Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   С предыдущими же эпохами жизни связи "Рассказа о семейной драме" в основном идеологические. "Рассказ о семейной драме" делает понятным частые "там-сям" вкрапленные или развернутые в отдельные главы размышления Герцена о любви, семье, женской эмансипации, воспитании. Понимание, как всегда у Герцена, приходит позже - в виде отчета о происшедшем. В отчете боль пережитого снимается гуманным и широким взглядом, очищенным от коры эгоцентричных дум и минутных настроений в былом. Понять - это простить. Для Герцена - это еще и обобщить Именно к "Былому и думам" более всего применимы слова Белинского о "главной силе" таланта Герцена, заключающейся "в мысли, глубоко прочувствованной, полно сознанной и развитой". [18]
   "Трезвый взгляд на людские отношения гораздо труднее для женщины, чем для нас, в этом нет сомнения; они больше обмануты воспитанием, меньше знают жизнь и оттого чаще оступаются и ломают голову и сердце, чем освобождаются, всегда бунтуют и остаются в рабстве, стремятся к перевороту и пуще всего поддерживают существующее" (X, 210), - писал Герцен в теоретическом дополнении к главе о Прудоне - "Раздумье по поводу затронутых вопросов". Вызвано "раздумье" домостроевскими воззрениями Прудона, но с не меньшим основанием его можно было поместить и после "Рассказа о семейной драме". Прудон лишь один из поводов, вызвавших раздумье, и вряд ли главный. Слишком очевидна личная, выстраданная подоплека герценовских мыслей, переведенная в сферу всеобщего. "Раздумье по поводу затронутых вопросов" - больше исповедь, чем "Рассказ о семейной драме", где целомудренно и сдержанно-глухо повествуется о внутренней психологической борьбе. Во всяком случае к "Раздумью" больше подходит определение "рассказ из психической патологии", именно оно есть итог "долгого, беспрерывного разбора", "логическая исповедь" житейской драмы, осмысленной как драма века. Теоретическая и общая постановка проблемы позволяет не скрыть, а растворить безболезненно слишком личное.
   Философское ("Раздумье") и артистическое ("Рассказ") "расстояния" дополняют друг друга, восстанавливая разорванные части исповеди, безусловно сохраняющие свое самостоятельное значение. "Раздумье" - пожалуй, самое умное из всего сказанного в XIX в. о женском вопросе, глубокий и гуманный этико-философский трактат. "Рассказ о семейной драме" - беллетристический шедевр в шедевре, не уступающий по художественным достоинствам лучшим произведениям таких мастеров психологической повести, как Тургенев, Достоевский, Толстой. Имевший возможность ознакомиться с рукописью "Рассказа" Тургенев был потрясен художественной силой исповеди, индивидуальной мощью таланта Герцена. "Все эти дни я находился под впечатлением той (рукописной) части "Былого и дум" Герцена, в которой он рассказывает историю своей жены, ее смерть и т. д. Все это написано слезами, кровью: это горит и жжет. Жаль, что напечатать это невозможно. Так писать умел он один из русских". [19]
   Отзыв Тургенева в письме к Салтыкову-Щедрину удивительно напоминает авторское признание Герцена: "...писать записки, как я их пишу, - дело страшное, - но они только и могут провести черту по сердцу читающих <...> расположение чувствуется, оно оставляет след. Сто раз переписывал я главу (которой у вас нет) о размолвке, я смотрел на каждое слово, каждое просочилось сквозь кровь и слезы <...> Вот <...> отгадка, почему и те, которые нападают на все писанное мною, в восхищении от "Былое и думы"', пахнет живым мясом. Если б не было темной стороны, - светлая была бы бедна" (XXVI, 146-147).
   Поиски свободной формы - одновременно и поиски наиболее искреннего тона, верного сочетания красок, темной и светлой сторон. Это не анархический принцип, развязывающий автору руки во всех смыслах, a трудное, иногда страшное дело. Когда Герцен прочитал мемуары Мальвиды Мейзенбург, он деликатно выразил свое неудовольствие их "идеализирующим характером". Сам же, оставаясь верным реальному методу, ни чернить, ни "золотить пилюли жизни" не собирался. Стремился к другому: передать всю "роскошь мироздания", увиденную "раскрытыми глазами" очевидца, все встречное-поперечное.
