Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   Таким образом, в повествовании Успенского всегда возникают два потока. С одной стороны, объективная картина жизни - скорбная летопись "народного горя", "горя сел, дорог и городов", "горя деревенской избы", "лошадиного и бесплодного труда"; с другой - исповедь автора в своих "адских муках". Эти два потопа органически сливаются, придавая произведениям Успенского неповторимое своеобразие.
   Нарастание публицистики в творчестве Успенского 70-80-х гг. проистекает под воздействием широких запросов русской, именно народной жизни. Писатель видел, что трудящиеся нуждаются в том, чтобы их вели к свету, разъясняли, где настоящая правда и в чем заключается подлинное счастье. Интеллигенция, обязанность которой состоит в том, чтобы работать для народа и в народе, ждет сильного, искреннего, воодушевляющего и сердечного слова, способного пробудить и поднять на общественное служение, на подвиг, на самопожертвование. В соответствии с этим, говоря словами Щедрина ("Господа ташкентцы"), художник обязан стать в прямые отношения к читателю. Успенский 70-80-х гг. убеждается, что для лучшего освещения "злобы дня" необходимо создание произведений особого типа, в которых художественный образ и публицистика свободно сливаются, взаимно обогащая и усиливая друг друга.
   Успенский нарисовал исчерпывающую картину трагического положения крестьянских масс в условиях капитализма и крепостнических пережитков. Ошеломленный результатами собственных исследований народной жизни, Успенский должен был прийти и пришел к признанию безысходности положения крестьянства. То, что ему было особенно дорого, с чем он связывал свои идеалы, трудящееся крестьянство - получило у него безотрадную оценку. Это явилось одним из источников духовной драмы писателя. Не могли радовать ею и результаты революционной борьбы интеллигенции. "В течение десятилетий после 1861 года русские революционеры, геройски стремясь поднять народ на борьбу, оставались одинокими и гибли под ударами самодержавия". [19]
   "Постоянно остаешься в пустыне и один, не с кем сказать слова", признается Успенский, откликаясь на арест близких и дорогих ему людей (13, 394).
   Перед Успенским возникал мучительный для пего вопрос. Он благоговел перед активными борцами со злом, преклонялся перед красотой самопожертвования. Но спрашивал себя: революционер ли он сам, способен ли он побороть в себе успокоительное желание "не соваться" и от слов перейти к делу, пожертвовать собой? Или же он "напуган", предпочитает сидеть в Чудове и "пописывать"? (14, 23-24). Писатель глубоко скорбел, что не пожег быть с теми, кто с оружием в руках борется за счастье народа. "...все у меня расхищено: осталась одна виновность пред всеми имя (революционерами, - II. П.), невозможность быть с ними, невозможность неотразимая, - осталась пустота, холод и тяжкая забота ежедневной нужды..." (13, 398).
   Глубоко страдая от неудач революционеров, хороня с их провалом и гибелью свои лучшие чувства и заветные надежды, Успенский вместе с тем убеждался в слабости сил, которые вели борьбу за освобождение народа. "А душа-то народа опустошается, да, опустошается. А как бороться? II есть ли такая сила? Я сейчас не вижу, не вижу...". [20]
   Угнетающе действовало на писателя "мерзкое настоящее" - политическая реакция 80-х гг., ренегатство интеллигенции, ее измена идейному наследию 60-70-х гг., всесилие мещанских вкусов и воззрений в журналистике и искусстве, в общественном поведении. В письмах Успенского конца 80-х и начала 90-х гг. постоянно встречаются жалобы на тяжелое нравственное состояние. "Нехорошо, мучительно жить в России теперь, и я не посоветовал бы такой жизни врагу" (14, 91). Успенского давила и терзала цензура, которую он сравнивал с тюрьмой или полицейским участком. "Россия и русская жизнь и русская мысль заперты в душном чулане..." (там же). Порой писателя охватывало "тупое отчаяние". Он порывался бросить изнурительную литературную работу на "лавочку", оставить тяготившую его своим "эгоистическим началом" семью, уехать в Сибирь и поступить там на службу, опомниться от повседневной суеты. Но ему так и не пришлось опомниться. Он чувствовал, что у него уже нет сил и условий для такой работы, которая была бы, по его понятию, достойна больших и сложных задач, поставленных жизнью. Это еще более усиливало его страдания. Ему "тошно и жутко", "сухо и холодно" жить на свете: "...ничего путного уже не напишу, нет источника..."; "...писать нечего, кроме повести о лютых скорбях"; нот "литературного уюта", "холодно, одиноко и скучно".
