Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   Изображая пережитые Рыжовым в его молодости состояния экстаза, Лесков замечает, что, выкрикивая "встречь воздуху" гневные слова пророка Исайи, "он сам делался полумистиком, полуагитатором: в библейском духе". Широкое боговедение Исайи "отвечало его душевной настроенности" (6, 214), т. е. первичной основой порывов героя к обличению "крепких" и к переустройству мира на началах высшей справедливости снова оказывается высокий строй его собственной души.
   В таком истолковании религиозности простых людей Лесков совпадал с Герценом и Гл. Успенским, которые также считали, что философские и этические искания народной мысли не могут пока проявить себя иначе, чем в оболочке разного рода религиозных исканий и утопий.
   Живописуя колоритные характеры людей, возвысившихся в своем достоинстве "над чертою простой нравственности" (6, 643). Лесков ясно сознает, что при всей непреложности этого факта он чреват драматическими последствиями для тех, кто дерзнул опередить свое время. Жизнь "праведников" в его произведениях рано или поздно неизбежно обращается в "житие". Трезво представляя себе соотношение сил, Лесков не случайно сообщает порой характерам своих любимых героев налет чудачества. В свое время Герцен недаром замечал, что всякая оригинальность в России неизбежно сбивается на патологию. Однако "чудаки" Лескова чаще всего представляются "поврежденными", носителями "несообразного бреда", юродивыми только их непосредственному окружению, которое живет по иным нормам. Сам писатель не склонен видеть в них прежде всего людей больного сознания, хотя норой границы между их праведническим подвижничеством и романтической экзальтацией духа оказываются очень зыбкими.
   Как ни велики те житейские тяготы, которые должны претерпевать "праведники", главный акцент в трактовке их характеров ставится автором не на их страданиях, а на обнаруживаемой ими необоримой нравственной силе, свидетельствующей о чрезвычайно высоком нравственном потенциале личности каждого из них.
   Поразительно жизнестойким предстает в рассказе "Однодум" Афанасий Рыжов, который прошел весь свой почти столетний путь, "ни разу не споткнувшись, никогда не захромав ни на правое колено, ни на левое" (6, 216). "Характер ваш почтенен",- вынужден заявить местный губернатор и будущий министр С. С. Ланской, познав на собственном опыте меру дерзновенного бесстрашия этого квартального, посмевшего публично осудить его гордыню (6, 241).
   В апофеозе своих великих жизненных сил изображен и другой "праведник" "Несмертельный Голован".
   "Героическим лицом пьесы" выступает в рассказе "Человек на часах" рядовой Постников, который, повинуясь голосу "непокорного сердца", оставляет свой пост у Зимнего дворца и спасает утопающего.
   Жаждет "переведаться со злом" молодой воспитанник Инженерного училища Николай Фермор ("Инженеры-бесеребреники"), отваживаясь - наперекор духу своей среды - служить отечеству с совершенным бескорыстием.
   Таким образом, как ни значительна сила обстоятельств, теснящих лесковских "праведников", каждый из них, подобно Ивану Северьянычу, на свой лад следует тому же нравственному принципу- "толцытеся!", находя в себе силы "одействорять" свои непосредственные побуждения и душевные порывы.
   Этой стороной своего духовного облика "праведники" Лескова оказались впоследствии близки зачинателю новой социалистической литературы М. Горькому и, по его признанию, повлияли на формирование его новаторской концепции Человека, отвечающей Духу революционной эпохи.