   Роскошь мироздания в "Былом и думах" представлена и контрастными картинами пейзажей - от солнечных, ярких итальянских до туманных, дождливых лондонских, - и картинами народных гуляний. Полнокровное мироощущение было всегда сродни "эпикурейской", необыкновенно подвижной, открытой, живой натуре Герцена, признававшегося незадолго до счерти: "...я не перестал, несмотря на седые волосы, любить ни песни Миньоны, ни тихой поступи мулов с их бубенчиками и красными шнурками, ни теплые итальянские горы под паром вечерней или утренней зари" (XX, 660). Великий остроумец, он начинил свои записки огромным количеством анекдотов и mots, давным-давно уже ставших расхожей монетой. А рядом: Петербург Николая I и Дубельта, Вятка с ее "немецко-монгольскими" нравами, залитый кровью блузников Париж, античеловеческий город Лондон с "выгоревшим топливом цивилизации". Океан, поглотивший дорогих ему людей. Болезни, горе, разочарования, предательства, смерти.
   Но, конечно, стержень всего - люди. Случайно, на миг мелькнувшие, как Токвиль в Париже и лиссабонский квартальный по дороге в ссылку, и те, о ком Герцен счел своим долгом рассказать подробно, так как их судьбы, мысли, жизни ярче всего воплотили величие и болезни века во всем бесконечном разнообразии национальных, психологических, "пластовых" и видовых оттенков. Биографий в каноническом смысле в "Былом и думах" нет. Не существует и табельной иерархии. Нет и единого метода. Точнее, сколько в "Былом и думах" людей, столько и методов их изображения. Правила, регламентации отсутствуют. Портреты современников выписаны таким образом, каким они запечатлелись в памяти и сознании Герцена.
   "Форменный тон биографа ex officio" всегда был ему противен, раздражал догматически застывший, окостеневший жанр жизнеописания великих. В них он с неудовольствием находил как раз то, что более всего не мог терпеть: канонизацию, идеализацию, чаще всего неумеренную, искусственную композицию, в которой внутренняя правда подменялась внешним правдоподобием, строгой хронологией и фактологией, неискренность и напыщенность тона. Герцен мало занимается жизнеописаниями, биографические подробности ему нужны тогда, когда они, по его мнению, помогают выразить суть личности, и еще чаще тогда, когда они характеризуют поколение. Герцен не судит современников: юридический взгляд противоречит его широкому и гуманному воззрению; но всегда оценивает, иногда весьма пристрастно, даже впадая в шарж (Гервег, Боткин), считая нечестным скрывать свои чувства, так как они тоже реальность, тоже истина - только лично его, собственная. Преобладают в мемуарах политические изгнанники, лагерь революционеров и поврежденных, скитальцев, бегунов. Этот стан противостоит другому - старому, официальному, государственному, обрисованному суммарнее, нередко и карикатурно-иероглифически, по дифференцированно.
   Дубельт и Тюфяев - фигуры, изображенные иронически, насмешливо, но в них все же есть нечто человеческое. Они - не механические куколки, чье жизненное призвание сведено к исполнению небольшого числа функций. Николай I и Наполеон III освобождены почти от всяких индивидуальных признаков; они не типичны, а символичны. Это не лица и даже не карикатуры, а памфлетное изображение обезличивающей шагистики и обезличенного мещанства, аллегорическое воплощение утрированных черт бездушной системы, где национальное своеобразие почти стирается "равенством братства". Николай I представляет немецко-монгольскую петербургскую машину угнетения и подавления: Наполеон III - мещанскую цивилизацию с бонапартистским красноречивым французским колоритом.
   Герценовские портреты Николая I и Наполеона III типологически близки к героям "Истории одного города". Они предваряют галерею щедринских градоначальников, так же как герценовские "Записки одного молодого человека" предвосхищают толстовский психологический метод в "Детстве" и "Отрочестве". [20] Однако в творчестве Герцена, по справедливому замечанию Л. Я. Гинзбург, преобладают традиционные принципы изображения психических явлений, в сущности диаметрально противоположные толстовской "диалектике души".
