Страница:
Привычно усевшись в кресло, Давиденко рассказал о результатах переговоров с директором нефтебазы. Про то, что вдвое занизил оговоренную с Шарифулиным стоимость, он умолчал. Рустэм Раисович и так был счастлив, что задешево приобретает такой объект.
Вошла секретарь с подносом в руках, и выставила на стол две чашки кофе.
— Когда ж я буду иметь возможность каждый день видеть вас тут, в своём офисе, в качестве своего заместителя?
— Но мы ведь еще не сделали главного.
— Ай, Иосиф Григорьевич, оставим это! Вам с вашими способностями будет гораздо легче работать именно здесь, а не на госслужбе.
В ответ на это Давиденко рассказал о причинах, из-за которых пока что невозможно провернуть маневр с «Бизнес-Плюсом», аналогичный сегодняшнему маневру с нефтебазой. Шарифулин, хоть и отмахивался от объяснения — это, мол, пока отходит на второй план — но всё же внимательно выслушал.
— …закончим все наши расследования, проведем Рубайлова в депутаты, и тогда осуществим задуманное.
Видимо, для того, чтобы Давиденко не воспринял его слова за формальную вежливость, Шарифулин второй раз, и с большей настойчивостью, предложил перейти на работу в «Волгу-Трансойл», не дожидаясь завершения проекта с «Бизнес-Плюсом».
Иосиф Григорьевич приподнял чашку на уровень глаз и, прищурившись, посмотрел на свет: «Хороший фарфор! Всё представляет в синевато-молочном тумане. Хуже, когда подобный туман в словах».
— Никак не могу разгадать одну загадку, Рустэм Раисович. Чувствую, ответ где-то рядом, а добраться до него не могу. Кто-то постоянно подпускает туман. Запутался я в решении простенького уравнения. Это уже не работа, а… совокупление слепых в крапиве.
— Вы всё об убийстве Кондаурова?
— Я перебрал в уме все версии, даже самые невероятные. Третьяков рассердился, что соблазнили его дочь, и решил отомстить. Арина убила мужа, узнав об измене. Катин жених убил соперника. И так далее. Как тут разобраться? Тысяча дьяволов, мне почему-то мерещится, что тут замешана женщина.
— Начнем с того, что Виктор не изменял своей жене. Вы не допускаете, что эта девчонка — его родственница?
— Но… есть свидетели. Увидев дочь, Третьяков изменился в лице, подбежал к их столику, готовый наброситься на Виктора. Говорят, он мечтает выдать замуж дочь за простого, молодого парня. Это его идея фикс.
— Это сценка из ресторанной жизни. Могут быть разные объяснения, почему он бежал, как тигр, а не как суслик. У вас же нет свидетелей, державших свечку над этой парой. Так ведь? Так. А я знаю: Витя был счастлив в браке, у него были прекрасные отношения с женой.
— Потому что они укреплялись внебрачными связями, — продолжил Иосиф Григорьевич. — Если б не молодые подружки, он был бы раздражительным и нервным, и это сказывалось бы на семейных отношениях.
— Не следил за ним, не знаю, — сказал Рустэм Раисович примирительным тоном. — Выстраивать закономерности взаимодействия полов — на мой взгляд, бессмысленно. Возможно, у Виктора была родственница, с которой он состоял в интимном общении, — почему нет? С равной долей вероятности можно предположить, что никакая она не родственница, и не любовница, а просто подруга. Такое бывает, я знаю много подобных случаев.
Зазвонил телефон. Ответив на звонок, Шарифулин переговорил с секретаршей, позвонившей по интерфону. Через полминуты она вошла в кабинет, держа в руках пачку документов. Шарифулин просмотрел их, ставя подписи, делая пометки, пояснения. Затем вернул документы секретарю.
Всё это время Иосиф Григорьевич сидел, тяжело задумавшись. Многообразие форм человеческих взаимоотношений делает бессмысленными все предположения. Что же делать? Просто собирать факты по всем направлениям? Оставить всё, как есть, не вмешиваться, пускай Галеев сам занимается, это же его работа?
— Вижу, вас очень заботит это дело, — прервал его размышления Шарифулин. — Давайте я попробую вам помочь. Кому была выгодна смерть Виктора? Думаю, и без меня следователи задавались этим вопросом. Но давайте посмотрим на проблему шире. Кто из его окружения в чем-то обогатился, поднялся, в результате убийства?
— Каданников, Солодовников?
— Кто угодно, но только не они, — возразил Рустэм Раисович.
И пояснил:
— Витя был хороший управленец. Компаньоны разделили между собой его долю, что-то заплатили вдове, но они больше потеряли от того, что он выбыл из игры. Ни Каданников, ни Солодовников, не могут вести дела так, как это делал Кондауров. Мало владеть предприятием, нужно уметь им управлять. Кого они сейчас найдут? Платного менеджера, несколько платных менеджеров?! Это просто смешно. Умный управляющий будет воровать, или уведёт бизнес. Тупой развалит дело. Среднего не дано. Все хозяева предприятий балансируют между этими двумя группами сотрудников — ловкими пройдохами и непроходимыми тупицами.
— Нет, Каданников и Солодовников тут ни при чём, — заключил Рустэм Раисович. — Они грамотно отделяют человека от денег, но что дальше? Они могут израсходовать деньги, могут человека пустить в расход. Виктор управлялся с человеческими и денежными ресурсами, получая при этом высокую добавленную стоимость.
«К какому типу ты меня причислишь в случае трудоустройства? — подумал Иосиф Григорьевич. — Контролируемый пройдоха, или ограниченный в полномочиях тупица?»
Тут Иосиф Григорьевич подумал, что является одним из тех, кто в результате убийства получил — пускай неожиданные — но всё-таки дивиденды. Ведь планировалось, что Кондауров «прибьёт» химкомбинат, а получилось, что он, начальник ОБЭП!
— Что ж, получается — Никитин и Шеховцов, объединившись, решили устранить конкурента в борьбе за влияние над химзаводом?
— Какое «влияние»? — удивился Шарифулин.
Давиденко рассказал то, что ему было известно.
— Не знаю, Иосиф Григорьевич, как Никитин с Шеховцовым собирались «прибить» завод. В ближайшее десятилетие вряд ли появится сила, способная противостоять «офису». Да, и мне, если честно, невдомёк — как эти гопники собирались отбить клиента у Кондаурова.
— Что значит… — Давиденко от удивления широко раскрыл глаза. — «ВХК» был под «крышей» «офиса»?
— А вы разве не знали? Иосиф Григорьевич, дорогой… понимаю, что клиентская база «офиса» не публикуется в газетах, но вам-то должно быть всё известно.
