Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   Несколько ранее в суждениях Лескова вообще о России тургеневские идеи и манера сквозят еще отчетливее. "Боюсь, что ее можно совсем возненавидеть со всеми ее нигилистами и охранителями, - пишет он. - Нет ни умов, ни характеров и ни тени достоинства". [43] Еще любопытнее другое высказывание: "Родину-то ведь любил, желал ее видеть ближе к добру, к свету познания и к правде, а вместо того - либо поганое нигилистничание, либо пошлое пяченье назад, "домой", то есть в допетровскую дурость и кривду. Как с этим "бодриться"? Одно средство - презирать и ненавидеть эту родину...". [44] Эти размышления навеяны, конечно, и "Дымом". В обоих случаях желчный Лесков поразительно похож па негодующего тургеневского Потугина, похож вплоть до заимствования из его речей характерной лексики и фразеологии.
   Критико-публицистические заявки Лескова на более объективное отношение к нигилизму не реализуются в его последующей художественной практике, но под влиянием отчасти и Тургенева упрочивается и крепнет его антипатия к реакции, к охранителям. Да и в нигилизме он выделяет теперь главным образом "нигилистничание", беспощадно высмеянное в тургеневских романах.
   4
   Лесков утрировал или "развивал" Тургенева, но никогда не подражал ему, чего нельзя сказать о менее талантливых представителях антинигилистического направления в литературе. Стремясь сказать "новое" слово о нигилизме, они грешили грубым подражанием и Тургеневу, и многим другим, большим и малым русским писателям. Самые заметные фигуры среди этих подражателей - Всеволод Крестовский и Болеслав Маркевич.
   В идейном, жанрово-стилистическом отношениях, да и по характеру образной системы романы Крестовского "Панургово стадо" и "Две силы", составившие четырехтомную историческую "хронику о новом смутном времени государства российского" под общим претенциозным названием "Кровавый пуф", представляют собою пеструю и рыхлую мозаику, торопливый и крайне неряшливый "синтез" разных форм и манер литературного письма.
   Прежде всего, исключительно неоригинальны образы Крестовского. У него можно встретить нигилистов и тургеневских, и лесковских, и клюшниковских. Так, гимназист Шишкин, выступающий на благотворительном вечере с чтением запрещенных стихов, похож на Колю Горобца из "Марева". [45] Эмансипированная болтушка Лидинька Затц и тщедушный оруженосец Ардалиона Полоярова Анцыфрик напоминают Кукшину и Ситникова. Сам Полояров - очевидная вариация пасквильного образа Белоярцева из романа "Некуда", причем объект пасквиля у Лескова и Крестовского один и тот же - писатель-демократ В. Слепцов и организованная им Знаменская коммуна. [46]
   Образы Лидиньки Затц и Полоярова выписываются Крестовским с явным учетом и тургеневских приемов в "Дыме". Переехав в Петербург, Лидинька Затц быстро акклиматизируется в кружке тамошних нигилистов. На неопытную подругу, приехавшую из провинции, льется из ее уст каскад имен и модных ученых терминов, значение которых вряд ли ведомо ей самой.
   Нетрудно заметить, что в данном случае Крестовский откровенно заимствует у Тургенева для своей героини манеры, апломб и "ученость" таких персонажей "Дыма", как Матрена Суханчикова и Ворошилов. Еще внушительнее своей вопиющей конкретностью сходство Полоярова с Губаревым. Неожиданной встрече Литвинова с Губаревым соответствует у Крестовского столь же неожиданная и тоже в конце романа встреча Хвалынцева с Полояровым. Литвинов и Хвалынцев поражены до изумления метаморфозой в поведении своих былых знакомцев.
