Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   Само начало стихотворения кажется непостижимым в соотнесении с биографией Тютчева и известными его политическими и религиозными воззрениями. Тютчев, утверждавший, что только православие является истинно христианской религией и что именно православная церковь, а не государство и политическая система, должна объединить народы вокруг России, заявляет в начале стихотворения о своей любви к лютеранскому богослужению и находит высокие прочувствованные слова для характеристики его обрядов:
   Я лютеран люблю богослуженье,
   Обряд их строгий, важный и простой.
   Уже из первого четверостишия читатель узнает, что источник этой любви кроется в том, что обряды лютеранской церкви раскрывают поэту нечто существенное в религии и в ее исторических судьбах.
   Сих голых стен, сей храмины пустой
   Понятно мне высокое ученье.
   Затем парадоксальность хода мысли поэта усиливается. Он любит богослужение потому, что видит в нем отражение распада веры, перехода религии в философию и безверие. Этот момент разрушения открывает сущность веры, дает понять, в частности, что былая пышность обряда отражала ее могущество и наивность. Анализ, вторжение разума разрушает основы религии, но разуму же в момент этого распада открывается и высокое значение веры:
   Не видите ль? Собравшися в дорогу,
   В последний раз вам вера предстоит:
   Еще она не перешла порогу,
   Но дом ее уж пуст и гол стоит,
   Еще она не перешла порогу,
   Еще за ней не затворилась дверь...
   Но час настал, пробил... молитесь богу,
   В последний раз вы молитесь теперь.
   (133-134)
   Таким образом, присутствуя на лютеранском богослужении, поэт ощущает, что "посетил" храм в "минуты роковые" религии.
   Идея постижения божества в момент его разрушения была столь прочно и органично присуща сознанию Тютчева, что этот образ был использован им в качестве поясняющего сравнения:
   Давно ль, давно ль, о Юг блаженный,
   Я зрел тебя лицом к лицу
   И ты, как бог разоблаченный,
   Доступен был мне, пришлецу?
   (154)
   Передавая в своей поэзии страстное стремление к полному, отвергающему все ограничения, познанию ("Фонтан", 1836), Тютчев делал лирическим сюжетом произведений и томление разума, жаждущего "мгновенного" прозрения, и поэтическое воплощение мечты о стихийном приобщении к мировой гармонии.
   В стихотворении "Лебедь" (конец 20-х-начало 30-х гг.) за противопоставлением лебедя и орла стоит скрытое уподобление лебедя лирическому поэту-созерцателю, а орла романтическому бунтарю, гражданскому обличителю в поэзии. Этот подтекст почти не может быть расшифрован читателем - он обнаруживается с полной очевидностью лишь при сопоставлении стихотворения "Лебедь" со стихотворением Тютчева "Байрон. (Отрывок <Из Цедлица>)". Очевидно, мысль о различии двух типов поэтов была для Тютчева в стихотворении "Лебедь" несущественна. Главное противопоставление строится по другим "координатам". Душе, устремленной вверх, к солнцу, эффекту, противопоставляется созерцательная глубокая натура, способная приобщиться к вселенной в ее целостности.
   "Орел - персонаж "верха", противопоставлен Лебедю - герою безгранично распахнутого мира <...> Показательно, что при таком сопоставлении "орел" оказался совмещенным с днем, а "лебедь" - с ночью", - пишет современный исследователь. [24] Это заключение можно дополнить: хотя поэт действительно говорит о "двойной бездне", окружающей лебедя, он разумеет не только безграничность распахнутого вокруг созерцающего разума мира, но и структурность этого мира. Лебедь находится в середине безгранично большой сферы.
   В отличие от орла, который "неподвижными очами в себя впивает солнца свет", т. е. глядя не видит, лебедь не глядя видит (стихия "лелеет" его "всезрящий сон"), и видит он именно гармонию сферической бесконечности мира:
   И полной славой тверди звездной
   Ты отовсюду окружен.
   (104)
   Четкая, изящная и лаконичная композиция стихотворения, состоящего из трех строф и не содержащего декларативного разъяснения символа, отражает идею изящества, законченности и таинственности структуры вселенной.