   Знаменательно, что, выделяя в письме к молодому К. Федину самые существенные моменты этой концепции, Горький пишет, что человек дорог ему "своей волей к жизни, своим чудовищным упрямством быть чем-то больше себя самого, вырваться из петель тугой сети историческою прошлого, подскочить выше своей головы". [20] И при этом прямо опирается на Лескова, который, по его словам, показывает "людей более значительных", чем герои многих известных европейских романистов, "вовсе не потому только, что они наши русские, а потому, что они больше люди". [21]
   Горькому импонирует в лесковских "праведниках" их высокая внеличная устремленность. Он живо улавливает земной, чуждый церковной ортодоксальности, гуманистический пафос деятельности этих героев, "очарованных любовью к жизни и людям". [22]
   Самому Лескову такие стимулы их поступков, как непосредственное сострадание, нетерпимость ко злу и неправде, братская любовь, - чувства, естественно возникающие в их сердцах, - представляются самыми высокими и самодостаточными мотивами поведения, не требующими для себя какой-либо иной опоры, какой может послужить, скажем, религиозное сознание нравственного долга. Порой эти душевные влечения "праведников" прямо противопоставляются в рассказах писателя традиционным христианским добродетелям, которые канонизировались житийной литературой: постоянной заботе о чистоте своей души, страху перед божьим судом, стремлению отойти от зла, укрывшись от него в стенах монастыря. "Очеловечить евангельское учение - это задача самая благородная и вполне своевременная", - замечает Лесков в письме к А. С. Суворину 13 апреля 1890 г. (11, 456). По существу в цикле рассказов о "праведниках" он и выполняет именно эту задачу. Самым большим сокровищем души его любимых героев оказывается именно запас человечности, способность, преодолевая все временные, бытовые, исторические ограничения, вставать друг к другу в собственно человеческие, братские, свободные отношения.
   Чуждый идей революционного преобразования действительности, Лесков в то же время по-своему верил в возможность реализации этого идеала. ""Единство рода человеческого", что ни говорите, - не есть утопия", - заявляет он в своем позднем письме (11, 404). И далее, опираясь на народный взгляд, решительно отмежевывается от ортодоксально-религиозного истолкования идеи всечеловеческою духовного родства.
   С этой верой писателя в преодолимость нарастающего отчуждения, раздробленности жизни связана и излюбленная форма его повествования сказ, - предполагающая живую обращенность повествования к другому человеку, постоянный контакт с ним, уверенность в том, что все рассказываемое близко его душе. Знаменательна в этом смысле широко используемая в экспозиции произведений Лескова типично ренессансная ситуация: случай (непогода, бездорожье) свел друг с другом множество самых разных людей, разного положения, образования, жизненного опыта, несхожих характеров и привычек, взглядов и убеждений. Казалось бы, ничто не соединяет этих случайных встречных, составляющих пеструю людскую толпу. Но вот кто-нибудь из них, неприметный до поры до времени человек, начинает рассказ, и при всей своей простоте и незатейливости этот рассказ вдруг мгновенно изменяет атмосферу общения, порождая отношения душевной открытости, участливости, единодушия, равенства, родства.
   Именно в искусстве сказа в наибольшей степени проявилась народная основа творческого дара писателя, сумевшего, подобно Некрасову, как бы изнутри раскрыть многообразные характеры русских людей. Восхищаясь самобытным талантом Лескова, Горький впоследствии писал: "Люди его рассказов часто говорят сами о себе, но речь их так изумительно жива, так правдива ж убедительна, что они встают перед вами столь же таинственно ощутимы, физически ясны, как люди из книг Л. Толстого и других...". [23] В искусном плетении "нервного кружева разговорной речи" Лесков, по убеждению Горького, не имеет равного себе. Сам Лесков придавал большое значение "постановке голоса" у писателя и всегда считал ее верным признаком его талантливости. "Человек живет словами, и надо знать, в какие моменты своей психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова", - говорил он в беседах с А. И. Фаресовым. [24] Писатель гордился яркой выразительностью живой речи своих героев, которая достигалась им ценой "огромного труда". Создавая на основе большого жизненного опыта колоритный язык своих книг, Лесков черпал его из самых разнообразных источников: "...собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету, в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях", [25] заимствовал из любовно собираемых им старинных книг, летописей, раскольничьих сочинений, усваивал его из общения с людьми самых разнообразных социальных положений, разного рода занятий и интересов. В итоге этой "упорной выучки", как справедливо заметил современный исследователь, Лесков "создал свой словарь великорусского языка с его местными говорами и пестрыми национальными отличиями, открывающими широкий путь новому живому словотворчеству". [26]
   Влюбленный в живое народное слово, Лесков артистически обыгрывает его в своих произведениях и к тому же охотно создает свои слова, переосмысляя иностранные термины в духе и стиле "народной этимологии". Насыщенность произведений писателя разного рода неологизмами и разговорными речениями так велика, что порой она вызывала известные нарекания со стороны современников, которые находите ее избыточной и "чрезмерной". Так, Достоевский в ходе литературной полемики с Лесковым критически отозвался о ею пристрастии "говорить эссенциями". [27] Подобную укоризну обратил однажды к писателю и Л. Толстой, усмотрев излишество характерных выражений в его сказке "Час воли божией". [28] Верный своей оригинальной художественной манере, сам Лесков, однако, не признавал правомерности подобных упреков. "Этот язык, как язык "Стальной блохи", дается не легко, а очень трудно, и одна любовь к делу может побудить человека взяться за такую мозаическую работу", - замечал он в письме к С. Н. Шубинскому (11, 348), возражая против обвинений в искусственности и манерности. "Писать так просто, как Лев Николаевич Толстой, - я не умею, - признавался он в другом письме. Этого нет в моих дарованиях <...> Принимайте мое так, как я его могу делать. Я привык к отделке работ и проще работать не могу" (11, 369).
