зашел в кабинет, следом за ним — невысокий мужчина средних лет, в костюме, с кожаной папкой в руках. Он подал руку:
— Аркадий Семёнович, ваш адвокат.
Андрей ответил на рукопожатие, затем присел на стул. Адвокат пододвинул другой стул поближе к столу, тоже сел.
— Могу я ознакомиться с делом? — спросил Аркадий Семёнович.
— Нет, — ответил Сташин.
— Что значит… Вы мне отказываете?
— Он обвиняется по статье 105 УК РФ «Умышленное убийство», и статье 159, часть четвертая «Мошенничество».
— Но посмотреть… Мне нужно ознакомиться с делом.
— Решайте через суд.
— Это незаконно.
— Докажите.
Андрей поднял руку, привлекая внимание адвоката. Тот повернулся к нему лицом.
— Меня избивал сокамерник, Фролкин. Было маски-шоу… слушатели следственной школы били дубинками. Коридорные…
— Подследственный, прекратить разговоры! — прикрикнул следователь.
Не обращая внимание, Андрей продолжил:
— Не оказали медпомощь, нужно освидетельствование… Не кормят… Не дают спать…
Открыв дверь, Сташин крикнул в коридор:
— Лейтенант!
— Самойлова, Говорухин, и эта… из Урюпинска… дали ложные показания…
— Адвокат! — громким голосом сказал Сташин. — Вас я привлекаю в качестве свидетеля. Вы не можете выполнять свои адвокатские функции. Прошу освободить кабинет, вызову вас повесткой.
— Это произвол! — воскликнул Аркадий Семёнович.
— Доказывайте в суде.
— Освидетельствование, Говорухин, Самойлова, Урюпинские… — громко твердил Андрей, — маски-шоу…
Адвоката принудили уйти. Когда дверь закрылась, следователь сказал:
— Получил адвоката? Теперь до суда…
Андрей смотрел мимо него в окно.
Обычным движением, как делал многократно, из года в год, следователь Сташин развязал веревочки, раскрыл папку. И обычным своим голосом произнёс:
— Итак, Разгон.
Он спросил, готов ли подследственный к тому, чтобы так же, как вчера, подписать протоколы, аналогичные вчерашним. Только жертвами будут фигурировать двое работников Урюпинского магазина, и один работник волгоградского магазина «Радиотехника». И получил невнятный ответ.
Он помолчал, в упор глядя на Андрея, пожалуй, впервые посмотрел по-следовательски, торжественно произнёс:
— После зверской расправы над сокамерниками, ни один суд не поверит в вашу невиновность. Вам нужно признаться в предыдущих эпизодах, так же как в этом, вчерашнем.
— Моё признание… эту бумагу можно использовать… по назначению… Завтра ваши свидетели выстроятся в очередь — уже со своими признаниями. Возьмут на себя и то, и это, пятое, десятое… И я просто вынужден буду отказаться от своих слов. Другой вам нужен, не я. Андрей Разгон — не ваш клиент, нет.
— Дерьмо вы, дерьмо собачье! Ничто в вас человеческого нет. Что смотрите на календарь? Не поможет вам Рубайлов! Другими делами занят. Не был бы занят, все равно бы не помог. Не нужны вы никому — ни друзьям, ни родителям, ни любовницам. Потому что пропавший человек, гнилой. Думаете, что мы плохие, не пускаем к вам никого. Ошибаетесь. Мы всех пускаем, только вот пускать к вам некого.
Андрей продолжал смотреть в одну точку, куда-то мимо шкафа, на котором висел календарь, куда-то сквозь стену. Он думал о Кате. Неужели забудет? Что с ней? Как ей ответили домашние, когда она позвонила, не дождавшись его?
Откуда-то, словно со дна папки, раздался издевательский голос:
— Что, не на Рубайлова, на купола смотрите? Тоже бесполезно. Бог помогает христианам, а не таким, как вы, отщепенцам.
— А вы христианин?
— Да. Только не говорите, что вы — тоже, не поверю.
— Почему же? — возразил Андрей спокойным тоном.
— Всё это — позёрство, шутовство. Как ваши наряды, в которые вы обряжались, идя на дело.
— Кстати, о деле, — прибавил следователь. — Когда будем признаваться по микросхемам? Рассказывать про крупный ущерб, нанесенный предпринимателям нашего города?
— Так вам календарь нужен, чтобы знать даты церковных праздников?
— Ну… да, — то ли растерянно, то ли удивленно проговорил следователь. И тут же сказал твердо:
— Не соскакивайте с темы, давайте заниматься делом.
— Это прошлогодний календарь, — как бы между прочим заметил Андрей. — Выборы были в прошлом году. Какие же даты вы можете смотреть на нём?
— Не твоё дело! — прорычал Сташин и стукнул кулаком по столу. — Думай о своих датах, о своих статьях и сроках!
— Вот видите, вы гневаетесь, — спокойно ответил Андрей. — А это смертный грех. Моё дело что, оно маленькое. Прихлопнул… скажем, животное, так ведь это не человек, а скотина. Мне покаяться, и всё простится. Чем больше проступок, тем сильнее раскаяние. У самых великих грешников есть все данные стать величайшими святыми. Таким образом, все мои прегрешения — прошу учесть, не смертные грехи — все нечистые поползновения плоти и духа, это простой продукт, из которого и возникает святость. Все дело в том, чтобы собрать его, обработать, и слепить из него зримую статую покаяния. На это понадобится всего одно мгновенье — в случае полного и глубоко искреннего раскаяния.
Переведя дух, он закончил следующими словами:
— Теперь такой вопрос начинается, гражданин следователь: кто из нас двоих больший христианин — я или вы?