   Политический климат переменился, реакция торжествует, и в соответствии с этим Губарев, некогда авторитетно и непререкаемо рассуждавший о необходимости общинного социализма, стал ренегатом, а "самый передовой" нигилист Полояров превратился в квасного патриота и шовиниста. Злобствуя на задержку лошадей, Губарев рычит на постоялом дворе: "Мужичье поганое!.. Бить их надо, вот что, по мордам бить; вот им какую свободу - в зубы...". Поступив на государственную службу, Полояров тоже чувствует себя полновластным хозяином. В его обращении с подвластным ему "мужичьем" сквозит грубый деспотизм, явно родственный деспотизму губаревскому: "Кондуктор!.. Эй! Что вы, дьяволы, оглохли здесь, что ли? <...> Я вас выучу, р-ракалии!..". Губарев едет в свое имение - бить и грабить только что освобожденных крестьян. "Идейного" Полоярова влечет в сущности в ту же сторону. В Польше его соблазняет возможность купить по дешевке имение из числа тех, которые после 1863 г. были реквизированы в пользу царской казны, и найти доходное местечко "по администрации или по крестьянскому делу... Вообще что-нибудь такое, где бы можно было, знаете <...> эдак, того... в ежовых-с...". [47] Все это, конечно, перепевы отнюдь не второстепенных мотивов "Дыма". Но обличение Тургенева, направленное на определенную разновидность нигилизма, Крестовский огульно распространяет на весь русский нигилизм 60-х гг.
   В антинигилистической беллетристике дилогия Крестовского выглядит несколько необычно благодаря своим жанровым особенностям. "Новизна" ее обусловлена попытками, с одной стороны, придать повествованию "исторический колорит и историческую достоверность", а с другой - максимально осложнить его интригу, всячески усилив "авантюрно-романтический элемент в нем". [48] Руководствуясь этой задачей, Крестовский обращается к канонам исторического романа 30-х гг., в изобилии поставлявшегося такими писателями как Загоскин, Масальский, Зотов, Лажечников, Булгарин и др. На построении "Кровавого пуфа" сказываются также и позднейшие влияния - прежде всего, по-видимому, со стороны Лескова, который начал культивировать жанр хроники за несколько лет до появления в печати первой половины дилогии Крестовского.
   Как мастер хроникального жанра, Лесков отдает предпочтение старине, ее быту и психологии. История современного общества интересует его гораздо меньше. Существенны также чисто формальные отличия хроник Лескова от хроники Крестовского. Первый любил писать "мемуаром, от имени вымышленного лица", [49] между тем как у второго, несмотря на наличие сразу нескольких положительных персонажей, выражающих основные идеи произведения (Хвалынцев, Устинов, Холодец), преобладает авторский голос. Но принцип подробного "мемуара" характеризует все-таки в значительной степени и манеру письма в "Кровавом пуфе" и доводится там нередко до нарочитого педантизма.
   Культивируя хроникальный жанр, Лесков возражал против подмены среды героем, стремился изображать их "рядом". Приблизительно таким же правилом руководствуется Крестовский (изображение Хвалынцева, неразрывно связанное с попутным кропотливым изображением различных слоев русского и польского общества). В течение многих лет Крестовский был в довольно близких отношениях с Лесковым, и нет сомнения, что вопросы, связанные с разработкой хроникального жанра, неоднократно обсуждались ими в тесном кругу. К этому следует добавить, что перенасыщенность "Кровавого пуфа" рассуждениями на общественно-политические, литературно-эстетические и научные темы можно рассматривать в свете высказываний Лескова о специфике рассказа, очерка, повести и романа. Впоследствии он подчеркивал, что романист не может быть "только рисовальщиком", что "он должен быть еще и мыслитель, должен показать живые создания своей фантазии в отношении их к данному времени, среде ж состоянию науки, искусства и весьма часто политики". [50] Как писатели-антинигилисты, Лесков и Крестовский очень часто нарушали и извращали эти принципы, объективно предуказанные еще критикой Белинского. В антинигилисгическом романе Лескова и Крестовского автор предстает мыслителем и политиком по преимуществу в дурном, тенденциозном смысле этого слова.
   В своей хронике Крестовский претендует одновременно на роль объективного художника, добросовестного историка и пламенного публициста. В последнем амплуа он так же всеяден ж неразборчив, как в первых двух. Принято считать, что чуть ли на основным источником материала для его беллетризованной публицистики служили зачастую сомнительные и уж, конечно, не беспристрастные данные официозной печати (выпады против Чернышевского и его лагеря, провокационные суждения о виновниках петербургских пожаров, об инициаторах распространения подложных манифестов и "золотых грамот" и т. п.). Заключение верное и все же далеко не исчерпывающее существа вопроса.
