Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   Наконец, в духовной биографии писателя неизгладимый след оставило знакомство с художественными сокровищами Лувра. В письме к жене (1872) он сообщает: "...чаще всего хожу я в Лувр. Вот где можно опомниться и выздороветь" (13, 111). Особенно глубоко волнующими для писателя были чувства и мысли, вызванные величайшим творением античной скульптуры Венерой Милосской, этим чудом искусства. Уже в 1872 г. Успенский воспринимает образ мраморной богини с острова Милоса как нечто вдохновляющее, несовместимое с злодейскими действиями версальцев, как противоположное "мерзости" и "дряни" новейшего искусства. Позже эта антитеза развернется в записках Тяпушкина "Выпрямила" (1884-1885) в целостную картину, демонстрирующую коренные положения общественной и эстетической позиции писателя. Он укажет на враждебность буржуазного строя красоте и высокому идеалу человеческой личности, выступит поборником единства этики и эстетики, труда народа и борьбы революционной интеллигенции.
   Начиная с "Больной совести" (1873), в которой впервые в литературно-художественной форме отразились зарубежные наблюдения Успенского, наступает период его тревожных и пытливых исканий. В 70-е гг. он создает новый тип литературного произведения, основные черты которого вполне проявились в "Больной совести". "Спесь образа и публицистики" - так точно определяет В. Г. Короленко художественный метод ее автора. В этом ведении принципиально расширяется сфера действительности, которую воспроизводит художник-публицист. Жизнь отдельной личности и семейных гнезд, бытовые уклады и семейные истории - то, что занимало Успенского в первый период, сменяются характеристиками событий международного значения, постановкой обобщающих социологических и этических проблем, напряженными раздумьями о судьбах народов, выяснением особенностей русской общественной жизни в плане ее сравнения с жизнью западноевропейской. Художественная публицистика писателя становится одновременно и его личной исповедью. Изображая жизнь, он вводит читателя в сферу своих личных волнений и тревог, знакомит с ходом своей мысли, с процессом своего творчества. В таком повествовании личность автора приобретает значение художественного образа, в котором воплощались типические черты демократической интеллигенции, искавшей опору в народных массах.
   "Больная совесть" состоит из небольших публицистических миниатюр, беллетристических сценок и авторских размышлений. Писатель воспроизводит параллель: с одной стороны, западноевропейский капиталистический образ жизни, а с другой - русские полупатриархальные отношения. Автор приходит к выводу, что в странах Западной Европы сложились определенность, ясность социально-нравственных отношений ("страшно, но видно и понятно"). Суровая, ничем не прикрытая правда "злейшего эгоизма" в жизни капиталистической Европы воспитывает и закаляет человека в определенных чувствах, убеждениях и поступках, поднимает на борьбу трудящихся. В русских же общественных отношениях пока еще нет этой ясности и определенности, уловимой причинности явлений. Поэтому здесь "пошли мне встречаться коммунары с возможностью довольствоваться и философией копейки серебром, пошли ретрограды, думающие в глубине души, что им бы следовало быть либералами, и либералы, которые, быть может, в сущности и не либералы..." (4, 357). Вот эта область "ни да, ни нет" и порождает разнообразные проявления "больной совести" у представителей русского общества. Заметим, что в своем выводе о господстве в российских условиях носителей "больной совести" Успенский несколько односторонен, так как и в русской действительности были фабриканты, умеющие без раздвоения, без угрызений совести, совсем на западноевропейский манер гнуть в дугу рабочего человека. Это было хорошо известно и самому Глебу Успенскому, автору "Нравов..." и творцу образа рабочего Михаила Ивановича. И все же он не искажал, а отражал определенные стороны реальной русской действительности: недостаточную развитость классовых отношений, неразвитость самосознания трудящихся.
