Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   Так в изображении удивительной работы тульских мастеров, одновременно и возвышающей их над заморскими соперниками и выявляющей их известную слабость, выражает себя чуждая каких бы то ни было примирительно-апологетических тенденции горькая, тревожная мысль Лескова о русской непросвещенности, которая жестоким образом гнетет и сковывает великие силы и возможности народа, обрекая его на ряд поражений и неудач.
   Вопрос о том, что может русский человек, сразу влечет за собой в сказе Лескова другие не менее важные вопросы: как этот человек живет, имеет ли он, подобно английским мастерам, "абсолютные обстоятельства" для развития своего таланта, с каким отношением к себе он сталкивается со стороны власть имущих, как складывается его судьба.
   Правда, ни рассказчик, ни сам Левша, свыкшиеся с давно сложившимся в России определенным порядком вещей (контрастирующим с тем, который Платов и Левша увидели в Англии), не задают себе этих вопросов, однако писатель предпринимает особые меры к тому, чтобы они с неотвратимой неизбежностью встали в сознании его читателей.
   Рассказывая, например, с какой "церемонией" ездил Платов, выполняя государев наказ, Лесков живописует фигуры "свистовых" казаков, которые сидят но обе стороны от ямщицкого облучка и на протяжении всего пути беспрестанно обливают своего возницу ударами нагаек "Эти меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места перескакивали..." (7, 39).
   На фоне такого изображения "быстрой русской езды", контрастного знаменитому гоголевскому описанию, весьма двусмысленным кажется пояснительное замечание рассказчика: "Так в тогдашнее время все требовалось очень в аккурате и в строгости, чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала" (7, 39). Мера язвительности этой формулы становится еще более очевидной при сопоставлении ее с аналогичной репликой Щедрина. В "Истории одного города", еще более резко обличающей русский деспотизм, о появлении градоначальника Брудастого говорится так: "Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты), и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков". [11]
   Сам рассказчик не делает ударения на подобных подробностях, он говорит о них вскользь, походя, как бы между прочим. Однако все эти вошедшие в его повествование "мелочи" русской жизни - хитроумное сечение ямщиков, грубая платовская ругань в адрес тульских мастеров, едва не случившийся арест Левши, которого везут в Петербург в передке платовской кибитки, скоропалительность его отъезда в Англию - все это явления одного порядка, аккумулирующие в себе общий дух русской жизни николаевских времен с ее разнузданным самовластьем одних и бесправием других, дух, внушающий автору самое горькое чувство.
   Насыщенные горестными подробностями гибели Левши последние главы повести еще более настойчиво фокусируют внимание читателя на положении личности в России, где "за человека страшно". Талантливый мастер, художник своего дела, глубоко преданный своему отечеству, умирает всеми забытый в коридоре Обуховской больницы для бедных, не успев послужить своей стране последним советом. Такое завершение сюжета, заключающее в себе горький парадокс, усиливает звучание гуманистической темы сказа - трагической судьбы в России талантливого человека, обреченного уморить в себе без достойного применения массу возможностей.
   Мысль о беззащитности в России талантливой личности была одной из самых горьких и неотступных дум писателя, представая в самых различных вариациях в его художественном творчестве, статьях и письмах. О трагической судьбе крепостного артиста рассказывает Лесков в одном из своих наиболее известных и сильных рассказов - "Тупейный художник" (1883). В "Русских общественных заметках" (1869) он сетует на то, что ни в одной европейской стране немыслимо столь неуважительное отношение к писателю, как в России. В позднем письме к А. И. Фаресову он делает знаменательное замечание (по поводу возникших резких оценок критических статей М. О. Меньшикова): "А вообще можно и должно держаться такого правила, что умных и даровитых людей надо беречь, а не швыряться ими, как попало; а у нас не так. О нас Пушкин сказал:
   Здесь человека берегут,
   Как на турецкой перестрелке.
   Оттого их так и много! Меня, однако, литература больше терзает, чем занимает. Мне по ней всегда видно, что мы народ дикий и ни с чем не можем обращаться бережно: "гнем - не парим, сломим - не тужим"" (11, 560).
