Страница:
– Эй, Чикма-а-з!
– По указу великого го-о-о… Чикмаз ответил выстрелом.
С весны ранней на Болдинской косе сожжены старые, поломанные шалаши, место выгорело кругом на тридцать сажен – называлось Пожаром. На Пожаре уцелела одна скамья, на ней раньше торговали бузой, квасом и сбитнем. Была скамья видом как стол, а рядом с ней для пьющих сбитень – скамья малая.
Воевода князь Яков Одоевский здесь приказал быть пытке. Перед торговой скамьей шагах в десяти плотники врыли два высоких столба, наложили верхнее бревно, и люди, какие смотрели на работу плотников, сказали:
– Дыбу поставили!
В стороне от дыбы плотники вкапывали рели, а иные из них острили дубовые колья. К месту казни подъехал на гнедом коне сам воевода, за ним товарищи: князь Каркадинов и Пушечников. Лошадей воеводских приняли стрельцы приказа Кузьмина в алых кафтанах, они же, перед тем как сесть воеводам, скамью большую покрыли малиновым ковром, на другую, малую, разложили два бумажника.
Воевода сел за пытошный стол в середину, справа – Каркадинов князь, слева – Пушечников. Пришли два палача, по кафтанам опоясанные длинными плетьми ременными, с ними два дюжих помощника в красных рубахах, рукава помощников засучены выше локтей, на плечах у помощников отточенные топоры, у палачей в руках две крученые крепкие веревки, веревки палачи закинули на дыбу. Плотники к приходу палачей под дыбу внесли нетолстое бревно, а другое бревно подволокли одним концом к пытошному столу. В него помощники палача воткнули топоры.
Одоевский, сняв голубой колпак с жемчугами, поставил его на стол, обтер потный лоб костлявой рукой; зажмурив усталые глаза, подул перед собой, отдувая душный воздух, пахнущий потом и человеческим навозом, сказал вяло и тихо:
– Плотники!
Стрельцы громко повторили:
– Эй, плотники!
– Гайда к воеводе!
Подошел рябой черноволосый плотничий десятник, без шапки, встал перед столом, молчал, ждал.
– Рели копайте глубже, а делайте их против того, как глаголь буква. Кои у вас поделаны буквой твердо, те переладьте.
– По указу справим, воевода князь!
– Бревно от стола уволоките к дыбе, на нем головы рубить станут, кровь падет, замарает пытошные письма.
– Слышу, воевода-князь!
– Колья от середки к концу тешите сколь можно острее, тупой кол крепко черева рвет, саженой должен жить дольше.
– Сполним, князь Яков Микитич!…
– Эй, робята, сволоки бревно к дыбе! – отходя, крикнул своим плотник.
Товарищ воеводы Каркадинов, в голубом кафтане, в синем высоком колпаке, с виду веселый и беспечный человек, спросил Одоевского:
– Пошто, Яков Никитич, указал переделывать рели? На таких больше повесить можно.
Одоевский молча косился на площадных подьячих с длинными лебяжьими перьями за ухом; они примащивались к концам стола на обрубки, шепотом переругивались.
– Для пытошных дел готовьте бумагу! – строго сказал подьячим воевода, тем же строгим голосом ответил Каркадинову: – Затем, князь, переделать рели, что буква твердо схожа на недоделанный крест. На кресте господь был распят, а мы нынче чиним казнь государевым супостатам – иной возмнит несказуемые словесы.
Не доходя места казни, остался большой харчевой шалаш, в него приводили пойманных разинцев. Кругом шалаша стрельцы в голубых кафтанах, Петра Лопухина приказу, с отточенными бердышами на плече.
Стрельцы ждали, кого воевода велит дать на пытку. Тут же плакали бабы, жалея мужей. Толпились горожане, астраханцы и посадские. В толпе и Сенька стоял, но близко в сторону стола дыбы не выдвигался. Он помнил хорошо, что князь Яков Одоевский, давний начальник Разбойного приказу в Константиновской башне в Москве, сказал ему: «Гуляй, стрелец! Завтра приказ на запор!» И Сенька загулял, да так, что если б Одоевский хоть мало знал о нем, то приказал бы искать и взять. «Глаз у него сонной, да памятливой». Стрельцы, так как шум голосов и причитание баб мешали им слушать приказ воеводы, задумали гнать народ.
– Чего глядеть? Попадете на пытку – все увидите! Эй, уходите!
– Уходите да волоките прочь женок!
Одоевский желтой рукой призывно помахал стрелецкому сотнику. Тот, поклонясь, подошел.
– Семен, скажи дуракам стрельцам, чтоб народ опять не гнали, – все должны казни видеть.
– Слышу, князь Яков!
Сотник отошел к стрельцам, прогнанный народ опять окружил Пожар и шалаш с разницами.
Каркадинов снова спросил Одоевского:
– Может статься, князь Яков Никитич, стрельцы дело делают – гонят народ? На пытке, я чай, будут кричать слова хульные на великого государя.
– Всяк, кто идет в могилу, может сказать хулу на бога и государя… Он тут же мукой и концом жизни ответствует за свою хулу!
– А все же хула есть хула! Пошто давать ее слушать черни?
На лице Одоевского показалась скука, он провел по лицу ладонью, и лицо стало другое. Не ответив товарищу воеводе, повышая голос, спросил:
– Здесь ли голова московских стрельцов Андрей Дохтуров?
– Тут, воевода-князь Яков!
К пытошному столу шагнул высокий светло-русый голова в алом кафтане, поклонился, не снимая стрелецкой шапки.
– За теми, кого не прислал боярин Иван Богданович Милославский, ходили?
– Ходил я, воевода-князь Яков, к Ивану Богданычу боярину брать остальных у него воров – Федьку, поповского сына, с женкой и иных.
– Что молвил боярин?
– Иван Богданыч сказал: «По росписи-де подьячих и иных людей сказкам воеводе Якову Никитичу Одоевскому с товарыщи в Приказную палату пошлю завтра». Про попа Здвиженского сказал: «Сидит-де на Митрополье дворе». А который астраханского митрополита привел и с роскату пихнул, астраханского стрельца Ивашки и Митьки митрополичья человека, не сказал: «Тех-де людей у меня нет».
– Поди, Андрей! Не спешит боярин! Мы пождем, время есть, и спрос наш к нему милостивой… Не ровен час, сам государь позовет в малую тронную да допросит своими дьяками. Оттуда, гляди, и на Житный двор [408]недалеко, – сказал Одоевский громко.
Заговорил Каркадинов:
– Иван Богданыч не опасаетца гнева государева! Другой Иван есть на Москве [409], у государя дядьчить за него будет.
– Божией волей государыни Марии Ильиничны не стало. Нынче Милославских честь вполу, у государя новая родня в чести, – ответил Одоевский и дал приказ: – Стрельцы, ведите Корнилку Семенова!
Приказание воеводы быстро исполнили – из шалаша выпустили высокого русобородого человека лет под сорок, с узким загорелым лицом, с родимым пятном у правого глаза. Человек встал перед столом со связанными за спиной руками, без рубахи, в одних посконных толстых портках, волосатый, с кудрями.
