Страница:
– Пьем, воевода!
– За благоверную царицу Марию Ильинишну пьем!
– Пьем, боярин!
– За благоверных царевичей и великих князей Алексия Алексиевича, Феодора и Симеона пьем!
– Пьем, боярин Василей!
Пили за царевен, поименно перебирая всех, за теток царских и царицыну родню – за Милославских и Стрешневых. Пили водку, ренское, романею…
Языки гостей развязались. Многое, накопленное про себя, изливали вслух. Воевода захмелел. Взгляд его, переходивший из тусклого в зоркий, теперь потух. Кто-то кричал через стол:
– Кольца в матицах, боярин, да верви дыбные ты посни-ма-ал!
– Хе-хе-хе…
– Верви не для ва-а-с! Они своевольство холопей моих обуздывают!
– То-о… ве-до-мо-о!
– С чем гнал к тебе московской гонец?
– Воздать поклон от сы-на-а!
– Буту-р-ли-ин, ты бе-е-с… хитрость бесова-а твоя-я.
– Спаси бо-ог! Грехов на мне-е не-ет… свое-е-вольство, соседи-и!
– Мы с тобой пируем, боярин, а гляди – твои холопи ножи точу-у-т?!
– Со своевольниками, сосе-ди-и, скоро расправлюсь,
– Лжет боярин!
– Лжешь! А Дом-ка-а?!
– Хо-о! До Домки руки твои не дойдут!
Воевода пьяным, тусклым взором окинул горницу. Домки не было.
– Любишь Домку-у пуще всякой правды-ы… хо-хо-о-о!
– Домка, соседи, на сра-мной телеге будет первой головой!
– Ужели Москве дашь До-о-мку-у? – Дам, и ско-о-ро дам!
– Тогда, Бутурлин, боярин, все мы заедино челобитчики твои…
– Челобит-чики-и у великого госу-даря-а!
– На днях сих, соседи, До-омку шлю!
За маленькой дверкой спальни, слыша свое имя, остановилась Домка. Из спальни боярина шли лестницы на поварню, в подклеты и конюшни, а также на случай опасности и дверь в сад.
Подслушав, что кричал о ней воевода, Домка похолодела и чуть не уронила из сильных рук тяжелую серебряную мису с кушаньем.
«Делала, как Сенька учил… боялась – надо делать смелее, и все!» – мелькнуло у нее в голове.
Дворецкий разливал вино, бойко подносил гостям. Принесенное Домкой кушанье торопливо рыл на серебряные тарелки лопаточкой из мисы. Домка вино и то, что приносила, молча ставила в углу на дубовый обширный стол. Дворецкий, беря от нее принесенную мису, сказал:
– Сам я вина не пью, не пробую, а ты не сплошись, баба, берегись дать вина из бочек, кои в углу собинно стоят, – зелье в ем!… Оно не этим гостям поноровлено, а ворогам воеводским…
– Знаю, дедушко, цежу из висячих.
– Я потому – што зело скоро хмелеют гости… и наш как в мале уме стал.
– Мир у их седни с воеводой… пьют на радостях. Ты без меня управишься ли? За поварятами гляну да двор огляжу.
– Поди, поди… управлю един! Пить стали как бы и не гораздо.
Еще раньше Домка улучила время, вызвала в подклет трех бойких холопов, двое из них были раскованы, выпущены из приказной избы, а третий – бывалый с Домкой на грабежах.
– Тое вино, парни, несите стрельцам! Воевода сказал:
«Пейте, начальников над нами седни нет…» У воеводы нынче пир на радость всем…
Домка отпустила три больших бочонка и еще на три указала:
– А эти три дайте, когда то кончат. Один бочонок стрельцам, два сторожам – в тюрьму.
– Спроворим, могнуть единожды, Домна Матвевна! Теперь, сказавшись дворецкому, Домка накинула на плечи сверх саяна киндяшный кафтан, вышла на двор проверить задуманное… В сизом сумраке двора в углу не то храпели люди, не то кони хрустели овсом у колод.
«Добро и то, што помещичьи кони не в конюшне…» – подумала она.
В углу двора – густые, помутневшие в тумане хмельники. За ними у тына шумят и маячат на водянистом фоне неба вершинами вековые деревья. Оттуда навстречу Домке двинулся, шаркая по песку посохом, черный монах. Подойдя, переждав шум деревьев, сказал тихо:
– Домна!
Домка не узнала голоса, вздрогнула. Он прибавил:
– Петля с нашей шеи пала… Вглядевшись, Домка поняла:
– Ой, Семка, дрожу вся и… делаю…
– Делай, как зачала… Стрельцы спят… остойся, услышишь храп…
– Ох, то еще не все!
– Карабины с них снял – кинул в яму за тын… пистоли, сабли в углу у хмельника, нашим пойдут…
– Стрельцы ладно, сторожа как?
– Холопи, Кои уйдут с нами, мне довели, что сторожа, как и стрельцы, пьяны…
– Спеши, Семка! Помеха кая есть?
– Убрать надо пуще стрелецкого десятника – злой пес, не пьет вина… Домна, а наверху что?
– В терему мертвецы, кроме дворецкого… Помни: кого рыну с лестницы – кончай!
– Уберем! Ночь пала лучше не надо – с розлива туманов тьма…
– К тюрьме, Семка! Видеть хочу, што там.
Из загрязненного тюремного рва подымались тинные запахи. Смутно и хмуро кругом. Впереди Домка, сзади высокий черный с посохом перешли мост, пролезли в черные мало открытые ворота. Близ ворот в густом сумраке, без единого огня, караульная изба бубнила пьяным говором. Кто-то пел:
– Не петь, пьяные черти! Эй, стрелю!
Перед дверями тюрьмы на корточках богорадной сторож возился с фонарем, ворчал;
– Кой бес, прости владыко прегрешение, фонарь сбил? Двор да тюрьма в тьме утопли.
– Дедушко, а ты бы сторожей помочь звал…
– Хто тут? Ты, Матвевна? Сторожа, матку их пинком, забражничали, а как? – не пойму… Языки деревянны, зрак тупой…
– Да… поваренок доводил мне – стрельцы вино с подклета брали…
– Мы-то с тобой, Матвевна, моргали чего? Кому верит воевода? Тебе да мне!…
– Некогда мне – я с гостями наверху!
– Не ведаю вины, а с меня сыщут… Дай бог, штоб нонешной пир нам кнута на спину не припас…
Сенька медленно подошел.
– Тут кто черной с дубиной?
– Аз иеромонах смиренной… Не дубина, сын мой, – посох… обитель благословила им…
– Я не благословляю? Ставь к стене. Пошто идешь?
– Его, дедушка, веду я… У тебя старцы есть, так один лежит при конце живота… Сказали…
– Утром зрел – и будто оба целы были.
– А заодно довести пришла… проведала я через холопов – из тюрьмы старцев с подоконья лаз роют!
– Ой, Матвевна, такое статошно… погнило с окон, и окна вросли. Думал уж я… Пойти глянуть неотложно… Огню надо. Э-эй, власть, неси-ко свет да ходи со мной и ты, оружной, эй!
– Слышу!