   Общая концепция повести о Левше, несмотря на скорбный финал, оптимистична. "Секрет" этого оптимизма - в авторском осмыслении личности Левши, ее творческих и нравственных ресурсов. Как ни тяжело Левше выдерживать "сюрпризы" русской жизни, и в этих обстоятельствах он не только проявляет удивительную дерзость воображения и фанатическую одержимость работой, но и нравственную крепость, истинное чувство собственного достоинства, чистоту патриотического чувства. Он не робеет перед Платовым, учиняющим ему жестокую выволочку. И во дворце, где он вынужден предстать перед царем в самом неприбранном виде, не в пример трусливым придворным он не только не обнаруживает никаких признаков робости, но держится достойно и просто, как человек, знающий истинную цену себе и своему труду; спокойно разговаривает с самим царем. Душевно несломленным остается Левша и в горьких обстоятельствах своей преждевременной кончины: до последней минуты он сосредоточен на мысли не о своем возможном спасении, а на том выведанном им у англичан военном секрете, который может сослужить службу России. Как бы удостоверяя важность этого последнего его жизненного помысла, народная легенда, которую передает повествователь, связывает поражение России в Крымской войне именно с тем, что никто тогда не внял голосу Левши. В "Литературном объяснении" по поводу этого рассказа Лесков соглашался с мнением одного из рецензентов, что там, где стоит "Левша", надо читать "русский народ" (И, 220). В финале самого сказа характер главного героя легенды не случайно называется эпическим, олицетворением мифа, созданного народной фантазией. В великом богатстве духовных и творческих возможностей народа, который сохраняет великую жизнестойкость и человечность вопреки всем стесняющим его обстоятельствам, Лесков и черпал свою веру в будущее, которою проникнут его сказ о Левше.
   5
   Сказ о Левше вместе с такими более ранними произведениями Лескова, как "Смех и горе", "Мелочи архиерейской жизни", а также значительно более поздними - "Человек на часах", "Инженеры-бессребреники", "Заячий ремиз" (эта повесть из-за цензурных соображений не была опубликована при жизни писателя), - убедительно свидетельствуют о том, что в зрелом творчестве Лескова утверждение героических начал русской жизни было неразрывно связано с сатирическим отрицанием определенных сторон российской действительности. Удельный вое этого oi-рицания в его сочинениях неуклонно растет. Однако сатирическая направленность изображения лиц и событий зачастую носит у Лескова намеренно завуалированный, "прикровенный" характер и может быть оценена по достоинству только тем читателем, который проявит необходимую для этого эстетическую отзывчивость к слову писателя, к изменчивой тональности его произведений, к их своеобразной архитектонике, также таящей в себе порой немалый "коварный" (любимое слово Лескова) смысл.
   Специфику произведений Лескова, проникнутых сатирическими тенденциями, составляет и сказовая форма повествования, к которой тяготеет писатель. Во многих его вещах рассказ о малых и больших "сюрпризах" русской жизни ведется от лица бывалого человека (как это можно наблюдать и в сказе о Левше), который, немало повидав на своем веку, уже почти потерял способность удивляться и склонен принимать существующий порядок вещей таким, как он есть.
   Безосновательно отождествляя взгляд такого рассказчика с авторской позицией, некоторые критики, писавшие о лесковской сатире, приходили к несправедливым заключениям о ее ограниченности и непоследовательности. Однако структура многих произведений Лескова такова, что автор изыскивает возможности по-своему корректировать те весьма пристрастные и ограниченные порой истолкования происходящих событий, которые дает им повествующее лицо.
   Так, рассказчик из хроники "Смех и горе" (1871) Орест Маркович Ватажков - "безнатурный" человек, долгое время не имевший контактов с русской жизнью, может впадать в новые и новые заблуждения, доверяясь своим первым радужным впечатлениям при возвращении на родину, где "либерализм так и ходит волнами" (3, 459). Он может прекраснодушно воспринимать личность философствующего станового, который, совершая свои карательные функции, рассуждает об относительности истины, может возыметь наивное доверие к представительному генералу Перлову, имеющему репутацию национального героя.
