Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   "Анна Каренина" - эстетическая реализация важнейших социально-философских исканий Толстого, предварившая их логическое оформление в философском трактате. Вместе с тем самоопределение Толстого на позициях патриархального крестьянского демократизма, его отречение от своего класса, разрыв с ним - это важнейший факт биографии самого писателя. Левин лишь открыл веру. Но вопрос о практическом переходе к "новой", "трудовой народной жизни", вставший перед ним задолго до знакомства с философией жизни мужика Фоканыча, остался для него в сфере умозрительной.
   6
   В субъективном аспекте перелом в мировоззрении толстого - не что иное, как окончательное утверждение писателя в истине "народной веры": ориентацией на народное сознание был ознаменован весь предшествующий период его деятельности начиная с повести "Детство".
   Переход Толстого на новые позиции сопровождался самым пристальным изучением официального православного христианства, исповедуемого и народом, и людьми "образованного сословия". К богословским трактатам Толстого привело осознанное им противоречие между христианскою верой "правящего" класса и его "антихристианскою" жизнью. Итогом этого изучения явилось отрицание существующего общественного строя как несовместимого с "истинным христианством" и признание необходимым "очищения" нравственной природы народа, развращенной бытующим злом: "...хотя я и видел то, что во всем народе меньше было той примеси оттолкнувшей меня лжи, чем в представителях церкви, я все-таки видел, что и в верованиях народа ложь примешана была к истине" (23, 56).
   Критическая "штудия" богословских сочинений и внимательнейший анализ текста Евангелия вылились в работы "Исследование догматического богословия" (1879-1884), "Соединение и перевод четырех Евангелий" (1880-1881), "Краткое изложение Евангелия" (1881-1883). Утверждение непогрешимости церковного авторитета, церковные догматы, учение о божественности Христа и его воскресении и противопоставление земной жизни - загробной подвергаются сокрушительной критике Толстого. В основе ее разрыв (точнее - пропасть) между "практической этикой" - учением Христа и утилитарной философией оправдания и узаконения церковью насилия и зла как нормы общественной жизни. Толстовское понимание сущности религии и христианства как нравственного учения о том, что придает смысл земному существованию человека (слияние личной жизни с общей), излагается в трактатах "В чем моя вера?" (1882-1884), "Царство божие внутри вас" (1890-1893) и "Христианское учение" (1894-1896). Толкование Христа как "сына человеческого" (т. е. отрицание его божественного происхождения), а его заповедей в Нагорной проповеди (Евангелие от Матфея, гл. V) - учения о непротивлении злу насилием - как этического закона не только личной, но и общественной жизни сопровождается в этих работах анализом той "сети" псевдохристианства, которое и составляло, но Толстому, "религию" государства и официальной церкви. [29] "Оттолкнули меня от церкви и странности догматов <...> и признание и одобрение церковью гонений, казней и войн, и взаимное отрицание друг друга разными исповеданиями, но подорвало мое доверие к ней именно это равнодушие к тому, что мне казалось сущностью учения Христа" (23, 307). Многовековая тактика "умолчаний" и "обходов" заповедей Нагорной проповеди вскрывается Толстым в трактате "Царство божие внутри вас", получившем подзаголовок "Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание".
   Нравственное учение, оформившееся в начале 80-х гг., явилось своеобразной социальной декларацией Толстого, основанной на этических идеях христианства, рассматриваемых писателем в качестве земной и реально исполнимой нравственной истины (христианские заповеди при этом толковались писателем не как правила и законы, а как указания идеала). В основе учения лежало отрицание всего существующего общественного устройства как антихристианского по своей сущности. Отсюда - суд над жизнью, острейшая социальная критика всех видов и форм государственного насилия, и прежде всего насилия, облаченного в "тогу" буржуазную. Всеобщее обновление и установление "правды в отношениях между людьми" Толстой связывал с "революцией сознания", начинавшейся с сознательного и последовательного неповиновения "царствующему злу": "Пусть только народ перестанет повиноваться правительству, и не будет ни податей, ни отнятий земли, ни всяких стеснений от властей, ни солдатства, ни войн" (36, 274).
   В учении Толстого первостепенно настойчивое утверждение, что непротивление злу насилием отнюдь не тождественно философии пассивности и сознательной обреченности на страдание: "Пусть не исправится все зло, но будет сознание его и борьба с ним не полицейскими мерами, а внутренними братским общением людей, видящих зло, с людьми, не видящими его, потому что они находятся в нем" (25, 180).