   Отношение Лескова к слову роднит его с тем направлением в русской литературе (Б. М. Эйхенбаум называл его "филологизмом"), которое берет свое начало в борьбе "шишковистов" с "карамзинистами" и ярко проявляет себя в творчестве писателей-филологов 30-х гг. - Даля, Вельтмана, в значительной степени подготовивших своей деятельностью его речевое новаторство. [29]
   Творчество Лескова, сумевшего столь глубоко осознать противоречивые возможности русской жизни, проникнуть в особенность национального характера, живо запечатлеть черты духовной красоты народа, открыло новые перспективы перед русской литературой. Оно является живой частью нашей культуры и продолжает оказывать живительное воздействие на развитие современного искусства, в котором проблемы народного самосознания и народной нравственности продолжают оставаться актуальными и самыми значительными проблемами.
   ----------------------------------------------------------------------
   [1] Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 275-276.
   [2] Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 6. М., 1955, с. 218.
   [3] Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24. М., 1953, с. 228.
   [4] Там же, с. 235.
   [5] Лесков Н. С. Собр. соч. в 11-ти т., т. 11. М., 1953, с. 12. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).
   [6] См. об этом в воспоминаниях Н С. Лескова о П. Якушкине: Якушкин П. И. Соч. СПб., 1884, с. XXXIV.
   [7] Гражданин, 1873, № 4, с. 125.
   [8] Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 6. М., 1955, с. 82.
   [9] Салтыков-Щедрин М. Е. Собр.  соч.  в 20-ти т., т. 9. М., 1970, с. 33.
   [10] Былины. Л., 1957, с. 47.
   [11] Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. 8. М., 1969, с. 280.
   [12] См. об этом: Лужановский А. В. Неопубликованные письма Н. С. Лескова к И. С. Аксакову. - Учен. зап. Иванов, пед. ин-та, 1973, т. 115, с. 151-162.
   [13] Возможно, впрочем, что, выстраивая в своей хронике эту цепочку парадоксов, он отталкивается также и от известной идеи Платона о государстве, благо которого, по убеждению античного мыслителя, зависит от того, в какой мере каждый из его граждан верен своему делу. Сочинения Платона Лесков имел в своей библиотеке и часто их перечитывал.
   [14] Горячкина М С. Сатира Лескова. М., 1963, с. 51-52.
   [15] Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24, с. 233.
   [16] Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 9. М., 1956, с. 35, 46.
   [17] Там же, с. 38.
   [18] Жития как литературный источник. - Новое время, 1882, № 2323.
   [19] Об этой особенности миросозерцания позднего Толстого см. в кн.: Купреянова Е. Н. Эстетика Л. Н. Толстого. М.-Л., 1966, с. 242-245.
   [20] Федин К. Горький среди нас. - Собр. соч., т. 9. М., 1962, с. 311.
   [21] Там же, с. 312.
   [22] Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24, с. 232.
   [23] Там же, с. 236.
   [24] Фаресов А. И. Против течений. СПб., 1904, с. 273.
   [25] Там же.