   Если "Видение" изображает "беспамятство" спящего человечества, прозревающего открытую и живую суть мирозданья лишь бессознательно, в снах творческих душ - художников, которые "тревожатся", ощущая неполноту своего знания, то в знаменитом стихотворении "Как океан объемлет шар земной..." (1830) спящее человечество приобщается к космосу и постигает красоту и гармонию мирозданья. Стихотворение это начинается уподоблением жизни человечества, "объятой снами", земному шару - сфере, охваченной, "объятой" океаном. Восприятие духовной сферы как обладающей материальными свойствами нередко проявляется в творчестве Тютчева. В стихотворении "Как сладко дремлет сад темно-зеленый..." (1836) поэт говорит, например, об "освобожденных сном" думах людей:
   Мир бестелесный, слышный, но незримый.
   Конец стихотворения "Как океан объемлет шар земной..." весьма близок к окончанию "Лебедя". Красота мирозданья и здесь воплощается в образе сферы.
   Небесный свод, горящий славой звездной,
   Таинственно глядит из глубины,
   И мы плывем, пылающею бездной
   Со всех сторон окружены.
   (113)
   Можно было бы сказать, что и здесь и в "Лебеде" сферический образ космоса призрачен, - ведь небо лишь отражается в воде, и полное совпадение верха и низа сферы - иллюзия. Однако эта иллюзия, этот созданный мечтой образ соответствует реальности. Подобно тому как "океан объемлет шар земной", а сны и мечты - земную жизнь, звездное небо составляет оболочку земного шара с его материальным бытием и духовной сферой, окружающей человека.
   Космическая тема, представленная в творчестве Тютчева с такой серьезностью и глубиной, как ни у одного поэта его времени, волновала не только натурфилософов-любомудров 30-х гг., но и погруженных в бурные политические интересы людей 60-х гг. В частности, данное стихотворение высоко оценил Некрасов: "Последние четыре стиха удивительны: читая их, чувствуешь невольный трепет", - писал он о космическом апофеозе, которым заканчивается произведение. [25] Для самого Тютчева космическая тема была естественным и необходимым порождением его взгляда на природу и взаимоотношения человека с нею.
   В стихотворении "Не то, что мните вы, природа..." (1836), написанном в традициях гражданской обличительной лирики XVIII в., Тютчев обрушивает в выражениях, сходных с теми, которыми Г. Р. Державин клеймил недостойных властителей ("Властителям и судиям"), свой гнев на людей, равнодушных к природе, видящих в ней "слепок", "бездушный лик". Неспособность проникнуться любовью к природе и стремлением понять ее язык Тютчев рассматривает как убожество, признак нравственной неполноценности.
   Не то, что мните вы, природа:
   Не слепок, не бездушный лик
   В ней есть душа, в ней есть свобода,
   В ней есть любовь, в ней есть язык...
   ...............................................
   Вы зрите лжет и цвет на древе:
   Иль их садовник приклеил?
   Иль зреет плод в родимом чреве
   Игрою внешних, чуждых сил?
   (149)
   Стихотворение утверждает идею суверенности природы и направлено как против вульгарных материалистов, проповедующих безоглядное произвольное вторжение человека в мир природы, подчинение ее воле человека, так и против церковного догмата о природе как "слепке" воли бога. [26]
   Произведение Тютчева обнаруживает явные следы творческой реакции поэта на стихотворение К. Н. Батюшкова "Есть наслаждение и в дикости лесов...", которое, очевидно, произвело на него большое впечатление. Отголоски его содержатся и в других произведениях поэта ("Нет, моего к тебе пристрастья...", "Певучесть есть в морских волнах...", и др.).
   В свое время на то же стихотворение Батюшкова откликнулся Пушкин в гимне Председателя в маленькой трагедии "Пир во время чумы". Однако если Пушкин "подхватывает" и по-своему развивает тему притягательности для человека грозных, роковых явлений природы, бросающих вызов активности, воле, бесстрашию человека, способного противопоставить свое самосознание стихии, Тютчев в данном стихотворении развивает идею родства человека с матерью-природой и обязательств, которые накладывает это родство на мыслящую личность. В творчестве Тютчева проблема взаимоотношений человека и природы находит свое выражение в лирических мотивах суверенности природы и ее нравственного влияния на человека, родства человека с природой и трагизма его роковой разобщенности со всем сущим. [27]
   В стихотворении "Нет, моего к тебе пристрастья..." (1836), перефразируя обращение Батюшкова к природе (у Батюшкова: "...ты, природа-мать, Для сердца ты всего дороже!" - у Тютчева: "...моего к тебе пристрастья Я скрыть не в силах, мать-Земля!"), Тютчев декларирует упоение "природным" состоянием, освобожденностью от груза дум, от сложной духовной жизни и от порабощения трудом, целенаправленной деятельностью и книжностью. Приверженность к земной жизни, к ее простым радостям в данном стихотворении он воплотил в обаятельных образах мира природы, совместив чувственные ощущения с идеальным умонастроением:
   Бродить без дела и без цели
   И ненароком, на лету,
   Набресть на свежий дух синели
   Или на светлую мечту...