– Развяжите ему руки!
Руки подведенному к столу развязали.
Каркадинов проговорил громко, не обращаясь ни к кому:
– Я бы лихим у пытки и допроса рук велеть распутывать не указал!
– Не бойсь, князь! На пароме лошадь не лягнет, – ответил Одоевский.
Второй товарищ Одоевского, Пушечников, кидая на стол снятую бархатную шапку, смеясь, сказал:
– Правду молвил, князь Яков! Приведенного на пытку Одоевский тихо спросил:
– Кто, из каких ты, где гулял?
– Московский стрелец! Имя Кормушка, прозвище Семенов. С Москвы я сбег в Астрахань, служил конным стрельцом. Сшел в Царицын в гулящие люди, а к нам Разин Стенька пришел. С ним я пошел на стругу вверх.
– Весело шли?
– Весело было, боярин! Песни играли, вино пили… – И города палили?
– Тогда ничего не жгли. Зимовал в Синбирском, по весне нанялся на государев насад в работу, сплыл в Царицын, а там Разин, и я пристал к нему. Пошли под Астрахань, город взяли.
– Взяли и воеводу кончили?
– Кончили, воевода-князь! И тут я женился на Груньке, она шла за меня волею, поп венчал.
– Та женка – твоя смерть. Пошто женился?
– Много понравилась бабенка, воевода-князь! Не лгу, ни…
– Она сказала: «Женился на мне Кормушка насильством!»
– Тогда все, князь воевода, женок себе воровали, и я ее украл, а то убили бы. Времена шумели.
– Кот, когда сметану ворует, и тут его бьют крепко! Кого убивал?
– Митрополита Осипа не убивал я, был на Учуге, рыбу ловил.
– То знаю… Дуван имал?
– Денежной имал! При боярине Иване Богданыче Милославском стал в стрельцы, Давыда Баранчеева полк.
– Грунька сказала: «Придет-де в Астрахань князь Яков Одоевский, сбегу на Дон, соберу голытьбу – Козаков, и мы придем, Астрахань пожжем и возьмем!»
– То она, сука, ложью на меня! Поклеп, князь воевода. А вот как приехал ты, меня тогда неведомо пошто без вины Давыд Баранчеев посадил за караул.
– Посадил, знал за што! Гулял и служил, грабил, жег и опять служил. Иди на пытку!
От допросного стола Корнилка повернулся, шагнул к палачам и покорно дал руки. Руки завернули за спину, скрутили и спиной к столу вздернули на дыбу. Руки, поднятые вверх, хрустнули и вывернулись из предплечья. Палач снял с себя плеть, размахнулся, сильным ударом резнул плетеной кожей по спине. По спине Корнилки пошли вниз кровавые бахромы. Он замотал ногами.
– Крепкой бить да грабить, а ногами вьешь, как теленок хвостом? Свяжите ему ноги, положьте деревину! – приказал воевода.
Корнилке связали ноги, меж ног всунули бревно, затрещали суставы разинца.
– Еще шесть боев, тогда снимите!
С окровавленной спиной Корнилку сняли с дыбы; шатаясь, он подошел к столу, из прокушенной от боли губы по русой бороде текла кровь.
– Что прибавишь к тому, о чем спрашивал я, и ты сознался? Корнилка заплетающимся языком говорил то же, о чем рассказывал раньше.
– Видно, парень, тебе еще висеть на дыбе, не говоришь всего!
– Не знаю дальше сказать.
Воевода махнул рукой, Корнилку снова связали и вздернули. Бревна между ног не клали, воевода не указал.
– Бейте крепче! Писцы, чтите бои. Каких воров астраханских знаешь? Назови!
– Митьку Яранца, Ивашку Красулю, иных, князь, много было, но с ними не дружил я.
– Бейте еще! Впадет на ум!
Куски мяса срывала со спины плеть, а Корнилка твердил одно:
– Иных имян не знаю!
– Снимите! Пытки ему довольно, завтра и совсем не надо.
– Ужели кончат меня? Скажи, князь?!
– Конец скажем.
– За что же?!
– Много ходил да плавал по Волге! Эй, дайте Груньку, женку Кормушки Семенова!
Из шалаша стрелец привел к столу Груньку. На бабе пестрый домотканый шугай, расстегнутый, под ним белая рубаха. Сарафан такой же пестрый, голубое с белым, как и шугай. Ноги босы. На голове повязка из куска коричневой зуфи. В повязку плотно спрятаны волосы.
– Ходила домой ты, Грунька?
– Ходила, воевода князь, со стрельцы! – Баба земно поклонилась.
– Принесла тетрадь, о чем говорила в Приказной палате на пытке?
Баба достала из-за ворота рубахи небольшую, завернутую в грязную кожу тетрадь, подала на стол.
– Стрельцы, отведите Кормушку Семенова за дыбу, пусть ждет. А ты говори!
Из голубых больших глаз бабы хлынули слезы.
– Замарал он меня, батюшко воевода, бесчастной пес! Как его взяли стрельцы, и ён, Кормушка, тую тетрадь кинул в сенях под мост [410], завсе играл зернью и карты, все животы проигрывал, а меня в жены имал насильством.
– Пошто за него шла?
– Не подти – убьют! Ходют с саблями, голову ссечь им – как таракана убить.
– Пошто не довела на такого вора?
– Кому доведешь? Ивашке Красуле ай Ивашке Чикмазу?
– Милославскому боярину, когда пришел в город, пошто не довела?
– Когда боярин Иван Богданович Астрахань растворил, то Кормушка стал в стрельцы. Пришла бы с челобитьем – ему, Кормушке, ништо, а мне от него бой смертной.
– Подвинься прочь, дай мужу место! Иди, Корнилка, скажи, где имал эту воровскую заговорную тетрадь?!
Корнилка подошел к столу. Лицо его подергивалось и было бледно, ноги после пытки дрожали. Он кинул взгляд на стол, где лежала кожаная тетрадь; ужас мелькнул в глазах, заговорил сбивчиво:
– Воевода, боярин-князь! Те письма, что сыскала Грунька, мне под Синбирским дал козак Гришка…
– Ты и под Синбирском с ворами был?
– Был, воевода-князь!
– Говори дальше.
– Гришка прочел мне одно воровское письмо, а я грамоте не умею, ни…
– Где нынче тот Гришка?…
– Убит ён под Синбирским.
– А может, жив, и ты его покрываешь?
– Убит ён, боярин, в Синбирском остроге, как воевода Борятинской острог громил. Я грамоте не умею и писем не чту, взял, вина моя, чаял, от них будет спасенье с заговоров.
– Покрышку искал своих лихих дел?
– Чаял, боярин!
– За Гришкину вину ответишь ты! По главе первой государева «Уложения» – будешь сожжен как колдун.
– Ой, боярин, противу бога из тетради тот Гришка мне не чел, ни…
– Во всех колдовских заговорах кроетца хула на бога, ибо господь поминаетца там рядом с диавольскими словесы! То и конец твой!
– Да пошто так? Грамоте не умею – не ведал я того.