   Непосредственным источником душевной катастрофы писателя явился потрясший его голод двадцати приволжских губерний в 1891-1892 гг. Успенский принимал горячее участие в сборнике "Помощь голодающим" (1892), следил за сбором средств. Голодовка, как он говорил, "затмила" все его темы. В произведениях, посвященных голоду, писатель рассказывал о "последней странице" в истории истощения всех хозяйственных средств крестьянства ("Бесхлебье", "Плачевные времена", "Что-то будет дальше?" и др.).
   1 июля 1892 г. Успенский был помещен в петербургскую психиатрическую лечебницу, а затем переведен в Колмовскую больницу, недалеко от Новгорода. Последние два года своей жизни Успенский провал в Новознаменской больнице около Петербурга. Скончался он 24 марта (6 апреля) 1902 г. Похоронили писателя па Волновом кладбище рядом с М. Е. Салтыковым-Щедриным и Н. В. Шелгуновым.
   Успенский пробыл в больницах с незначительными перерывами десять лет. Однако его популярность и в эти годы оставалась очень большой. На смерть писателя откликнулась вся Россия. Похороны вылились в политическую демонстрацию. В. В. Тимофеева, близкий друг семьи Успенских, рассказывает: "Церковь, улицы, кладбище - все было полно. И какая странная, как будто на подбор стекавшаяся толпа... Нервные, одухотворенные, но болезненно-усталые или угрюмо-ожесточенные лица, изможденные, бледные... и как-то царственно-горделивые <...> Одеты все одинаково, в черном и темпом, в простом, без притязаний на моду и без заботы о том, как и во что одеты. Разговоры тоже как будто бы странные: воспоминания о Сибири, тайге и тюрьме... Толпа каких-то разночинцев - из "благородно-голодных", как тот, которого хоронили без чинов и без титулов, но с отметкой полиции: "неблагонадежный", "административно-сосланный", "помилованный"... преступник в прошедшем и, может быть, в будущем... не узнанный беглый, бесстрашно явившийся отдать последний долг "печальнику горя народного", под угрозой поимки и задержания, - вот из кого главным образом состояла эта многотысячная толпа! Точно особая какая-то нация, - с своим культом, с своими заветами и преданиями, с своим таинственным языком, непонятным для не посвященных в их тайны...". [21]
   Автору "Нравов Растеряевой улицы" и "Власти земли" пришлось мучительно блуждать в поисках правды и справедливости. Он жил и творил в эпоху утопического социализма. Но свои творческие итоги он подводил в годы, когда крестьянскому демократизму как самостоятельной идеологии приходил конец, когда на смену ей шла научно-социалистическая идеология пролетариата. В этом начавшемся размежевании демократических сил России писатель оказался не в оппортунистическом лагере мнимых "друзей народа", а с темп, кто остался до конца предан трудящимся массам и начал поиски "новой веры". Духовная драма Успенского поучительна для тех, кто искал новое мировоззрение, иные правила жизни, другой идеал. И сам писатель не встал на нигилистическую позицию в оценке судеб своей родины, не впал в тот мрачный, безысходный пессимизм, который все более захватывал русскую интеллигенцию 80-х гг. и нашел свое яркое выражение в статье Владимира Соловьева "Россия и Европа". [22] Пессимизму и скептицизму философа Успенский противопоставил идею исторического прогресса. Писатель жил и творил, сохраняя "великие надежды", "великие идеи", "великие мысли о будущем". Поглощенный скорбной летописью народных страданий, он не измерил своей мечте о гармонической, выпрямленной личности, о торжестве прекрасного в жизни и в литературе. "Наше время, писал он, - печально, а писатели выражают чувства избранных. Но ото не долго продлится <...> это не последнее слово человечества в деле поэзии и искусства <...> Придет время, когда к поэзию снова станут заносить неоцененные моменты радости, часы счастия <...> родится искусство, которое будет служить оправой для этих моментов, как бы бриллиантов, и тогда они будут издали ярко сверкать как в книгах, гак и в жизни" (12. 488).