«Першин лжёт! Нет, каков пиндос, а я, дурак, ему поверил!»
Голос Шарифулина вывел его из оцепенения.
— …я сам узнал случайно. У меня был определённый интерес к этому предприятию, я начал зондировать почву, и тогда ко мне приехал Виктор, и прямо сказал, что это его поляна, и что все вопросы должны идти через него. А вообще он собирался купить этот завод. Он очень близко подобрался к этой цели.
Вот это новости! От растерянности Иосиф Григорьевич чуть не выронил чашку.
— Мы с вами общаемся чуть ли не каждый день, и я ничего об этом не знаю?!
— Но я не знал вашей неосведомлённости. Не буду ж я вам говорить такие обыденные вещи — свет белый, вода мокрая, и без крыльев нельзя летать, особенно над пропастью.
— Но почему Каданников ни словом не обмолвился, что это его епархия, когда я сказал ему, что забираю «ВХК»?
— Значит, ему это неинтересно. У него другие приоритеты. Пожертвовав ненужным, выиграл в другом. Он вас просил о чём-нибудь после этого?
— Да, Рустэм Раисович, я сделал ему очень серьёзное дело.
— Вот видите…
— Поэтому заказчиков убийства ищите среди акционеров предприятия, — резюмировал Шарифулин. — Думаю, к середине следующего года вам будет всё известно, — когда будет продан госпакет, и список акционеров окончательно утвердится.
Меняя тему, Иосиф Григорьевич поблагодарил Рустэма Раисовича за приглашение на работу, после чего изложил свой план покупки «Бизнес-Плюса». И, как договаривались, после этого он напишет рапорт об увольнении, и перейдет на работу в «Волга-Трансойл» на должность руководителя юридического отдела.
Глава 48
Глава 49
Вошла секретарь с подносом в руках, и выставила на стол две чашки кофе.
— Когда ж я буду иметь возможность каждый день видеть вас тут, в своём офисе, в качестве своего заместителя?
— Но мы ведь еще не сделали главного.
— Ай, Иосиф Григорьевич, оставим это! Вам с вашими способностями будет гораздо легче работать именно здесь, а не на госслужбе.
В ответ на это Давиденко рассказал о причинах, из-за которых пока что невозможно провернуть маневр с «Бизнес-Плюсом», аналогичный сегодняшнему маневру с нефтебазой. Шарифулин, хоть и отмахивался от объяснения — это, мол, пока отходит на второй план — но всё же внимательно выслушал.
— …закончим все наши расследования, проведем Рубайлова в депутаты, и тогда осуществим задуманное.
Видимо, для того, чтобы Давиденко не воспринял его слова за формальную вежливость, Шарифулин второй раз, и с большей настойчивостью, предложил перейти на работу в «Волгу-Трансойл», не дожидаясь завершения проекта с «Бизнес-Плюсом».
Иосиф Григорьевич приподнял чашку на уровень глаз и, прищурившись, посмотрел на свет: «Хороший фарфор! Всё представляет в синевато-молочном тумане. Хуже, когда подобный туман в словах».
— Никак не могу разгадать одну загадку, Рустэм Раисович. Чувствую, ответ где-то рядом, а добраться до него не могу. Кто-то постоянно подпускает туман. Запутался я в решении простенького уравнения. Это уже не работа, а… совокупление слепых в крапиве.
— Вы всё об убийстве Кондаурова?
— Я перебрал в уме все версии, даже самые невероятные. Третьяков рассердился, что соблазнили его дочь, и решил отомстить. Арина убила мужа, узнав об измене. Катин жених убил соперника. И так далее. Как тут разобраться? Тысяча дьяволов, мне почему-то мерещится, что тут замешана женщина.
— Начнем с того, что Виктор не изменял своей жене. Вы не допускаете, что эта девчонка — его родственница?
— Но… есть свидетели. Увидев дочь, Третьяков изменился в лице, подбежал к их столику, готовый наброситься на Виктора. Говорят, он мечтает выдать замуж дочь за простого, молодого парня. Это его идея фикс.
— Это сценка из ресторанной жизни. Могут быть разные объяснения, почему он бежал, как тигр, а не как суслик. У вас же нет свидетелей, державших свечку над этой парой. Так ведь? Так. А я знаю: Витя был счастлив в браке, у него были прекрасные отношения с женой.
— Потому что они укреплялись внебрачными связями, — продолжил Иосиф Григорьевич. — Если б не молодые подружки, он был бы раздражительным и нервным, и это сказывалось бы на семейных отношениях.
— Не следил за ним, не знаю, — сказал Рустэм Раисович примирительным тоном. — Выстраивать закономерности взаимодействия полов — на мой взгляд, бессмысленно. Возможно, у Виктора была родственница, с которой он состоял в интимном общении, — почему нет? С равной долей вероятности можно предположить, что никакая она не родственница, и не любовница, а просто подруга. Такое бывает, я знаю много подобных случаев.
Зазвонил телефон. Ответив на звонок, Шарифулин переговорил с секретаршей, позвонившей по интерфону. Через полминуты она вошла в кабинет, держа в руках пачку документов. Шарифулин просмотрел их, ставя подписи, делая пометки, пояснения. Затем вернул документы секретарю.
Всё это время Иосиф Григорьевич сидел, тяжело задумавшись. Многообразие форм человеческих взаимоотношений делает бессмысленными все предположения. Что же делать? Просто собирать факты по всем направлениям? Оставить всё, как есть, не вмешиваться, пускай Галеев сам занимается, это же его работа?
— Вижу, вас очень заботит это дело, — прервал его размышления Шарифулин. — Давайте я попробую вам помочь. Кому была выгодна смерть Виктора? Думаю, и без меня следователи задавались этим вопросом. Но давайте посмотрим на проблему шире. Кто из его окружения в чем-то обогатился, поднялся, в результате убийства?
— Каданников, Солодовников?
— Кто угодно, но только не они, — возразил Рустэм Раисович.
И пояснил:
— Витя был хороший управленец. Компаньоны разделили между собой его долю, что-то заплатили вдове, но они больше потеряли от того, что он выбыл из игры. Ни Каданников, ни Солодовников, не могут вести дела так, как это делал Кондауров. Мало владеть предприятием, нужно уметь им управлять. Кого они сейчас найдут? Платного менеджера, несколько платных менеджеров?! Это просто смешно. Умный управляющий будет воровать, или уведёт бизнес. Тупой развалит дело. Среднего не дано. Все хозяева предприятий балансируют между этими двумя группами сотрудников — ловкими пройдохами и непроходимыми тупицами.