– Стрельцы! Возьмите Корнилку Семенова подале – к Болде-реке, чтоб смороду к нам не несло. Накладите огню, связанного спалите.
Кормушку окружили стрельцы, увели. Боярин воевода, махнув рукой, призвал стрелецкого десятника, приказал:
– Аким! Погляди, чтоб по правилам жгли.
– Слышу, воевода-князь Яков!
– Грунька! Иди к столу. Грунька придвинулась к воеводе.
– Велю тебя вдругоряд пытать!
– Ой, головушка победная! За што же ище меня, отец! Ой, головушка-а!
– Терпи больше, плачь меньше – учим терпенью! Заплечные, разденьте бабу!
Баба сама скинула на землю прямо с волос зуфь. Темные волосы хлынули по ней, как вода, и скрыли до пят.
– Рубаху, князь Яков, сволочь ли?
– Рубаху, юбку ей оставьте – скрозь рубаху плеть берет. Помощник заплечного возьмет на хребет к себе, подержит.
Высокий, с красным лицом, к пытошному столу шагнул палач; не кланяясь воеводе, мотнул на сторону заросшей, как куст, головой, сказал:
– Пошто бабу на плечи брать, Яков Микитич? Ей бы каленым титьки припечь – все скажет!
Одоевский желтой рукой поднял снизу вверх жидкую бороду, устало взглянул на палача:
– Всем естеством ты заплечный мастер, как конь, и в голове у тебя сено! Непошто уродовать бабу! Ее грехи не вольны, чаять надо, государь простит.
Палач, идя к дыбе, хмурился. Помощник палача взял Груньку за подол сарафана, держа подол, повернулся к бабе спиной, нагнулся, и мигом Грунька повисла с прижатыми волосами и головой на чужой крепкой спине. Ее рубаха, оголив ноги выше подколенок, задралась. Воевода приказал:
– Одерни, заплечной, рубаху, спихни волосы прочь. А ты не сучи ногами, жилы перервут – будешь убогая. Бей, бои чтем!
– Родные-е-е! О-о-ой! – И Грунька заголосила. После трех редких ударов смолкла. Держащий Груньку на спине сказал:
– Огадила, стерво!
– Скинь с себя, оплесни ей лицо, – указал Одоевский. Палач, обиженный у стола боярином, бил плетью так, что каждый удар прорезал Груньке рубаху, как ножом. Воевода заметил это, но промолчал.
В лицо Груньке плеснули из ведра, где палачи после пытки мыли руки. Она, всхлипывая, пришла в себя, открыла глаза, шатаясь, встала, одернула сарафан, ей накинули на плечи сдернутый шугай. Шугай она надела в рукава, подобрала волосы и, как пьяная, присев с трудом, поймала с земли втоптанную зуфь, накрыла голову.
– Ведите ее к столу!
Груньку подхватили помощники палача, поставили перед воеводой.
– Правда ли, что муж твой Кормушка норовил бежать на Дон?
– Отец воевода, грозился он таким, когда в шумстве был, пьяной.
– Говори правду! Твой Кормушка-разбойник нынче сожжен. Берегись лгать, его душа будет приходить к тебе, ежели оговорила.
– Уй, батюшко воевода, правду говорю!
– Не было ли у него иных воровских заговорных, писем?
– Што принесла – та тетрать!
– С кем из воров астраханских водился Кормушка?
– Отец воевода! Ходили к нему Ивашко Красуля, Митька Яранец и редко вхож был Федько Шелудяк [411]. Иных не было.
– И эти воры знатные! Спущаем тебя, Грунька, домой без караула, не помысли утечи – в Москву увезут. Дело твое у великого государя с иными.
– Пошто мне бежать?
– Москвы не пугайся. Говори, как говорила: «Насильством имана замуж. Довести было некому. Когда боярин Милославский зашел в город, тогда муж Кормушка ушел в стрельцы, служил, пока не взяли».
Грунька с трудом, но поклонилась земно; встав, убрела в толпу горожан.
Одоевский стал отдуваться, тяжело дышать. Солнце подымалось выше. Жгучие лучи упали на пытошный стол. Ветер вместо прохлады навевал удушливые запахи, бьющие в нос. Одоевский проворчал:
– Надо бы отставить пытку до тех мест, как спадет жара.
– Такое не можно, Яков Никитич! – сказал черноусый Пушечников; он плотнее натянул на себя суконный стрелецкий кафтан и шапку надел.
– Пошто не можно, князь?
– Указал я привести Чикмаза.
– Чего мешкают с ним?
– Далеко живет Чикмаз, а пождать беглого стрельца, разбойника, надо! – подтвердил второй товарищ воеводы.
Обратясь к Одоевскому, Каркадинов спросил:
– Честно ли нам, князь Яков Никитич, указывать битым на пытке тому, как говорить в Москве?
– Кроме великого государя, ответов по делам своим никому не даю!
– Да я поучиться лишь желаю!… Сижу по разбойным делам внове.
– Служу государю довольно! Сидеть нам еще тут год, быть статься, и больше. Неотложно сыскать всех воров на Царицыне, Саратове и иных городах, а чтоб был прок от нашей службы великому государю, должны мы быть в правде и не корыстоваться. По делу нашему мы и так, князь, милости имеем мало, а жесточи во всех нас довольно, и жесточь наша не всегда к правде приводит!…
– Свечка сатане, князь Яков Никитич, поставлена. Кормушка грамоте не умеет, да сожжен!
– Письмо воровское – подход к Корнилку Семенову: бегун, переметчик. Бабу насильством довел до дыбы.
Заволновался народ, поднялась высоко серая пыль – стрельцы на Пожар привели Чикмаза.
Чикмаза привели в одних синих крашенинных штанах – ни рубахи, ни шапки на нем не было. Могучие руки скручены веревками за спиной. Лицо в синяках, в кровавых ссадинах, на груди запеклись полукружия наподобие сапожных подков. Раньше чем подвести Чикмаза к столу, подошел стрелецкий десятник в голубом кафтане Лопухина; утирая шапкой потное лицо, спросил:
– Воевода-князь Яков Микитич, дозволишь ли сказать?
– Говори.
– Ивашко Чикмаз, воевода, князь, хожалых к нему наших стрельцов троих убил!
– Убил?
– Из мушкета, а двух из пистолей, и мы все же, храня указ воеводы Василия Пушечникова, от вора не отступились, а он за топор гребся, топор не сыскал, кинулся в проулок, и тут ему, не убоясь быть убитым, Васька-стрелец в ноги пал, подплел, и Чикмаз пал. Стали мы по нем в сердцах сапогами топтать, а как ён беспамятству дался, скрутили и привели.
– Вижу все, дайте вора!
Чикмаза стрельцы подвинули к столу.
– Имя как?
– Звали зовуткой – у надолбы будкой.
– Писцы! Времените писать, вор норовит басни нам сказывать. Где жена твоя, вор?
– Со мной жена, за плечами.
– Имя ей?
– Смерть!
– Добра не будет. Эй, возьмите Ивашку на дыбу!
– Не знал, что и ты дурак! Имя знаешь, а спрашиваешь.
– В умные к тебе не прошусь! Эй, заплечные!