   ----------------------------------------------------------------------
   [1] Успенский Г. И. Полн. собр. соч. в 14-ти т., т. 14. М.-Л., 1954, с. 23. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).
   [2] Г. И. Успенский в русской критике. М.-Л., 1961, с. 50.
   [3] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 38, с. 10-11.
   [4] См.: Ленинский сборник, т. 19, М., 1932, с. 279.
   [5] Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. 19, кн. 2. М., 1977,с. 37.
   [6] Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 256-257.
   [7] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 24, с. 334.
   [8] Фигнер В. Н. Полн. собр. соч. в 7-ми т., т. 5. М., 1932, с. 469.
   [9] Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 6. М., 1955, с. 431.
   [10] Горький М. Собр. соч. в 30-и т., т. 24. М., 1953, с. 476.
   [11] Там же, т. 25, с. 347.
   [12] Горький М. История русской литературы, с. 258.
   [13] Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 13. М., 1949, с. 247.
   [14] Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 30. М, 1955, с. 144.
   [15] Богине любви и красоты Афродите был посвящен храм в городе Пафосе на острове Кипр, "Пафосская страсть" - любовная страсть.
   [16] Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т, т. 13. М., 1972, с. 284.
   [17] Ленин В. И. Полн. собр. соч, т. 21, с. 196.
   [18] Г. И. Успенский в русской критике, с. 345.
   [19] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 141.
   [20] См.: Леткова Е. Про Глеба Ивановича. - В кн.: Звенья, т. 5. М.-Л., 1935, с. 698.
   [21] Глеб Успенский в жизни. М -Л . 1935, с. 545.
   [22] Вести Европы, 1888. № 2, с. 742-761.
   Глава двадцать первая
   М. Е. САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН
   Среди классиков русского критического реализма XIX в. М. Е. Салтыков-Щедрин (1826-1889) занимает место непревзойденного художника слова в области социально-политической сатиры. Этим определяется оригинальность и непреходящее значение его литературного наследия. Революционный демократ, социалист, просветитель по своим идейным убеждениям, он выступал горячим защитником угнетенного народа и бесстрашным обличителем привилегированных классов. Основной пафос его творчества заключается в бескомпромиссном отрицании всех форм угнетения человека человеком во имя победы идеалов демократии и социализма. В течение 50-80-х гг. голос гениального сатирика, "прокурора русской общественной жизни", как называли его современники, громко и гневно звучал на всю Россию, вдохновляя лучшие силы нации на борьбу с социально-политическим режимом самодержавия.
   Идейно-эстетические воззрения Салтыкова формировались, с одной стороны, под воздействием усвоенных им в молодости идей Белинского, идей французских утопических социалистов и вообще под влиянием широких философских, литературных и социальных исканий эпохи 40-х гг., а с другой - в обстановке первого демократического подъема в России. Литературный сверстник Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского, Салтыков-Щедрин был, как и они, писателем высокой эстетической культуры, и в то же время он с исключительной чуткостью воспринял революционные веяния 60-х гг., могучую идейную проповедь Чернышевского, дав в своем творчестве органический синтез качеств проникновенного художника, превосходно постигавшего социальную психологию всех слоев общества, и темпераментного политического мыслителя-публициста, всегда страстно отдававшегося борьбе, происходившей на общественной арене.