   4
   Успенский не нашел "подлинной правды", т. е. счастья для трудящихся, в буржуазной Европе. Подобно Герцену 50-х гг., он в поисках "безгрешной" жизни с надеждой обратился к России, к деревенскому миру, к крестьянским массам. Так он оказался, как и многие его современники, в "объятиях" мужика. О своем влечении к русскому мужику Успенский рассказывает в "Автобиографии". "Затем, - признается он, - подлинная правда жизни повлекла меня к источнику, т. е. к мужику" (14, 579). Вернувшись из-за границы, Успенский летом 1877 г. совершает своеобразное "хождение в народ". Он поселяется в селе Сопки Новгородской губернии, а с марта 1878 г. до лета 1879 г. вместе с семьей живет в селе Сколково Самарской губернии. Здесь писатель работал письмоводителем в ссудо-сберегательном товариществе. Позже, покинув Самарскую губернию, Успенский жил на мызе Лядно, около станции Чудово, а в 1881 г. купил небольшой дом в том же районе - в деревне Сябреницы. Опираясь на длительные личные наблюдения, он создает очерковые циклы о русской деревне: "Из деревенского дневника" (1877-1880), "Крестьянин и крестьянский труд" (1880), "Власть земли" (1882), В первом из этих произведений у писателя появился хотя и мимолетный, но характерный для его будущих исканий "редкий экземпляр" крестьянина "в полном смысле этою слова" - Иван Афанасьев, "человек, который неразрывно связан с землею к умом, и сердцем" (5, 54). Писатель любовно говорит о присущих Ивану Афанасьеву патриархально-крестьянских чертах. Он не умел "ни хитрить, ни лукавить, ни обманывать - земледельческий труд ничему такому не учит" (5, 57); "...тем-то и дорог земледельческий труд, что отношения между человеком н этой землей, этим трудом - не насильственные, что связь рождается чистая <...> На таких чистых, совестливых началах держится и весь обиход подлинной, неиспорченной крестьянской семьи..." (5, 54).
   В этом лирическом апофеозе "истинного крестьянина" заключен исходный пункт поисков Успенским того идеала счастливой жизни "без греха", который он не мог найти в условиях западноевропейского строя. Но "на пути в деревню" писателю пришлось пережить, как и участникам "хождения в народ", много мучительнейших разочарований. При ближайшем его знакомстве с деревней оказалось, что сита рубля здесь, как и на Западе, велика, что погоня за копейкой успешно соперничает с силой привязанности Ивана Афанасьева к земледельческому труду. В. И. Ленин неоднократно ссылается на свидетельства Успенского о том, что в деревню полновластным хозяином вошел Купон, подрывающий власть земли и заставляющий крестьянина любыми путями "ловить рубль".
   Известно, что после 1861 г., в пореформенных условиях капиталистического развития России деревня не являлась чем-то единым. Крестьянине начало бурно дифференцироваться, выделяя бедняков, деревенских пролетариев, с одной стороны, и кулаков, буржуазную верхушку - с другой. Перед лицом пугавшего писателя социального раскола деревни он и пытался "уцепиться" за того крестьянина, который еще сохранил известную самостоятельность, не был ни пролетарием, ни кулаком, жил трудом на земле, обходился своим натуральным хозяйством. Успенскому казалось, что настоящая, спасающая от ужасов капитализма правда заключена именно в трудовой жизни этого типа крестьянина, воспроизведенного им с большим подъемом и проникновением в образе Ивана Ермолаевича ("Крестьянин и крестьянский труд"). Вот в такою-то мужичка писатель и "влюбился", у него он почерпнул "поэзию земледельческого труда", всю свою "философию жизни". В бытии Ивана Ермолаевича писателя привлекли полнота его существования - целостность и гармония, которые делают его образцом человеческой личности вообще. Поэтому, описывая Ивана Ермолаевича, автор вспомнил Венеру Милосскую и те впечатления, которые он испытал, созерцая в Париже эту "каменную загадку".
   Однако содержание очеркового цикла "Крестьянин и крестьянский труд" далеко не исчерпывается утопией трудового "мужицкого рая" на земле. Что дают, спрашивает Успенский, природа и земля крестьянину, что они вносят в его бытие и миросозерцание? Ответы писателя обнаруживают его народнические иллюзии, но вместе с тем они соседствуют и с глубоко антинародническими. Писателю очень хотелось бы видеть в крестьянстве ту силу, которая должна быть основой обновления всего человечества. Но у крестьянина находились в то время такие аргументы в пользу индивидуального хозяйства, перед которыми писатель, как и многие участники "хождения в народ" и землевольческого движения, становился в тупик.