— Нет, Каданников и Солодовников тут ни при чём, — заключил Рустэм Раисович. — Они грамотно отделяют человека от денег, но что дальше? Они могут израсходовать деньги, могут человека пустить в расход. Виктор управлялся с человеческими и денежными ресурсами, получая при этом высокую добавленную стоимость.
«К какому типу ты меня причислишь в случае трудоустройства? — подумал Иосиф Григорьевич. — Контролируемый пройдоха, или ограниченный в полномочиях тупица?»
Тут Иосиф Григорьевич подумал, что является одним из тех, кто в результате убийства получил — пускай неожиданные — но всё-таки дивиденды. Ведь планировалось, что Кондауров «прибьёт» химкомбинат, а получилось, что он, начальник ОБЭП!
— Что ж, получается — Никитин и Шеховцов, объединившись, решили устранить конкурента в борьбе за влияние над химзаводом?
— Какое «влияние»? — удивился Шарифулин.
Давиденко рассказал то, что ему было известно.
— Не знаю, Иосиф Григорьевич, как Никитин с Шеховцовым собирались «прибить» завод. В ближайшее десятилетие вряд ли появится сила, способная противостоять «офису». Да, и мне, если честно, невдомёк — как эти гопники собирались отбить клиента у Кондаурова.
— Что значит… — Давиденко от удивления широко раскрыл глаза. — «ВХК» был под «крышей» «офиса»?
— А вы разве не знали? Иосиф Григорьевич, дорогой… понимаю, что клиентская база «офиса» не публикуется в газетах, но вам-то должно быть всё известно.
«Першин лжёт! Нет, каков пиндос, а я, дурак, ему поверил!»
Голос Шарифулина вывел его из оцепенения.
— …я сам узнал случайно. У меня был определённый интерес к этому предприятию, я начал зондировать почву, и тогда ко мне приехал Виктор, и прямо сказал, что это его поляна, и что все вопросы должны идти через него. А вообще он собирался купить этот завод. Он очень близко подобрался к этой цели.
Вот это новости! От растерянности Иосиф Григорьевич чуть не выронил чашку.
— Мы с вами общаемся чуть ли не каждый день, и я ничего об этом не знаю?!
— Но я не знал вашей неосведомлённости. Не буду ж я вам говорить такие обыденные вещи — свет белый, вода мокрая, и без крыльев нельзя летать, особенно над пропастью.
— Но почему Каданников ни словом не обмолвился, что это его епархия, когда я сказал ему, что забираю «ВХК»?
— Значит, ему это неинтересно. У него другие приоритеты. Пожертвовав ненужным, выиграл в другом. Он вас просил о чём-нибудь после этого?
— Да, Рустэм Раисович, я сделал ему очень серьёзное дело.
— Вот видите…
— Поэтому заказчиков убийства ищите среди акционеров предприятия, — резюмировал Шарифулин. — Думаю, к середине следующего года вам будет всё известно, — когда будет продан госпакет, и список акционеров окончательно утвердится.
Меняя тему, Иосиф Григорьевич поблагодарил Рустэма Раисовича за приглашение на работу, после чего изложил свой план покупки «Бизнес-Плюса». И, как договаривались, после этого он напишет рапорт об увольнении, и перейдет на работу в «Волга-Трансойл» на должность руководителя юридического отдела.
Глава 48
Прошло три дня, а Андрея не вызывали, к нему не пускали ни адвоката, ни родственников.
Он знал своих сокамерников, знал, когда и чем кормят, знал часы прогулки и срок бани, знал дым тюремного табака, время поверки, порядок вызова и препровождения на допрос. Только им не занимались, и это тревожило. Какую пакость придумают следователи, чтобы навесить на него, как выразился Еремеев, всех убитых в городе собак?!
Жизнь без свободы! Это была болезнь. Потерять свободу — то же, что лишиться здоровья. Горел свет, из крана текла вода, в миске был суп, но и свет, и вода, и хлеб были особые, их давали, они полагались. Когда интересы следствия требовали того, заключенных временно лишали света, пищи, сна. Ведь всё это они получали не для себя, такая была методика работы с ними.
А тревога за то, что будет с Катей, как ей расскажут родители о причины его отсутствия, как сложится его с ней жизнь, — была главной его тревогой.
На четвертый день пребывания в следственном изоляторе его, вместе с восемнадцатью другими подследственными, погрузили на специальный грузовик для развозки по местам нахождения следственных органов. Следственное управление областной прокуратуры оказалось одним из первых адресов. Коридорами провели в кабинет следователя.
Андрей сел на стул, и следователь начал допрос, не сочтя нужным представиться, — обычный человек с обычным лицом канцеляриста.
— Убиты двое работников Урюпинского промтоварного магазина. Убит директор магазина «Радиотехника». Ваше присутствие на месте преступления доказано, это неоспоримый факт. Или вы рассказываете от начала до конца о мотивах совершенных вами убийств, рассказываете все подробности, или вы будете упорствовать, а мы будем вас изобличать.
Чем дальше, тем больше следователь распалялся, индуцировался от произносимых им слов. Прозвучали сентенции о неотвратимости наказания за совершенные преступления, о неизбежности правосудия.
— Почему вы разговариваете со мной, как с преступником?! — возмутился Андрей. — Разве моя вина полностью доказана? Как быть с презумпцией невиновности?
— Мы здесь не для того, чтобы философствовать. Понятие презумпции для нормальных людей. Вы — преступник, и это к вам неприменимо.
— Мы здесь для того, чтобы совместными усилиями установить истину, — парировал Андрей. — Давайте говорить в таком ключе.
— Давайте, — согласился следователь. — А в каком ключе пойдет разговор, это мне решать, не вам.
— Я не могу говорить в таком тоне. Вы априори заклеймили меня преступником, а это неправильно.
— И здесь вы ошибаетесь. Я решаю, что правильно, а что неправильно. И вы будете говорить в таком тоне, который я выберу. Где вы были второго июня 1996 года? Расскажите о событиях этого дня подробно, минута в минуту.
Андрей сделал вид, что задумался.
— Не делайте умное лицо, оно вам не идёт, — насмешливо сказал следователь. — Мы теряем время, и мне это не нравится. Рассказывайте, где вы встретились с Козиным и Трегубовым, на чем добрались до Урюпинска, и что было дальше.
— Не понимаю, о чём вообще речь. Козина не знаю, никогда с ним не встречался, — спокойно ответил Андрей. — Тут какая-то ошибка. Могу я взять календарь?
— Начинается… — недовольно буркнул следователь и бросил через стол календарь-плакат.