– Берем, князь Яков!
Чикмаза подвели к дыбе. Открутили веревки с рук, чтоб вновь скрутить дыбным хомутом.
Помощник палача, упершись Чикмазу коленом в поясницу, силился загнуть его правую руку за спину, Чикмаз вывернул руку и наотмашь так ударил будущего палача, что тот, отскочив, упал навзничь, а Чикмаз сказал громко:
– На тот свет иду! Не мусори дорогу! Невозмутимо спокойным голосом заговорил Одоевский:
– Не спеши, мы тебя еще не скоро отпустим на тот свет.
– Знаю, кресты да молитвы на спине впишете!
– И на-брюхе тоже.
Заплечные с помощниками загнули Чикмазу руки, надели дыбиый хомут:
– Гой-да-а!
Страшной, всклокоченной головой Чикмаз лицом к воеводе повис на дыбе.
– Скажи, вор Ивашка Чикмаз, кому сек головы в Астрахани и других городах?
– Быто – булатной иглой шито
– Кому рубил головы?
– Кому што отсек, те не сидят с тобой за столом. Сто семьдесят голов снес в один вечер на Яике в службу батьке Степану Тимофеевичу.
– А еще?
– Троих стрельцов нынче в Слободе, а жаль – топоришка не подвернулось, снес бы половину тех, кои вели.
– Замышлял ли утечи куда, и кто манил за ким воровским делом?
– Были добрые, грозили пыткой, но чаял я – за твоим столом сидеть будет боярин Иван Богданыч, и зрю: ты, как худой поросенок, в чужое корыто влез!
– Для нас, бояр и воевод, чужих мест нет! Все места государевы – один сошел, другой сел.
– Тебе мы шуб куньих, шапок бобровых да и перстенев дорогих не дарим– ему дано!
– Хищеное своим не зовут, дарили ворованное, грабленное.
– Наши головы не дешевле ваших! За што головы легли – то наше.
– Ну, будет! Заплечные, бейте вора по хребту и брюху враз.
От свистящих ударов забрызгала кровь. Клочки мяса, оторванные плетью, падали на стол. Воеводы надели колпаки. Подьячие свернули пытошные записи, держали под столом.
– Князь Яков Микитич! Не можно бои честь, – сказал один подьячий.
– Писать, что говорил вор, не надо и чести также – бои ему бесчетны.
Когда палачи сменили плети, но выбились из сил, Одоевский махнул рукой:
– Поговорим! Передохните!
Весь в сплошной крови сзади и спереди, Чикмаз, нахмурясь изуродованным лицом, молчал, его сивая, пышная борода свалялась в ком, по лицу вместе с кровью тек пот.
– Кого назовешь в товарыщех?
Чикмаз выплюнул кровавую слюну. Заговорил гробовым, но спокойным голосом:
– Когда был палачом и на Москве одного, в Астрахани другого– двух дворян убил на козле кнутом, а у тебя и палачей подобрать ума не хватило!
– Жара одолела, товарищи, и я устал с этим дьяволом!
– Дела его ведомы, и сообщники до него взяты – чего тут с ним? – сказал воевода Василий Пушечников.
– Больше от такого вора, князь Яков Никитич, нечего ждать, – прибавил другой воевода, Иван Каркадинов, – вершить надо.
– Добро! Заплечные, несите дубовый кол, приберите тот, что острее и дольше. С дыбы спускайте вора Ивашку Чикмаза прямо на кол, а когда деревина прободет ему черева, несите к Болдереке, где жгли Корнилку. Кол с вором Ивашкой вройте и отопчите место в утолочь.
– Слышим, князь Яков!
– А вы, писцы, впишите: «Вор Ивашко на Яике для Стеньки Разина срубил голову Ивана Яцына и иных, сто семьдесят голов».
Воеводам подвели коней.
– Ух, надо в прохладе отдохнуть! – сказал воевода стольник Иван Каркадинов.
Одоевский и Пушечников поехали молча.
Садилось солнце, но у дыбы ни палачей, ни воевод не было; ушли и писцы.
У шалаша, куда днем привозили разинцев, стоял один стрелец с бердышем на плече. На сгорке у Болды-реки, где еще дымились головешки костра да валялся человеческий череп с обгорелыми волосами, недалеко, в пяти шагах, на коле умирал Чикмаз. Был он облеплен мухами с головы до ног, а ноги только носками сапог упирались в землю. Штаны от крови взмокли, съехали на голенища сапог.
Стрельцы двое, посторожив, ушли:
– Не убежит, некуда бегать!
Из толпы Сенька видел всю пытку над Чикмазом. Он не проклинал никого, но его готовность идти против царя и бояр здесь еще более подтвердилась и окрепла.
«Жаль, не пошел Чикмаз! Батько любил его, а дела сколько бы с таким богатырем наделать можно было!»
Когда толпа разбрелась, Сенька огляделся, пошел к Болдереке. Шел осторожно берегом реки. Слушал, не стонет ли Чикмаз, и не услышал стонов. Поднялся на сгорок, подошел. Голова Чикмаза висела. Сенька пригнулся к уху товарища, сказал:
– Иван!
Чикмаз не поднял головы. Сенька, оглянувшись, щупая за кушаком под кафтаном пистолет, повторил громко:
– Чикмаз!
Кол дернулся, Чикмаз медленно поднял голову. Глаза слиплись от крови, но он силился глядеть.
– Ты ли?
– Я, Иван! Тот, что приходил…
– Тебя, милой, прости, сатаной… ру… Сенька ответил:
– Вот она, вера боярскому слову!
– Что есть – видишь… дай, ты куришь!
Сенька отошел к реке, закурил и, покуривая, подошел снова, всунул в запекшийся рот трубку. Чикмаз потянул дым в себя, и трубка упала. Он стал откашливать густым черным. Сенька поднял, спрятал трубку. Голова Чикмаза повисла, как и тогда, когда подошел Сенька. Чикмаз бормотал, и Сенька, нагнувшись, слушал.
– Со-о-окол, о во-о-ле поговорить… еще не умру… при-припри-хо…
Сенька ушел.
Насады нагрузили белой мукой, солью и рыбой. Рыжий начальник каравана сказал Сеньке «спасибо» и денег дал, а спасибо Сенька получил за то, что привел Кирилку.
От Астрахани они отъехали ночью.
В воеводском доме, в той же горнице Прозоровского с изрубленным бархатом на стенах, воевода князь Одоевский сидел и писал:
«Астраханского Троицкого монастыря приказываю в светлице розыскать: старца Гаврилу. И еще розыскать в Астрахани старцы, попы и дьяконы и их расспросить: как были в Астрахани воры козаки Стенька Разин с товарищи и они, старцы и попы, к воровским записям и к иным всяким воровским письмам руки прикладывали ль?
Никольский поп Родивон Васильев, Рождества Христова, поп Иван Косторин, первые к допросу! И еще: деревянного города попы: церкви Михаила-архангела поп Андрей Кузьмин, церкви Воскресения Христова поп Федор Иванов, церкви Богоявления господня поп Никита Тимофеев. Из Шиловой Слободы, от Николы, поп Константин Иванов – сыскать потому ж!»