   1
   Михаил Евграфович Салтыков родился 15 (27) января 1826 г. в селе Спас-Угол Тверской губернии в богатой помещичьей семье. В отличие от И. С. Тургенева или Л. Н. Толстого он не вынес из своего "дворянского гнезда" отрадных впечатлений. Обстановка в доме Салтыковых была суровой, мрачной, безрадостной. В родительской усадьбе, как и вообще в той провинциально-помещичьей среде, где прошли первые десять лет жизни Салтыкова, будущий писатель видел все ужасы вековой кабалы в их отвратительной наготе. "Крепостное право, тяжелое и грубое в своих формах, сближало меня с подневольною массой, - писал он впоследствии, вспоминая годы своего деревенского детства, - ...только пережив все его фазисы, я мог прийти к полному, сознательному и страстному отрицанию его". [1] Эти строки из предсмертной "Пошехонской старины" поясняют, как глубоко запали в душу даровитого и впечатлительного мальчика картины крепостнического произвола и в каких условиях началось его формирование как непримиримого борца против всех форм рабства.
   Восьмилетнее пребывание Салтыкова в привилегированных учебных заведениях - в Московском дворянском институте и в Царскосельском лицее (1836-1844), помимо того что в них он получил основательное гуманитарное образование, имело и еще одно важное значение для будущей деятельности сатирика. Он в совершенстве изучил весь процесс официального воспитания царских сановников, и это ему пригодилось, когда он впоследствии высмеивал их в сатирических образах "помпадуров", "градоначальников", "ташкентцев".
   Уже в лицейские годы Салтыков проявил влечение к литературе, испробовал свои силы в стихотворных опытах и испытал на себе сильное влияние статей Белинского. В период начавшейся после окончания Лицея четырехлетней службы в Петербурге(1844-1848) тяготение Салтыкова к литературной деятельности усилилось. Важным событием в идейной жизни Салтыкова этого времени явилось его участие в кружке революционно настроенной молодежи, руководимом М. В. Петрашевским. Члены кружка увлекались идеями утопического социализма Фурье, Сен-Симона и других французских мыслителей, вели шумные и живые беседы по политическим и нравственным вопросам. "От этих бесед, - вспоминал Салтыков, - новая жизнь проносилась над душою, новые чувства охватывали сердце, новая кровь сладко закипала в жилах" (4, 273).
   Приобщившись к учению о будущем идеальном строе, Салтыков навсегда остался его приверженцем. Вместе с тем он не разделял мнения тех мыслителей, которые считали, что для построения социалистического общества достаточно одного лишь нравственного перевоспитания людей. Салтыков был убежден, что для этого необходима еще и активная общественная борьба угнетенных масс за свои права.
   Социалистические взгляды молодого Салтыкова нашли свое выражение в его первых повестях - "Противоречия" (1847) и "Запутанное дело" (1848), в которых он заявляет себя решительным противником социального неравенства и защитником униженных и оскорбленных.
   В этих повестях идеологи самодержавия, напуганные февральской революцией 1848 г. во Франции, усмотрели "вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу" (1, 14). В апреле 1848 г. Салтыков был выслан в Вятку.
   Молодой литератор, страстно отдававшийся передовым идейным исканиям, оказался внезапно выброшенным из столицы в глухой провинциальный город. Резкая смена впечатлений тяжело отразилась на настроениях Салтыкова. Он чувствовал себя несчастным, горько жаловался на свою жизнь в грязном обывательском болоте, на отсутствие духовно родственной среды.
   В изгнании идейное развитие Салтыкова затормозилось, а его литературное творчество приостановилось. Но, как впоследствии признавал сам Салтыков, продолжавшаяся около восьми лет принудительная служба в Вятке явилась "великой школой жизни". Как человек умный, образованный, .деятельный, он быстро выдвинулся на видное место чиновника особых поручений в губернской администрации. Служба его была связана с постоянными разъездами по отдаленным, глухим местам Вятской и соседних губерний. Он всесторонне познал жизнь, быт, психологию разнообразных слоев населения - чиновничества, купечества, мещанства, крестьян. Это имело большое значение для его литературной деятельности, которая возобновилась тотчас же после ссылки.
   Возвращение в Петербург стало возможным для Салтыкова в начале 1856 г., когда после смерти Николая I и поражения в Крымской войне самодержавие вынуждено было пойти на смягчение политического режима и на отмену крепостного права.