   Учение о непротивлении насилием, рассматриваемое Толстым как действенное средство борьбы с общественным злом, "соблазнами" государственной этики, оправданием насилия наукой, философией и искусством, определит проблематику всего последующего толстовского творчества (как никогда прежде разнообразного по своим жанрам) - публицистики (религиозно-философской, социальной, литературно-эстетической), народных рассказов (и тесно связанной с ними деятельности писателя в издательстве "Посредник"), драматургии, повестей и, наконец, романа "Воскресение".
   Анализ "метафизики лицемерия" (28, 209), уничтожающей в сознании людей различие между добром и злом, начатый Толстым в религиозно-философских трактатах, обретает острейшее социальное звучание в его гражданской публицистике - работах "О переписи в Москве" (1882), "Так что же нам делать?" (1882-1886), "О голоде" (1891), "Страшный вопрос" (1891), "О средствах помощи населению" (1891), "Стыдно" (1895), "Патриотизм и правительство" (1900), "Рабство нашего времени" (1899-1900) и т. д. Существующий общественный строй рассматривается Толстым как "конус [30] насилия" (90, 443): "Чем выше то положение, на котором стоит человек, чем оно выгоднее и поэтому шатче и чем страшнее и опаснее падение с него, тем более верит человек, занимающий это положение, в неизменность существующего порядка, и поэтому с тем большим спокойствием совеет может такой человек совершать как будто не для себя, а для поддержания этого порядка, дела дурные и жестокие" (28, 235). Экономическое рабство народа, нищету производящих блага и роскошь "паразитов жизни", насилие как сущность всех установлений и предписаний государства (войны, тюрьмы, остроги, казни, суды) Толстой рассматривает как следствие "опьянения" властью либо подобострастием. В страстной потребности писателя "пробить окно", "просвет" в область нравственного мира - вера в реальность всеобщей "революции сознания", должной, по Толстому, осуществить исторически назревшую необходимость разрушения самодержавного строя и предотвратить неприемлемую для писателя политическую революцию (внутренне объяснимую и закономерную): "Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв" (25, 394).
   Утопичность положительной программы Толстого (при "самом трезвом реализме" его социальной критики) была вскрыта в известных статьях В. И. Ленина. И там же была показана противоречивость толстовского учения как отражение политической незрелости стихийного крестьянского протеста в период подготовки первой русской революции. Убежденность Толстого в необходимости замены "насильственных начал" общественного устройства "разумными началами" всеобщего равенства, братства и справедливости сопровождалась отсутствием конкретного представления о том, каким должно быть "новое жизнеустройство". Путь общественного преобразования, предлагаемый Толстым и связывавшийся им только с христианской (по его мнению - общечеловеческой) истиной, заключал "непонимание причин кризиса и средств выхода из кризиса, надвигавшегося на Россию". [31] При всем этом в ленинских статьях отмечается тот всемирный общественный резонанс, который не мог не быть вызван искренностью, убедительностью и страстностью критики Толстого, стремившегося "дойти до корня" [32] в поисках настоящей причины бедствий народа.
   По мысли Толстого, внутренний опыт и рассуждение должны отбросить "привычку" думать, что "нравственное учение есть самая пошлая и скучная вещь" (25, 225), и показать, что без учения о назначении и благе человека не может быть никаких "настоящих наук" (25, 336). "Выражением знания" этой главной науки, по Толстому, и является искусство. Напряженные размышления писателя о сущности и задачах искусства после выхода "Исповеди" оформились в программный трактат "Что такое искусство?" (1898), впитавший в себя основную проблематику цикла статей на эту тему 80-90-х гг. Культура классов господствующих, стремящихся уничтожить функцию искусства как "духовного органа человеческой жизни" (30, 177) и "обмануть нравственные требования человека", противопоставляется Толстым (как в статьях 80-х гг., так и в программном трактате) искусству "религиозному", т. е. всеобщему, общечеловеческому, задача которого во все времена одна и та же - дать "знание различия между добром и злом" (30, 4), соединить людей в едином чувстве, в общем движении к установлению правды и справедливости в человеческих отношениях. Толстой прослеживает постепенную утрату искусством (на протяжении последних полутора веков) своей истинной цели, рассматривает падение культуры в прямой связи с отделением искусства высших классов от искусства народного. Культура прошлого и настоящего (от натурализма до декаданса, символизма и реализма) подвергается критике Толстого в равной степени.