   Крестовский не ограничивает свободы своих действий обращением к этому источнику и достаточно широко использует суждения о нигилизме, заимствованные из публицистики крупнейших литературно-общественных деятелей той эпохи - Достоевского, Писарева и даже Герцена.
   Вспоминая в четвертой части "Панургова стада" о статье Антоновича "Асмодей нашего времени", отразившей мнение редакции "Современника" о романе "Отцы и дети", Крестовский пишет: "...это уже был крик нестерпимой боли, это были вопли Ситниковых и Кукшиных, которые почувствовали на себе рубцы бичующей правды". [51] Генетически эта филиппика восходит к суждениям Достоевского по тому же поводу. В беглом, но характернейшем отзыве о Тургеневе и его критиках, появившемся в "Зимних заметках о летних впечатлениях", явственно сквозили иронические намеки на то, что в литературно-критическом отделе "Современника", пожалуй, и в самом деле воцарились люди, не возвышающиеся над уровнем Ситниковых и Кукшиных. Достоевский писал о них: "С каким <...> самодовольствием мы отхлестали, например, Тургенева, за то, что он осмелился <...> не удовлетвориться нашими величавыми личностями и отказался принять их за свой идеал, а искал чего-то получше, чем мы <...> Даже отхлестали мы его и за Кукшину, за эту прогрессивную вошь...". [52]
   Крестовский неоднократно цитирует Писарева, подбирая цитаты таким образом, чтобы создать у неискушенного читателя превратное представление о нем и объектах его суждений. Некоторые неудачные или случайные писаревские определения природы нигилизма, явно не отражавшие существа взглядов критика-демократа, Крестовский односторонне обобщает и пользуется ими как путеводным началом при обрисовке нигилистов, внушающих страх и отвращение. В качестве такого путеводного начала используется, например, процитированное и злорадно прокомментированное у Крестовского следующее высказывание о нигилистах из нашумевшей статьи Писарева "Базаров": "Эти люди могут быть честными гражданскими деятелями и - отъявленными мошенниками, смотря по обстоятельствам и по личным вкусам. Ничто, кроме личного вкуса, не мешает им убивать и грабить, и ничто, кроме личного вкуса, не побуждает людей подобного закала делать открытия в области наук и общественной жизни...". [53]
   Нигилистов, способных делать открыта в области науки и общественной жизни, в "Кровавом пуфе" нет и в помине. Но нигилисты-воры, нигилисты-развратники, нигилисты - явные и потенциальные убийцы фигурируют там в преизбытке. Что касается последних, достаточно вспомнить о пресловутом Палянице, возглавляющем варшавское отделение "Земли и воли". Это кровожадный полуидиот, с упоением садиста посвящающий весь свой досуг изобретению усовершенствованной гильотины. Его рабочий стол завален макетами "игрушек" подобного рода, ж он мечтает запустить их когда-нибудь в массовое производство. Так Писарев, не случайно названный в "Кровавом пуфе" "бесспорно талантливым", а следовательно, и проницательным критиком, оказывается чем-то вроде консультанта Крестовского в его путешествии по адским кругам нигилизма и нигилистической морали.
   На всем протяжении дилогии Крестовский всячески язвит Герцена. Вместе с тем, воюя с нигилизмом, он при подходящем случае непрочь воспользоваться и герценовским оружием, а именно статьями "Very dangerous!" и "Лишние люди и желчевики", написанными в период острых разногласий с редакцией "Современника". Находясь тогда во власти либеральных иллюзий, Герцен не оценил по достоинству революционизирующего значения выступлений деятелей "Современника" против пошлого обличительства и назвал их "выморочным поколением". С точки зрения политической Герцен квалифицировал их поведение как невольное потворство реакции, а с точки зрения психологической - как печальное следствие нравственного гнета, которому методически подвергалось русское общество в точение всего николаевского царствования. Как известно, первая из этих статей заканчивалась знаменитым предостережением: "Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистатъся не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!". [54]
   В своих оценках литературного нигилизма Крестовский опирается на Герцена, но затем идет, конечно, уже своим путем. Тот предупреждает и предостерегает, но, освободившись от заблуждений и ошибок, кончает тем, что в самый разгар правительственных репрессий предлагает Некрасову и Чернышевскому выпускать "Современник" в Лондоне на его, Герцена, счет. Крестовский же указывает на "факты" якобы состоявшегося повального и бесповоротного превращения нигилистов в прислужников реакции.