   В условиях бурно начавшегося общественного подъема Салтыков создает на основе богатых жизненных впечатлений от вятской ссылки свои знаменитые "Губернские очерки" (1856-1857). Он первоначально печатал их в журнале "Русский вестник" под псевдонимом "Н. Щедрин", навсегда закрепившимся в творчестве писателя. Эти очерки, где впервые ярко обнаружилось сатирическое дарование Салтыкова, принесли автору шумный успех и сразу сделали его имя известным всей читающей России. О нем заговорили как о писателе, который воспринял лучшие реалистические традиции Гоголя и стал на путь еще более смелого и беспощадного осуждения социального зла.
   В "Губернских очерках" Салтыков живописно представил все провинциальное чиновничество - от мелкого канцеляриста до губернатора - в образах взяточников, вымогателей, казнокрадов, бездельников, клеветников, безжалостно грабивших народ.
   Чернышевский назвал первую сатирическую книгу Салтыкова "благородной и превосходной", а ее автора - писателем "скорбным и негодующим". "Никто, писал он, - ...не карал наших общественных пороков словом, более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большею беспощадностию". [2] Передовая русская интеллигенция, возглавлявшаяся Чернышевским и Добролюбовым, использовала "Губернские очерки" в своей борьбе против крепостного права и для пропаганды революционных идей.
   "Губернские очерки" навсегда определили общественно-литературную позицию Салтыкова-Щедрина как сатирика-демократа. Для дальнейшего идейного развития писателя на этом пути благотворным было все большее его сближение с вождями русской революционной демократии Чернышевским и Добролюбовым. Салтыков становится с 1860 г. их соратником в "Современнике", а после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского входит в редакцию журнала (1863-1864) и вместе с Некрасовым возглавляет его, руководствуясь заветами своих идейных учителей.
   Салтыков, став уже знаменитым писателем, в течение нескольких лет продолжал служебную деятельность. Он служил вице-губернатором в Рязани и Твери (1858-1862), председателем казенной палаты в Пензе, Тулей Рязани (1865-1868). Находясь на этих должностях, он старался, насколько позволяли условия, "не дать в обиду мужика". Такое гуманное отношение к пароду было необычным в высшей бюрократической среде, и сослуживцы, припоминая французского революционера Робеспьера, называли вице-губернатора Салтыкова вице-Робеспьером.
   Многолетняя служебная деятельность Салтыкова дала ему богатый материал для творчества. На личном жизненном опыте он превосходно постиг официальную и закулисную стороны высшей бюрократии и чиновничества, и потому его сатирические стрелы так метко попадали в цель.
   Заниматься служебной деятельностью побуждали Салтыкова не только материальные соображения, но и намерение принести пользу обществу. Польза эта, как все больше убеждался он, оказывалась лишь бесследной каплей добра в море бюрократического произвола. Честный, наделенный независимым характером администратор все чаще вступал в конфликт с властями. Морально угнетало Салтыкова и его двойственное положение: формально он был причастен к той правительственной системе, с которой идейно расходился и боролся как сатирик. Ему, человеку революционно-демократических убеждений, становилось все труднее находиться на государственном поприще.
   В 1868 г. Салтыков-Щедрин, навсегда порвав со службой и отдавшись исключительно литературе, встал вместе с Некрасовым во главе "Отечественных записок", а после смерти Некрасова (1878) - руководителем этого передового журнала, продолжавшего революционно-демократические традиции "Современника", запрещенного правительством в 1866 г.
   Время работы в "Отечественных записках" - с января 1868 г. и до их закрытия в апреле 1884 г. - самая блестящая нора литературной деятельности Салтыкова-Щедрина, период высшего расцвета его сатиры. На страницах журнала ежемесячно появлялись его произведения, привлекавшие к себе внимание всей читающей России. Писатель переживает небывалый творческий подъем. Он как бы не поспевает за огромным наплывом впечатлений, идей и картин. Продолжая ранее начатое, он торопится заглянуть в новые сферы, открывающиеся его сознанию, коснуться новых пластов, на которые наталкивается его углубляющаяся мысль, зафиксировать новые картины, рисующиеся его воображению, положить начало воплощению новых замыслов, возникающих в ходе работы над прежними темами. И все это - старое и новое - выливается в мощные параллельные тематические и жанровые потоки. Он создает целую серию публицистических и литературно-критических статей и рецензий, циклы рассказов и очерков, повести и романы, пишет первые свои сказки. Во всем этом сказывается темперамент борца, стремящегося как бы охватить современность во всем многообразии ее сторон, отозваться немедленно на все вновь возникающее, тотчас же активно вмешаться в общественно-политическую битву и повлиять на ее желательный исход всеми доступными ему средствами художественной сатирой, публицистикой, литературной критикой.