   Не слишком типичны для Герцена и гротескные портреты механического, кукольного, утрированного характера. В какой-то степени к образам Николая I и Наполеона III близки получеловеческие лики мещан в повести "Скуки ради" и некоторые памфлетные обобщения на очень конкретном материале. Таков, к примеру, облик Муравьева-Вешателя в заметке "Портрет Муравьева", но он отличается буйной эмоциональной памфлетностью: "Портрет этот пусть сохранится для того, чтоб дети на-учжлисъ презирать тех отцов, которые в пьяном раболепьи телеграфировали любовь и сочувствие этому бесшейному бульдогу, налитому водой, этой жабе с отвислыми щеками, с полузаплывшими глазами, этому калмыку с выражением плотоядной, пересыщенной злобы, достигнувшей какой-то растительной бесчувственности..." (XVIII, 34).
   Больше всего в "Былом и думах" людей, выломившихся из ряда, историческими событиями разбросанных по свету. Тут вожди и видные деятели итальянской, немецкой, французской, польской, венгерской, русской эмиграции - Гарибальди, Мадзини, Струве, Гауг, Луи Блан, Ворцель, Мицкевич, Бакунин. И русские бегуны - Печерин, Сазонов, Энгельсон, Кельсиев, Головин. Когда индивидуальное резко перевешивает, "роскошь мироздания" преизбыточно отражается в личности, Герцен создает фрески, запечатлевшие величие, гигантскую силу духа. Здесь личность не только является отражением типичных черт поколения, нации, но и сама интенсивно, деятельно оказывает влияние па движенья века. Таковы в "Былом и думах" образы великих борцов и реформаторов - Белинского, Оуэна. Гарибальди ("идол масс, единственная, великая, народная личность нашего века, выработавшаяся с 1848 года").
   Белинский. Гарибальди, а также Наталья Герцен, Огарев, Витберг, Грановский - личности, которых не коснулась (или почти не коснулась) убийственная ирония Герцена. Это идеальный и идеализированный человеческий пласт в "Былом и думах"; анекдотические подробности, мелочи быта, приведенные Герценом, здесь освещены мягким, добрым, иногда сострадательным юмором и Fe служат целям психиатрической патологии и микроскопической анатомии. В других случаях Герцен остается верен нарочитому акценту на мелочах, пристальному и дотошному анализу: "Я нарочно помянул одни мелочи микроскопическая анатомия легче дает понятие о разложении ткани, чем отрезанный ломоть трупа..." (XI, 503).
   "Микроскопическая анатомия" семейного быта Энгельсонов ведет к серьезным и обобщенным идейным и психологическим выводам - Энгелъсоны представлены как "предельные" типы, выразившие ведущие свойства и особенности своей формации. Герцен не останавливается па констатации общей, объективной стороны трагедии поколения Энгельсонов (петрашевцев): "Страшный грех лежит на николаевском царствовании в этом нравственном умерщвлении плода, в этом душевредительстве детей. Дивиться надобно, как здоровые силы, сломавшись, все же уцелели" (X, 344). Анализ Герцена идет дальше, вглубь, выясняя, что уцелело и как уцелело, для чего Герцен прибегает к испытанным естественнонаучным принципам, к тому методу, отцами которого он считал Бэкона и Спинозу. "Понимание дела - вот и вывод, освобождение от лжи - вот и нравоучение", - еще раз повторяет Герцен свой девиз в знаменитом философском трактате "Роберт Оуэн", включенном в состав "Былого и дум". Этот метод, в основе которого лежат понимание и освобождение, он прямо соотносит с философией природы Бэкона. "Природа никогда не борется с человеком, это пошлый, религиозный поклеп на нее; она не настолько умна, чтоб бороться, ей все равно: "По той мере, по которой человек ее знает, по той мере он может ею управлять", - сказал Бэкон и был совершенно прав" (XI, 245, 246-247). Обращение к Бэкону в "Роберте Оуэне" - еще одно свидетельство, говорящее о постоянстве симпатий Герцена, единстве его деятельности Бэкон назван как учитель Герцена, философ жизни с гибким и многосторонним, трезвым миросозерцанием.