Андрей взял календарь, на котором человек с лицом, показавшимся ему знакомым, на фоне церковных куполов, стоял с двумя ослепительными красотками. Идиотский лозунг: «Мира, добра, и благополучия — вам и вашим близким». И подпись: «С верой и надеждой. Юрий Рубайлов». Указаны даты церковных праздников, но не указан год.
«Рубайлов! — мысленно воскликнул Андрей. — Это же бывший мамин шеф».
На душе стало спокойнее, пропало чувство обреченности. И он спросил:
— Что за прокламация? Какого года календарь?
— Не надо валенком прикидываться! Календарь этого года.
— Допустим… Будем работать в вашей системе координат…
Делая вид, что вспоминает, Андрей стал продумывать дальнейшую линию поведения.
— Я был на работе, — сказал он, выждав. — Да, я отработал дневную смену, потом, около четырёх часов дня, отлучился, съездил домой, и вернулся к пяти часам, на ночное дежурство.
— А что вы чувствовали, когда принимали убитых вами людей?
— ?!
— Понимаю. Такие, как вы, оборотни, ничего не чувствуют, когда разглядывают своих жертв. Не надо делать удивленное лицо, вас-то я вижу насквозь. Обычный уголовник, убивец. Ничего особенного. Не дотягиваете вы даже до мало-мальски серьёзного преступника, каким себя воображаете. Рекомендую прекратить весь этот цирк, и приступить к признаниям. Чем раньше вы начнете говорить, тем больше я смогу вам вытребовать по ходатайству, как бы мне этого не хотелось. Но, таковы правила. Преступники, помогающие следствию, вправе рассчитывать на некоторые поблажки. В этом ваша презумпция, если хотите.
— На что же я могу рассчитывать?
— Ну… если в вашей камере будет одна лампочка, могу вам вытребовать две.
Началась перепалка. Андрей заявил, что не может сосредоточиться в обстановке, когда над ним довлеют, его прессингуют, пытаются сломать. Следователь требовал прекратить уловки, которые, во-первых, бесполезны, а во-вторых, губительны для обвиняемого.
— Я сделал всё, что мог, — обреченно сказал Андрей. — Я готов был сотрудничать с вами, всеми силами хочу помочь следствию. Пытаюсь говорить на понятном вам языке, но вы меня не понимаете. Мне нужно отдохнуть, у меня разболелась голова.
— Вы решили упорствовать, чтобы затруднить работу следствия. Считаете, что с вами плохо обращаются. Я дам вам возможность понять, что сегодняшний день был самым светлым днем вашей жизни.
С этими словами следователь начал заполнение протокола. Писал он долго. Закончив, передал Андрею бумагу. Прочитав о том, что второго июня находился на работе, откуда отлучался на час, чтобы съездить домой, он поставил подпись, а в нужном месте написал: «с моих слов написано верно, мною прочитано».
— Прошу учесть, — зловеще произнёс следователь, — в следующий раз вам придётся говорить, как бы сильно не болела ваша голова, набитая воспоминаниями об убийствах, и планами новых преступлений.
Прежде чем поставить букву «Z» под своими показаниями, исключающую возможность написания чего-то лишнего, Андрей сказал:
— Добавьте, что дату, о которой вы спрашивали, я увидел в этом самом календаре, на котором не указан год. Кто знает, может, там попутаны дни недели, в этом бестолковом календаре. Если я увижу другой календарь, возможно, вспомню о совершенных убийствах и других злодеяниях.
Выхватив протокол, следователь собственноручно написал букву «Z».
Выходя из кабинета, Андрей мельком взглянул на дверную табличку.
«Старший следователь СУ СК Сташин Константин Анатольевич»
Эта фамилия долго крутилась у него в голове. И только в камере до него дошло.
«Вика Сташина! Это её муж! Она ведь говорила, что он работает в прокуратуре. Вот это номер!»
Он знал своих сокамерников, знал, когда и чем кормят, знал часы прогулки и срок бани, знал дым тюремного табака, время поверки, порядок вызова и препровождения на допрос. Только им не занимались, и это тревожило. Какую пакость придумают следователи, чтобы навесить на него, как выразился Еремеев, всех убитых в городе собак?!
Жизнь без свободы! Это была болезнь. Потерять свободу — то же, что лишиться здоровья. Горел свет, из крана текла вода, в миске был суп, но и свет, и вода, и хлеб были особые, их давали, они полагались. Когда интересы следствия требовали того, заключенных временно лишали света, пищи, сна. Ведь всё это они получали не для себя, такая была методика работы с ними.
А тревога за то, что будет с Катей, как ей расскажут родители о причины его отсутствия, как сложится его с ней жизнь, — была главной его тревогой.
На четвертый день пребывания в следственном изоляторе его, вместе с восемнадцатью другими подследственными, погрузили на специальный грузовик для развозки по местам нахождения следственных органов. Следственное управление областной прокуратуры оказалось одним из первых адресов. Коридорами провели в кабинет следователя.
Андрей сел на стул, и следователь начал допрос, не сочтя нужным представиться, — обычный человек с обычным лицом канцеляриста.
— Убиты двое работников Урюпинского промтоварного магазина. Убит директор магазина «Радиотехника». Ваше присутствие на месте преступления доказано, это неоспоримый факт. Или вы рассказываете от начала до конца о мотивах совершенных вами убийств, рассказываете все подробности, или вы будете упорствовать, а мы будем вас изобличать.
Чем дальше, тем больше следователь распалялся, индуцировался от произносимых им слов. Прозвучали сентенции о неотвратимости наказания за совершенные преступления, о неизбежности правосудия.
— Почему вы разговариваете со мной, как с преступником?! — возмутился Андрей. — Разве моя вина полностью доказана? Как быть с презумпцией невиновности?
— Мы здесь не для того, чтобы философствовать. Понятие презумпции для нормальных людей. Вы — преступник, и это к вам неприменимо.
— Мы здесь для того, чтобы совместными усилиями установить истину, — парировал Андрей. — Давайте говорить в таком ключе.
— Давайте, — согласился следователь. — А в каком ключе пойдет разговор, это мне решать, не вам.
— Я не могу говорить в таком тоне. Вы априори заклеймили меня преступником, а это неправильно.
— И здесь вы ошибаетесь. Я решаю, что правильно, а что неправильно. И вы будете говорить в таком тоне, который я выберу. Где вы были второго июня 1996 года? Расскажите о событиях этого дня подробно, минута в минуту.
Андрей сделал вид, что задумался.