С зажженным факелом в левой руке, с пистолетом в правой из распахнутых дверей караульной избы вышел стрелецкий десятник. Поблескивая выпуклыми глазами, тряся бородой, громко и сердито говорил:
– Сменить тебя надо! Стар ты – не назришь своих слуг и грозы на них, не держишь. Меня задержали дела в приказной избе, а ты распустил всех и не ведаешь, кой черт опоил весь караул? Своих в бока пинал – не встают, а твои с ног валятца.
– Воевода, робятко, сказывают, указал пить!
– Воруют! Лгут!… Пошто идешь в тюрьму, патрахель?
– Старца напутствовать… лежит – позвали. – Дай, богорадной, я отопру!
– А не, робятко, сам я с ключами… сам!
– Хорошо, сидельцы смирны, а то бы городовых стрельцов звать пришлось…
Богорадной отпер тюрьму.
– Идем… они меня знают, завее один хожу! Домка сказала:
– Так, дедушко, проведай ладом, мне потом скажи, а я пойду.
– Поди, баба, мы без тебя…
Когда Домка ушла, десятник поглядел ей вслед:
– Кругом шиши… Людишки што ни день шатки… воевода свое думает и не бережетца… Я бы и эту воеводину слугу нынче припек, уж не она ли заводчица?
– Гляди под ноги, служилой, порог худой… Она у воеводы первая, зря клеплешь…
– Пущай первая… а как завтра здынетца воевода, идем к ему да кого надо возьмем на пытку!
– Свети-ко! Сенцы погнили, мост дырявой…
– Знаю, у него палачей нет, так я из стрельцов подберу. Заводчика, хто опоил службу, сыскать надо!…
– Дай огню! Еще замок да замет сымем…
В тюрьму вошли трое – Сенька впереди, богорадной за ним и третьим в шапке с заломленным шлыком, с огнем в руке десятник. Десятник, нахмурясь, водил глазами по сумрачным лицам сидельцев, кричал, тряся бородой и поблескивая дулом пистолета:
– Прочь от дверей! Чего сгрудились?! Сесть на лавку, стрелю-у!
Тюремные сидельцы покорно попятились в сумрак избы.
Медленно прошли большую избу. Стрелец не давал сзади идти ни Сеньке, ни богорадному. Он держал наготове пистолет, а за кушаком у него торчали еще два. Богорадной вывернулся из-за Сеньки, открыл дверку в тюрьму старцев и бойко шагнул на огонек церковной свечки.
Десятник, отстранив Сеньку, занес ногу шагнуть, но Сенька дернул Кирилку за полу рядна. Кирилка крепко взял за локоть десятника: «Остойся, власть!» – другой рукой припер дверь к старцам.
– Дам те хватать!
Стрелец скользнул пальцем по курку, но выстрелить не успел. В руке Сеньки из-под мантии сверкнул нож.
– О-о-и-й!
– Душу твою, баран! – сказал Кирилка, он быстро и ловко придержал за локоть падающего десятника. Переменив руку с локтя на воротник, вынул из ослабевшей руки факел, осветив близко лицо убитого. Пистолет десятника стукнул о пол. Сенька вынул нож из убитого, воткнутый по рукоятку в спину с левой стороны. Когда вынимал нож, то по телу убитого коротко прошли судороги. Кровью марало пол и кафтан стрельца.
– Бери факел!
Сенька принял огонь. Кирилка поднял теплого десятника, марая руки, сунул между печью и стеной на нары.
– Я вовремя встал с места, теперь ты отдохни тут же! Богорадной сторож в избе старцев заботливо ползал под лавками; ощупав пол и окна, встав на ноги, сказал громко:
– Слух облыжной! – Хмурясь, подошел к столу, у которого Лазарко дремал, а старовер читал Библию, накинулся на старовера:– Ты, неладной, пошто монахов вабишь в тюрьму?
– Батюшко богорадной, ни он, ни я не звали сюда никого… Гришка и тот ушел от нас…
– Не путай! Гришка живет с вами, а где он? Беспременно должен быть к отдаче часов…
– Должно, опять его к воеводе взяли.
– Пошто к воеводе? А там, в большей тюрьме, у сидельцев нет ли?
– Може, есть… к нам не бывал…
– Все лгут… не устройство… пьянство… ох, худо…
Выйдя в большую избу тюрьмы, богорадной увидал непорядок: десятника нет, вместо него с факелом стоит монах. Первая мысль старшего сторожа была закричать. Он сурово сжал губы, начальнически нахмурился и вдруг понял все: за печью на нарах увидал ноги стрельца в знакомых ему сапогах. Богорадной вспотел и начал дрожать. Поглядел на монаха прямо, шатаясь на ногах, нагнулся в сторону, оглядел сбоку, подумал: «Ужели ён?»
– Старик! – сказал Сенька. «Ён, господи… ён!»
В монашеском одеянии, при огне и вглядываясь, богорадной сразу не мог узнать Сеньку, потому что Кирилка до прихода сторожа тонким слоем сажи намазал лицо Сеньки:
– Чернец должен быть черным!
– Господи, спаси и сохрани… – шептал струсивший богорадной, не смея двинуться дальше дверей, видя перед собой пистолет и лужу крови.
Сенька, помолчав, продолжал:
– Ты не будешь убит, старик! Свяжем, кинем в сторожевую избу, в утре выпустят…
– Помаялись с ним, надо бы и с этим кончить, атаман, – сказал Кирилка, поднимая с пола пистолет стрельца.
Богорадной заплакал навзрыд:
– Робятушки… не я обижал вас – служба моя… Не отвечая Кирилке, Сенька заговорил:
– Стрелец говорил, старик, грозил воеводиной холопке Домке: «Она-де заводчица!» Я кандальник, но человек прямой.
Я, Гришка, заводчик всему! По моему наказу холопи схитили из подклетов вино, напоили твоих и стрельцов тоже… Домку не марай, когда наедут власти и тебя спросят!
– Так и скажу, робятушки! Ведаю – не Матвевна тут заводчица… только воевода, ён жестокой – на пытку возьмет, и за вас в ответе стану…
– Ведай – воевода на пиру опился смертно… мертвый с тебя не сыщет.
– Ой, што ты, Гриш… Григорей, не брусишь?
– Верь, говорю правду.
– Уж коли правда, Так царствие ему небесное!…-Старик, крестясь, заблестел лысиной.
– Пущай ему хоть водяное царство, не жаль! Сказ мой такой: не марай Домку, она невинна…
– Пошто марать? Грех душе оговор невинной чинить… а потюремщики, я чай, все разбредутца?
– Старцы немощны бежать… тебе останутся… Ну, иди! Богорадного, подхватив, вывели из тюрьмы, связав руки, ввели в сторожевую избу.
– Ключи где? – спросил Кирилка.
– В кафтане, робятко, в кармане… тут! Руки, вишь… Вынимая из кармана богорадного ключи, Кирилка сказал:
– Атаман убивать не указал, а таже и рот конопатить, молчи и помни наказ: оговоришь Домку – убьем!
– Да я што, без креста, што ли?
Ушли. На сторожевую избу навесили замок и ключи в нем оставили.