   Однако Орест Маркович в хронике не просто рассказывает своим собеседникам о встречах с этими людьми, он, как артист в театре одного актера, как бы вновь проигрывает эти сцены, с чрезвычайной точностью передавая складывавшиеся ситуации и все подробности диалогов. Характеры его новых знакомцев раскрываются, таким образом, почти по закону драмы и обнаруживают себя при этом с той неожиданной стороны, которая постоянно ускользает от его ограниченного сознания, тяготеющего к миру с действительностью.
   Благодаря такому принципу изображения попыток Ватажкова найти свое место в русской пореформенной жизни за интеллектуальным обликом станового Васильева постепенно открывается свойственное ему малопочтенное желание с помощью хитроумных софизмов оберечь свой душевный покой и почувствовать себя свободным от какой бы то ни было нравственной ответственности за свои действия. Поразительная бестрепетность этого уездного мудреца перед самыми раздирающими сценами народного быта (продажи "крестьянских излишков") объективно выглядит своего рода юродством, душевной аномалией. Не случайно по логике развития сюжета Васильев кончает свою жизнь в сумасшедшем доме.
   В безоглядной храбрости легендарного генерала, который припеваючи и помахивая прутиком ведет преданных ему солдат на верную смерть, при внимательном взгляде вдруг обнаруживаются "патриотическое юродство", легковесная бравада, "безрассудок".
   Будучи не в силах разобраться в этих противоречиях и тяжких впечатлениях от всего увиденного в России, примирить то, что по сути своей не подлежит примирению, Ватажков склонен прятать голову под крыло и просто-напросто забывать половину того, что успел узнать. Однако автор хроники казнит своего героя-повествователя за его малодушие позорной смертью: Орест Маркович умирает в Одессе, не успев покинуть Россию, случайно выпоротый там во время еврейского погрома.
   Благодаря этому двойственному освещению почти всякой сцены в сатирических произведениях Лескова слово повествователя в контексте его рассказа сплошь и рядом становится "коварным", лукавым, "двуголосым" (термин М. Бахтина). Эти живые переливы тональности повествования особенно значительны в поздних рассказах Лескова при описании видных русских владык, за импозантностью облика которых, медлительностью движений, тихой ровностью голоса ("тихоструй"!) неожиданно обнаруживаются непозволительная для духовного пастыря косность души, притупленность этического инстинкта, привычка к недостойной спекуляции высокими евангельскими речениями ("Инженеры-бессребреники", "Человек на часах").
   Сам Лесков ценил эту присущую многим его произведениям "тихую язвительность", которую не всегда улавливала современная ему критика, слишком доверяясь внешне благодушному, озорному и молодецки беззаботному тону многих его рассказов. В период литературного сотрудничества с И. Аксаковым, в журнале которого "Русь" печатался "Левша", Лесков горячо отстаивает свое право на эту ироническую манеру, которая вызвала известную настороженность со стороны издателя, попытавшегося было противодействовать сатирическим тенденциям в его рассказах. [12]
   Существенна в сатире Лескова и роль многообразно обыгрываемых в его произведениях бытовых "мелочей". С этой точки зрения знаменательно название хроники "Мелочи архиерейской жизни", как бы указывающее на тот особый "строительный материал", который привлекает писатель, - бытовой анекдот, малая подробность, житейский случай. "Человек же, как известно, наилучше познается в мелочах" (6, 502), - прямо декларирует здесь Лесков принцип своей поэтики, который восходит к стилю повестей Гоголя.
   Недостаточно учитывая эстетическое преображение этого эмпирического материала в художественной системе лесковских рассказов и хроник, современная писателю критика часто упрекала его в мелочно-анекдотическом характере его обличений. Однако сам Лесков не принимал этих укоризн. Проясняя особенность собственной сатирической манеры, он в одном из рассказов называет свою сатиру "ухой без рыбы" ("Уха без рыбы", 1886), но тут же заявляет, что и таким образом приготовленная уха может быть вкусна и навариста. "Секрет" ее приготовления, очевидно, в отборе и компановке "мелочей", которые при всей своей внешней незначительности и идеологической нейтральности оказываются достаточно целенаправленными. Постепенно они завладевают вниманием читателя и весьма активно способствуют верному пониманию самых существенных сторон представленных в произведениях явлений действительности.