– По указу великого го-о-о… Чикмаз ответил выстрелом.
С весны ранней на Болдинской косе сожжены старые, поломанные шалаши, место выгорело кругом на тридцать сажен – называлось Пожаром. На Пожаре уцелела одна скамья, на ней раньше торговали бузой, квасом и сбитнем. Была скамья видом как стол, а рядом с ней для пьющих сбитень – скамья малая.
Воевода князь Яков Одоевский здесь приказал быть пытке. Перед торговой скамьей шагах в десяти плотники врыли два высоких столба, наложили верхнее бревно, и люди, какие смотрели на работу плотников, сказали:
– Дыбу поставили!
В стороне от дыбы плотники вкапывали рели, а иные из них острили дубовые колья. К месту казни подъехал на гнедом коне сам воевода, за ним товарищи: князь Каркадинов и Пушечников. Лошадей воеводских приняли стрельцы приказа Кузьмина в алых кафтанах, они же, перед тем как сесть воеводам, скамью большую покрыли малиновым ковром, на другую, малую, разложили два бумажника.
Воевода сел за пытошный стол в середину, справа – Каркадинов князь, слева – Пушечников. Пришли два палача, по кафтанам опоясанные длинными плетьми ременными, с ними два дюжих помощника в красных рубахах, рукава помощников засучены выше локтей, на плечах у помощников отточенные топоры, у палачей в руках две крученые крепкие веревки, веревки палачи закинули на дыбу. Плотники к приходу палачей под дыбу внесли нетолстое бревно, а другое бревно подволокли одним концом к пытошному столу. В него помощники палача воткнули топоры.
Одоевский, сняв голубой колпак с жемчугами, поставил его на стол, обтер потный лоб костлявой рукой; зажмурив усталые глаза, подул перед собой, отдувая душный воздух, пахнущий потом и человеческим навозом, сказал вяло и тихо:
– Плотники!
Стрельцы громко повторили:
– Эй, плотники!
– Гайда к воеводе!
Подошел рябой черноволосый плотничий десятник, без шапки, встал перед столом, молчал, ждал.
– Рели копайте глубже, а делайте их против того, как глаголь буква. Кои у вас поделаны буквой твердо, те переладьте.
– По указу справим, воевода князь!
– Бревно от стола уволоките к дыбе, на нем головы рубить станут, кровь падет, замарает пытошные письма.
– Слышу, воевода-князь!
– Колья от середки к концу тешите сколь можно острее, тупой кол крепко черева рвет, саженой должен жить дольше.
– Сполним, князь Яков Микитич!…
– Эй, робята, сволоки бревно к дыбе! – отходя, крикнул своим плотник.
Товарищ воеводы Каркадинов, в голубом кафтане, в синем высоком колпаке, с виду веселый и беспечный человек, спросил Одоевского:
– Пошто, Яков Никитич, указал переделывать рели? На таких больше повесить можно.
Одоевский молча косился на площадных подьячих с длинными лебяжьими перьями за ухом; они примащивались к концам стола на обрубки, шепотом переругивались.
– Для пытошных дел готовьте бумагу! – строго сказал подьячим воевода, тем же строгим голосом ответил Каркадинову: – Затем, князь, переделать рели, что буква твердо схожа на недоделанный крест. На кресте господь был распят, а мы нынче чиним казнь государевым супостатам – иной возмнит несказуемые словесы.
Не доходя места казни, остался большой харчевой шалаш, в него приводили пойманных разинцев. Кругом шалаша стрельцы в голубых кафтанах, Петра Лопухина приказу, с отточенными бердышами на плече.
Стрельцы ждали, кого воевода велит дать на пытку. Тут же плакали бабы, жалея мужей. Толпились горожане, астраханцы и посадские. В толпе и Сенька стоял, но близко в сторону стола дыбы не выдвигался. Он помнил хорошо, что князь Яков Одоевский, давний начальник Разбойного приказу в Константиновской башне в Москве, сказал ему: «Гуляй, стрелец! Завтра приказ на запор!» И Сенька загулял, да так, что если б Одоевский хоть мало знал о нем, то приказал бы искать и взять. «Глаз у него сонной, да памятливой». Стрельцы, так как шум голосов и причитание баб мешали им слушать приказ воеводы, задумали гнать народ.
– Чего глядеть? Попадете на пытку – все увидите! Эй, уходите!
– Уходите да волоките прочь женок!
Одоевский желтой рукой призывно помахал стрелецкому сотнику. Тот, поклонясь, подошел.
– Семен, скажи дуракам стрельцам, чтоб народ опять не гнали, – все должны казни видеть.
– Слышу, князь Яков!
Сотник отошел к стрельцам, прогнанный народ опять окружил Пожар и шалаш с разницами.
Каркадинов снова спросил Одоевского:
– Может статься, князь Яков Никитич, стрельцы дело делают – гонят народ? На пытке, я чай, будут кричать слова хульные на великого государя.
– Всяк, кто идет в могилу, может сказать хулу на бога и государя… Он тут же мукой и концом жизни ответствует за свою хулу!
– А все же хула есть хула! Пошто давать ее слушать черни?
На лице Одоевского показалась скука, он провел по лицу ладонью, и лицо стало другое. Не ответив товарищу воеводе, повышая голос, спросил:
– Здесь ли голова московских стрельцов Андрей Дохтуров?
– Тут, воевода-князь Яков!
К пытошному столу шагнул высокий светло-русый голова в алом кафтане, поклонился, не снимая стрелецкой шапки.
– За теми, кого не прислал боярин Иван Богданович Милославский, ходили?
– Ходил я, воевода-князь Яков, к Ивану Богданычу боярину брать остальных у него воров – Федьку, поповского сына, с женкой и иных.
– Что молвил боярин?
– Иван Богданыч сказал: «По росписи-де подьячих и иных людей сказкам воеводе Якову Никитичу Одоевскому с товарыщи в Приказную палату пошлю завтра». Про попа Здвиженского сказал: «Сидит-де на Митрополье дворе». А который астраханского митрополита привел и с роскату пихнул, астраханского стрельца Ивашки и Митьки митрополичья человека, не сказал: «Тех-де людей у меня нет».
– Поди, Андрей! Не спешит боярин! Мы пождем, время есть, и спрос наш к нему милостивой… Не ровен час, сам государь позовет в малую тронную да допросит своими дьяками. Оттуда, гляди, и на Житный двор [408]недалеко, – сказал Одоевский громко.
Заговорил Каркадинов:
– Иван Богданыч не опасаетца гнева государева! Другой Иван есть на Москве [409], у государя дядьчить за него будет.
– Божией волей государыни Марии Ильиничны не стало. Нынче Милославских честь вполу, у государя новая родня в чести, – ответил Одоевский и дал приказ: – Стрельцы, ведите Корнилку Семенова!
Приказание воеводы быстро исполнили – из шалаша выпустили высокого русобородого человека лет под сорок, с узким загорелым лицом, с родимым пятном у правого глаза. Человек встал перед столом со связанными за спиной руками, без рубахи, в одних посконных толстых портках, волосатый, с кудрями.