В караульной Сеньки не было – он ждал Кирилку. Когда Кирилка вернулся в тюрьму, Сенька сказал тюремным сидельцам:
– Выходите все! Не топчитесь, тихо… будьте на дворе. Кирилл раздаст оружье, платье потом…
Сенька сказал Кирилке, когда вышли последние:
– Кирилл, во двор воеводский не впущать и никого со двора не спущать. Холопи, бабы, девки в дворе штоб в своих избах сидели… кой высунетца – бей по роже! Идем!
– А где оружье?
– Близ, где стрельцы спят, в углу у хмельника… иное наверху у Домки.
Выходя, топча гнилой пол сеней, Кирилка ворчал:
– Скупой воевода, не чинил! Сгнила тюрьма… Новой новую состроит…
Сенька думал свое, оставляя тюремный двор; идя, постукивая посохом, наказывал Кирилке:
– У входа на лестницу в горницу воеводы к сходням крыльца на ту и другую сторону поставь бойких людей с топорами… кого сшибут с крыльца вниз – кончай!
– Будет справлено, атаман! Кирилка остался во дворе, а Сенька пошел за ворота воеводского дома, там у сараев сбил замки. В них томились мужики, пригнанные к воеводе на правеж.
– Выходи, страдники!
Мужики не бойко выходили, крестились. Озирались в сумраке на черную фигуру большого монаха:
– Нам ба, отче святый, хлебца…
– Ноги не держат!
– Лапти и те просторны на ногах!
– Воевода кормил худче тюрьмы – кус хлеба, ковш воды на день…
– И тот ма-а-ха-нькой кус-от!
Сенька поднял посох, указал в сторону старого города:
– Вот, глядите, многи огни в окошках.
– Зрим, то харчевая воеводина изба!
– Туда подите, требуйте пить и есть!
– А как нам за то воевода?
– Седни у воеводы пир. На радостях указал вас отпустить, а чтоб не голодно было идти по домам, велел зайти в его харчевую поужинать!
– Вот ему спасибо-о!
– Добро нам, братцы!
– Придете, а кто будет поперечить вам, того бейте! Кто зачнет грозить – и убить не грех… бейте, а говорите: «Воевода указал пить и есть!» Слушайте еще наказ воеводы.
– Ну, ну, отче, сказывай!
– Воевода указал: как вернетесь домой, перебейте насмерть всех приказчиков и старост! Помещики зачнут грозить вам – бейте помещиков: «Наместник и воевода нам-де указал, а вы перечите!»
– Чудно нам, што говоришь ты, святой отец!
– Чернец, братцы, правду говорит, и мы ту правду сполним!
– На харчевой двор пусты не идите, берите по колу в руки…
– Дело привышное мужику с колом иттить… возьмем, отец!
Сенька проводил глазами голодную сумрачную толпу, шлепающую по грязи лаптями. Толпа брела густо и дружно, а когда утонула в тумане, он вернулся во двор.
Домка зажгла на окне сеней свечу. Окно воеводских сеней было маленькое, глубокое, слюда в оконце тусклая. Свечу Домка поставила в глубь окна, на окно из сеней привесила тонкую синюю завесу. Огонь мутно, чуть-чуть светил, и лиц человеческих в сенях, будто во сне, нельзя было разобрать. Сама она спряталась в чулан близ выходной лестницы.
В щель дверей она прислушивалась, и если пьяный гость выбредал в сени, Домка, шагая тихо валяными улядями, подходила сзади, хватала гостя за шиворот одной рукой, другой открывала дверь в повалушу, толкала туда гостя. Гость падал на мягкое, на бумажники, и засыпал. Бумажниками был закидан весь пол в повалуше.
Среди помещиков, приехавших на пир к воеводе, один был лакомый на пиры и боязливый. Воеводе он не верил, боялся его, а по дороге и других настраивал: «Не верить воеводе, не пить до ума помрачения, пуще же не ночевать в воеводском доме». Соседи, которых уговаривал помещик за столом, скоро забыли уговор не пить и напились крепко. Помещик был малого роста, широкоплечий, с большой русой бородой. Когда подносили ему вина или водки, он, поглаживая свою пышную бороду, говорил:
– Прощение старику! Я бы пил, да бороду марать не люблю… бороду! А дайте-ка мне меду…
Домка смекнула и меду принесла крепкого. Помещик чувствовал крепость меда, огляделся за столом, увидал – поредел стол: «выходят?» – поглядел в конец стола: сам хозяин сидит, дремлет в кресле, тогда он решил: «не обидитца!» – встал, боднул головой и рыгнул. Ноги худо держали. Побрел на огоньки, забрел в иконостас, перекрестился было и блевал, а когда перестало тянуть нутро – ему полегчало, он протрезвился и заметил в стороне дверь. Проходя мимо пиршественного стола, к нему с ковшом меду в руке услужливо подошел дворецкий:
– Освежись, боярин!
– Не тот чин потчуешь, старик, не боярин я, всего лишь дворянин, прозвище Дубецкой, сын Иванов…
– Поди, коли так, проветрись, батюшко!
– Иду, старик, во двор, коня назрить – потому неровен путь, а место у вас темное…
Пошто, батюшко?
– Да, вишь, скажу тебе… тебе только-о… случаетца, у печи блины пекут, а за печью ножи точат…
– Не сумлись, батюшко, нынче воевода добер, были грехи да кончены… нынче не по-старому… Лошадку все ж наведай… порядно во дворе назри, а чуть што – ты на лошадку да за ворота и кличь караул…
– Пошто, старик?
– Вишь, скажу… Домка ушла, брашно занес поваренок и мне доводил: сторожа, стрельцы бражничают, а многи-де и спят!
– Слышу, старик! Они оба вышли в сени.
– Я бы сам постановил порядок, да от стола уттить не можно – воевода кликнет, а к услугам никого, и поваренка спустил.
– Так я наведу порядок, старик, на-а-веду!
– Вишь, какой это порядок? Сени сумрачны, лестница и того хуже… оступишься, голову убить мочно– лестница крутая… Тут ступенька, батюшко, да щупай стену, держись за ее…
Домка беззвучно шагнула, подняла могучие кулаки. Оба – помещик и дворецкий – полетели вниз от удара в спину.
Домка прислушалась: как там внизу?
Голоса не было, но хрустнули кости. Еще слышала, как ктото рубил по мягкому, потом услыхала чей-то незнакомый голос:
– Стой тут! Гляди других: кто сверху пал – кончай.
– Не пропущу, Кирилушко!
Домка сошла в пол-лестницы, сказала громко чужое ей имя:
– Кирилл!
– Хто зовет меня? – Я, Домка!
– Иду-у!
– Иди, веди своих по одному вверх…
– Чую тебя, иду!
На крыльцо поднялись двое: очень высокий человек и с ним маленький, юркий. Домка ввела их в сени, откинула на окне занавеску, взяла свечу и указала на дверь:
– Тут в повалуше спят помещики, прикажи своим по два, по три приходить туда, скидать свое платье в угол, помещичье снимать и надевать…
– Понял…
– Уходя, забери из сеней с лавки барское оружие. Раздай своим. Рубахи, портки, кафтаны, однорядки вот тут, в чулане. Кто оделся, пусть идет на пир к воеводе и садится за стол, пьет, ест молча…
– Все смыслю – сам оболокусь да поем и чего изопью… Домка, беззвучно шагая, пошла, но вернулась, спросила Кирилку:
– Богррадной убит?