   "- Скажите, пожалуйста, неужели нельзя исполнять сообща таких работ, которые не под силу в одиночку? <...>
   - То есть, это сообща работать?
   - Да.
   Иван Ермолаевич подумал и ответил:
   - Нет! Этого не выйдет...
   Еще подумал и опять сказал:
   - Нет! Куды! Как можно... Тут десять человек не поднимут одного бревна, а один-то я его как перо снесу, ежели мне потребуется... Нет, как можно! Тут один скажет: "бросай, ребята, пойдем обедать!" А я хочу работать... Теперь как же будешь - он уйдет, а я за него работай! Да нет - невозможно этого! Как можно! У одного один характер, у другого - другой!.. Это все равно, вот ежели б одно письмо для всей деревни писать..."(7, 69).
   Так больно "ушибся" Глеб Успенский о свой кумир. Но то был и кумир целого поколения лучших людей России. Однако иных выводов писатель и не мог сделать, оставаясь на почве правды. Привычка к индивидуальному хозяйству-острову, индивидуалистическая психология крестьянина, живущего в условиях капиталистического товарооборота, полное поглощение его мыслей и чувств заботами о каждой собственной щепке - вот непреодолимые препятствия на пути осуществления беспочвенных интеллигентских социалистических мечтаний. Следовательно, любовь Успенского к Ивану Ермолаевичу оказалась безнадежно мучительной любовью. Под ударами проникающих в деревню буржуазных отношений любимый Успенским тип крестьянина, живущего "трудами рук своих", исчезал, порождая классы капитализирующейся деревни. Вместе с этим уходила из-под ног и почва, питавшая его любовь. Любовь оставалась, а реальных оснований для нее становилось все меньше и меньше.
   В третьем очерковом цикле о деревне - во "Власти земли" - Успенский, изображая драматическую историю жизни Ивана Босых, впервые обратился к детальному выяснению вопроса о том, что такое "власть земли" над крестьянином. Характеризуя мощь крестьянского народа, писатель воспроизводит былину о Святогоре-богатыре. Вчитавшись в былину, признается автор, видишь что "все в ней глубоко обдумано, все имеет огромное значение в понимании сущности народной жизни: тяга ж власть земли огромны - до того огромны, что у богатыря кровь алая выступила на лице, когда он попытался поколебать их на волос, а между тем эту тягу и власть народ несет легко, как пустую сумочку" (8, 27).
   Углубляясь в разработку вопроса о тайне народной силы, Успенский не избежал некоторых упрощений и ошибок. Он склонен был преувеличивать силу влияния особенностей земледельческого труда на человека и общество в целом. Как указывал М. Горький, писатель выражал "уверенность в необоримой силище власти земли над мужиком". [12] Успенский порой впадал в идеализацию крестьянского труда, типа человека, сложившегося под властью земли. Он утверждал, что "земледельческий труд - один только безгрешный, святой труд, складывающий все частные и общественные отношения земледельцев в безгрешные, безобидные формы" (8, 73). Но автор "Власти земли" говорит о мужике не только как об "образчике" высшего типа человеческой личности вообще. И в этом произведении писатель исследует реальные социально-экономические условия, в которых протекал земледельческий труд российского крестьянина. В деревне господствует не только власть земли, но и власть денег, всех тех новых порядков, которые разрушают власть земли, отрывают крестьянина от земледельческого труда, искажают его личность. Писатель пришел к очень важному выводу о том, что вопрос о земле не решен в России так, как нужно народу. Успенский обнаруживает проницательность в своем понимании "земледельческого типа", "земледельческого миросозерцания". В заключительной части "Власти земли" он обращается к толстовскому иепротивленцу-фаталисту Платону Каратаеву, но не возвеличивает его, не идеализирует, а ставит вопрос о необходимости перевоспитания, переделки типа человека, созданного "матерью природой", условиями земледельческого труда. Успенский, как и Щедрин, утверждавший, что каратаевщина укрепляет власть Угрюм-Бурчеевых и Бородавкиных, всевозможных хищников, проницательно заметил, что безропотный Каратаев раскормил другой мир, мир притеснителей, которые заставляли его умирать ради своего кармана.