– Развяжите ему руки!
Руки подведенному к столу развязали.
Каркадинов проговорил громко, не обращаясь ни к кому:
– Я бы лихим у пытки и допроса рук велеть распутывать не указал!
– Не бойсь, князь! На пароме лошадь не лягнет, – ответил Одоевский.
Второй товарищ Одоевского, Пушечников, кидая на стол снятую бархатную шапку, смеясь, сказал:
– Правду молвил, князь Яков! Приведенного на пытку Одоевский тихо спросил:
– Кто, из каких ты, где гулял?
– Московский стрелец! Имя Кормушка, прозвище Семенов. С Москвы я сбег в Астрахань, служил конным стрельцом. Сшел в Царицын в гулящие люди, а к нам Разин Стенька пришел. С ним я пошел на стругу вверх.
– Весело шли?
– Весело было, боярин! Песни играли, вино пили… – И города палили?
– Тогда ничего не жгли. Зимовал в Синбирском, по весне нанялся на государев насад в работу, сплыл в Царицын, а там Разин, и я пристал к нему. Пошли под Астрахань, город взяли.
– Взяли и воеводу кончили?
– Кончили, воевода-князь! И тут я женился на Груньке, она шла за меня волею, поп венчал.
– Та женка – твоя смерть. Пошто женился?
– Много понравилась бабенка, воевода-князь! Не лгу, ни…
– Она сказала: «Женился на мне Кормушка насильством!»
– Тогда все, князь воевода, женок себе воровали, и я ее украл, а то убили бы. Времена шумели.
– Кот, когда сметану ворует, и тут его бьют крепко! Кого убивал?
– Митрополита Осипа не убивал я, был на Учуге, рыбу ловил.
– То знаю… Дуван имал?
– Денежной имал! При боярине Иване Богданыче Милославском стал в стрельцы, Давыда Баранчеева полк.
– Грунька сказала: «Придет-де в Астрахань князь Яков Одоевский, сбегу на Дон, соберу голытьбу – Козаков, и мы придем, Астрахань пожжем и возьмем!»
– То она, сука, ложью на меня! Поклеп, князь воевода. А вот как приехал ты, меня тогда неведомо пошто без вины Давыд Баранчеев посадил за караул.
– Посадил, знал за што! Гулял и служил, грабил, жег и опять служил. Иди на пытку!
От допросного стола Корнилка повернулся, шагнул к палачам и покорно дал руки. Руки завернули за спину, скрутили и спиной к столу вздернули на дыбу. Руки, поднятые вверх, хрустнули и вывернулись из предплечья. Палач снял с себя плеть, размахнулся, сильным ударом резнул плетеной кожей по спине. По спине Корнилки пошли вниз кровавые бахромы. Он замотал ногами.
– Крепкой бить да грабить, а ногами вьешь, как теленок хвостом? Свяжите ему ноги, положьте деревину! – приказал воевода.
Корнилке связали ноги, меж ног всунули бревно, затрещали суставы разинца.
– Еще шесть боев, тогда снимите!
С окровавленной спиной Корнилку сняли с дыбы; шатаясь, он подошел к столу, из прокушенной от боли губы по русой бороде текла кровь.
– Что прибавишь к тому, о чем спрашивал я, и ты сознался? Корнилка заплетающимся языком говорил то же, о чем рассказывал раньше.
– Видно, парень, тебе еще висеть на дыбе, не говоришь всего!
– Не знаю дальше сказать.
Воевода махнул рукой, Корнилку снова связали и вздернули. Бревна между ног не клали, воевода не указал.
– Бейте крепче! Писцы, чтите бои. Каких воров астраханских знаешь? Назови!
– Митьку Яранца, Ивашку Красулю, иных, князь, много было, но с ними не дружил я.
– Бейте еще! Впадет на ум!
Куски мяса срывала со спины плеть, а Корнилка твердил одно:
– Иных имян не знаю!
– Снимите! Пытки ему довольно, завтра и совсем не надо.
– Ужели кончат меня? Скажи, князь?!
– Конец скажем.
– За что же?!
– Много ходил да плавал по Волге! Эй, дайте Груньку, женку Кормушки Семенова!
Из шалаша стрелец привел к столу Груньку. На бабе пестрый домотканый шугай, расстегнутый, под ним белая рубаха. Сарафан такой же пестрый, голубое с белым, как и шугай. Ноги босы. На голове повязка из куска коричневой зуфи. В повязку плотно спрятаны волосы.
– Ходила домой ты, Грунька?
– Ходила, воевода князь, со стрельцы! – Баба земно поклонилась.
– Принесла тетрадь, о чем говорила в Приказной палате на пытке?
Баба достала из-за ворота рубахи небольшую, завернутую в грязную кожу тетрадь, подала на стол.
– Стрельцы, отведите Кормушку Семенова за дыбу, пусть ждет. А ты говори!
Из голубых больших глаз бабы хлынули слезы.
– Замарал он меня, батюшко воевода, бесчастной пес! Как его взяли стрельцы, и ён, Кормушка, тую тетрадь кинул в сенях под мост [410], завсе играл зернью и карты, все животы проигрывал, а меня в жены имал насильством.
– Пошто за него шла?
– Не подти – убьют! Ходют с саблями, голову ссечь им – как таракана убить.
– Пошто не довела на такого вора?
– Кому доведешь? Ивашке Красуле ай Ивашке Чикмазу?
– Милославскому боярину, когда пришел в город, пошто не довела?
– Когда боярин Иван Богданович Астрахань растворил, то Кормушка стал в стрельцы. Пришла бы с челобитьем – ему, Кормушке, ништо, а мне от него бой смертной.
– Подвинься прочь, дай мужу место! Иди, Корнилка, скажи, где имал эту воровскую заговорную тетрадь?!
Корнилка подошел к столу. Лицо его подергивалось и было бледно, ноги после пытки дрожали. Он кинул взгляд на стол, где лежала кожаная тетрадь; ужас мелькнул в глазах, заговорил сбивчиво:
– Воевода, боярин-князь! Те письма, что сыскала Грунька, мне под Синбирским дал козак Гришка…
– Ты и под Синбирском с ворами был?
– Был, воевода-князь!
– Говори дальше.
– Гришка прочел мне одно воровское письмо, а я грамоте не умею, ни…
– Где нынче тот Гришка?…
– Убит ён под Синбирским.
– А может, жив, и ты его покрываешь?
– Убит ён, боярин, в Синбирском остроге, как воевода Борятинской острог громил. Я грамоте не умею и писем не чту, взял, вина моя, чаял, от них будет спасенье с заговоров.
– Покрышку искал своих лихих дел?
– Чаял, боярин!
– За Гришкину вину ответишь ты! По главе первой государева «Уложения» – будешь сожжен как колдун.
– Ой, боярин, противу бога из тетради тот Гришка мне не чел, ни…
– Во всех колдовских заговорах кроетца хула на бога, ибо господь поминаетца там рядом с диавольскими словесы! То и конец твой!
– Да пошто так? Грамоте не умею – не ведал я того.
– Стрельцы! Возьмите Корнилку Семенова подале – к Болде-реке, чтоб смороду к нам не несло. Накладите огню, связанного спалите.