   [26] Гроссман Л.  Н. С. Лесков. М., 1945, с. 283.
   [27] Гражданин, 1873, № 18, с. 537.
   [28] Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями. М., 1962, с. 520.
   [29] См. об этом: Эйхенбаум Б. М. О прозе. Л., 1969, с. 327-356.
   Глава двадцать четвертая
   Л. Н. ТОЛСТОЙ
   Лев Николаевич Толстой (1828-1910) вошел в литературу повестью "Детство" в год смерти Гоголя и сразу был признан современниками крупнейшим художником слова в поколении писателей, выступивших после автора "Мертвых душ". Определяя магистральную линию русских общественно-литературных исканий в письме к начинающему писателю, Некрасов не случайно связывает их имена: "Не хочу говорить, как высоко я ставлю <...> направление вашего таланта н то, чем он вообще силен и нов. Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда - правда, которой со смертию Гоголя так мало осталось в русской литературе <...> Эта правда в том виде, в каком вносите вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое". [1] В этих словах Некрасова определена и предугадана одна из характернейших особенностей всего творчества Толстого.
   Деятельность Толстого - художника и публициста, продолжавшаяся около 60 лет, закрепила за его героем определение "толстовский" не только в плане авторском, но и автобиографическом. Путь толстовского героя от предреформенного десятилетия до первой русской революции был теснейшим образом связан с движением русской истории н обусловлен, как показал В. И. Ленин, всей сложностью и противоречивостью русской пореформенной эпохи.
   От начала и до конца путь Толстого - человека и писателя последователен даже в своей непоследовательности. Так называемые "уходы" Толстого из литературы (своего рода границы "периодов" его творчества) поступательное движение личности художника и мыслителя, проверяющего опыт истории текущим днем, нравственные постулаты и критерии - эпохой.
   Мир идей Толстого подвижен. Столь свойственные ему скептицизм и ирония, пронизывающие весь дневник писателя, постоянно приводили его к вопросу "Да уж не вздор ли все это?" или к мысли "не то". Но самоанализ Толстого, уникальный по глубине и беспощадности, обращал скепсис и иронию в позитивно-динамические начала. Сомнение требовало пересмотра явлений и теорий с новых и разных точек зрения.
   Неодолимую потребность в самоанализе и исповеди Толстой испытывал на протяжении всей жизни. И то, и другое - в его дневниках, которые велись почти ежедневно на протяжении 60 лет, в письмах полуисповедях-полутрактатах, в программной публицистике 80-90-х гг. Наконец - во всем его художественном творчестве.
   Страстность поиска истины обратила писателя с самого начала его творческого пути к уже "добытому знанию". Разнообразные философские построения от стоических до эпикурейских, религиозные учения разных времен и народов подвергались пристрастному анализу Толстого. Нравственно-философская проблематика определяла направленность его интересов. Одним из самых главных предметов внимания являлась жизнь человеческой души, прежде всего души народа, в которой писатель видел абсолютную ценность.
   "Истина в движеньи - только". [2] Эта дневниковая запись 1857 г., находящаяся в ряду толстовских размышлений и ассоциаций - философских, психологических, исторических, литературных, по-своему синтезирует опыт понимания и чувствования сложнейшей связи человека и общества, текущего дня и истории. Значительно позднее, уже в 1891 г., эта же мысль высказывается Толстым в развернутом и прокомментированном виде: "Свободы не может быть в конечном, свобода только в бесконечном. Есть в человеке бесконечное - он свободен, нет - он вещь. В процессе движения духа совершенствование есть бесконечно малое движение - оно-то и свободно - и оно-то бесконечно велико но своим последствиям, потому что не умирает" (52, 12).
   Идея нравственного совершенствования - одна из кардинальных и наиболее противоречивых сторон философской мысли Толстого - оформилась в период его творческого становления. ?В дальнейшем она получила своеобразную интерпретацию и в огромной степени повлияла на эстетические воззрения писателя. На протяжении всей жизни Толстой снимал с нее покровы отвлеченности, но никогда не терял веры в нее как в главный источник возрождения человека и общества, реальную основу "человеческого единения". [3] Толстовский анализ этой идеи определялся восприятием человека как "микромира" современной общественной патологии, сопровождался неустанным исследованием явлений "текущей действительности", двигавших Россию к XX веку. "Текущий день", история и эпоха являлись критериями этого анализа. Духовным ориентиром - народ.