   Критическое восприятие собственной художественной практики в трактате "Что такое искусство?" резко и прямолинейно. Это обстоятельство во многом психологически объясняет почти универсальный характер отрицания Толстым искусства конца века. Выступление писателя превращается в своеобразный обвинительный приговор нерезультативному (в максимальном смысле) воздействию культуры на нравственный мир человека: современный диагноз болезни человечества ничем не отличался от диагноза многовековой давности. Уход в мир "соблазнов" - от личных до государственных (39, 144-145) - был столь же притягателен. Разгул насилия и зла - столь же велик. Но вместе с тем через весь трактат проходит идея "подвижности личности по отношению к истине". Отсюда - при крайнем отрицании - переоценку ценностей искусства определяет вера в "воскресение" и человека и культуры.
   В трактате "О жизни" (1886-1887) утверждается, что человеку, "чтобы иметь жизнь <...> нужно вновь родиться в этом существовании разумным сознанием" (26, 367). Разумное сознание мыслится Толстым в 80-90-е гг. как синтез знания сердечного и разумного и рассматривается в качестве главного средства постижения высшей формы нравственного. Одна из центральных глав трактата, построенная как полемический диалог сознания "разумного" и "заблудшего" (26, 371-374) и призванная показать возможность "воскресения" для любой личности, теоретически обосновывала главную тему позднего Толстого.
   Свой личный путь нравственного прозрения писатель считал возможным для каждого и, выступая духовным наставником всех "сословий" общества - от высших классов до народа, - своей художественной практикой стремился не только утвердить долженствование собственной моральной доктрины, но прежде всего дать ей реальную жизнеспособность.
   Важный источник "силы жизни" Толстой еще в "Исповеди" связывал с тем смыслом, который извлекается и усваивается народом из хранимых веками преданий (притч, легенд, пословиц), заключавших в себе испытанную временем нравственную истину. Фольклорные сюжеты, положенные Толстым в основу его народных рассказов, использовались им как идеальная форма перевода "абстрактных" евангельских заповедей в художественно зримые образы, долженствующие стать практическим руководством в повседневном существовании человека. Тематическое разнообразие народных рассказов объединяется рамками толстовского учения, выступающего в них в своем "обнаженном" виде. И только в этих рассказах, приближающихся к жанру народного предания, перевод этических положений из "умозрительной" сферы в "жизненную" сопровождается (в большинстве случаев) утверждением знания о том, "чем люди живы", в качестве знания абсолютного и неколебимого.
   Народные рассказы - один из опытов создания Толстым литературы народной, т. е. общечеловеческой, одинаково адресованной читателям всех сословий. Однако повествованиями о жизни народа эту часть наследия писателя назвать нельзя. Социальные и нравственные конфликты русской деревни как порождение утверждающихся буржуазных форм общежития становятся темой драмы "Власть тьмы" (1886), где разрушение патриархально-крестьянских устоев, порабощение крестьянской личности властью денег и воцарение зла в деревенском быту рассматриваются как трагическое свидетельство угасания "силы жизни" в народе, теряющем связь с землей. Но только - угасания, а не смерти. В нравственном перевороте сознания Никиты значим и подспудный моральный источник добра, изначала присущий народной душе, и суд, вершимый над героем и психологией оправдания насилия всегда живущим голосом народной совести (Митрич и Аким). [33]
   Для героя сословия "господствующего" (от "Крейцеровой сонаты" до "Посмертных записок старца Федора Кузьмича") духовное "воскресение" сложнее: разумное сознание должно его "выстрадать", отвергнув общепринятый, воспринимаемый в качестве должного и тщательно охраняемый приоритет сословно-эгоистического над общечеловеческим. Путь к "свету" героев повестей "Смерть Ивана Ильича" (1886) и "Отец Сергий" (1898) - при всей внешней несхожести их конкретных судеб - внутренне един. Постижение высшей нравственной истины начинается для обоих с катастрофы, отделяющей их от привычного круга жизненных связей. Естественная изоляция (смертельное заболевание) Ивана Ильича и самоизоляция Степана Касатского (монастырь и скит) вытесняют все внешние атрибуты, дававшие пищу их душевной жизни. С утратой привычной жизнедеятельности у Ивана Ильича возникает потребность в новом, неизвестном доселе характере человеческой связи, связи внутренней, исключающей ложь, равнодушие, зло и обман. В отчуждении от сослуживцев и семьи и сближении с "буфетным мужиком" Герасимом - суд над личной и сословной слепотой "неведения". Выстраданное понимание "жизни для других" уничтожает страх смерти и совершает то "рождение духом", о котором писал Толстой в трактате "О жизни", создававшемся одновременно с повестью.