   Свой идеал Успенский связывал не с мужицким трудом вообще, а прежде всего с трудом в условиях дружного и крупного общинного хозяйства. Писатель постоянно выступает критиком казенной общины, канцелярских общинных порядков, понимая их искусственный характер. Тягловой и бюрократической общине он противопоставляет свободную общину, не подавляющую личность крестьянина и избавленную от опеки администраторов, от власти кулаков и кабатчиков. Конечно, с точки зрения социально-экономической действительности капитализирующейся России мечтания Успенского о коллективно-трудовых основах жизни крестьянства не выдерживают критики, как не вытекающие из реальных возможностей того времени. Но с точки зрения будущего "лучезарный" образ свободного труда крестьян сообща и обобществленными средствами производства становится истиной. Это значит, что в мечтаниях Успенского отражено обгоняющее время предчувствие реальных потребностей крестьянских масс.
   5
   Характерная особенность литературно-общественной позиции Глеба Успенского выражалась в активном, творческом отношении к действительности, в стремлении свое слово литератора превратить в живое общественное дело, в средство пропаганды определенной практической программы, отвечающей на вопрос, что нужно конкретно делать ради благополучия трудового народа, во имя преобразования социально-экономического строя жизни. Естественно поэтому, что проблема общественного деятеля, нужного России, возникла перед Успенским начиная с 70-х гг. со всей остротой. Писатель боролся с дряблостью, бесхарактерностью и малодушием, раздвоением мыслей и поступков. Он решительно отвергал бюрократическое мышление российских администраторов, от "заботливой" опеки которых народ только "кряхтел". Отверг писатель и всякого рода утешителей, теоретиков и практиков самосовершенствования, непротивления злу. Речь Достоевского на пушкинских торжествах получила со стороны Успенского резкое осуждение именно за свои "все-заячьи свойства", за проповедь "полнейшего мертвения". Жизнь требует не проповедников "заячьих идей", не упований на бога, не философии непротивления, а активных, творчески мыслящих людей действия, людей совершенно иного закала, чем те, которые воспитались в царстве Растеряевки, в этой страшной школе, где людьми Владели тоска, испуг или злорадство, где "аппетит притеснения" находил благоприятную почву.
   Разрабатывая вопрос о том, каким должен быть общественный деятель в России, каким должен быть вообще всякий порядочный человек, Успенский руководствовался как высшим критерием тем типом человеческой личности, который сформировался в среде русских революционеров. Концепция положительного общественного деятеля у Г. И. Успенского складывалась, если иметь в виду главное в ней, под воздействием революционно-освободительного движения его времени.
   Писателю казалось, что масса новой, разночинной интеллигенции, освободившая себя от нравственных растеряевских пут, отдавшая себя "деятельной любви" к народу, окажется способной победить зло и восстановить попранную человечность и солидарность людей. В 70-е гг. он создал галерею подобных интеллигентных бойцов с неправдой и служителей "народного блага". У них появилась потребность "идти заступаться, жертвовать, радовать, чтобы радоваться самому", "жить для чужих", а не во имя "собственной берлоги" и "собственного желудка" ("Голодная смерть", "Три письма", "Из записок маленького человека", "Хочешь-нехочешь", "Неизлечимый", "Не воскрес"). В "Трех письмах" (1878) Успенский устами героя декларирует: "Червь любви к ближнему" "проточит" все сердце и "докажет, что сочувствие со стороны - не вся правда". В этих программных словах, перекликающихся с народническими альтруистическими теориями, но самостоятельно выстраданных писателем, сформулирована одна из основополагающих его идей.