   1
   Одно из первых творческих начинаний Толстого носило заглавие "Что нужно для блага России и очерк русских нравов" (1846). [4] Но первый достоверно реализованный (хотя и не завершенный) набросок получил название "История вчерашнего дня" (1851). Переход от масштабности, почти "универсальности" задачи в 1846 г. к анализу ограниченного временного отрезка человеческого бытия в 1851 г. явился следствием ежедневного пятилетнего наблюдения Толстого за ходом собственного внутреннего развития, зафиксированного в его дневнике, наблюдения пристрастно-самокритичного, в итоге которого прошедший день из элементарной временной единицы жизни каждого человека трансформировался в факт истории.
   "Пишу я историю вчерашнего дня, - предваряет Толстой сюжет наброска. ...Бог один знает, сколько разнообразных, занимательных впечатлений и мыслей, которые возбуждают эти впечатления, хотя темных, неясных, но не менее того понятных душе нашей, проходит в один день. Ежели бы можно было рассказать их так, чтобы сам бы легко читал себя и другие могли читать меня, как и я сам, вышла бы очень поучительная и занимательная книга, и такая, что не достало бы чернил на свете написать ее и типографчиков напечатать. С какой стороны ни посмотришь на душу человеческую, везде увидишь беспредельность и начнутся спекуляции, которым конца нет, из которых ничего не выходит и которых я боюсь" (1, 279).
   Повесть "Детство" - начальная часть романа "Четыре эпохи развития", задуманного летом 1850 г. "Детство", эпоха первая, было закончено летом 1852 г. Работа над "Отрочеством" (1854) и "Юностью" (1857) затянулась, неоднократно перебивалась другими реализовавшимися замыслами. "Молодость", эпоха четвертая написана не была. Но и "Записки маркера" (1853), и "Утро помещика" (1856), и "Люцерн" (1857), и "Казаки" (1852-1863) несомненно связаны с проблематикой "Молодости" и являют собою различные варианты исканий героя, переступившего порог юности.
   История детства сюжетно развертывается в течение двух дней (впервые это было отмечено Б. М. Эйхенбаумом). Пристальный и целенаправленный интерес к каждому прошедшему, настоящему и будущему дню собственной жизни, очевидный в любой записи толстовского дневника, начатого в 1847 г., своеобразно преломляется в художественном творчестве писателя. Сюжет "Набега" (с акцентом на движение времени суток) укладывается в два дня, "Рубки леса" - в день. "Севастополь в декабре месяце" (выросший из замысла "Севастополь днем и ночью") охватывает события одного дня. "Севастополь в мае" освещает жизнь двух дней севастопольской обороны. "Севастополь в августе" дает трагическую картину двух последних дней защиты города. "Роман русского помещика" выливается в "Утро помещика".
   День мыслится Толстым как своего рода единица исторического движения человечества, в которой проявляются и обнаруживаются самые общие и вечные законы человеческого бытия, как и самой истории, которая являет собою не что иное, как множественность дней. В 1858 г. Толстой запишет в дневнике: "...при каждом новом предмете и обстоятельстве я, кроме условий самого предмета и обстоятельства, невольно ищу его место в вечном и бесконечном, в истории" (48, 10). А спустя почти четыре десятилетия, в середине 90-х гг., Толстой, отметит: "Что такое время? Нам говорят, мера движенья. Но что же движенье? Какое есть одно несомненное движенье? Такое есть одно, только одно: движенье нашей души и всего мира к совершенству" (53, 16-17).