— Не делайте умное лицо, оно вам не идёт, — насмешливо сказал следователь. — Мы теряем время, и мне это не нравится. Рассказывайте, где вы встретились с Козиным и Трегубовым, на чем добрались до Урюпинска, и что было дальше.
— Не понимаю, о чём вообще речь. Козина не знаю, никогда с ним не встречался, — спокойно ответил Андрей. — Тут какая-то ошибка. Могу я взять календарь?
— Начинается… — недовольно буркнул следователь и бросил через стол календарь-плакат.
Андрей взял календарь, на котором человек с лицом, показавшимся ему знакомым, на фоне церковных куполов, стоял с двумя ослепительными красотками. Идиотский лозунг: «Мира, добра, и благополучия — вам и вашим близким». И подпись: «С верой и надеждой. Юрий Рубайлов». Указаны даты церковных праздников, но не указан год.
«Рубайлов! — мысленно воскликнул Андрей. — Это же бывший мамин шеф».
На душе стало спокойнее, пропало чувство обреченности. И он спросил:
— Что за прокламация? Какого года календарь?
— Не надо валенком прикидываться! Календарь этого года.
— Допустим… Будем работать в вашей системе координат…
Делая вид, что вспоминает, Андрей стал продумывать дальнейшую линию поведения.
— Я был на работе, — сказал он, выждав. — Да, я отработал дневную смену, потом, около четырёх часов дня, отлучился, съездил домой, и вернулся к пяти часам, на ночное дежурство.
— А что вы чувствовали, когда принимали убитых вами людей?
— ?!
— Понимаю. Такие, как вы, оборотни, ничего не чувствуют, когда разглядывают своих жертв. Не надо делать удивленное лицо, вас-то я вижу насквозь. Обычный уголовник, убивец. Ничего особенного. Не дотягиваете вы даже до мало-мальски серьёзного преступника, каким себя воображаете. Рекомендую прекратить весь этот цирк, и приступить к признаниям. Чем раньше вы начнете говорить, тем больше я смогу вам вытребовать по ходатайству, как бы мне этого не хотелось. Но, таковы правила. Преступники, помогающие следствию, вправе рассчитывать на некоторые поблажки. В этом ваша презумпция, если хотите.
— На что же я могу рассчитывать?
— Ну… если в вашей камере будет одна лампочка, могу вам вытребовать две.
Началась перепалка. Андрей заявил, что не может сосредоточиться в обстановке, когда над ним довлеют, его прессингуют, пытаются сломать. Следователь требовал прекратить уловки, которые, во-первых, бесполезны, а во-вторых, губительны для обвиняемого.
— Я сделал всё, что мог, — обреченно сказал Андрей. — Я готов был сотрудничать с вами, всеми силами хочу помочь следствию. Пытаюсь говорить на понятном вам языке, но вы меня не понимаете. Мне нужно отдохнуть, у меня разболелась голова.
— Вы решили упорствовать, чтобы затруднить работу следствия. Считаете, что с вами плохо обращаются. Я дам вам возможность понять, что сегодняшний день был самым светлым днем вашей жизни.
С этими словами следователь начал заполнение протокола. Писал он долго. Закончив, передал Андрею бумагу. Прочитав о том, что второго июня находился на работе, откуда отлучался на час, чтобы съездить домой, он поставил подпись, а в нужном месте написал: «с моих слов написано верно, мною прочитано».
— Прошу учесть, — зловеще произнёс следователь, — в следующий раз вам придётся говорить, как бы сильно не болела ваша голова, набитая воспоминаниями об убийствах, и планами новых преступлений.
Прежде чем поставить букву «Z» под своими показаниями, исключающую возможность написания чего-то лишнего, Андрей сказал:
— Добавьте, что дату, о которой вы спрашивали, я увидел в этом самом календаре, на котором не указан год. Кто знает, может, там попутаны дни недели, в этом бестолковом календаре. Если я увижу другой календарь, возможно, вспомню о совершенных убийствах и других злодеяниях.
Выхватив протокол, следователь собственноручно написал букву «Z».
Выходя из кабинета, Андрей мельком взглянул на дверную табличку.
«Старший следователь СУ СК Сташин Константин Анатольевич»
Эта фамилия долго крутилась у него в голове. И только в камере до него дошло.
«Вика Сташина! Это её муж! Она ведь говорила, что он работает в прокуратуре. Вот это номер!»
Глава 49
Гнетущая, напряженная тишина воцарилась в камере. Как будто все умерли, никто не шевелился. Уже далеко за полночь, а он никак не мог заснуть.
Вспоминая всё, что Трегубов рассказывал про заключенных, сотрудничающих с милицией, Андрей пытался придумать, как ему действовать. Роман говорил так: нужно сначала их вычислить, затем восстановить против них остальных сокамерников, чтобы продажные шкуры не смогли выполнить свою подлую работу — издевательствами сломать человека, заставить подписать всё, что угодно, лишь бы обеспечить себе более менее человеческое существование. Если удастся разгадать настроения группы, и, разоблачив ментовских прихвостней, выставить их в нужном свете перед остальными, они не посмеют действовать. Но, в таких случаях человека, которого нужно обработать, переводят в другую камеру.
Андрей их вычислил. Трое неприятных типов — Оглоблин, Фролкин, Шишаков. Своими расспросами и гнусными выпадами они попытались восстановить против него остальной коллектив. Выяснив, что отец — полковник милиции, они принялись оскорблять Андрея, делать намёки на то, что вот он, милицейский стукач.
Еще один факт подтверждал догадку о том, что именно эти трое работают на ментов. Прошлой ночью было «маски-шоу». В камеру ворвались люди в камуфляже и масках, и стали избивать подследственных резиновыми дубинками, взятыми наоборот. Били ребристыми ручками дубинок, так больнее. Избиение было жестоким, а тем троим — Оглоблину, Фролкину, и Шишакову — досталось меньше всего.
Сокамерники рассказали, что маски-шоу устраиваются слушателями высшей следственной школы — будущим следователям прививается правильное отношение к подследственным.
Страх нашел лазейку в сердце Андрея, но он старался не замечать его, или, по крайней мере, не давать повода окружающим думать иначе, чем он хочет.
Этой ночью было особенно тревожно. Тишина, а кажется, что где-то грохочет гром. Странная тяжесть сдавила грудь, в глазах потемнело. Тьма наползала, наползала… дышать нечем…
Андрей отвернулся к стене. Промелькнула чья-то тень. Ловкие руки надвинули одеяло на голову, и тотчас посыпался град ударов. Кто-то держал руки, ноги. Он закричал, но ему сильно сжали рот, откинув голову назад. Множество кулаков отбивали на нём свирепую дробь. Шея хрустнула. Били ожесточенно, ругались между собой, когда удары доставались тем, кто держит.