   Герцен приглядывается к суете и мельтешению жизни ("мерцание едва уловимых частностей и пропадающих форм"), анализируя все (лозунг его поколения и петрашевцев, приобщаясь к живым процессам, чтобы не сбиться на бесконечное кружение в "бесцветной алгебре жизни". Он не останавливается перед "грязной" работой, спускается с "горных вершин" на самое дно жизни: "Я прошу читателя не забывать, что в этой главе мы опускаемся с ним ниже уровня моря и занимаемся исключительно илистым дном его <...> Печально уродливы, печально смешны некоторые из образов, которые я хочу вывести, но они все писаны с натуры - бесследно исчезнуть и они не должны" (XI, 178).
   Объективный, доскональный анализ, не скрывающий "темных сторон человеческого существования", применяет Герцен и к своим современникам, даже к тем из них, с кем лично и кровно был связан и воспоминания о которых болью и чувством какой-то собственной вины отзываются в сердце. Отношение Герцена к этим ушедшим "русским теням" сложное, далеко не однотонное, а восстановление всей правды о них, без утайки и приукрашивания ("Для патологических исследований брезгливость, этот романтизм чистоплотности, не идет"), он считал исторически необходимым делом, тем более что изменчивая мода и заступающее уже и его место молодое поколение с нигилистической неразборчивостью ставят клейма "устаревшие", "никчемные", не щадя никого и ничего в прошлом. "Бегун образованной России, - пишет Герцен о Н. И. Сазонове, - он принадлежал к тем праздным, лишним людям, которых когда-то поэтизировали без меры, а теперь побивают каменьями без смысла. Мне больно за них. Я многих знал из них и любил за родную мне тоску их, которую они не могли пересилить и ушли - кто в могилу, кто в чужие края, кто в вино" (XVIII, 87).
   Утаить всю правду означает сгладить и смазать картину, поступить нечестно по отношению к современникам и потомкам, так как судьба Печерина, Сазонова, Энгельсона, Кельсиева - явления большого социального содержания, требующие объективного, по возможности справедливого и бестрепетного разбора. А это главная, центральная, только постепенно самому Герцену уяснившаяся задача книги; ведь "Былое и думы", согласно классическому автопризнанию Герцена, - "отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге" (X, 9).
   Главы, посвященные русским бегунам и скитальцам, хорошо демонстрируют, каким именно образом осуществляется в книге "отражение истории". Историзм "Былого и дум" - не скрупулезная регистрация внешних событий, не хроника. Герцен не летописец и не хроникер. Сухих и безлично-объективных описаний у него нет. Герцен все осмысляет и оценивает, по не догматично и не с точки зрения вечности. Его думы, в тот или иной момент остановленные, образуют глубокий, протекающий по сильно пересеченной местности поток. Вернее, множество потоков, стремящихся к одному водоему - знанию. В "Былом и думах" нет последних решений и окончательного итога - и быть не может. Но существуют в большом количестве промежуточные приватные и гуртовые определения, формулы. Ни одно явление, разумеется, до конца не исчерпывается, суть многого неясна Герцену, но некоторые 'этапы в развитии своего поколения, так же как предшествующих и нового, вступающего на историческую арену, он прослеживает с тщательностью анатома - реального историка.
   Герцен стремится выявить суть поколений Печерина, Сазонова, Энгельсона, Кельсиева, общие, объединяющие их черты, а также видовые и индивидуальные различия, исследуя причины, разрушившие гармоническое сочетание, и разные варианты отклонения от эстетической нормы. Анализ Герцена историчен, гуманен и педагогичен. Он обращен и к собственной совести, и к ушедшим теням, и к новому поколению, которому необходимо знать о мученической, жертвенной внутренней борьбе сознательных бегунов русской жизни, об их подвиге. "Они жертвовали всем, до чего добиваются другие: общественным положением, богатством, всем, что им предлагала традиционная жизнь, к чему влекла среда, пример, к чему нудила семья, - из-за своих убеждений и остались верными им" (X, 319). Не для суда над поколениями русских скитальцев, а с целью попять смысл их трагедии и ошибок предпринимается Герценом анализ людей поколения Сазонова, утративших в какой-то момент контакт с истиной, продолжая с безумной последовательностью гнуть все ту же линию. "Неустрашимым фронтом идем мы, шаг в шаг, до чура, и переходим его, не сбиваясь с диалектической ноги, а только с истины; не замечая, идем далее и далее, забывая, что реальный смысл и реальное понимание жизни именно и обнаруживается в остановке перед крайностями... это - halte меры, истины, красоты, это вечно уравновешиваемое колебание организма" (X, 320).