– Не, Домна, атаман указал связать, бит един лишь десятник стрелец…
– Делай! Домка ушла.
Кирилка обернулся к своему; – Ты в тюрьме скарлатной кафтан просил – нынче получишь!
– В ем я проберусь за рубеж, стану архиереем у раскольников…
– Делай, как умеешь… Только они тебя посадят на рыбу, иной еды не дадут…
– Ой, Кирилушко, пошто так?
– Архиереи у них постятца много… Поди вниз, зови наших!
Воевода, упившись вина, привычно всхрапывал в кресле… Его кто-то потряс за плечо. Он открыл сонные глаза, увидал перед собой монаха в черном… Мутными глазами старик силился оглядеть гостей… успокоился: «Все на месте и мне бы спать…»
За столом пируют соседи помещики… Молча пируют, будто вино и брашно многое их лишило языка и голоса…
Перед воеводой монах с молитвой надевает на правую руку нарукавник с крестами, и слышит воевода божественное: «Десница твоя, господи, прославися в крепости!»
– Так, так, стихарь… церковник – как и подобает за пиром у воеводы… за столом… так!
Черный перед ним развернул белую бумагу… откуда-то появилась чернильница. Сует перо в руку воеводе:
– Подпись надобна твоя, наместник… Сие неотложно, во имя господа и великого государя… Имя твое оберечь от врагов и поклепцов…
– Имя мое? Да, враги, поклепцы, знаю… Чего писать, патрахель черна? Чего? Господи, согрешаю, хулю монаший чин… раба твоего…
– «Перечневую роспись» подпиши! Дьяки велят, пригнали с Москвы, требуют…
– Ох, нет ее, нет…
– Есть, все на месте… едино лишь подпиши…
– Пишу спотыкчато… зрак не зрит… ум смутен…
– Пиши, руку твою поддержу… пиши.
Обрадовался воевода. Монах водил его руку с пером по бумаге, спрашивал:
– Како выводишь букву «мыслете», а како букву «твердо»? «Аз» како изгибаешь?
Воевода упрямо стремился одолеть и сон и хмель, чтоб написать по-хорошему:
– Так вывожу! Вот так «зело» и «земля».
– Еще напиши: «А сидел у сей духовной замест отца моего духовного Саввы протопопа иеромонах Солотчинского монастыря смиренный отец Иеремия, а послуси были…»
– Пишу и плутаю, вираю – духовной? Не духовную завещаю– «перечневую роспись» подписую… вишь, помню?
– Пиши, то все равно! «…а послуси были…» «…а послуси были…» – написал воевода.
– Ну, все едино… спать мне… Эй, Домка!
– Домка придет! Еще попируем… пей!
Воеводе поднесли ковш хмельного меду, он выпил и скоро вновь захрапел.
Глава III. На Волгу
– За благоверную царицу Марию Ильинишну пьем!
– Пьем, боярин!
– За благоверных царевичей и великих князей Алексия Алексиевича, Феодора и Симеона пьем!
– Пьем, боярин Василей!
Пили за царевен, поименно перебирая всех, за теток царских и царицыну родню – за Милославских и Стрешневых. Пили водку, ренское, романею…
Языки гостей развязались. Многое, накопленное про себя, изливали вслух. Воевода захмелел. Взгляд его, переходивший из тусклого в зоркий, теперь потух. Кто-то кричал через стол:
– Кольца в матицах, боярин, да верви дыбные ты посни-ма-ал!
– Хе-хе-хе…
– Верви не для ва-а-с! Они своевольство холопей моих обуздывают!
– То-о… ве-до-мо-о!
– С чем гнал к тебе московской гонец?
– Воздать поклон от сы-на-а!
– Буту-р-ли-ин, ты бе-е-с… хитрость бесова-а твоя-я.
– Спаси бо-ог! Грехов на мне-е не-ет… свое-е-вольство, соседи-и!
– Мы с тобой пируем, боярин, а гляди – твои холопи ножи точу-у-т?!
– Со своевольниками, сосе-ди-и, скоро расправлюсь,
– Лжет боярин!
– Лжешь! А Дом-ка-а?!
– Хо-о! До Домки руки твои не дойдут!
Воевода пьяным, тусклым взором окинул горницу. Домки не было.
– Любишь Домку-у пуще всякой правды-ы… хо-хо-о-о!
– Домка, соседи, на сра-мной телеге будет первой головой!
– Ужели Москве дашь До-о-мку-у? – Дам, и ско-о-ро дам!
– Тогда, Бутурлин, боярин, все мы заедино челобитчики твои…
– Челобит-чики-и у великого госу-даря-а!
– На днях сих, соседи, До-омку шлю!
За маленькой дверкой спальни, слыша свое имя, остановилась Домка. Из спальни боярина шли лестницы на поварню, в подклеты и конюшни, а также на случай опасности и дверь в сад.
Подслушав, что кричал о ней воевода, Домка похолодела и чуть не уронила из сильных рук тяжелую серебряную мису с кушаньем.
«Делала, как Сенька учил… боялась – надо делать смелее, и все!» – мелькнуло у нее в голове.
Дворецкий разливал вино, бойко подносил гостям. Принесенное Домкой кушанье торопливо рыл на серебряные тарелки лопаточкой из мисы. Домка вино и то, что приносила, молча ставила в углу на дубовый обширный стол. Дворецкий, беря от нее принесенную мису, сказал:
– Сам я вина не пью, не пробую, а ты не сплошись, баба, берегись дать вина из бочек, кои в углу собинно стоят, – зелье в ем!… Оно не этим гостям поноровлено, а ворогам воеводским…
– Знаю, дедушко, цежу из висячих.
– Я потому – што зело скоро хмелеют гости… и наш как в мале уме стал.
– Мир у их седни с воеводой… пьют на радостях. Ты без меня управишься ли? За поварятами гляну да двор огляжу.
– Поди, поди… управлю един! Пить стали как бы и не гораздо.
Еще раньше Домка улучила время, вызвала в подклет трех бойких холопов, двое из них были раскованы, выпущены из приказной избы, а третий – бывалый с Домкой на грабежах.
– Тое вино, парни, несите стрельцам! Воевода сказал:
«Пейте, начальников над нами седни нет…» У воеводы нынче пир на радость всем…
Домка отпустила три больших бочонка и еще на три указала:
– А эти три дайте, когда то кончат. Один бочонок стрельцам, два сторожам – в тюрьму.
– Спроворим, могнуть единожды, Домна Матвевна! Теперь, сказавшись дворецкому, Домка накинула на плечи сверх саяна киндяшный кафтан, вышла на двор проверить задуманное… В сизом сумраке двора в углу не то храпели люди, не то кони хрустели овсом у колод.
«Добро и то, што помещичьи кони не в конюшне…» – подумала она.