   Представление о жанровой и идейно-образной мозаичности "Кровавого пуфа" было бы крайне ограниченным без дополнительного его анализа на фоне тургеневского "Дыма". При ближайшем рассмотрении этого вопроса оказывается, что суть дела заключается не только в том, что в Лидиньке Затц рабски скопированы черты характера и поведения Кукшиной, Суханчиковой и Ворошилова, а Полояров в иных случаях выглядит почти двойником Губарева. Если резонно указание на родство Хвальшцева с Юрием Милославским Загоскина, естественно обусловленное обращением к историческому роману 30-х гг., то с неменьшим основанием можно говорить о столь же знаменательном родстве Хвалынцева с тургеневским Литвиновым. Близость между ними обнаруживается прежде всего в том, что оба - не герои романа в обычном смысле этого слова.
   Как известно, после выхода в свет "Дыма" произошел обмен письмами между Тургеневым и Писаревым. Тургенев был обескуражен тем, что критик преувеличил значение Литвинова в образной системе "Дыма" и совсем не заметил Потугина. Изложив свою точку зрения на это лицо, Тургенев замечает: "А об Литвинове и говорить нечего <...> он дюжинный честный человек - и все тут". [55]
   В предисловии Крестовского к отдельному изданию "Кровавого пуфа" звучат явно похожие ноты. "Некоторые критики и рецензенты, - пишет он, - усиленно старались навязать мне в герои одно из моих действующих лиц, а именно Хвалынцева. Признаюсь, я его никогда не трактовал как моего главного героя. Он мне нужен был просто затем, чтобы связать посредством его ряд событий избранной мною эпохи". Далее Крестовский характеризует Хвалынцева как представителя бесцветного "большинства" русского образованного общества, как рядового выразителя его "шаткости и слабости" и снова подчеркивает, что это "не герой, не сильный самостоятельный характер, не сильный самостоятельный ум, а просто себе обыкновенный и достаточно податливый русский человек с добрым, увлекающимся сердцем и честными инстинктами". [56]
   Сохранись дружеские отношения Крестовского с Писаревым до 1867 г., можно было бы подумать, что Писарев показывал ему письма Тургенева. Впрочем, и независимо от степени состоятельности этой гипотезы трактовка Хвалынцева в упомянутом обращении к читателю и в самой хронике в общем согласуется с поведением Литвинова, не противоречит его умонастроению, выраженному в чистосердечном признании: "Собственно у меня нет никаких политических убеждений" (гл. IV).
   Перед началом и в процессе работы над хроникой у Крестовского было вполне достаточно времени для того, чтобы проникнуться духом многих картин и образов тургеневского романа. Но, разумеется, основная идея "Дыма" резко отличается от итоговых идей "Кровавого пуфа". Тургенев ратует за внедрение в России западноевропейской цивилизации. Крестовский наряду с гонением на нигилизм проповедует великодержавный национализм, выступает за насильственное всеславянское объединение под эгидой царской России, которое, по его мнению, следует наконец противопоставить возрастающему немецкому влиянию в Восточной Европе. Однако принципиальное различие основных идей не исключает сходства в приемах конкретно-событийного наполнения и развития их сюжетов. У Тургенева и Крестовского оно выражается в известной общности разрешаемой в их романах любовной коллизии. Личное сходство Хвалынцева с Литвиновым по линии, так сказать, официальных анкетных данных дополняется и усиливается сходством их любви. Крестовский попытался изобразить в своей хронике психологически нечто равноценное любви Литвинова. Впрочем по-настоящему ему удалось ассимилировать из романа Тургенева лишь голую схему любовной коллизии.