   Сознательно или бессознательно былое в книге непрерывно осмысляется думами, познается и кристаллизуется в процессе воссоздания. В зависимости от подхода, повода и временной точки зрения одним и тем же явлениям могут даваться не противоречащие друг другу, но все же весьма различные оценки. Наиболее разительный пример - апофеоз своему поколению в первых частях "Былого и дум" и приложение в главе "Н. И. Сазонов". Такие колебания могут показаться недостатком и пошатнуть веру в историзм "Былого и дум". Однако дело тут в том, что обе точки зрения, обе оценки в одинаковой степени верны, справедливы, историчны - и в то же время недостаточны, не улавливают и но могут уловить бесчисленного количества оттенков, мелочей, частностей. К тому же это оценки, разделенные значительным временным промежутком: то, что казалось когда-то главным и определяющим, совершенно резонно впоследствии могло утратить ореол бесспорной истины. С другой стороны, где гарантия, что и новая, последняя точка зрения не покажется не столь уж широкой и верной спустя какой-то срок. Ведь в мире "все состоит из переливов, колебаний, перекрещиваний, захватываний и перехватываний, а не из отломленных кусков <...> Природа решительно ускользает от взводного ранжира, даже от ранжира по возрастам" (XX, 347).
   Больше всего боится Герцен сдать современников в "рекрутский прием". Типизируя и обобщая, понимая, как необходимы синтезирующие определения, он ни на минуту не забывает о неизбежной схематизации, невольном упрощении. Понятно, что в том случае, когда явление особенно сложно, противоречиво, схем и определений может образоваться несколько, в равной мере имеющих право на существование. Со стереотипными и ходульными вариациями серьезных явлений м крупных типов, пародиями на них Герцен, разумеется, не церемонится. "Хористы революции", авантюристы, надевшие маску страдающих русских скитальцев, изображены в прямой, часто памфлетно-гротесковой манере. Таков Головин, тоже бегун, но с замашками и беспардонностью героя романа Достоевского "Бесы" капитана Лебядкина.
   Русские скитальцы в столкновении с западным миром - одна из самых трагических сквозных тем в "Былом и думах", тесно связанная с антитезой "Восток-Запад" во всем его творчестве. Многочисленные нити ведут и подводят в "Былом и думах" к одним и тем же параллелям, сопоставлениям, сравнениям, печальным вариациям одной глубоко личной мелодии: русский скиталец, заблудившийся в чужих краях со своей русской тоской и неутоленной жаждой гармонии. Герцен необыкновенно остро ощущал сродство с русскими бегунами и скитальцами; их беды и тоска были очень внятны лично ему, часто чувствовавшему бесприютность и одиночество в благоустроенной и деловой Европе. Он, конечно, не "сорвался с орбиты" и не изменил себе, своим идеям и идеалам, сумел найти такую позицию, такое дело, которое поставило его, эмигранта, в центр политических событий в России. Свое положение в Европе Герцен много раз определял как позицию чужого, постороннего, скитальца, скифа, варвара, туранца. Он настойчиво и часто зло, полемично писал об угасании западной цивилизации, спасаясь верой в "русский социализм". Его вера была не только плодом теоретических размышлений; пожалуй, в значительно большей степени это сердечное чувство, инстинктивная потребность натуры: "...сказать откровенно, надобно иметь сильную зазнобу или сильное помешательство, чтоб по доброй воле ринуться в этот водоворот, искупающий все неустройство свое пророчествующими радугами и великими образами, постоянно вырезывающимися из-за тумана, который постоянно не могут победить" (XVI, 133). "Зазноба" определила стержень книги, сообщив ей внутреннее единство: противопоставление западной и русской натур.