   "Отчаянию обреченности" Ивана Ильича противостоит "отчаяние гордости" Степана Касатского, приведшее его к "богу, к вере, которая никогда не нарушалась в нем" (31, 11). О возвращении к "вере детской" как об одном из этапов собственного "воскресения" Толстой писал еще в "Исповеди". Он толковал ее как восприятие официального церковного учения без должного критического анализа, отвергал и противопоставлял "мистическому" богу "веры детской" - бога "веры народной", олицетворявшего высший нравственный закон. Многолетнее пребывание Степана Касатского в монастыре и затворе и столь же длительная борьба с соблазном "женским" сопровождается постоянно ощущаемым "духовным усыплением" (31, 31) и заменой "внутренней жизни" "жизнью внешней" (31, 28). Растущее тщеславие личной святостью постепенно устраняет потребность уяснения причин тех сомнений, которые угнетали его вначале. Но предваряющая финал катастрофа падения вдруг и сразу обнажает пропасть между "мистическим" учением церкви и истинно христианским жизнепониманием, жизнью "под предлогом бога" и "жизнью для бога". Последняя осмысляется героем как "растворение" в общей жизни людей: "И он пошел <...> от деревни до деревни, сходясь и расходясь с странниками и странницами <...> Часто, находя в доме Евангелие, читал его, и люди всегда, везде все умилялись и удивлялись, как новое и вместе с тем давно знакомое слушали его" (31, 44).
   Тема воскресения, понимаемого как нравственное прозрение, рождается у Толстого из того нового взгляда на жизнь, в основе которого лежало отрицание существующего строя и одновременно учение о непротивлении злу насилием. Моральная доктрина Толстого выливается на практике в разрушительное обличение словом и активнейшую помощь делом (московская перепись, голод 90-х гг., судьба духоборов и т. д.), сопровождается непрестанными цензурными и правительственными репрессиями и приводит к отлучению писателя от церкви в начале 900-х гг. В художественном наследии Толстого свою наиболее полную реализацию обе стороны его нравственного учения находят в романе "Воскресение" (1899), работа над которым длилась десять лет. [34]
   Последний роман Толстого явился единственным произведением "большого" жанра в кризисный период русской романистики 80-90-х гг., отразил сложнейшую проблематику русского общественно-исторического процесса в преддверии первой русской революции и вылился в обвинительный приговор беспримерной обличительной силы.
   "Страшное сцепление конуса насилия" (90, 443) осмысляется в романе как следствие личного и общего "хронического преступления" (32, 10) нравственных заповедей, превратившее общество в "острожное" соединение людей и приведшее к "людоедству", которое начиналось в "министерствах, комитетах и департаментах" и кончалось "в тайге" (32, 414). Религия сословия "господствующего" рассматривалась как практическая философия, обосновывавшая "всякое поругание, насилие над человеческою личностью, всякое уничтожение ее <...> когда оно выгодно" (32, 412). С этих позиций Толстым дискредитируется "арсенал" судебных доказательств, улик, свидетельств, допросов, призванных оправдать наказание, необходимость которого не объяснялась, а признавалась аксиомой.
   Восприятие охраняемых государством и официальной религией форм буржуазного мироустройства Толстой ставит в романе в прямую связь с уровнем нравственности каждой личности и заставляет Нехлюдова по ассоциации с мыслью американского писателя Генри Торо сделать вывод о том, что в современной ему России тюрьма - "единственное приличествующее место честному человеку" (32, 304). Мир "обвиненных", постоянно сопоставляемый Нехлюдовым с миром "обвиняющих", делает для героя очевидным, что "наказание" влекло за собою потерю истинной "крестьянской, христианской нравственности" и усвоение новой, утверждающей вседозволенность насилия. Изображаемое Толстым "заражение" народа пороком одинаково активно как в мире острогов и тюрем, так и в мирском ежедневном быту. И вместе с тем в последнем романе Толстого показано осознанное социальное неприятие народом всего государственного устройства. Встреченный Нехлюдовым в Сибири "свободный старик" символически именует "верноподданных" государства "антихристовым войском", стремящимся устранить возможность исполнения нравственной потребности творения добра.
   Неучастие в преступлении узаконенного насилия и отрицание существующего строя связываются Толстым с определенным уровнем нравственности, выходящим за пределы антихристианской сущности господствующей морали, называемой в романе этикой "общего уровня". Политические ссыльные осмысляются Толстым как люди, стоявшие "нравственно выше" общего уровня и потому зачисленные в "разряд преступников". При этом, однако, "социалисты и стачечники, осужденные за сопротивление властям" и относимые Нехлюдовым к числу "самых лучших" людей общества, в нравственной оценке героя не однозначны: прибавляемое к жажде освобождения народа стремление к возмездию снижает, по мнению Нехлюдова, действенность добра, творимого Новодворовым и Маркелом Кондратьевым.