   Во многом благодаря именно таким "безобидным" мелочам при чтении хроники "Смех и горе" становится очевидным, что в пореформенной России все не на своем месте: "голубые купидоны" (жандармские офицеры), вместо того чтобы охранять государственный порядок, в целях собственного преуспеяния шантажируют обывателей, боевой генерал пускается в мелочное соперничество с дворянским предводителем, "просветители" насаждают образование "взятками", уездный философ выступает в роли станового, бестрепетно обирающего бедняков. Так по-своему Лесков разрабатывает здесь близкую ему и не раз используемую им в его сочинениях мысль Гоголя о том, что каждый должен найти свое истинное призвание и служить добру на своем месте, в своей должности, как бы скромна она ни была. [13]
   В "Мелочах архиерейской жизни" именно через призму крайне непритязательных в своем содержании бытовых анекдотов проявляется вся мера бездуховности существования тех "князей церкви", кто по самой своей высокой должности обязан сохранять в душе стремление к высшему идеалу.
   Анекдот именно потому столь охотно используется писателем, что он по своей природе призван в наиболее зримой и конкретной форме раскрывать алогизм явлений действительности, о которых идет речь. Он дорог Лескову как один из наиболее свободных от субъективизма способов отражения действительности. В нем происходит как бы ее самораскрытие в неожиданной ситуации, действии, слове, выдающем то, что до поры до времени скрывалось за благовидной внешностью.
   Одной из важных особенностей поэтики Лескова-сатирика является также подвижность художественных акцентов при обрисовке лиц и событий, подрывающая обычную иерархию главного и второстепенного и подчас кардинально преобразующая общий смысл изображаемого.
   Писатель как бы использует прием некоего фотоэффекта: на его "снимках с натуры" вначале, как это бывает при проявлении, резко проступают фигуры первого плана, окруженные традиционным ореолом своей значительности, а затем незаметно "прорабатываются" лица и вещи второго плана, которые, как это потом обнаружится, таят в себе большой подвох для изображения первых и могут в один прекрасный момент вызвать существенную деформацию их первоначальных контуров.
   Так, в упомянутом выше сказе о Левше вслед за кульминационной сценой царской аудиенции, во время которой простой тульский мастеровой был удостоен необыкновенной монаршей милости - Николай похвалил и облобызал Левшу, непосредственно следует "проходная" жанровая сцена проводов его в Англию. Ее суматошная скоропалительность вдруг рикошетом высвечивает обманчивый, призрачный характер того "возвышения" героя, которое имело место в предыдущем эпизоде. В шуме и суете вокруг подкованной блохи сам Левша уже почти забыт. Его ничем не одаряют за его замечательную работу, наскоро обмывают во "всенародных банях", одевают в случайный кафтан с плеча придворного певчего, "дабы похож*3 было, будто и на нем какой-нибудь жалованный чин есть" (7, 47), поят на дорогу чаем и с тем и везут в Лондон. По дороге он только время от времени туже перепоясывается ремнем, "чтобы кишки не тряслись".
   В свете этих бытовых подробностей проявленное было к нему высочайшее внимание представляется очень кратковременным, эфемерным, а поцелуй царя выглядит только красивым жестом, нимало не упрочившим жизненное благополучие Левши, которому, как и раньше, грозит преждевременная гибель. Так создаваемые Лесковым в его сатирических произведениях внешне монументальные образы оказываются вдруг образами-перевертышами.