Было во много раз больнее, чем во время избиения курсантами. Били дольше, и более жестоко. Страшная, невыносимая боль, и страх, что вот сейчас убьют.
Наконец, кто-то скомандовал: «Всё, харэ!». Они разбежались по своим койкам.
Андрей громко застонал, и тут же сиплый голос произнёс зловеще:
— Закрой пасть, сучара!
Андрей уткнулся в подушку. Два передних зуба, казалось, сами вылетят. Он хлюпал, и подушка хлюпала — от слёз и крови. Больно было пошевелиться, даже дышать было больно. Но хуже этого оказалось ощущение того, что подло обошлись. Пускай бы избили, но лицом к лицу, при свете дня! Пусть был бы неравный, но всё-таки бой!
Андрей рыдал в подушку, и от каждого содрогания по телу, представлявшему собой открытую рану, проходила кошмарная боль.
Только б не издать ни звука! Тут он увидел яркий свет. Свет ширился, заполняя все уголки помраченного сознания. Боль потихоньку отступала. Появились видения. Вот с Оглоблина тонким ножом сдирают кожу, отрезают пальцы, кисти, руки. Вот Фролкина сажают на кол. Вот колесуют Сташина. А вот Шишакову, поджариваемому на медленном огне, отделяют ребро, и засовывают в его вопящий от дикой боли рот.
Андрей почувствовал, как приятное тепло разливается по его телу. Он даже, беззвучно всхлипнув, улыбнулся. Два передних зуба шатаются. Хоть бы не выпали. Может, срастутся?!
…За главными обидчиками последовали второстепенные. Сокамерники-трусы, милиционеры, участвовавшие в задержании, все те, кто способствовал аресту. Их растягивают на дыбе, пытают раскалёнными щипцами. Раздробленные кости, зажатые в тисках головы, длинные заточенные гвозди, загоняемые в ухо. Повешенные, гроздьями свисающие с деревьев, их высунутые наружу, почерневшие языки.
Боль уходила. На душе стало легче. Андрей заснул. Он вздрагивал и стонал в тревожном сне. Затем просыпался от нестерпимой боли. И снова сладостные видения. Обидчиков разделывают, как бараньи туши, и скармливают мясо голодным собакам. Эти мысли позволяли забыться в коротком сне. И снова пробуждения, и снова мысли…
Утреннюю еду забрал Оглоблин. Андрей мысленно пожелал ему подавиться. Всё равно он не смог бы есть. Его тошнило, голова кружилась, перед глазами плыли разноцветные круги.
После завтрака его, в синяках и кровоподтёках, повезли в прокуратуру. Допросы, очные ставки. Плохой взгляд следователя Сташина стал еще более плохим. Он медленно развязывал белые тесемки папок, листал исписанные страницы. Андрей неясно видел разных цветов чернила, видел машинопись, то через два интервала, то через один, размашистые и скупо налепленные пометки красной ручкой.
Следователь медленно листал страницы, — так студент-отличник листает учебник, заранее зная, что предмет проштудирован им от доски до доски.
Изредка он вглядывался в Андрея. И тут уж он был художником, проверял сходство рисунков — фотороботов — с натурой: и внешние черты, и зеркало души — глаза.
— Что молчите, подследственный Разгон? Признаваться будем? Или опять голова болит?
Обыкновенное лицо следователя — такие лица встречаются в учреждениях районных администраций, в различных комитетах городской администрации, в офисах фирм, в издательствах, в районных отделениях милиции — вдруг потеряло свою обычность. Весь он, показалось Андрею, как бы состоял из отдельных кубиков, но эти кубики не были соединены в единстве — человеке. На одном кубике глаза, на втором — медленные руки, на третьем — рот, задающий вопросы. Кубики смешались, потеряли пропорции, рот стал непомерно громаден, глаза были ниже рта, они сидели на наморщенном лбу, а лоб оказался там, где надо было сидеть подбородку.
— Ну, вот, таким путём, — сказал следователь, и всё в лице его вновь очеловечилось. Он закрыл папку, а вьющиеся шнурки на ней оставил незавязанными.
«Как развязанный ботинок», — подумал Андрей.
— Вы решили пойти своим путём, — медленно и торжественно произнес следователь, и добавил обычным голосом, — не тем, что я вам советовал.
И снова медленно, торжественно, проговорил:
— Вы будете отпираться, а мы будем вас из…
В этом месте, сделав многозначительную паузу, Сташин протянул:
— Изобличать…
Андрей почувствовал себя брошенным на произвол сумасшедшей судьбы. Где адвокат? Не может быть, чтобы родители и друзья забыли про него. Их просто не пускают! Еще две-три такие ночи, и он оговорит себя. Скорый суд, и неизбежный приговор. Потом, возможно, родственникам удастся навестить его — уже на зоне.
— Послушайте, — сказал Андрей нетерпеливо, — не понимаю, в чем меня пытаются уличить. Намекните, хотя бы. Не могу же я выдумывать преступления, которые не совершал.
— Хорошо. Попытаюсь вам помочь, — добродушно, негромко, ласково, произнёс следователь. — Расскажите, как вовлекли в свою банду гражданина Козина. Когда это всё началось? С магазина «Промтовары», что в Советском районе. Директор в котором… Артём Говорухин… ну, же, продолжайте…
— Не знаю такого.
— Ай-ай-ай. Боюсь, ничем вам не смогу помочь. Сами себя загоняете в угол. Говорухин узнал вас, и голос ваш запомнил. Ладно, так и запишем: от очевидного факта мы отказываемся. Суд учтет ваше упрямство. Так-так… Поехали дальше… Магазин «Радиотехника»… М-м-м…
«Эти меня не опознали», — удовлетворенно подумал Андрей.
— Урюпинск… Вы утверждаете, что в этот день работали?
Андрей кивнул.
— А продавщица магазина опознала вас.
— Она сомневалась.
— Сомневаясь, показала сразу на вас. Особенно улыбка ваша ей запомнилась. Позже она показала, что видела именно вас. Не хотела при вас говорить. Будете отпираться — мы повторим очную ставку.
— Я был на работе.
— Вас не было весь день. С вечера предыдущего дня вы отпросились. В тот день вы появились без десяти пять, непосредственно перед ночным дежурством. Вас привёз Трегубов. Ему тоже не уйти от правосудия. Погуляет пусть… Потом мы им займемся…
Раскрыв папку, следователь начал листать бумаги. Отыскав нужную, прочитал:
— Всё сходится. Отпросился с вечера, появился второго июня в шестнадцать пятьдесят. Приехал на темно-серой иномарке.