Кормушку окружили стрельцы, увели. Боярин воевода, махнув рукой, призвал стрелецкого десятника, приказал:
– Аким! Погляди, чтоб по правилам жгли.
– Слышу, воевода-князь Яков!
– Грунька! Иди к столу. Грунька придвинулась к воеводе.
– Велю тебя вдругоряд пытать!
– Ой, головушка победная! За што же ище меня, отец! Ой, головушка-а!
– Терпи больше, плачь меньше – учим терпенью! Заплечные, разденьте бабу!
Баба сама скинула на землю прямо с волос зуфь. Темные волосы хлынули по ней, как вода, и скрыли до пят.
– Рубаху, князь Яков, сволочь ли?
– Рубаху, юбку ей оставьте – скрозь рубаху плеть берет. Помощник заплечного возьмет на хребет к себе, подержит.
Высокий, с красным лицом, к пытошному столу шагнул палач; не кланяясь воеводе, мотнул на сторону заросшей, как куст, головой, сказал:
– Пошто бабу на плечи брать, Яков Микитич? Ей бы каленым титьки припечь – все скажет!
Одоевский желтой рукой поднял снизу вверх жидкую бороду, устало взглянул на палача:
– Всем естеством ты заплечный мастер, как конь, и в голове у тебя сено! Непошто уродовать бабу! Ее грехи не вольны, чаять надо, государь простит.
Палач, идя к дыбе, хмурился. Помощник палача взял Груньку за подол сарафана, держа подол, повернулся к бабе спиной, нагнулся, и мигом Грунька повисла с прижатыми волосами и головой на чужой крепкой спине. Ее рубаха, оголив ноги выше подколенок, задралась. Воевода приказал:
– Одерни, заплечной, рубаху, спихни волосы прочь. А ты не сучи ногами, жилы перервут – будешь убогая. Бей, бои чтем!
– Родные-е-е! О-о-ой! – И Грунька заголосила. После трех редких ударов смолкла. Держащий Груньку на спине сказал:
– Огадила, стерво!
– Скинь с себя, оплесни ей лицо, – указал Одоевский. Палач, обиженный у стола боярином, бил плетью так, что каждый удар прорезал Груньке рубаху, как ножом. Воевода заметил это, но промолчал.
В лицо Груньке плеснули из ведра, где палачи после пытки мыли руки. Она, всхлипывая, пришла в себя, открыла глаза, шатаясь, встала, одернула сарафан, ей накинули на плечи сдернутый шугай. Шугай она надела в рукава, подобрала волосы и, как пьяная, присев с трудом, поймала с земли втоптанную зуфь, накрыла голову.
– Ведите ее к столу!
Груньку подхватили помощники палача, поставили перед воеводой.
– Правда ли, что муж твой Кормушка норовил бежать на Дон?
– Отец воевода, грозился он таким, когда в шумстве был, пьяной.
– Говори правду! Твой Кормушка-разбойник нынче сожжен. Берегись лгать, его душа будет приходить к тебе, ежели оговорила.
– Уй, батюшко воевода, правду говорю!
– Не было ли у него иных воровских заговорных, писем?
– Што принесла – та тетрать!
– С кем из воров астраханских водился Кормушка?
– Отец воевода! Ходили к нему Ивашко Красуля, Митька Яранец и редко вхож был Федько Шелудяк [411]. Иных не было.
– И эти воры знатные! Спущаем тебя, Грунька, домой без караула, не помысли утечи – в Москву увезут. Дело твое у великого государя с иными.
– Пошто мне бежать?
– Москвы не пугайся. Говори, как говорила: «Насильством имана замуж. Довести было некому. Когда боярин Милославский зашел в город, тогда муж Кормушка ушел в стрельцы, служил, пока не взяли».
Грунька с трудом, но поклонилась земно; встав, убрела в толпу горожан.
Одоевский стал отдуваться, тяжело дышать. Солнце подымалось выше. Жгучие лучи упали на пытошный стол. Ветер вместо прохлады навевал удушливые запахи, бьющие в нос. Одоевский проворчал:
– Надо бы отставить пытку до тех мест, как спадет жара.
– Такое не можно, Яков Никитич! – сказал черноусый Пушечников; он плотнее натянул на себя суконный стрелецкий кафтан и шапку надел.
– Пошто не можно, князь?
– Указал я привести Чикмаза.
– Чего мешкают с ним?
– Далеко живет Чикмаз, а пождать беглого стрельца, разбойника, надо! – подтвердил второй товарищ воеводы.
Обратясь к Одоевскому, Каркадинов спросил:
– Честно ли нам, князь Яков Никитич, указывать битым на пытке тому, как говорить в Москве?
– Кроме великого государя, ответов по делам своим никому не даю!
– Да я поучиться лишь желаю!… Сижу по разбойным делам внове.
– Служу государю довольно! Сидеть нам еще тут год, быть статься, и больше. Неотложно сыскать всех воров на Царицыне, Саратове и иных городах, а чтоб был прок от нашей службы великому государю, должны мы быть в правде и не корыстоваться. По делу нашему мы и так, князь, милости имеем мало, а жесточи во всех нас довольно, и жесточь наша не всегда к правде приводит!…
– Свечка сатане, князь Яков Никитич, поставлена. Кормушка грамоте не умеет, да сожжен!
– Письмо воровское – подход к Корнилку Семенову: бегун, переметчик. Бабу насильством довел до дыбы.
Заволновался народ, поднялась высоко серая пыль – стрельцы на Пожар привели Чикмаза.
Чикмаза привели в одних синих крашенинных штанах – ни рубахи, ни шапки на нем не было. Могучие руки скручены веревками за спиной. Лицо в синяках, в кровавых ссадинах, на груди запеклись полукружия наподобие сапожных подков. Раньше чем подвести Чикмаза к столу, подошел стрелецкий десятник в голубом кафтане Лопухина; утирая шапкой потное лицо, спросил:
– Воевода-князь Яков Микитич, дозволишь ли сказать?
– Говори.
– Ивашко Чикмаз, воевода, князь, хожалых к нему наших стрельцов троих убил!
– Убил?
– Из мушкета, а двух из пистолей, и мы все же, храня указ воеводы Василия Пушечникова, от вора не отступились, а он за топор гребся, топор не сыскал, кинулся в проулок, и тут ему, не убоясь быть убитым, Васька-стрелец в ноги пал, подплел, и Чикмаз пал. Стали мы по нем в сердцах сапогами топтать, а как ён беспамятству дался, скрутили и привели.
– Вижу все, дайте вора!
Чикмаза стрельцы подвинули к столу.
– Имя как?
– Звали зовуткой – у надолбы будкой.
– Писцы! Времените писать, вор норовит басни нам сказывать. Где жена твоя, вор?
– Со мной жена, за плечами.
– Имя ей?
– Смерть!
– Добра не будет. Эй, возьмите Ивашку на дыбу!
– Не знал, что и ты дурак! Имя знаешь, а спрашиваешь.
– В умные к тебе не прошусь! Эй, заплечные!
– Берем, князь Яков!