   "Коварная" манера Лескова, присущая ему "тихая язвительность" при внешней безобидности и благодушии таили в себе большие возможности обличения русской действительности. Тем не менее отрицание в его сатире обычно не принимает категорических и абсолютных форм. Не случайно сам писатель часто говорил о ее "незлобивости", а однажды повторил парадоксальное определение, которое дал ей Катков в ту пору, когда в его журнале печаталась сатирическая хроника "Смех и горе", - "добрая сатира" (11, 385). Разумеется, это определение нельзя принимать в его буквальном значении, однако вряд ли стоит безапелляционно отвергать эту формулу, как это в большинстве случаев делают современные исследователи. [14]
   Очевидно, этот особый тон сатиры Лескова связан с характером его общего миросозерцания. Несмотря на все "терзательные" впечатления, которыми одаряет его русская действительность, Лесков не теряет веры в благую природу человека, в потаенные возможности русской жизни, в будущее страны.
   С горечью изображая в своих произведениях всевозможные "бетизы" (глупости) реакции, в атмосфере которой люди "оболваниваются" и превращаются в "безнатурных дураков" ("Смех и горе", "Заячий ремиз"), Лесков по-прежнему разделяет мысль китайского "царя мудрости" Куп-цзы, что ""в каждом сердце еще есть добро - стоит только, чтобы люди увидали на пожаре ребенка в пламени, и все пожелают, чтобы он был спасен". Я это понял, - замечает он, и исповедую и благодаря этому действительно находил теплые углы в холодных сердцах и освещал их" (10, 451).
   Современный ему мир русской жизни он воспринимает не столько в раздирающих его социально-исторических противоречиях, сколько в его целостности, не отделяя себя от действительности, изобилующей веселыми и горькими "сюрпризами" и несообразностями. Писателя не покидает чувство глубокой сопричастности миру национальной русской жизни, в котором оп не перестает ощущать некое родовое единство, восходящее к далекой эпохе "твердых" былинных и сказочных времен.
   По справедливому замечанию М. Горького о Лескове, "в душе этого человека странно соединялись уверенность и сомнение, идеализм и скептицизм". [15] Поэтому и в позднем творчестве писателя, пронизанном сатирическими тенденциями, большое место занимают поиски характеров, в наибольшей степени воплощающих собой созидательные, жизнетворческие возможности русского человека. С наибольшей непосредственностью эти поиски проявились в цикле рассказов Лескова о "праведниках".
   6
   В рассказах о "праведниках" главное внимание Лескова сосредоточено на людях, которые и в самых неблагоприятных жизненных обстоятельствах способны сохранить свою духовную самобытность, независимость характера, а главное активно творить добро, вступая в неравный поединок с общим порядком вещей.
   В предисловии к циклу Лесков прямо противополагает свой замысел - найти в русской жизни тех праведных, без которых "несть граду стояния", безотрадно скептическому настроению, которое порой охватывало его самого.
   Высказывая в одном из писем начала 1883 г. горькое осуждение современной русской жизни, Лесков замечает: "Нет ни умов, ни характеров и ни тени достоинства... С чем же идти в жизнь этому стаду, и вдобавок еще самомнящему стаду?" (11, 283). Пафос утверждения высоких нравственных ценностей усиливается в творчестве Лескова 80-х гг. именно в ответ на все более утверждающуюся в современном ему обществе бездуховность, "страшную деморализацию". Позиция писателя активна: он желает действенно противостоять той атмосфере буржуазного хищничества, "оподления душ", "обезличенья", которую видит вокруг себя, укрепить своих современников "в постоянстве верности добрым идеям", побудить их стойко сопротивляться разлагающему влиянию окружающей среды.
   "Праведники" Лескова мужественно противостоят господствующему в современном им обществе духу приобретательства, "холодного, бесстрастного эгоизма и безучастия" ("Пигмей") и, вопреки всем довлеющим над ними установлениям, живут но высшим, собственно человеческим нормам.