   Одна из сложнейших задач, вставших перед молодым Толстым, заключалась, как известно, в "сопряжении" подробностей описания с обобщениями, обширными философскими и лирическими отступлениями. Сам писатель определял эту задачу для себя как проблему сочетания мелочности и генерализации. В художественном мире Толстого 50-х гг. понятие день связано непосредственным образом с решенном этого главного для толстовской философии и поэтики вопроса: конкретная временная единица жизни отдельной личности, общества н человечества выступает у Толстого как определенная художественно-философская форма осмысления жизни человека и движения истории в их единстве. Позднее в черновиках "Войны и мира" Толстой заявит о необходимости отказаться от "несуществующей неподвижности во времени, от того сознания, что <...> душа нынче такая же, как была вчера и год назад" (15, 320), и положит тезис о "движении личности во времени" в основу философско-исторической концепции романа.
   Таким образом, внимание молодою Толстого к ограниченному временем отрезку человеческой жизни явилось естественным следствием мироощущения писателя и свидетельствовало об определенных и очень важных особенностях его творческого метода.
   Из полемики Толстого с Некрасовым, произвольно изменившим заглавие "Детство" при публикации повести в "Современнике" на "Историю моего детства", очевидно, что идейно-художественный замысел повести определялся задачей выявления всеобщего в частном. Детство как обязательный этап человеческого становления исследовалось Толстым с целью обнажения позитивных и максимально действенных возможностей, таящихся в этом периоде жизни каждого человека. Мир чувств, эмоций, стихия переживаний, пробуждение самосознания и анализа в ребенке не скованы. Узы общественной условности и социальной предрешенности еще не обрели своих прав, хотя их давление героем повести уже ощущается. Этот трагический мотив (судьбы Натальи Савишны, Карла Иваныча, Иленьки Грапа) сливается с другим, личным (и одновременно общечеловеческим) - смертью матери. Глава "Горе" (у гроба maman), предпоследняя глава повести, замыкает эпоху детства, к которой повествователь (и в равной мере автор) обращаются как к безусловно плодотворному источнику добра.
   Замысел "Четырех эпох развития" Толстой определяет как "роман человека умного, чувствительного и заблудившегося" (46, 151). Все части трилогии объединяются единой целью - показать становление человеческой личности в непосредственных и неоднозначных связях с действительностью, исследовать характер в его противоречивом стремлении утвердиться в обществе и противостоять ему, [5] вскрыть в духовном развитии ребенка, отрока, юноши проявления застывших и тормозящих духовное развитие понятий, представлений и узаконенных форм общежития, выявить источник духовного самотворчества личности.
   Герою трилогии Николеньке Иртеньеву право именоваться личностью дают анализ, критическое незнание и самопознание, нравственный и социальный предмет которых расширяется и углубляется с переходом от детства к юности. То и другое выводит героя из кризисов на новую ступень миропонимания и дает ему ощущение пути к другим людям как реальной возможности. Психологический анализ Толстого, подготовленный художественными достижениями Пушкина, Гоголя и Лермонтова, - "диалектика души" (по образному определению Чернышевского) открывал новые возможности в "обретении" личностью самое себя.
   Идея "единения людей" па протяжении всего творческого пути связывалась Толстым с понятием добра как начала "соединяющего" (46, 286; 64, 95 и др.). Поскольку нравственное всегда являлось для Толстого главной формой осмысления социального, понятие "добро" у писателя включало в себя многообразные проявления человека, которые вели к устранению личной и общественной дисгармонии. Уже после выхода "Детства", в 1853 г., Толстой писал: "...мне кажется, что основание законов должно быть отрицательное неправда. Нужно рассмотреть, каким образом неправда проникает в душу человека, и узнав ее причины, положить ей преграды. Т. е. основывать законы не на соединяющих началах - добра, а на разъединяющих началах зла" (46, 286).
   В обращении к воображаемому читателю "Четырех эпох развития", предваряющем непосредственный анализ "дней", составляющих "эпохи", повествователь определяет сюжет и характер анализа записок и предопределяет путь самоанализа героя. "Все замечательные случаи" жизни для повествователя - суть лишь те, в которых ему "перед собою нужно было оправдаться" (1, 108). Ретроспективный взгляд из настоящего ищет подтекст тех поступков героя, которые позволяют раскрывать одну слабость за другой. Исследование морального негативизма в себе и других (восходящее во многом к эстетике Руссо) - ведущая тема толстовского дневника - обретает художественное выражение. Но тему повести - детство - эта рационалистическая заданность сковывает.