В углу двора – густые, помутневшие в тумане хмельники. За ними у тына шумят и маячат на водянистом фоне неба вершинами вековые деревья. Оттуда навстречу Домке двинулся, шаркая по песку посохом, черный монах. Подойдя, переждав шум деревьев, сказал тихо:
– Домна!
Домка не узнала голоса, вздрогнула. Он прибавил:
– Петля с нашей шеи пала… Вглядевшись, Домка поняла:
– Ой, Семка, дрожу вся и… делаю…
– Делай, как зачала… Стрельцы спят… остойся, услышишь храп…
– Ох, то еще не все!
– Карабины с них снял – кинул в яму за тын… пистоли, сабли в углу у хмельника, нашим пойдут…
– Стрельцы ладно, сторожа как?
– Холопи, Кои уйдут с нами, мне довели, что сторожа, как и стрельцы, пьяны…
– Спеши, Семка! Помеха кая есть?
– Убрать надо пуще стрелецкого десятника – злой пес, не пьет вина… Домна, а наверху что?
– В терему мертвецы, кроме дворецкого… Помни: кого рыну с лестницы – кончай!
– Уберем! Ночь пала лучше не надо – с розлива туманов тьма…
– К тюрьме, Семка! Видеть хочу, што там.
Из загрязненного тюремного рва подымались тинные запахи. Смутно и хмуро кругом. Впереди Домка, сзади высокий черный с посохом перешли мост, пролезли в черные мало открытые ворота. Близ ворот в густом сумраке, без единого огня, караульная изба бубнила пьяным говором. Кто-то пел:
В сенях избы слышался строгий окрик:
Ходи изба, ходи печь!
А старухе негде лечь …
– Не петь, пьяные черти! Эй, стрелю!
Перед дверями тюрьмы на корточках богорадной сторож возился с фонарем, ворчал;
– Кой бес, прости владыко прегрешение, фонарь сбил? Двор да тюрьма в тьме утопли.
– Дедушко, а ты бы сторожей помочь звал…
– Хто тут? Ты, Матвевна? Сторожа, матку их пинком, забражничали, а как? – не пойму… Языки деревянны, зрак тупой…
– Да… поваренок доводил мне – стрельцы вино с подклета брали…
– Мы-то с тобой, Матвевна, моргали чего? Кому верит воевода? Тебе да мне!…
– Некогда мне – я с гостями наверху!
– Не ведаю вины, а с меня сыщут… Дай бог, штоб нонешной пир нам кнута на спину не припас…
Сенька медленно подошел.
– Тут кто черной с дубиной?
– Аз иеромонах смиренной… Не дубина, сын мой, – посох… обитель благословила им…
– Я не благословляю? Ставь к стене. Пошто идешь?
– Его, дедушка, веду я… У тебя старцы есть, так один лежит при конце живота… Сказали…
– Утром зрел – и будто оба целы были.
– А заодно довести пришла… проведала я через холопов – из тюрьмы старцев с подоконья лаз роют!
– Ой, Матвевна, такое статошно… погнило с окон, и окна вросли. Думал уж я… Пойти глянуть неотложно… Огню надо. Э-эй, власть, неси-ко свет да ходи со мной и ты, оружной, эй!
– Слышу!
С зажженным факелом в левой руке, с пистолетом в правой из распахнутых дверей караульной избы вышел стрелецкий десятник. Поблескивая выпуклыми глазами, тряся бородой, громко и сердито говорил:
– Сменить тебя надо! Стар ты – не назришь своих слуг и грозы на них, не держишь. Меня задержали дела в приказной избе, а ты распустил всех и не ведаешь, кой черт опоил весь караул? Своих в бока пинал – не встают, а твои с ног валятца.
– Воевода, робятко, сказывают, указал пить!
– Воруют! Лгут!… Пошто идешь в тюрьму, патрахель?
– Старца напутствовать… лежит – позвали. – Дай, богорадной, я отопру!
– А не, робятко, сам я с ключами… сам!
– Хорошо, сидельцы смирны, а то бы городовых стрельцов звать пришлось…
Богорадной отпер тюрьму.
– Идем… они меня знают, завее один хожу! Домка сказала:
– Так, дедушко, проведай ладом, мне потом скажи, а я пойду.
– Поди, баба, мы без тебя…
Когда Домка ушла, десятник поглядел ей вслед:
– Кругом шиши… Людишки што ни день шатки… воевода свое думает и не бережетца… Я бы и эту воеводину слугу нынче припек, уж не она ли заводчица?
– Гляди под ноги, служилой, порог худой… Она у воеводы первая, зря клеплешь…
– Пущай первая… а как завтра здынетца воевода, идем к ему да кого надо возьмем на пытку!
– Свети-ко! Сенцы погнили, мост дырявой…
– Знаю, у него палачей нет, так я из стрельцов подберу. Заводчика, хто опоил службу, сыскать надо!…
– Дай огню! Еще замок да замет сымем…
В тюрьму вошли трое – Сенька впереди, богорадной за ним и третьим в шапке с заломленным шлыком, с огнем в руке десятник. Десятник, нахмурясь, водил глазами по сумрачным лицам сидельцев, кричал, тряся бородой и поблескивая дулом пистолета:
– Прочь от дверей! Чего сгрудились?! Сесть на лавку, стрелю-у!
Тюремные сидельцы покорно попятились в сумрак избы.
Медленно прошли большую избу. Стрелец не давал сзади идти ни Сеньке, ни богорадному. Он держал наготове пистолет, а за кушаком у него торчали еще два. Богорадной вывернулся из-за Сеньки, открыл дверку в тюрьму старцев и бойко шагнул на огонек церковной свечки.
Десятник, отстранив Сеньку, занес ногу шагнуть, но Сенька дернул Кирилку за полу рядна. Кирилка крепко взял за локоть десятника: «Остойся, власть!» – другой рукой припер дверь к старцам.
– Дам те хватать!
Стрелец скользнул пальцем по курку, но выстрелить не успел. В руке Сеньки из-под мантии сверкнул нож.
– О-о-и-й!
– Душу твою, баран! – сказал Кирилка, он быстро и ловко придержал за локоть падающего десятника. Переменив руку с локтя на воротник, вынул из ослабевшей руки факел, осветив близко лицо убитого. Пистолет десятника стукнул о пол. Сенька вынул нож из убитого, воткнутый по рукоятку в спину с левой стороны. Когда вынимал нож, то по телу убитого коротко прошли судороги. Кровью марало пол и кафтан стрельца.
– Бери факел!
Сенька принял огонь. Кирилка поднял теплого десятника, марая руки, сунул между печью и стеной на нары.
– Я вовремя встал с места, теперь ты отдохни тут же! Богорадной сторож в избе старцев заботливо ползал под лавками; ощупав пол и окна, встав на ноги, сказал громко:
– Слух облыжной! – Хмурясь, подошел к столу, у которого Лазарко дремал, а старовер читал Библию, накинулся на старовера:– Ты, неладной, пошто монахов вабишь в тюрьму?
– Батюшко богорадной, ни он, ни я не звали сюда никого… Гришка и тот ушел от нас…
– Не путай! Гришка живет с вами, а где он? Беспременно должен быть к отдаче часов…
– Должно, опять его к воеводе взяли.