   Большая часть этих рассказов имеет мемуарно-документальную основу. Писателю важно убедить своих читателей, теряющих веру в идеалы, в том, что люди подобного духа - не плод его художественной фантазии, они действительно существовали в русской жизни даже в самые тяжкие ее исторические времена. В этом смысле рассказы Лескова о "праведниках" заставляют вспомнить "Былое и думы" Герцена, где такое важное место занимают реальные биографии людей, сумевших сохранить свою нравственную самобытность. Сам факт появления в "моровую полосу" русской истории этих чистых сердцем юношей, молодых идеалистов, сознается Герценом как проявление потаенных возможностей русской жизни. "Это нисколько не обеспечивает будущего, по делает его крайне возможным". [16]
   Придавая большое значение появлению в России людей высокой духовной устремленности, Герцен просветительски связывал этот процесс прежде всего с воспитанием нового гуманистического сознания, которое, по его убеждению, русский человек получает по мере приобщения к науке, в университете, а не у себя дома, где "отец с матерью, родные и вся среда говорили другое". [17] Лесков принципиально иначе объясняет загадку этого феномена "очеловеченной личности". В центре его наблюдений - тот самый мир народной жизни, который долгое время представлялся Герцену и его современникам еще неподвижным и безмолвным, Герои рассказов Лескова чаще всего плоть от плоти этой простонародной среды, а потому в силу существующего порядка вещей они лишены возможности приобщиться к гуманизирующей деятельности людей "лучших умов и понятий", участвовать в их теоретическом поиске, впитывать в себя книжную премудрость. И тем не менее, по убеждению Лескова, они имеют свой особый ресурс для личностного роста. Это естественные влечения собственного сердца и живой пример тех людей большой и сильной души, которыми неизбывно богата народная среда. "Искусство должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты", - писал Лесков в статье, посвященной древним житиям, [18] и последовательно осуществлял этот краеугольный принцип своей эстетики в рассказах о "праведниках". Так, Однодум, герой одноименного рассказа Лескова, наследует свою крепость души от матери. По словам автора, "она была из тех русских женщин, которая "в беде не сробеет, спасет: коня на скаку остановит, в горящую избу войдет", - простая, здравая, трезво-мысленная русская женщина, с силою в теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно" (6, 212).
   Именно такие люди, в представлении писателя, несут в себе драгоценный опыт "практической нравственности" народа, неписанные нормы которой совпадают с высокими принципами христианской этики. Как и в этическом сознании позднего Толстого, христианское для Лескова 80-90-х гг. отождествляется с крестьянским. [19]
   Близко общавшийся с писателем А. И. Фаресов в свое время писал, что Лескову было свойственно убеждение в том, что "христианство возникло среди простого народа ранее, чем оно стало господствующим культом с присущими ему формами" (11, 599).
   В народной психологии, по убеждению писателя, находят воплощение наиболее плодотворные тенденции общечеловеческой культуры. Поэтому в непосредственных душевных влечениях любимых героев писателя зачастую проступают и обнаруживают свое сродство постулаты народной морали, евангельская заповедь и сентенция древнего мудреца.
   В рассказе "Несмертельный Голован" главный его герой, простой человек, некогда откупившийся от своего барина, следуя голосу своего доброго сердца, совершает поразительные подвиги милосердия и тем самым как бы лишний раз подтверждает своей жизнью высокую апостольскую истину: "Совершенная любовь изгоняет страх" (эти слова используются писателем как эпиграф к рассказу).
   В рассказе "Однодум" главный урок нравственности, который дает Алексашке Рыжову его мать, бедная вдова, добывающая средства на жизнь печением пирожков, - это урок самоограничения. "Он был, как мать, умерен во всем и никогда не прибегал ни к чьей посторонней помощи" (6, 212). Воспитав в себе эту добродетель, Однодум именно благодаря ей чувствует себя защищенным от всех превратностей судьбы (что ясно видно из его беседы с Ланским). Это главное правило ею жизненного поведения целиком совпадает с этикой Платона, суждения которою любил цитировать Лесков. Главное условие блага и высшего достоинства человеческой жизни, по учению этого античного мыслителя, - именно соблюдение меры во всем. В письме к С. Н. Шубинскому (8 октября 1882 г.) Лесков в назидание своему корреспонденту вспоминает сентенцпи Платона: "Сам "бог есть мера", - говорит мудрец, - и остерегается перейти свою мерность, чтобы она не расстроила гармонии" (11, 261).