   Содержание этой идеи никак нельзя истолковывать в духе либерально-примиренческой "теории малых дел", хотя в современной писателю критике иногда и встречалось именно такое понимание. В призыве к служению народу у Глеба Успенского сильно звучат героически-подвижнические, боевые ноты. Они свидетельствуют о враждебности писателя либерализму. В рассказе 1879 г. "Умерла за "направление"", в заметках 1883 г. "В ожидании лучшего" речь идет о "двух родах" деятельности во имя блага народа- о "законных" (в рамках "законного пути") и "незаконных", о "прямолинейном" и "криволинейном" служении. Действия "законные", или "сверху", с помощью государственного аппарата, официального содействия, через городскую думу и гласных ведут не к "благу народа", а к карикатуре на него. Для Успенского неприемлем и тот "миссионерский путь", который избрали некоторые господа, пожелавшие "слиться с народом" и быть для него отцами-благодетелями в роли мировых посредников и земских гласных. Иронизирует Успенский и над барской природой  "слития" с народом ("Овца без стада").
   Автор "Волей-неволей" (1884) был борцом за новую этику. И в ней также содержались идеи, которые были характерны дня революционеров его времени. Этика Успенского, как и его эстетика, сложилась в атмосфере героических десятилетий. Служение народу сердцем и мечом - источник подлинного счастья человеческой личности. Оно освобождает человека от "свиного" элемента, дает ему возможность почувствовать полноту своей жизни, избавиться от философии "людей среднего образа мыслей", в которой "в кучу сбиты и спутаны и "мне", и "не мне"" (6, 26). В 1876 г. Успенский высказывает очень важную мысль о том, что работа для других должна стать задачей всей жизни, в такой работе источник "счастья", "радости", "в этом все". Автор подчеркивает ряд характерных особенностей своих героев. Им присуще единство слова и дела, они чужды отвлеченному, книжному пониманию жизни. Служение народу для них - не забава, не минутный эксперимент, не обязанность, не "экскурсия в народ" и не искупление грехов с помощью народа, а внутренняя и постоянно действующая потребность, которая осуществляется в будничных делах, в заботах о конкретных людях. Наконец, их деятельность основывается на изучении "самой сути народной жизни". "Реальная работа для реальной справедливости в человеческих отношениях" - это требование Успенского может показаться узкой либеральной программой. В действительности же в нем заложен очень глубокий философско-этический смысл. Дело в том, что вся русская история, по убеждению писателя, научила людей "ни во что не ставить отдельную личность и ее мелкие человеческие интересы". "Во мне самом, - говорит автор записок "Три письма", - та же история воспитала отсутствие уважения к самому себе с моими "ничтожными" интересами..." (4, 328). Российские условия "обработали" людей "для беспрекословного повиновения и служения чему-то", уничтожили "самый зародыш протеста во имя каких бы то ни было человеческих прав". Успенский ставит коренной вопрос общественной этики и практики: способен ли такой человек, превращенный в букашку, привыкший жить, покоряясь чужому приказу, отдаваясь неведомому н не думая о себе, служить другим общественному благу, народу, быть энергичным и мужественным, последовательным борцом? Найдет ли подобный человек "дорогу" или хотя бы "тропинку" между общим и личным, между "эгоизмом личным" и служением человечеству? Успенский отрицательно отвечает на эти вопросы. Если у личности пет собственного "эгоизма", нет дерзости защищать свое "я", то тем самым она лишается возможности понимать и отстаивать чужие интересы ("в другом надобно ценить то, что ценишь в себе, а мы в себе лично не находили ничего цепного..."). У подобного человека, говорит автор, "нет материала для общественного дела".