– Пошто к воеводе? А там, в большей тюрьме, у сидельцев нет ли?
– Може, есть… к нам не бывал…
– Все лгут… не устройство… пьянство… ох, худо…
Выйдя в большую избу тюрьмы, богорадной увидал непорядок: десятника нет, вместо него с факелом стоит монах. Первая мысль старшего сторожа была закричать. Он сурово сжал губы, начальнически нахмурился и вдруг понял все: за печью на нарах увидал ноги стрельца в знакомых ему сапогах. Богорадной вспотел и начал дрожать. Поглядел на монаха прямо, шатаясь на ногах, нагнулся в сторону, оглядел сбоку, подумал: «Ужели ён?»
– Старик! – сказал Сенька. «Ён, господи… ён!»
В монашеском одеянии, при огне и вглядываясь, богорадной сразу не мог узнать Сеньку, потому что Кирилка до прихода сторожа тонким слоем сажи намазал лицо Сеньки:
– Чернец должен быть черным!
– Господи, спаси и сохрани… – шептал струсивший богорадной, не смея двинуться дальше дверей, видя перед собой пистолет и лужу крови.
Сенька, помолчав, продолжал:
– Ты не будешь убит, старик! Свяжем, кинем в сторожевую избу, в утре выпустят…
– Помаялись с ним, надо бы и с этим кончить, атаман, – сказал Кирилка, поднимая с пола пистолет стрельца.
Богорадной заплакал навзрыд:
– Робятушки… не я обижал вас – служба моя… Не отвечая Кирилке, Сенька заговорил:
– Стрелец говорил, старик, грозил воеводиной холопке Домке: «Она-де заводчица!» Я кандальник, но человек прямой.
Я, Гришка, заводчик всему! По моему наказу холопи схитили из подклетов вино, напоили твоих и стрельцов тоже… Домку не марай, когда наедут власти и тебя спросят!
– Так и скажу, робятушки! Ведаю – не Матвевна тут заводчица… только воевода, ён жестокой – на пытку возьмет, и за вас в ответе стану…
– Ведай – воевода на пиру опился смертно… мертвый с тебя не сыщет.
– Ой, што ты, Гриш… Григорей, не брусишь?
– Верь, говорю правду.
– Уж коли правда, Так царствие ему небесное!…-Старик, крестясь, заблестел лысиной.
– Пущай ему хоть водяное царство, не жаль! Сказ мой такой: не марай Домку, она невинна…
– Пошто марать? Грех душе оговор невинной чинить… а потюремщики, я чай, все разбредутца?
– Старцы немощны бежать… тебе останутся… Ну, иди! Богорадного, подхватив, вывели из тюрьмы, связав руки, ввели в сторожевую избу.
– Ключи где? – спросил Кирилка.
– В кафтане, робятко, в кармане… тут! Руки, вишь… Вынимая из кармана богорадного ключи, Кирилка сказал:
– Атаман убивать не указал, а таже и рот конопатить, молчи и помни наказ: оговоришь Домку – убьем!
– Да я што, без креста, што ли?
Ушли. На сторожевую избу навесили замок и ключи в нем оставили.
В караульной Сеньки не было – он ждал Кирилку. Когда Кирилка вернулся в тюрьму, Сенька сказал тюремным сидельцам:
– Выходите все! Не топчитесь, тихо… будьте на дворе. Кирилл раздаст оружье, платье потом…
Сенька сказал Кирилке, когда вышли последние:
– Кирилл, во двор воеводский не впущать и никого со двора не спущать. Холопи, бабы, девки в дворе штоб в своих избах сидели… кой высунетца – бей по роже! Идем!
– А где оружье?
– Близ, где стрельцы спят, в углу у хмельника… иное наверху у Домки.
Выходя, топча гнилой пол сеней, Кирилка ворчал:
– Скупой воевода, не чинил! Сгнила тюрьма… Новой новую состроит…
Сенька думал свое, оставляя тюремный двор; идя, постукивая посохом, наказывал Кирилке:
– У входа на лестницу в горницу воеводы к сходням крыльца на ту и другую сторону поставь бойких людей с топорами… кого сшибут с крыльца вниз – кончай!
– Будет справлено, атаман! Кирилка остался во дворе, а Сенька пошел за ворота воеводского дома, там у сараев сбил замки. В них томились мужики, пригнанные к воеводе на правеж.
– Выходи, страдники!
Мужики не бойко выходили, крестились. Озирались в сумраке на черную фигуру большого монаха:
– Нам ба, отче святый, хлебца…
– Ноги не держат!
– Лапти и те просторны на ногах!
– Воевода кормил худче тюрьмы – кус хлеба, ковш воды на день…
– И тот ма-а-ха-нькой кус-от!
Сенька поднял посох, указал в сторону старого города:
– Вот, глядите, многи огни в окошках.
– Зрим, то харчевая воеводина изба!
– Туда подите, требуйте пить и есть!
– А как нам за то воевода?
– Седни у воеводы пир. На радостях указал вас отпустить, а чтоб не голодно было идти по домам, велел зайти в его харчевую поужинать!
– Вот ему спасибо-о!
– Добро нам, братцы!
– Придете, а кто будет поперечить вам, того бейте! Кто зачнет грозить – и убить не грех… бейте, а говорите: «Воевода указал пить и есть!» Слушайте еще наказ воеводы.
– Ну, ну, отче, сказывай!
– Воевода указал: как вернетесь домой, перебейте насмерть всех приказчиков и старост! Помещики зачнут грозить вам – бейте помещиков: «Наместник и воевода нам-де указал, а вы перечите!»
– Чудно нам, што говоришь ты, святой отец!
– Чернец, братцы, правду говорит, и мы ту правду сполним!
– На харчевой двор пусты не идите, берите по колу в руки…
– Дело привышное мужику с колом иттить… возьмем, отец!
Сенька проводил глазами голодную сумрачную толпу, шлепающую по грязи лаптями. Толпа брела густо и дружно, а когда утонула в тумане, он вернулся во двор.
Домка зажгла на окне сеней свечу. Окно воеводских сеней было маленькое, глубокое, слюда в оконце тусклая. Свечу Домка поставила в глубь окна, на окно из сеней привесила тонкую синюю завесу. Огонь мутно, чуть-чуть светил, и лиц человеческих в сенях, будто во сне, нельзя было разобрать. Сама она спряталась в чулан близ выходной лестницы.
В щель дверей она прислушивалась, и если пьяный гость выбредал в сени, Домка, шагая тихо валяными улядями, подходила сзади, хватала гостя за шиворот одной рукой, другой открывала дверь в повалушу, толкала туда гостя. Гость падал на мягкое, на бумажники, и засыпал. Бумажниками был закидан весь пол в повалуше.