   Внешне у него все происходит, "как у Тургенева". Есть Литвинов (Хвалынцев), который любит сначала чистую, преданную Татьяну (Татьяна Стрешнева); потом появляется прелестная обольстительница Ирина (Цезарина), подавившая прежнюю любовь Хвалынцева-Литвинова и заставляющая его совершать безумства одно за другим. В хронике Крестовского есть даже и спутница Татьяны - рачительная тетушка вроде тургеневской добрейшей Капитолины Марковны. И заканчивается история как будто совсем по-тургеневски: подобно Литвинову, Хвалынцев отворачивается от Цезарины и пытается снова завоевать любовь некогда жестоко отвергнутой им Татьяны.
   Подражание Тургеневу несомненное. Но действительно почти по-тургеневски изображаются во всей этой истории только отношения Хвалынцева с предметом его первой, юношеской любви. По аналогии с Литвиновым Крестовский рисует в своем Хвалынцеве человека, которого вдруг всего переворачивает "роковая" женщина. Герой утрачивает чувство собственного достоинства, забывает о верности долгу, оскорбляет скромную, добропорядочную любовь своей прежней избранницы. При всем том, в отличие от тургеневской, эта коллизия выполняет, конечно, и особую роль: она является одним из важнейших средств усиления обнаженно политической тенденции хроники.
   В тургеневской истории Ирины и Литвинова преобладают элементы социальный и общечеловеческий, в аналогичной истории, рассказанной Крестовским, - элемент национальный. Цезарина прежде всего полька и только потом женщина, Хвалынцев прежде всего обманутый русский, получивший наглядный горький урок в общении с представительницей искони враждебного народа. Лить благодаря "честным инстинктам", заложенным в ею национальной, а не общечеловеческой природе, удается вернуться на стезю примерного верноподданного. Так под пером Крестовского объединяется, "не противореча" друг другу, традиции Загоскина и Тургенева. Мозаичность его стиля и образов в данном случае особенно наглядна.
   5
   Итак, ведущие писатели антинигилистического направления каждый по-своему опирались на тургеневские традиции, стремились использовать их в достаточно широком объеме. Сравнительный анализ показывает, что в литературной практике по крайней мере Лескова и Крестовского дело отнюдь не ограничивалось усвоением тургеневской методики изображения ничтожных нигилистов типа Ситникова и Кукшиной.
   В 70-е гг. к этим писателям примыкает великосветский романист Болеслав Маркевич, по заслугам заклейменный Тургеневым прозвищем "клеврет ренегата". [57] Один из центральных героев романа Марковича "Марина из Алого Рога" эффектно декларирует, выражая, конечно, авторскую точку зрения: "Дети объявили нас трутнями и болванами, которые иного делать не умели как in's Blaue к звездам парить, и похерили они заодно и звезды, и нас... А внукам в отцовском болоте нестерпимо темно стало... Звезд опять просит молодая жизнь, - довольно ей блудящих огней... светил просит, de vrais astres an ciel...". [58]
   Маркевич вновь выдвигает старую проблему отцов и детей, но разрешает ее отнюдь не по-тургеневски. Во-первых, у него фигурируют не два, а три поколения. Во-вторых, - и это различие гораздо существеннее, - из непримиримой тургеневской коллизии поколений Маркевич находит спасительный выход: он призывает отцов и внуков объединиться против детей. Разумеется, в соответствии с этим призывом дети изображаются самыми черными красками.
   Перелицовка идейно-художественной концепция "Отцов и детей", предпринятая Марковичем с целью бескомпромиссной борьбы с нигилизмом, сочеталась в его романе с поистине беспрецедентным по наглости и безвкусию использованием в тех же видах основных мотивов "Дворянского гнезда", произведения, как известно, достаточно далекого от кипучей злобы дня, занимавшей шестидесятников. Этот факт лишний раз свидетельствует о том, насколько широки были границы невольного воздействия Тургенева на писателей антинигилистического направления.