   На почве многовекового господства самодержавно-крепостнического строя, названного Успенским "бесчеловеческой действительностью" ("Волей-неволей"), возник уродливый альтруизм. Сущность его - мертвое и книжное, отвлеченное и казенное служение возвышенным идеям во имя человечества и незнание окружающей реальной жизни, неприязнь к конкретным нуждам конкретных людей, неумение их удовлетворить, бессилие перед ними. Малодушным носителям такого бесплодного альтруизма Успенский противопоставляет людей "простого, прямого, близкого долга", деятелей с "живою любовью к ближнему". Здесь сформулировано одно из правил русских революционеров. Надо уметь не только терпеливо ждать и готовить приход "серьезного времени". Следует и сейчас, в данную минуту приносить "пользу людям", а не сидеть сложа руки. Левицкий (т. е. Добролюбов) из "Пролога" Чернышевского утверждает, что "никакое положение дел не оправдывает бездействия <...> всегда надобно делать все, что можно". [13]
   Успенский искал условий для всестороннего развития человеческой личности, ее потребностей. Он понимал, что развитие личности - залог и расцвета ее сознательной, активной и плодотворной общественной деятельности. Автор "Волей-неволей" так формулирует свое основное этическое требование, обращенное к тем, кто призван служить народу: Тяпушкин может "найти собственную свою личность" только "в действительном общественном деле" (8, 584), т. е. в служении тому, чтобы народу было хорошо. Именно такое служение разовьет личность, преобразует ее природу, наполнит ее счастьем высокого общественно-нравственного удовлетворения. Вывод Успенского бил по индивидуализму и "пассивизму", отвергал аскетизм, порывал с теориями и практикой жертвенного альтруизма. Трудность служения народу, предупреждал Успенский, в том и состоит, чтобы суметь не испугаться, не утомиться и не пропасть в обстановке живой, а не выдуманной действительности, в условиях, когда народное горе предстает не вообще и издалека, а рядом, в конкретных и многообразных повседневных страданиях людей.
   Для этого необходимы люди особого закала, иной, чем у Тяпушкина, жизненной школы. Вот почему автор "Волей-неволей", произведения очень принципиального, думал противопоставить Тяпушкину "людей воли", черпающих "силу своей мысли и поступков" не в отвлеченном учении о долге, а в "живой действительности". Писателю во всем объеме не удалось осуществить свой замысел. Но его "тяга" к людям типа Германа Лопатина или Веры Фигнер свидетельствует о том, что высшим выражением душевной красоты, идеалом человеческой личности и общественною деятеля в представлении писателя являлся тот русский революционер, характер которого сложился в эпоху революционно-социалистического движения разночинцев. Вместе с тем опыт жизни учил, что революционеры его времени потерпели жестокое поражение, а формирование деятельных натур из народа - процесс медленный и только что начавшийся. Он пока не мог оказать заметного влияния на ход жизни.
   Говоря о концепции деятеля в народе, созданной Успенским, необходимо отметить в ней и еще одну черту, ставшую особенно заметной в 80-е гг. Образ интеллигентного работника порой мыслился писателем по аналогии с типом древнего "божьего угодника", "святого человека". В цикле очерков "Власть земли" Успенский впервые обратился к разработке этой аналогии. В главе "Народная интеллигенция* он говорит о том, что крестьянин-земледелец, принимая от земли, от природы указание для своей нравственности и своего поведения, волей-неволей вносил "в людскую жизнь слишком много тенденций дремучего, леса, слишком много наивного лесного зверства, слишком много наивной волчьей жадности" (8, 36). Со скорбью писатель вынужден признать, что в его время нет "народной интеллигенции", которая способна была бы взять на себя тяжелую обязанность освобождения крестьянства от "зоологической правды" и приобщения его к "божеской правде". Между тем в далеком прошлом всегда были люди с отзывчивыми и чуткими сердцами, "божьи угодники", которых следовало бы, как считает писатель, назвать "народными угодниками", "народными заступниками". Они работали в народе "не во имя звериной, лесной правды, а во имя высшей божеской справедливости" (8, 84). Угодники эти не забирались в "дебрь" - в пещеры и леса, - отказываясь во имя личного спасения ж личной святости от мирских дел, а жилтт среди народа, являлись мирскими работниками. Из этого следует формула Успенского: "интеллигенция святых угодников". В этом плане автор говорит о гуманизирующей роли древнего христианства. "Наши интеллигентные прародители, - пишет он, - были так умны, знали, должно быть, так хорошо народную массу, что для общего блага ввели в нее "христианство", то есть взяли последнее слово и притом самое лучшее, до чего дожило человечество веками страданий. И слово это, проповедовавшее высшую степень самоотречения, они не побоялись внести в среду людей, которые "звериным обычаем живяху"" (там же).