«Самойлова! — подумал Андрей. — Больше некому сказать такое. К тому же, ни один человек в судмедэкспертизе не даст точных показаний, не переговорив со мной, или хотя бы с родителями! Кроме этой правдолюбицы Самойловой!»
Андрей посмотрел в глаза следователю:
— Оговор, мухлёвка! Десятки людей меня видели на работе.
Выдержав паузу, не отрывая взгляда, спросил:
— Что-нибудь ещё?
— Вы мазохист?! У вас удивительный дар себе всё портить.
— Не могу пока ни в чем признаться. Может, у вас есть нормальные свидетели, не сумасшедшие?!
— Мои палочки-выручалочки кончились. Пока не признаете своё участие в этих эпизодах, мы с вами не сможем дальше двинуться.
У Андрея ныло тело. Нельзя было найти такую позу, которая хоть немного приносила б облегчение. Ужасно болел позвоночник. Не согнуться, не разогнуться. Густой, серый туман стоял в голове, наверное, такой туман стоит в мозгу обезьяны. Такой туман стоял у него в мозгу, когда он, обдолбившись, общался с Машиными друзьями. Не стало прошлого и будущего, не стало папки с вьющимися шнурками. Лишь одно: снять ботинки, лечь, уснуть.
Следователь довольно долго молча размышлял.
— Ох, и бедовая бабенка Катька Третьякова, — внезапно с живостью и лукавством сказал Сташин, сказал, как мужчина, говорящий с мужчиной, и Андрей смутился, растерялся. Холодная испарина покрыла его лоб, и ледяной панцирь сжал грудь.
— Захомутала парня, сама упорхнула в Питер… Признайтесь, это она подговорила вас убить своего любовника?! Которого вы принимали и вскрывали, как и тех бедолаг, урюпинцев?
Руки Андрея задрожали, ноги тоже. Следователь спросил:
— Что вы стучите ногами, как на физзарядке?
— Что это еще за нагромождение небылиц? — переспросил Андрей, справившись с волнением.
— Ого-го! Факты, против вас говорят голые факты. Бросьте, Разгон, упираться. Вы не обманете правосудие.
Вспоминая всё, что Трегубов рассказывал про заключенных, сотрудничающих с милицией, Андрей пытался придумать, как ему действовать. Роман говорил так: нужно сначала их вычислить, затем восстановить против них остальных сокамерников, чтобы продажные шкуры не смогли выполнить свою подлую работу — издевательствами сломать человека, заставить подписать всё, что угодно, лишь бы обеспечить себе более менее человеческое существование. Если удастся разгадать настроения группы, и, разоблачив ментовских прихвостней, выставить их в нужном свете перед остальными, они не посмеют действовать. Но, в таких случаях человека, которого нужно обработать, переводят в другую камеру.
Андрей их вычислил. Трое неприятных типов — Оглоблин, Фролкин, Шишаков. Своими расспросами и гнусными выпадами они попытались восстановить против него остальной коллектив. Выяснив, что отец — полковник милиции, они принялись оскорблять Андрея, делать намёки на то, что вот он, милицейский стукач.
Еще один факт подтверждал догадку о том, что именно эти трое работают на ментов. Прошлой ночью было «маски-шоу». В камеру ворвались люди в камуфляже и масках, и стали избивать подследственных резиновыми дубинками, взятыми наоборот. Били ребристыми ручками дубинок, так больнее. Избиение было жестоким, а тем троим — Оглоблину, Фролкину, и Шишакову — досталось меньше всего.
Сокамерники рассказали, что маски-шоу устраиваются слушателями высшей следственной школы — будущим следователям прививается правильное отношение к подследственным.
Страх нашел лазейку в сердце Андрея, но он старался не замечать его, или, по крайней мере, не давать повода окружающим думать иначе, чем он хочет.
Этой ночью было особенно тревожно. Тишина, а кажется, что где-то грохочет гром. Странная тяжесть сдавила грудь, в глазах потемнело. Тьма наползала, наползала… дышать нечем…
Андрей отвернулся к стене. Промелькнула чья-то тень. Ловкие руки надвинули одеяло на голову, и тотчас посыпался град ударов. Кто-то держал руки, ноги. Он закричал, но ему сильно сжали рот, откинув голову назад. Множество кулаков отбивали на нём свирепую дробь. Шея хрустнула. Били ожесточенно, ругались между собой, когда удары доставались тем, кто держит.
Было во много раз больнее, чем во время избиения курсантами. Били дольше, и более жестоко. Страшная, невыносимая боль, и страх, что вот сейчас убьют.
Наконец, кто-то скомандовал: «Всё, харэ!». Они разбежались по своим койкам.
Андрей громко застонал, и тут же сиплый голос произнёс зловеще:
— Закрой пасть, сучара!
Андрей уткнулся в подушку. Два передних зуба, казалось, сами вылетят. Он хлюпал, и подушка хлюпала — от слёз и крови. Больно было пошевелиться, даже дышать было больно. Но хуже этого оказалось ощущение того, что подло обошлись. Пускай бы избили, но лицом к лицу, при свете дня! Пусть был бы неравный, но всё-таки бой!
Андрей рыдал в подушку, и от каждого содрогания по телу, представлявшему собой открытую рану, проходила кошмарная боль.
Только б не издать ни звука! Тут он увидел яркий свет. Свет ширился, заполняя все уголки помраченного сознания. Боль потихоньку отступала. Появились видения. Вот с Оглоблина тонким ножом сдирают кожу, отрезают пальцы, кисти, руки. Вот Фролкина сажают на кол. Вот колесуют Сташина. А вот Шишакову, поджариваемому на медленном огне, отделяют ребро, и засовывают в его вопящий от дикой боли рот.
Андрей почувствовал, как приятное тепло разливается по его телу. Он даже, беззвучно всхлипнув, улыбнулся. Два передних зуба шатаются. Хоть бы не выпали. Может, срастутся?!
…За главными обидчиками последовали второстепенные. Сокамерники-трусы, милиционеры, участвовавшие в задержании, все те, кто способствовал аресту. Их растягивают на дыбе, пытают раскалёнными щипцами. Раздробленные кости, зажатые в тисках головы, длинные заточенные гвозди, загоняемые в ухо. Повешенные, гроздьями свисающие с деревьев, их высунутые наружу, почерневшие языки.