   В произведениях, опубликованных на страницах "Отечественных записок", Щедрин подверг полному отрицанию все принципы, на которых основывались представления эксплуататорских классов о государственности, собственности, семейственности. В формах все более резких он разоблачал бюрократию ("Помпадуры и помпадурши", "Господа ташкентцы", "Господа Молчалины"). Со всей силой присущего ему сарказма он осудил монархию, предрекая ей неизбежную гибель и призывая к непримиримой борьбе с ней ("История одного города"). Оп вынес суровый приговор крепостникам, уже исторически обреченным, но все еще яростно пытавшимся сохранить свои привилегии ("Господа Головлевы"). Он первый в русской литературе представил картины грядущих бедствий, которые несли народу хищники новой, буржуазной формации Деруновы, Колупаевы и Разуваевы ("Благонамеренные речи", "Убежище Монрепо"). Либеральных публицистов, приукрашивавших буржуазное хищничество, он заклеймил наименованием "пенкосниматели" ("Дневник провинциала в Петербурге"). Оп высмеял малодушие тех представителей "свободомыслящей" интеллигенции, которые в годы политической реакции действовали "применительно к подлости" ("Современная идиллия").
   Кроме собственно творческой работы Салтыков-Щедрин много времени отдавал редакционным обязанностям, собиранию вокруг журнала и воспитанию передовых литературных сил. Журнальная работа была сопряжена также с теми трудностями, которые вызывались преследованием демократических писателей царской цензурой. "Журнальное дело, - писал Некрасов в 1875 г., - у нас всегда было трудно, а теперь оно жестоко; Салтыков нес его не только мужественно, но и доблестно, и мы тянулись за ним, как могли". [3]
   Доблестно осуществлял Салтыков роль руководителя передового журнала и после того, как лишился своего главного соратника - Некрасова, умершего в самом начале 1878 г.
   В апреле 1884 г. журнал Салтыкова-Щедрина был закрыт царским правительством за содействие революционному движению. Писатель тяжко переживал эту катастрофу. Оп почувствовал, что у него "душу запечатали", что он "лишился языка", разлучен с "единственно любимым существом" - читателем. Но он не мог молчать. Борьба за преобразование жизни оружием художественного слова была его органической потребностью. Вынужденный печатать свои произведения в "чужих людях", на страницах либеральных органов (журнал "Вестник Европы", газета "Русские ведомости"), он и теперь не изменил своим прежним убеждениям.
   "Умру на месте битвы", - говорил сатирик (19, кн. 2, 252) и до конца дней своих оставался верным этим словам. Осуществляя их, он мужественно одолевал и огромное напряжение творческого труда, и систематические правительственные гонения, и тяжкие физические недуги, терзавшие его в течение многих лет.
   Могучая сила передовых общественных идеалов, которым Салтыков-Щедрин служил до конца жизни со всей страстью своего воинствующего темперамента, высоко поднимала его над личными невзгодами, не давала замереть в нем художнику и являлась постоянным источником творческого вдохновения.
   В "Пошехонской старине", этой своей предсмертной книге любви и гнева, Салтыков-Щедрин слал последнее проклятие темному прошлому и звал в светлое будущее. Обращаясь к детям, "устроителям грядущих исторических судеб", он писал: "Не погрязайте в подробностях настоящего <...> но воспитывайте в себе идеалы будущего; ибо это своего рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной шар обратился бы в камень. Но давайте окаменеть и сердцам вашим, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего" (17, 72).