Среди помещиков, приехавших на пир к воеводе, один был лакомый на пиры и боязливый. Воеводе он не верил, боялся его, а по дороге и других настраивал: «Не верить воеводе, не пить до ума помрачения, пуще же не ночевать в воеводском доме». Соседи, которых уговаривал помещик за столом, скоро забыли уговор не пить и напились крепко. Помещик был малого роста, широкоплечий, с большой русой бородой. Когда подносили ему вина или водки, он, поглаживая свою пышную бороду, говорил:
– Прощение старику! Я бы пил, да бороду марать не люблю… бороду! А дайте-ка мне меду…
Домка смекнула и меду принесла крепкого. Помещик чувствовал крепость меда, огляделся за столом, увидал – поредел стол: «выходят?» – поглядел в конец стола: сам хозяин сидит, дремлет в кресле, тогда он решил: «не обидитца!» – встал, боднул головой и рыгнул. Ноги худо держали. Побрел на огоньки, забрел в иконостас, перекрестился было и блевал, а когда перестало тянуть нутро – ему полегчало, он протрезвился и заметил в стороне дверь. Проходя мимо пиршественного стола, к нему с ковшом меду в руке услужливо подошел дворецкий:
– Освежись, боярин!
– Не тот чин потчуешь, старик, не боярин я, всего лишь дворянин, прозвище Дубецкой, сын Иванов…
– Поди, коли так, проветрись, батюшко!
– Иду, старик, во двор, коня назрить – потому неровен путь, а место у вас темное…
Пошто, батюшко?
– Да, вишь, скажу тебе… тебе только-о… случаетца, у печи блины пекут, а за печью ножи точат…
– Не сумлись, батюшко, нынче воевода добер, были грехи да кончены… нынче не по-старому… Лошадку все ж наведай… порядно во дворе назри, а чуть што – ты на лошадку да за ворота и кличь караул…
– Пошто, старик?
– Вишь, скажу… Домка ушла, брашно занес поваренок и мне доводил: сторожа, стрельцы бражничают, а многи-де и спят!
– Слышу, старик! Они оба вышли в сени.
– Я бы сам постановил порядок, да от стола уттить не можно – воевода кликнет, а к услугам никого, и поваренка спустил.
– Так я наведу порядок, старик, на-а-веду!
– Вишь, какой это порядок? Сени сумрачны, лестница и того хуже… оступишься, голову убить мочно– лестница крутая… Тут ступенька, батюшко, да щупай стену, держись за ее…
Домка беззвучно шагнула, подняла могучие кулаки. Оба – помещик и дворецкий – полетели вниз от удара в спину.
Домка прислушалась: как там внизу?
Голоса не было, но хрустнули кости. Еще слышала, как ктото рубил по мягкому, потом услыхала чей-то незнакомый голос:
– Стой тут! Гляди других: кто сверху пал – кончай.
– Не пропущу, Кирилушко!
Домка сошла в пол-лестницы, сказала громко чужое ей имя:
– Кирилл!
– Хто зовет меня? – Я, Домка!
– Иду-у!
– Иди, веди своих по одному вверх…
– Чую тебя, иду!
На крыльцо поднялись двое: очень высокий человек и с ним маленький, юркий. Домка ввела их в сени, откинула на окне занавеску, взяла свечу и указала на дверь:
– Тут в повалуше спят помещики, прикажи своим по два, по три приходить туда, скидать свое платье в угол, помещичье снимать и надевать…
– Понял…
– Уходя, забери из сеней с лавки барское оружие. Раздай своим. Рубахи, портки, кафтаны, однорядки вот тут, в чулане. Кто оделся, пусть идет на пир к воеводе и садится за стол, пьет, ест молча…
– Все смыслю – сам оболокусь да поем и чего изопью… Домка, беззвучно шагая, пошла, но вернулась, спросила Кирилку:
– Богррадной убит?
– Не, Домна, атаман указал связать, бит един лишь десятник стрелец…
– Делай! Домка ушла.
Кирилка обернулся к своему; – Ты в тюрьме скарлатной кафтан просил – нынче получишь!
– В ем я проберусь за рубеж, стану архиереем у раскольников…
– Делай, как умеешь… Только они тебя посадят на рыбу, иной еды не дадут…
– Ой, Кирилушко, пошто так?
– Архиереи у них постятца много… Поди вниз, зови наших!
Воевода, упившись вина, привычно всхрапывал в кресле… Его кто-то потряс за плечо. Он открыл сонные глаза, увидал перед собой монаха в черном… Мутными глазами старик силился оглядеть гостей… успокоился: «Все на месте и мне бы спать…»
За столом пируют соседи помещики… Молча пируют, будто вино и брашно многое их лишило языка и голоса…
Перед воеводой монах с молитвой надевает на правую руку нарукавник с крестами, и слышит воевода божественное: «Десница твоя, господи, прославися в крепости!»
– Так, так, стихарь… церковник – как и подобает за пиром у воеводы… за столом… так!
Черный перед ним развернул белую бумагу… откуда-то появилась чернильница. Сует перо в руку воеводе:
– Подпись надобна твоя, наместник… Сие неотложно, во имя господа и великого государя… Имя твое оберечь от врагов и поклепцов…
– Имя мое? Да, враги, поклепцы, знаю… Чего писать, патрахель черна? Чего? Господи, согрешаю, хулю монаший чин… раба твоего…
– «Перечневую роспись» подпиши! Дьяки велят, пригнали с Москвы, требуют…
– Ох, нет ее, нет…
– Есть, все на месте… едино лишь подпиши…
– Пишу спотыкчато… зрак не зрит… ум смутен…
– Пиши, руку твою поддержу… пиши.
Обрадовался воевода. Монах водил его руку с пером по бумаге, спрашивал:
– Како выводишь букву «мыслете», а како букву «твердо»? «Аз» како изгибаешь?
Воевода упрямо стремился одолеть и сон и хмель, чтоб написать по-хорошему:
– Так вывожу! Вот так «зело» и «земля».
– Еще напиши: «А сидел у сей духовной замест отца моего духовного Саввы протопопа иеромонах Солотчинского монастыря смиренный отец Иеремия, а послуси были…»
– Пишу и плутаю, вираю – духовной? Не духовную завещаю– «перечневую роспись» подписую… вишь, помню?
– Пиши, то все равно! «…а послуси были…» «…а послуси были…» – написал воевода.
– Ну, все едино… спать мне… Эй, Домка!
– Домка придет! Еще попируем… пей!
Воеводе поднесли ковш хмельного меду, он выпил и скоро вновь захрапел.
Глава III. На Волгу
Когда вынесли из дома сонного воеводу, укутанного с головой в одеяло, кто-то сказал:
– Седлайте коней! И еще голос человека в черном:
– Кирилл, отъедете берегом и не близко города, свезете доброго старика на Волгу… на ширину! В мешок камней… Неотложно сделать, пока не истекла ночь!
– Все ладно скроено, атаман, добрых людей прятать умеем. Волга примет!
Приторочив узел с воеводой, вся ватага, а с ней, среди тюремных беглецов, двенадцать воеводских холопов, двинулась берегом Волги искать атамана Разина.
Когда ватага объезжала старый город, он гудел набатом. Лаяли и выли собаки, стучали колотушки сторожей: в городе был пожар – горел между старым и рубленым городом воеводин харчевой двор. Люди копошились в улицах и переулках, брякали ведрами, стучали ушатами, кричали:
– Мужики-и!
– Откель мужики-то?
– Правежники воеводины – спустил их!