Чикмаза подвели к дыбе. Открутили веревки с рук, чтоб вновь скрутить дыбным хомутом.
Помощник палача, упершись Чикмазу коленом в поясницу, силился загнуть его правую руку за спину, Чикмаз вывернул руку и наотмашь так ударил будущего палача, что тот, отскочив, упал навзничь, а Чикмаз сказал громко:
– На тот свет иду! Не мусори дорогу! Невозмутимо спокойным голосом заговорил Одоевский:
– Не спеши, мы тебя еще не скоро отпустим на тот свет.
– Знаю, кресты да молитвы на спине впишете!
– И на-брюхе тоже.
Заплечные с помощниками загнули Чикмазу руки, надели дыбиый хомут:
– Гой-да-а!
Страшной, всклокоченной головой Чикмаз лицом к воеводе повис на дыбе.
– Скажи, вор Ивашка Чикмаз, кому сек головы в Астрахани и других городах?
– Быто – булатной иглой шито
– Кому рубил головы?
– Кому што отсек, те не сидят с тобой за столом. Сто семьдесят голов снес в один вечер на Яике в службу батьке Степану Тимофеевичу.
– А еще?
– Троих стрельцов нынче в Слободе, а жаль – топоришка не подвернулось, снес бы половину тех, кои вели.
– Замышлял ли утечи куда, и кто манил за ким воровским делом?
– Были добрые, грозили пыткой, но чаял я – за твоим столом сидеть будет боярин Иван Богданыч, и зрю: ты, как худой поросенок, в чужое корыто влез!
– Для нас, бояр и воевод, чужих мест нет! Все места государевы – один сошел, другой сел.
– Тебе мы шуб куньих, шапок бобровых да и перстенев дорогих не дарим– ему дано!
– Хищеное своим не зовут, дарили ворованное, грабленное.
– Наши головы не дешевле ваших! За што головы легли – то наше.
– Ну, будет! Заплечные, бейте вора по хребту и брюху враз.
От свистящих ударов забрызгала кровь. Клочки мяса, оторванные плетью, падали на стол. Воеводы надели колпаки. Подьячие свернули пытошные записи, держали под столом.
– Князь Яков Микитич! Не можно бои честь, – сказал один подьячий.
– Писать, что говорил вор, не надо и чести также – бои ему бесчетны.
Когда палачи сменили плети, но выбились из сил, Одоевский махнул рукой:
– Поговорим! Передохните!
Весь в сплошной крови сзади и спереди, Чикмаз, нахмурясь изуродованным лицом, молчал, его сивая, пышная борода свалялась в ком, по лицу вместе с кровью тек пот.
– Кого назовешь в товарыщех?
Чикмаз выплюнул кровавую слюну. Заговорил гробовым, но спокойным голосом:
– Когда был палачом и на Москве одного, в Астрахани другого– двух дворян убил на козле кнутом, а у тебя и палачей подобрать ума не хватило!
– Жара одолела, товарищи, и я устал с этим дьяволом!
– Дела его ведомы, и сообщники до него взяты – чего тут с ним? – сказал воевода Василий Пушечников.
– Больше от такого вора, князь Яков Никитич, нечего ждать, – прибавил другой воевода, Иван Каркадинов, – вершить надо.
– Добро! Заплечные, несите дубовый кол, приберите тот, что острее и дольше. С дыбы спускайте вора Ивашку Чикмаза прямо на кол, а когда деревина прободет ему черева, несите к Болдереке, где жгли Корнилку. Кол с вором Ивашкой вройте и отопчите место в утолочь.
– Слышим, князь Яков!
– А вы, писцы, впишите: «Вор Ивашко на Яике для Стеньки Разина срубил голову Ивана Яцына и иных, сто семьдесят голов».
Воеводам подвели коней.
– Ух, надо в прохладе отдохнуть! – сказал воевода стольник Иван Каркадинов.
Одоевский и Пушечников поехали молча.
Садилось солнце, но у дыбы ни палачей, ни воевод не было; ушли и писцы.
У шалаша, куда днем привозили разинцев, стоял один стрелец с бердышем на плече. На сгорке у Болды-реки, где еще дымились головешки костра да валялся человеческий череп с обгорелыми волосами, недалеко, в пяти шагах, на коле умирал Чикмаз. Был он облеплен мухами с головы до ног, а ноги только носками сапог упирались в землю. Штаны от крови взмокли, съехали на голенища сапог.
Стрельцы двое, посторожив, ушли:
– Не убежит, некуда бегать!
Из толпы Сенька видел всю пытку над Чикмазом. Он не проклинал никого, но его готовность идти против царя и бояр здесь еще более подтвердилась и окрепла.
«Жаль, не пошел Чикмаз! Батько любил его, а дела сколько бы с таким богатырем наделать можно было!»
Когда толпа разбрелась, Сенька огляделся, пошел к Болдереке. Шел осторожно берегом реки. Слушал, не стонет ли Чикмаз, и не услышал стонов. Поднялся на сгорок, подошел. Голова Чикмаза висела. Сенька пригнулся к уху товарища, сказал:
– Иван!
Чикмаз не поднял головы. Сенька, оглянувшись, щупая за кушаком под кафтаном пистолет, повторил громко:
– Чикмаз!
Кол дернулся, Чикмаз медленно поднял голову. Глаза слиплись от крови, но он силился глядеть.
– Ты ли?
– Я, Иван! Тот, что приходил…
– Тебя, милой, прости, сатаной… ру… Сенька ответил:
– Вот она, вера боярскому слову!
– Что есть – видишь… дай, ты куришь!
Сенька отошел к реке, закурил и, покуривая, подошел снова, всунул в запекшийся рот трубку. Чикмаз потянул дым в себя, и трубка упала. Он стал откашливать густым черным. Сенька поднял, спрятал трубку. Голова Чикмаза повисла, как и тогда, когда подошел Сенька. Чикмаз бормотал, и Сенька, нагнувшись, слушал.
– Со-о-окол, о во-о-ле поговорить… еще не умру… при-припри-хо…
Сенька ушел.
Насады нагрузили белой мукой, солью и рыбой. Рыжий начальник каравана сказал Сеньке «спасибо» и денег дал, а спасибо Сенька получил за то, что привел Кирилку.
От Астрахани они отъехали ночью.
В воеводском доме, в той же горнице Прозоровского с изрубленным бархатом на стенах, воевода князь Одоевский сидел и писал:
«Астраханского Троицкого монастыря приказываю в светлице розыскать: старца Гаврилу. И еще розыскать в Астрахани старцы, попы и дьяконы и их расспросить: как были в Астрахани воры козаки Стенька Разин с товарищи и они, старцы и попы, к воровским записям и к иным всяким воровским письмам руки прикладывали ль?
Никольский поп Родивон Васильев, Рождества Христова, поп Иван Косторин, первые к допросу! И еще: деревянного города попы: церкви Михаила-архангела поп Андрей Кузьмин, церкви Воскресения Христова поп Федор Иванов, церкви Богоявления господня поп Никита Тимофеев. Из Шиловой Слободы, от Николы, поп Константин Иванов – сыскать потому ж!»