   Подобно Лаврецкому, главный герой романа "Марина из Алого рога" граф Завалевский возвращается из дальних краев в свое родовое гнездо человеком усталым и разочарованным. В прошлом у пего неудачная любовь, будущее сулит лишь одинокую старость. Размышления Завалевского об утраченном счастье и молодости перекликаются с грустными медитациями Лаврецкого и облекаются в ту же словесную форму ("Бесполезно прошла вся его жизнь <...> "ты на земле совершил все земное""). [59] То же самое следует сказать о мотивах смирения - у Лаврецкого и Завалевского они как будто совершенно одинаковы ("смириться надо, не роптать..."). [60] Наконец, с мечтой Лаврецкого научиться хорошо пахать землю опять гармонируют и побуждения Завалевского ("Запрягись сам в плуг"). [61] Как видим, это почти точные цитаты из "Дворянского гнезда". Маркевич определенно пытается окутать свой роман тургеневской атмосферой быта и психологии культурных дворянских гнезд. Нужно же это ему для того, чтобы, создав с помощью таких средств "поэтический" ореол вокруг своих аристократических героев, завоевать расположение читателя, заранее подготовить его к усвоению центральной идеи романа, не имеющей ничего общего с творчеством Тургенева.
   Несмотря на элегическую настроенность, аристократы Маркевича все-таки "оптимисты", глубоко убежденные в том, что "лишние" не они, что история именно на них возлагает почетную миссию по оздоровлению политической и культурной жизни страны. Да, они тоже люди 40-х гг., но они вовсе не склонны примиряться с утратой своего былого значения.
   В дворянских "гнездах", заботливо сохраняемых их владельцами, в процветании этих главных, как думает Маркевич, очагов культуры и прогресса залог спасения русского общества от повсеместной заразы нигилизма. Поэтому-то его герою, столь "похожему" на Лаврецкого, уготована несравненно более счастливая участь. Завалевский добивается полного успеха в личной жизни и в качестве общественного деятеля. В противоположность Лаврецкому он не уступает дорогу молодому поколению, а ведет его за собою в некое прекрасное будущее.
   Спекулятивное использование Марковичем тургеневских мотивов и сюжетных положений приводит к пошло-мажорному разрешению конфликтов в его романе. "Дети" в лице идейного хамелеона, подлеца-нигилиста Левиафанова, в котором есть что-то общее с Чернушкиным Григоровича и с Проскриптским Писемского, разоблачены и с позором изгнаны из великолепного "Алого рога", а "отец" Завалевский находит, наконец, свое счастье в браке с прелестной "внучкой" Мариной, своевременно спасаемой им из плена нигилистических настроений и симпатий. Марина благоговейно проникается идеалами своего избранника, в которых есть решительно все: безукоризненный аристократизм, возвышенное, но вместе с тем практически действенное народолюбие, завидная эрудиция в истории культуры прошлых веков, тонкое понимание красоты, искусства и т. д., и т. п.
   Приторные дифирамбы Б. Марковича благородству "отцов" не маскируют, однако, мелкости и махровой реакционности их устремлений. Если в начале романа Завалевский еще занят проектом устройства в своем поместье института по подготовке народных учителей, то впоследствии, опасаясь вероломною вторжения преподавателей-нигилистов, способных погубить полезное начинание в самом зародыше, он отказывается и от этой затеи. "Нет большого дела!" опять с напускным унынием провозглашает Завалевский в эпилоге романа и предается мечтам о более доступном: о том, как "найдет тут же, в бывшей своей вотчине, пять-шесть сирот" и "будет сам их воспитателем, учителем...". Суть настоящего "дела" Завалевского заключается в том, что он намерен приготовить из своих учеников "бойцов <...> "за бога, за семью, за родину"", [62] т. е. воспитать их в близком соответствии с духом триединой официальной доктрины самодержавия, православия и народности.
   Злобная поспешность, с которой работали писатели-антинигилисты, их тенденциозная субъективность, тесная связь их убеждений с реакционной идеологией и, наконец, малая даровитость большинства этих авторов - все это привело к тому, что антинигилистический роман в целом занял место на крайней периферии литературного отражения общественно-политической жизни той эпохи в качестве позорного памятника мракобесию и зоологической ненависти ко всему передовому и честному. И в чисто художественном отношении антинигилистический роман представлял собою довольно жалкое зрелище, типичное выражение литературного эпигонства и эклектизма, мозаику далеко не равнозначных по своему достоинству литературных манер и приемов, заимствованных у других писателей.