   Бесспорно, западные арабески фрагментарной и обобщенней русской жизни, воплощенной на страницах "Былого и дум" объемно, с частыми экскурсами в ХVШ век, вещественно, обстоятельно. Главная причина - разные методы изображения. Россия в "Былом и думах" - это прошлое и даже давно прошедшее, реконструируемое, восстанавливаемое, о котором рассказано человеком крепко спаянным с русским миром, "своим", а не отчужденным обстоятельствами скитальцем, посторонним. Россия былого преломлена через искусственную перспективу; Запад недавнего прошедшего и настоящего описан по свежим следам разочаровавшимся наблюдателем, автором "Писем из Франции и Италии", "С того берега", безжалостней и "фельетонней". Герцен "национально" обосновывает свою позицию беспристрастного зрителя: "...я физиологически принадлежу к другому миру, я могу с большим равнодушием констатировать наличие страшного рака, снедающего Западную Европу" (XXIII, 289).
   Неверно, однако, было бы по отдельным суждениям и высказываниям Герцена делать выводы о тенденциозном искажении образа Запада в "Былом и думах". Важно помнить, что резкие герценовские обобщения - как правило, суждения сопоставительного характера, специально полемически заострены и оправданы особенным избранным углом зрения: "Мелкий, подлый эгоизм в самом антигуманном значении среды, в которой вырастает француз и француженка, отсюда не трудно понять, что для них брак и что воспитание. Об наших широких, разметистых натурах нечего и думать <...> Разумеется, есть исключения, есть целые сословия, к которым это не идет; но я говорю в антитетическом смысле" (XXIII, 157).
   "Антитетическим смыслом" пронизаны все думы Герцена о Западе, западном человеке и западной цивилизации. Герцен резко сближает разные национальные типы, обычаи, понятия, законы, нравственные устои, литературы - ив зависимости от очередной комбинации сопоставляемых элементов формулирует выводы, образующие "сравнительную физиологию" мира в "Былом и думах". Резкость суждений Герцена - результат глубокого разочарования в западной цивилизации и западном человеке, а таковой представляется ему преимущественно в облике мешанина. Он отказался от оптимистического взгляда на Запад - "страну святых чудес", свойственного ему в 40-е гг., постоянно говорил о Западе как о старике, не достигшем покоя, но утратившем в прежних бурях жизненную силу, чья героическая эпоха позади. Герцен охотно и преднамеренно, противопоставляя Запад и Восток, пользуется славянофильскими формулами и оценками. "Империя фасадов" - знаменитое mot Кюстина о России, получившее необыкновенное распространение и нередко употреблявшееся самим Герценом, для него теперь негативная формула, не выражающая сути. Ей он противопоставляет другую - "империя стропил"; т. е. Россия - молодой жизнеспособный организм, отличающийся юным пластицизмом, инстинктивно пробивающий себе свою особенную дорогу. Самоуспокоенной, мещанской, уравновешенной, узкой западной натуре Герцен противопоставляет скептическую, смятенную, широкую, безалаберную, сырую - русскую. Почти все портреты соотечественников питают эту концепцию.
   Однако не надо забывать, что Герцен, употребляя слова "Запад" и "западный человек", обычно имеет в виду некую суммарную мещанско-бонапартистскую (Франция) или филистерско-бюргерскуто (Германия) норму. Этой "норме" не соответствуют не только хаотическое, беспорядочное русское житье, но и консервативный уклад Англии, и близкий во многом к русскому итальянский образ жизни, и польский героико-мистический характер, и в какой-то мере не совсем ясный Герцену американский быт. Особенно строго и иронично выдержан сравнительно-аналитический принцип в тех главах "Былого и дум", в которых контрастно противостоят друг другу англичанин и француз: традиционно свободный и консервативный в своих свободных привычках англичанин и убежавший от деспотизма, но сохранивший все внутренние признаки несвободы, духовного рабства француз. Сходно по смыслу и духу и столкновение итальянского "федеративного" характера с беломундирным австрийским, тяготеющим к централизации и военной деспотии. В этой "встрече" контрастных национальных типов Герцен - заинтересованный зритель, явно симпатизирующий итальянцу, духовно более свободному и эстетически более привлекательному.