Боль уходила. На душе стало легче. Андрей заснул. Он вздрагивал и стонал в тревожном сне. Затем просыпался от нестерпимой боли. И снова сладостные видения. Обидчиков разделывают, как бараньи туши, и скармливают мясо голодным собакам. Эти мысли позволяли забыться в коротком сне. И снова пробуждения, и снова мысли…
Утреннюю еду забрал Оглоблин. Андрей мысленно пожелал ему подавиться. Всё равно он не смог бы есть. Его тошнило, голова кружилась, перед глазами плыли разноцветные круги.
После завтрака его, в синяках и кровоподтёках, повезли в прокуратуру. Допросы, очные ставки. Плохой взгляд следователя Сташина стал еще более плохим. Он медленно развязывал белые тесемки папок, листал исписанные страницы. Андрей неясно видел разных цветов чернила, видел машинопись, то через два интервала, то через один, размашистые и скупо налепленные пометки красной ручкой.
Следователь медленно листал страницы, — так студент-отличник листает учебник, заранее зная, что предмет проштудирован им от доски до доски.
Изредка он вглядывался в Андрея. И тут уж он был художником, проверял сходство рисунков — фотороботов — с натурой: и внешние черты, и зеркало души — глаза.
— Что молчите, подследственный Разгон? Признаваться будем? Или опять голова болит?
Обыкновенное лицо следователя — такие лица встречаются в учреждениях районных администраций, в различных комитетах городской администрации, в офисах фирм, в издательствах, в районных отделениях милиции — вдруг потеряло свою обычность. Весь он, показалось Андрею, как бы состоял из отдельных кубиков, но эти кубики не были соединены в единстве — человеке. На одном кубике глаза, на втором — медленные руки, на третьем — рот, задающий вопросы. Кубики смешались, потеряли пропорции, рот стал непомерно громаден, глаза были ниже рта, они сидели на наморщенном лбу, а лоб оказался там, где надо было сидеть подбородку.
— Ну, вот, таким путём, — сказал следователь, и всё в лице его вновь очеловечилось. Он закрыл папку, а вьющиеся шнурки на ней оставил незавязанными.
«Как развязанный ботинок», — подумал Андрей.
— Вы решили пойти своим путём, — медленно и торжественно произнес следователь, и добавил обычным голосом, — не тем, что я вам советовал.
И снова медленно, торжественно, проговорил:
— Вы будете отпираться, а мы будем вас из…
В этом месте, сделав многозначительную паузу, Сташин протянул:
— Изобличать…
Андрей почувствовал себя брошенным на произвол сумасшедшей судьбы. Где адвокат? Не может быть, чтобы родители и друзья забыли про него. Их просто не пускают! Еще две-три такие ночи, и он оговорит себя. Скорый суд, и неизбежный приговор. Потом, возможно, родственникам удастся навестить его — уже на зоне.
— Послушайте, — сказал Андрей нетерпеливо, — не понимаю, в чем меня пытаются уличить. Намекните, хотя бы. Не могу же я выдумывать преступления, которые не совершал.
— Хорошо. Попытаюсь вам помочь, — добродушно, негромко, ласково, произнёс следователь. — Расскажите, как вовлекли в свою банду гражданина Козина. Когда это всё началось? С магазина «Промтовары», что в Советском районе. Директор в котором… Артём Говорухин… ну, же, продолжайте…
— Не знаю такого.
— Ай-ай-ай. Боюсь, ничем вам не смогу помочь. Сами себя загоняете в угол. Говорухин узнал вас, и голос ваш запомнил. Ладно, так и запишем: от очевидного факта мы отказываемся. Суд учтет ваше упрямство. Так-так… Поехали дальше… Магазин «Радиотехника»… М-м-м…
«Эти меня не опознали», — удовлетворенно подумал Андрей.
— Урюпинск… Вы утверждаете, что в этот день работали?
Андрей кивнул.
— А продавщица магазина опознала вас.
— Она сомневалась.
— Сомневаясь, показала сразу на вас. Особенно улыбка ваша ей запомнилась. Позже она показала, что видела именно вас. Не хотела при вас говорить. Будете отпираться — мы повторим очную ставку.
— Я был на работе.
— Вас не было весь день. С вечера предыдущего дня вы отпросились. В тот день вы появились без десяти пять, непосредственно перед ночным дежурством. Вас привёз Трегубов. Ему тоже не уйти от правосудия. Погуляет пусть… Потом мы им займемся…
Раскрыв папку, следователь начал листать бумаги. Отыскав нужную, прочитал:
— Всё сходится. Отпросился с вечера, появился второго июня в шестнадцать пятьдесят. Приехал на темно-серой иномарке.
«Самойлова! — подумал Андрей. — Больше некому сказать такое. К тому же, ни один человек в судмедэкспертизе не даст точных показаний, не переговорив со мной, или хотя бы с родителями! Кроме этой правдолюбицы Самойловой!»
Андрей посмотрел в глаза следователю:
— Оговор, мухлёвка! Десятки людей меня видели на работе.
Выдержав паузу, не отрывая взгляда, спросил:
— Что-нибудь ещё?
— Вы мазохист?! У вас удивительный дар себе всё портить.
— Не могу пока ни в чем признаться. Может, у вас есть нормальные свидетели, не сумасшедшие?!
— Мои палочки-выручалочки кончились. Пока не признаете своё участие в этих эпизодах, мы с вами не сможем дальше двинуться.
У Андрея ныло тело. Нельзя было найти такую позу, которая хоть немного приносила б облегчение. Ужасно болел позвоночник. Не согнуться, не разогнуться. Густой, серый туман стоял в голове, наверное, такой туман стоит в мозгу обезьяны. Такой туман стоял у него в мозгу, когда он, обдолбившись, общался с Машиными друзьями. Не стало прошлого и будущего, не стало папки с вьющимися шнурками. Лишь одно: снять ботинки, лечь, уснуть.
Следователь довольно долго молча размышлял.
— Ох, и бедовая бабенка Катька Третьякова, — внезапно с живостью и лукавством сказал Сташин, сказал, как мужчина, говорящий с мужчиной, и Андрей смутился, растерялся. Холодная испарина покрыла его лоб, и ледяной панцирь сжал грудь.
— Захомутала парня, сама упорхнула в Питер… Признайтесь, это она подговорила вас убить своего любовника?! Которого вы принимали и вскрывали, как и тех бедолаг, урюпинцев?
Руки Андрея задрожали, ноги тоже. Следователь спросил:
— Что вы стучите ногами, как на физзарядке?
— Что это еще за нагромождение небылиц? — переспросил Андрей, справившись с волнением.
— Ого-го! Факты, против вас говорят голые факты. Бросьте, Разгон, упираться. Вы не обманете правосудие.