   Политическая острота проблематики и четкость ее социальной направленности сочетаются в романе с утверждением идеи непротивления злу как главного средства общественного обновления и силы, помогающей каждой личности преодолеть власть и соблазны этики "общего уровня".
   В качестве несомненной истины открывается Нехлюдову знание о том, "что все то страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, которые производили это зло, произошло только от того, что люди хотели делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло. Порочные люди хотели исправлять порочных людей и думали достигнуть этого механическим путем. Но из всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей, сами развратились до последней степени и не переставая развращают и тех, которых мучают" (32, 442), К этому знанию, обретаемому после давно свершившегося отречения от своего "сословия", Нехлюдов логически подводится на протяжении всего романа. Его обращение к заповедям Нагорной проповеди закономерно и органично. Критическое прочтение Евангелия результат той "духовной жизни", которая началась для героя после встречи с Масловой в суде. Финал романа - воспроизведение в максимально сжатой форме исповедальных страниц трактата "В чем моя вера?" и того нового "жизнепонимания", которое излагается в работе "Царство божие внутри вас". В первом трактате каждая из пяти заповедей, внезапно "открытых" Нехлюдовым, "очищается" Толстым от "искажений" веков, во втором - противопоставляется "этике" правительственного и церковного насилия. В тексте самого романа обращение Нехлюдова к Евангелию готовится и сценой богослужения, совершаемого для заключенных ("кощунством и насмешкой" над заповедями Христа), и делом осужденных сектантов (толкующих эти заповеди не по общепринятым канонам), и судьбою Селенина, вернувшегося от неверия к вере "официальной" и "всем существом" сознававшего, "что эта вера <...> была что-то совсем "не то"" (32, 283).
   Тема "воскресения" в романе перестает быть, как известно, личной темой автобиографического героя Толстого. Нравственное прозрение Нехлюдова совершается в начале повествования. Дальнейшей задачей героя становится дискредитация всего общественного устройства и отрицание его. С темой "воскресения" писатель связывает вопрос об исторических судьбах народа, общества и человечества, что существенным образом отражается на художественной структуре романа: образом психологически развивающимся и стержневым в движении сюжета впервые в творчестве Толстого становится героиня из парода.
   Психологическое развитие образа Масловой слагается в романе из двух противопоставленных друг другу процессов и в этом отношении находится в полном внутреннем единстве с принципом контрастного сопоставления, который в художественной структуре романа является ведущим. Жизнь Масловой на "воле" от первых шагов в господском доме с его соблазнами "сладости" до начальных месяцев ее пребывания в остроге - постепенное и закономерное "омертвление" души. Нравственная чистота, которая сохраняется в героине при всей глубине ее "падения", теряет способность быть силой активной и становится лишь источником духовно болезненных ощущений, возникающих всякий раз при воспоминании о том мире, "в котором она страдала и из которого ушла, не поняв и возненавидев его" (32, 167).
   Но изображение социальной закономерности трагедии героини из народа лишь одна из задач Толстого. Непонимание мира зла, восприятие общепринятых и узаконенных "норм" человеческих отношений как должных определяется писателем как "темнота незнания" (32, 304). Это понятие употребляется в романе в сцене вынесения Нехлюдовым нравственного приговора самому себе и связывается с его интеллектуальным прозрением.
   В прямую зависимость от преодоления "темноты незнания" ставится в романе и движение к истине народного сознания. Нравственное воскресение Масловой, "оживление" ее души происходит в "неволе" - в остроге и на этапе в Сибирь. При этом самое "решительное и самое благотворное влияние" (32, 363) оказывают на нее политические ссыльные, о которых и в самом романе и в ряде публицистических работ 90-х гг. Толстой говорит как о "лучших людях" своего времени. Именно они возвращают Масловой веру в добро и в себя, перерождают ее "ненависть к миру" в желание понять его и противостоять всему, что не совпадает с нравственным чувством: "Она очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие этими людьми, и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти шли за народ <...> жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ..." (32, 367). Духовное воскресение народа открыто связывается в романе с деятельностью "политических". И в этом - нравственное оправдание революционной деятельности (при всем неприятии Толстым насильственных методов борьбы) как исторически закономерной формы социального протеста против "царствующего зла".
   Нравственное всегда являлось для Толстого главной формой осмысления социального. [35] Подводя итоги развития русского демократического романа, "Воскресение" утверждает неизбежность народной революции, которая понимается Толстым как "революция сознания", приводящая к неприятию всех форм государственного и классового насилия. Эта тема становится ведущей в наследии писателя 900-х гг.