Сташин долго смотрел на Андрея немигающим следовательским взглядом. Потом сказал печально:
— А я думал — мало тебя били по башке. Оказывается — нет, порядок.
— Об этом хотите поговорить?
— Вижу, остались силы на юмор. Что ж, давай пошутим. Подруга твоя, Альбина Евсеева, говорит, что деньги за убийство Кондаурова передавал Никитину ты. Зачитать её показания?
«Кто такая Альбина Евсеева?» — подумал Андрей и задал вслух этот вопрос.
— Ты от всех своих подруг открещиваешься? — с издевкой переспросил следователь. — А знаешь, почему она так откровенна с нами? Потому что осознает свою вину, и хочет снисхождения. А почему так? Потому что из-за задержания срывается её поездка в Италию. Она готова на всё, чтобы поскорее выйти и уехать. Так-то. Ну, что, готов к признанию? Признаешься по Урюпинску, я порву показания Евсеевой.
— Альбина — инсинуация. Поэтому вы не торопитесь делать очную ставку с ней. Думаю, эта муля скоро лопнет.
— Что-то ты разговорился. Пора тебя из карцера переводить обратно в общую камеру — к живым свидетелям твоей расправы. К тому же, нам стало известно, что тренировался ты в секции рукопашного боя. Твой тренер, Воронцов, как раз практикует приемы, которыми ты воспользовался, чтоб умертвить свои жертвы.
Андрей подумал о том, какие действия могут предпринять Второв и Трегубов, чтобы его выручить, и прямо выразил свои мысли.
— Думаю, будут санитарные потери. Одним свидетелем станет меньше. Не удивлюсь, если мы потеряем Фролкина. У меня будет железное алиби — я буду в карцере, или в медпункте. А тот, кто поможет Фролкину завершить земной путь, возьмет на себя предыдущие эпизоды — Оглоблина и Шишакова. И свидетели это подтвердят.
И, бросая оценивающие взгляды на красоток, сфотографированных рядом с Рубайловым, добавил:
— И в терминах мы с вами расходимся. Вы говорите — «расправа, убийство». Я бы сказал по-другому. Элиминация, селекция — так будет правильнее. Опять же, своего мнения я не навязываю.
— Ничему тебя жизнь не учит, — проговорил Сташин по-учительски вразумляюще. — Наглеешь день ото дня.
— Я не наглею, а строю догадки. А жизнь — она не для того, чтобы учиться. Наоборот, учёба — для того, чтобы сберечь и улучшить жизнь
— Ничем тебя не проймешь, умник ты эдакий. Куча свидетелей, тебе всё мало. Говорухин, Потапова, Самойлова.
— А что Самойлова… Кто она такая? Так, пописать вышла. А что скажет коллектив? Начальник СМЭ, эксперты, санитары, лаборатория… Против коллектива она ничто. Что она там видела, кого не видела, — какой мираж, мне неизвестно. Знаю, что взгляды её пришли в противоречие со взглядами сотрудников учреждения, в котором она работает. Не сможет она в одиночку разложить сознание целого коллектива.
— Словоблуд ты, демагог. К тому же нахал.
— Напротив. Пытаюсь говорить на понятном вам языке, как филолог с филологом, и всё без толку.
Тут зазвонил телефон.
— Здравствуйте, Петр Лаврентьевич.
Услышав голос прокурора, Сташин весь подобрался, сосредоточился. Ему было сказано, чтоб оставил в кабинете адвоката. Сташин возразил — мол, были определенные нарушения. Перебив его, прокурор заявил, что сегодня будет так, а дальше — посмотрим. И положил трубку.
Отвернувшись к окну, Сташин долго сидел, задумавшись. В дверь постучали. Реакции не последовало. В кабинет вошел Аркадий Семёнович. Посмотрев на безмолвно сидевшего следователя, уселся на стул.
— Задействовали свои связи, — небрежно обронил следователь, повернувшись. — Думаете, поможет. Ну, ну…
— Мне нужно ознакомиться с делом, — сказал Аркадий Семёнович.
— А мне нужно, чтобы подследственный дал признательные показания. Я — хозяин. Что будем делать?
— Мне больно дышать, — счёл нужным сообщить Андрей. — Шестнадцать дыхательных движений в минуту, каждое движение причиняет мне боль. Я харкал свежей кровью, она шла не из носа, не из челюстей, не из прикушенного языка. Кровь шла из лёгких. Полагаю, это травма легких. Кроме того, меня мучают сильные головные боли. У меня кровь в моче. Всё это, опять же, из-за нанесенных побоев. Мне нужен врач. Если не собираются оказывать медицинскую помощь, пусть дадут письменный отказ. Чтобы потом — в случае чего — не было такого, что «мы не знали, он не жаловался». А то устроили ГУЛАГ, манечка стебает.
Лицо следователя стало покрываться малиновыми пятнами. Когда они спустились по шее до воротника, Андрей спокойно добавил:
— Давайте — чтоб адвокат слышал — угрожайте мне расправой сокамерников, чего уж там!
Адвокат добился принятия заявления о нанесении телесных повреждений и жалобы на действия следователя. Заявление принял оперуполномоченный Костин, отметку о принятии жалобы поставили в приёмной областной прокуратуры.
Костин оформил направление на судебно-медицинскую экспертизу в Бюро СМЭ. Освидетельствование проводил заведующий отделением экспертизы живых лиц Кирилл Михайлович Михайлов. Описав синяки, ушибы, и ссадины, он оформил направление на клиническое и инструментальное обследование. В медсанчасти МВД было сделаны анализы мочи и крови, сделаны рентгеновские снимки, спинномозговая пункция, УЗИ, ЭКГ, ЭЭГ.