   (137)
   В этих заключительных строках разговорные и просторечные выражения (ненароком, набресть, дух в смысле "запах", синель вместо сирень) передают непосредственность, простоту умонастроения лирического субъекта, а традиционный, прочно во шедший в поэзию образ "светлая мечта" - высокую, идеальную устремленность его души. [28] В стихотворении "Певучесть есть в морских волнах..." (1865) пытливая мысль и "ропот", протест человека, не способного примириться со своей участью смертной и бесконечно малой части вселенной, противопоставляются музыке, разлитой в природе и отражающей се гармоничность Средоточием стихотворения, эмоционально "ударной" его частью является изречение французского философа Б. Паскаля. Паскаль, как и Тютчев, размышлял над вопросом о связи человека с природой и отделенноеTM, оторванности его от нее. "Человек не что иное, как тростник, очень слабый по природе, но этот тростник мыслит", - писал Паскаль, [29] подчеркивавший, что человек является наиболее совершенным явлением природы, и рассматривавший способность мыслить кар; источник силы. Тютчев псе в дан ном стихотворении передал ощущение одиночества человека, отторгнутого своим познающим разумом от природы, неспособного проникнуть в гармонию ее стихийных процессов, но и не могущего примириться с этим.
   Человек для Тютчева такая же тайна, как природа, но каждая личность несет свою, особенную тайну. Мир души человека исконно трагичен, в нем кроются стихии разрушения и саморазрушения. Стремясь приобщиться к гармонии, стройному величию вселенной, человек испытывает и притяжение хаоса. Лишь на время в нем засыпают страсти, под которыми "хаос шевелится". Обращаясь к ночному ветру, поэт восклицает:
   О страшных песен сих но пой
   Про древний хаос, про родимый!
   Как жадно мир души ночной
   Внимает повести любимой!
   (144)
   Вместе с тем душа человека, утверждал Тютчев, таит нравственные и творческие силы, которых не знает природа. "Освобождение" скрытых хаотических инстинктов человека опасно, так как при этом может произойти нарушение равновесия духовных сил личности, а попытка вторжения в интимный мир чревата разрушением этого мира. Чем личность нравственно богаче, тем она сложнее и уязвимее, тем тоньше н таинственнее те ее силы, которые бессознательно в естественном своем состоянии порождают самозабвенное чувство и нравственную чистоту, беспокойную мысль и творческое вдохновение.
   Любовь и самое творчество, являясь порождением глубин человеческого духа, несут вместе с тем опасность нарушения гармонии личности и разрушения ее целостности. Этой идеей проникнуто знаменитое стихотворение "Silentium!" (1830). [30]
   Признание, самоанализ, исповедальная лирика чреваты опасностью распада внутреннего мира человека:
   Лишь жить в себе самом умей
   Есть целый мир в душе твоей
   Таинственно-волшебных дум;
   Их оглушит наружный шум,
   Дневные разгонят лучи,
   Внимай их пенью - и молчи!
   Поэт, выражая до конца глубины своего духа, а тем более анализируя их, рискует разрушить их естественное живое состояние. Ведь, по Тютчеву, познание сродни разрушению. Разрушительное стремление познать чужую личность Тютчев находит и в любви: любовь, страсть разрушает охранительную замкнутость и целостность внутреннего мира человека. Жажда самовыражения, достижения полного взаимопонимания делает личность уязвимой. Даже взаимное чувство, обоюдное стремление любящих к растворению своего я в новом единстве мы не может предотвратить бурную разрушительную вспышку индивидуальности, "особности", отчуждения, которая фатально сопровождает влюбленность, по традиции слывущую моментом гармонии душ:
   Любовь, любовь - гласит преданье
   Союз души с душой родной
   Их съединенье, сочетанье,
   И роковое их слиянье,
   И... поединок роковой...
   (191)
   Лирическая тема пагубности этого "рокового поединка", жертвой которого по большей части оказывается женщина, проходит через все творчество Тютчева ("Двум сестрам" (1830), "Сижу задумчив и один..." (1836), "1-е декабря 1837" и "С какою негою, с какой тоской влюбленной" (1837?), "Еще томлюсь тоской желаний..." (1848), "О, как убийственно мы любим..." (1851?), "Предопределение" (1851?), "Не говори: меня он, как и прежде, любит..." (1851-1852) и т. д.). Во многих стихотворениях Тютчева откровенность увлеченного страстью сердца губительна. Она делает его беззащитным перед пошлостью толпы. В стихотворении "Чему молилась ты с любовью..." внутренний мир женщины, способной на глубокие чувства, уподобляется храму, а бездушное светское общество, преследующее ее своим лицемерным судом, рисуется как толпа, оскверняющая храм.
   Мотивы опустошенного святилища или растоптанного, уничтоженного вторжением оазиса объединяют разные по теме стихотворения Тютчева: "Silentium!", "О, как убийственно мы любим..." и "Чему молилась ты с любовью..." (1851-1852). Этот лирический мотив отражает присущее Тютчеву ощущение разрушительности моментов наивысшего душевного и творческого подъема, раскрывающих глубины духовного мира человека и ставящих его перед опасностью сделаться жертвой непонимания, недоброжелательства, осуждения. Вместе с тем, несмотря на опасности, которые несет духовный подъем, это состояние поэт воспринимает как счастье.
   Так грустно тлится жизнь моя
   И с каждым днем уходит дымом;
   Так постепенно гасну я
   В однообразьи нестерпимом!...
   О небо, если бы хоть раз
   Сей пламень развился по воле,
   И, не томясь, не мучась доле,
   Я просиял бы - и погас!
   (125)
   Драматизм конфликтов любви, гибельных страстей, бурь был близок поэту. Он не мыслил счастье как спокойное существование вне бурь и борьбы. Недаром цветение весенней природы, буйство молодых ее сил он воплощал в образах грозы ("Весенняя гроза", "Как весел грохот летних бурь..."), кипения и разлива весенних вод ("Весенние воды").
   Напротив, трагизм "тления", медленного, незримого, "глухого" увядания, трагизм без катарсиса, без героического взлета вызывал глубокую скорбь поэта, его ужасала "боль без отрады и без слез" (189).
   Тютчев часто рисует "крайние", кризисные ситуации, развязки напряженных конфликтов, кульминационные моменты борьбы. В философской его лирике эта особенность его творчества проявляется в том, что мысль поэта стремится к предельному лаконизму, к точной обобщающей сентенции. Переводя изящную, законченную формулу, философский вывод на язык образов, поэт выражает свое понимание сущности, основополагающих начал жизни природы, мироздания и бытия людей. В интимной лирике Тютчева эта особенность его поэзии отражена в "сюжете" стихотворений, изображающих драматические эпизоды "поединка рокового" двух связанных взаимной любовью сердец.
   Наряду с такими драматичными и драматургичными сюжетами в поэзии Тютчева значительное место занимает изображение ситуаций "непроясненного" трагизма, безмолвного, невыраженного страдания, бесследного исчезновения человеческого существования - без отклика, без признания, без отражения его в памяти.
   В стихотворении "14-е декабря 1825" Тютчев рисует восстание декабристов как не принятую народом ("Народ, чуждаясь вероломства, Поносит ваши имена") и историей жертву, подвиг, недостойный названия героического, обреченный па забвение, следствие ослепления, рокового заблуждения. Тютчев осуждает декабристов, но осуждение, которое содержится в его стихотворении, двусмысленно и не абсолютно. Отметая их идеалы, их политические доктрины как неосуществимые, утопичные, он изображает их жертвами энтузиазма и мечты об освобождении. Именно в этом стихотворении Тютчев создает обобщающий образ крепостнической монархии России как "вечного полюса", пронизанного железным дыханием ночи, - образ, предвосхищающий данную Герценом символическую картину последекабрьской реакции ("О развитии революционных идей в России"). Можно отметить своеобразную перекличку образов и идей стихотворения Тютчева, посвященного декабристам, и символического стихотворения "Безумие" (1830). В обоих произведениях жизнь общества воплощается в образе пустыни - выжженной зноем земли ("Безумие") или вечной мерзлоты полюса ("14-е декабря 1825"). Герои обоих произведений - утописты, мечтающие победить роковую мертвенность пустыни, возвратить ее к жизни. Они, по оценке поэта, безумцы, "жертвы мысли безрассудной". Строфа, которой оканчивается "Безумие", однако, не подводит итог мысли автора, осуждающего героя. Более того, вопреки декларированной в начале произведения позиции презрительной жалости к безумцу, ищущему воды в пустыне, конец стихотворения, исполненные лиризма строки о скрытых под песками источниках, шум которых, как кажется герою, он слышит, может скорое восприниматься как апофеоз мечты, чем как ее порицание.
   И мнит, что слышит струй кипенье,
   Что слышит ток подземных вод,
   И колыбельное их пенье,
   И шумный из земли исход!
   (120)
   Недаром эта строфа напоминает начало более позднего стихотворения Тютчева (1862), озвеличивающего дар поэтического прозрения:
   Иным достался от природы
   Инстинкт пророчески-слепой
   Они им чуют, слышат воды
   И в темной глубине земной...
   (217)
   Строфа, завершающая "14-е декабря 1825", двусмысленна, как и все стихотворение. Теплая кровь, дымящаяся и замерзающая на железном ветру, образ, выражающий человеческую беззащитность жертв деспотизма и жестокость силы, против которой они восстали. Исследователь творчества Тютчева Н. В. Королева отмечает, что образ крови в стихотворениях поэта всегда имеет высокий и трагический смысл. [31]
   Вместе с тем последний стих этого произведения - "И не осталось и следов..." - дает основание сблизить "14-е декабря 1825" с лирикой Тютчева 40-50-х гг., в которой тема непроясненного трагизма, обыденного существования "без отрады и без слез", "глухой", бесследной гибели становится одной из ведущих. Стихотворения, в которых отражена эта тема, "Русской женщине", "Как дымный столп светлеет в вышине!..", "Слезы людские, о слезы людские...", "Эти бедные селенья..." - замечательны прежде всего тем, что в них дается обобщающий образ современной поэту русской жизни, а в последнем - поэтическая картина жизни народа. Поэт преклоняется перед нравственным величием крепостных крестьян, видит высокое этическое значение ежедневного подвига труда и терпения "непробужденного народа", но глубоко переживает трагизм пассивности, бессознательности своих современников и неосмысленности их существования. Христианское смирение, покорность не соответствовали его титанической натуре, жаждавшей познания и приобщения к жизни с ее страстями и битвами. Идеал активности, существования, полного тревог и событий, раскрывающего творческие силы личности, уже в 40-х гг., у Тютчева сплетается с размышлениями о судьбе русской женщины, с уверенностью в том, что только деятельная, озаренная общественными, умственными интересами и свободным чувством жизнь может сделать ее счастливой. Трагизм обыденной, "рутинной" жизни, лишенной "общей идеи" и значительных событий, жизни, убивающей высокие устремления и творческие силы человека, в разных аспектах раскрывали представители реалистической литературы второй половины XIX в. Немало страниц посвятил осмыслению этой проблемы Тургенев.
   Тютчев, творчество которого формировалось в лоне романтического направления, в середине XIX в. вплотную подошел к пониманию "человека, стоящего перед лицом исторических потрясении", [32] поэтически выразил психологию активного, сознательно несущего свою историческую миссию современного человека. Таким образом, он решал художественные задачи, которые в той или другой форме занимали писателей-реалистов его времени.
   Обстоятельства личной жизни Тютчева содействовали развитию этой линии его творчества. Поэт стал участником современной драмы, глубоко потрясшей его. Тютчев был человек бурных чувств и страстей. Уже ранние его стихотворения, посвященные любви, поражают силой и откровенностью выражения страсти.
   Если Пушкин в своей любовной лирике неизменно провозглашает как высшее проявление эмоции целомудренное, "очищенное" гуманностью чувство, Тютчев глубоко человечную сущность любви раскрывает через изображение губительной, внутренне конфликтной, роковой страсти.
   Интересный параллелизм и контрастность можно отметить в стихотворениях Пушкина "Ее глаза" и Тютчева "Люблю глаза твои, мой друг...".
   Потупит их с улыбкой Леля
   В них скромных граций торжество;
   Поднимет - ангел Рафаэля
   Так созерцает божество.
   Этими стихами Пушкин определяет очарование глаз любимой женщины.
   Но есть сильней очарованья:
   Глаза, потупленные ниц
   В минуты страстного лобзанья,
   И сквозь опущенных ресниц
   Угрюмый, тусклый огнь желанья.
   (151)
   - как бы спорит с ним Тютчев.
   Выдвигая идею разрушительного начала, таящегося в стремлении к познанию и анализу, в частности в психологическом анализе, Тютчев вместе с тем пристально всматривается в душевную жизнь человека и отмечает неожиданные, непризнаваемые абстрактно нормативными представлениями об отношениях в любви проявления личности.
   Уже в раннем стихотворении "К N.N." (1830) лирический герой наблюдает любимую женщину, пытается на основании ее поступков заключить о ее чувствах, ее характере и, удивляясь этому характеру, размышляет о причинах формирования его свойств:
   Благодаря и людям и судьбе,
   Ты тайным радостям узнала цену,
   Узнала свет: он ставит нам в измену
   Все радости... Измена льстит тебе.
   (111)
   Подобно Фаусту Гете, субъект лирики Тютчева сочетает буйство страстей с холодным аналитическим умом. Не только любимая женщина, но его собственная личность делается объектом наблюдений поэта. В стихотворениях Тютчева, передающих сильное, подчас глубоко трагическое чувство, поэт нередко предстает как наблюдатель, пораженный зрелищем губительных, роковых и прекрасных проявлений страсти.
   О, как убийственно мы любим.
   Как в буйной слепоте страстей
   Мы то всего вернее губим,
   Что сердцу нашему милей!
   (188)
   О, как на склоне наших лет
   Нежней мы любим и суеверней...
   (197)
   За склонность к анализу, размышлению, наблюдению он готов осудить себя, отказать себе в праве на непосредственное чувство.
   Ты любишь искренно и пламенно, а я
   Я на тебя гляжу с досадою ревнивой...
   (191)
   Так обращался Тютчев к женщине, которую горячо любил, страсть к которой составила счастье и трагедию его жизни после приезда в Россию.
   В 1844 г. Тютчев вернулся из-за границы, в 1850 г. сблизился, а затем вступил в гражданский брак с Е. А. Денисьевой - преподавательницей Смольного института, где учились его дочери. Тютчев был дважды женат, оба раза на иностранках, женщинах аристократического происхождения. Живя за границей или в Петербурге, он вращался в придворном кругу. Денисьева, хотя и была дворянкой по происхождению и институткой по воспитанию, по своим умственным интересам и по психологическому складу резко отличалась от светских женщин, с которыми до того встречался Тютчев. Страстная, смятенная, уязвимая, безразличная к искусству и болезненно реагировавшая на общественное мнение. Денисьева была русской женщиной новой эпохи. Совершенно не соответствовавшая тем типам женщин, которые были опоэтизированы в лирике 30-40-х гг., она во многом предвосхищала героинь Достоевского. Душевный мир этой женщины был близок Тютчеву, уже в конце 20-х-начале 30-х гг. сделавшего греховные, губительные чувства элементом своего поэтического мира. [33] Однако именно Денисьева раскрыла Тютчеву душевный надрыв современного человека, остро ощущающего распад привычных связей, начавшуюся перестройку казавшихся незыблемыми бытовых и социальных форм жизни русского общества.
   Глубокое и прочное взаимное чувство Тютчева и Денисьевой привело к тому, что у поэта возникло второе, "случайное" семейство, - явление, которое считали характерным для русской жизни переломной эпохи Достоевский, Толстой, Писемский. Излюбленная мысль поэта о разрушительности страсти, обнажающей внутренний мир человека и делающей его беззащитным перед чуждым вторжением, получила подтверждение в виде жестокой травли, которую привычное и "родное" ему высшее общество обрушило на любимую им женщину. Но эти губительные, сведшие ее в могилу переживания не только глубоко ранили ее, но и активизировали ее натуру, раскрыли силу ее характера, тонкость чувств, способность на самопожертвование, чистоту и возвышенность ее духовного строя.