– Накормили, напоили дьяволов, да водки дали мало… за то и запалили!…
– Сказывал я своим – быть беде городу-у! Монах черной прошел на воеводин двор…
– Видали того… Пошто тут монах! Мужики запали-и-ли…
– Вишь, гляньте, люди, воевода опять своих грабежников наладил куда.
– Глаз нет – то не воеводина ватага…
– Чья же?
– В скарлатных кафтанах многи да с пистолями – то помещики отгуляли у воеводы!
– И впрямь не воеводины!
– Берегом, все берегом забирают…
– Люди-и… буде вам! Идите на пожар…
– И-и-де-м!
В горнице воеводиной при свете лампады у образа Спаса и царского портрета над столом, теперь без хозяина оставленной, сидела Домка, опустив на бархатный саян, на колени, могучие руки. Голова склонена на грудь.
В горницу в узкую дверь пролез Сенька в монашьем платье.
– Все ладно, Домна, – сказал он, садясь с ней рядом на лавку.
Домка, не подымая головы, сказала:
– Сидит в потемках! Мои руки топырились: «Задушу богорадного!» Ушла – так мекала, без меня сделают… перво сторожа кончить, а там и стрельца! – Она подняла голову, хмуро взглянула боком на Сеньку. Сенька молчал. Она продолжала; – Вы же, сказали мне – десятника убрали, пошто же богорадной цел, пошто?
– Богорадного, баба, убить – тебе же лихо сделать! – ответил Сенька. Помолчал, и Домка молчала. Сенька прибавил: – Наедут власти, кто же за тебя станет? Богорадного первого призовут… Я бы стрельца убил, не вводя в тюрьму, но тогда пало бы пятно на тебя… богорадной ведь знал – ты привела меня!
– Вот за то и убить его!
– Богорадной упрям, он зачнет говорить властям: не она-де опоила стрельцов и сторожей, а я заводчик всему! Холопьи женки тебя не любят, могут оговорить… поваренок видок есть… Богорадного показ-все покроет! Тоже знает он, что меня воевода из тюрьмы спущал на грабеж и по городу… Его показ – дороже его смерти! Ведомо ему и то – воевода верил тебе да богорадному…
– Да?… Ой, Семка, ведь правда твоя!…
Сенька вынул из пазухи сверток, передал Домке.
– Вот бумага… на ней писана твоя и иным холопам отпускная с подписом воеводы. А где письмо, кое писал я воеводе на скамье окованный?
Домка улыбнулась:
– Это то, что писано в ночь, когда мы дрались с тобой?
– То…
– В подголовнике у воеводы, видала, он сам чего-то писал в ём… Подголовник в подушках на кровати…
– Достань…
Домка привычно разрыла подушки, вытащила плоский конусный ящик, открыла его, достала письмо, подала. Сенька проглядел письмо, свернув, передал Домке:
– Пускай лежит… оно тоже будет к твоему оправданию…
– Слышала, нынче за столом сказал: «Дам ее Москве!» – меня, а все же в его крови я замарана…
– Крови старика не прольют… – А как? Ужели жива оставят?
– Утопят в Волге…
Домка перекрестилась. Минуту она сидела с опущенной головой, потом вскочила с лавки:
– Седлайте коней! И еще голос человека в черном:
– Кирилл, отъедете берегом и не близко города, свезете доброго старика на Волгу… на ширину! В мешок камней… Неотложно сделать, пока не истекла ночь!
– Все ладно скроено, атаман, добрых людей прятать умеем. Волга примет!
Приторочив узел с воеводой, вся ватага, а с ней, среди тюремных беглецов, двенадцать воеводских холопов, двинулась берегом Волги искать атамана Разина.
Когда ватага объезжала старый город, он гудел набатом. Лаяли и выли собаки, стучали колотушки сторожей: в городе был пожар – горел между старым и рубленым городом воеводин харчевой двор. Люди копошились в улицах и переулках, брякали ведрами, стучали ушатами, кричали:
– Мужики-и!
– Откель мужики-то?
– Правежники воеводины – спустил их!
– Накормили, напоили дьяволов, да водки дали мало… за то и запалили!…
– Сказывал я своим – быть беде городу-у! Монах черной прошел на воеводин двор…
– Видали того… Пошто тут монах! Мужики запали-и-ли…
– Вишь, гляньте, люди, воевода опять своих грабежников наладил куда.
– Глаз нет – то не воеводина ватага…
– Чья же?
– В скарлатных кафтанах многи да с пистолями – то помещики отгуляли у воеводы!
– И впрямь не воеводины!
– Берегом, все берегом забирают…
– Люди-и… буде вам! Идите на пожар…
– И-и-де-м!
В горнице воеводиной при свете лампады у образа Спаса и царского портрета над столом, теперь без хозяина оставленной, сидела Домка, опустив на бархатный саян, на колени, могучие руки. Голова склонена на грудь.
В горницу в узкую дверь пролез Сенька в монашьем платье.
– Все ладно, Домна, – сказал он, садясь с ней рядом на лавку.
Домка, не подымая головы, сказала:
– Сидит в потемках! Мои руки топырились: «Задушу богорадного!» Ушла – так мекала, без меня сделают… перво сторожа кончить, а там и стрельца! – Она подняла голову, хмуро взглянула боком на Сеньку. Сенька молчал. Она продолжала; – Вы же, сказали мне – десятника убрали, пошто же богорадной цел, пошто?
– Богорадного, баба, убить – тебе же лихо сделать! – ответил Сенька. Помолчал, и Домка молчала. Сенька прибавил: – Наедут власти, кто же за тебя станет? Богорадного первого призовут… Я бы стрельца убил, не вводя в тюрьму, но тогда пало бы пятно на тебя… богорадной ведь знал – ты привела меня!
– Вот за то и убить его!
– Богорадной упрям, он зачнет говорить властям: не она-де опоила стрельцов и сторожей, а я заводчик всему! Холопьи женки тебя не любят, могут оговорить… поваренок видок есть… Богорадного показ-все покроет! Тоже знает он, что меня воевода из тюрьмы спущал на грабеж и по городу… Его показ – дороже его смерти! Ведомо ему и то – воевода верил тебе да богорадному…
– Да?… Ой, Семка, ведь правда твоя!…
Сенька вынул из пазухи сверток, передал Домке.
– Вот бумага… на ней писана твоя и иным холопам отпускная с подписом воеводы. А где письмо, кое писал я воеводе на скамье окованный?
Домка улыбнулась:
– Это то, что писано в ночь, когда мы дрались с тобой?
– То…
– В подголовнике у воеводы, видала, он сам чего-то писал в ём… Подголовник в подушках на кровати…
– Достань…
Домка привычно разрыла подушки, вытащила плоский конусный ящик, открыла его, достала письмо, подала. Сенька проглядел письмо, свернув, передал Домке:
– Пускай лежит… оно тоже будет к твоему оправданию…
– Слышала, нынче за столом сказал: «Дам ее Москве!» – меня, а все же в его крови я замарана…
– Крови старика не прольют… – А как? Ужели жива оставят?
– Утопят в Волге…
Домка перекрестилась. Минуту она сидела с опущенной головой, потом вскочила с лавки: