Страница:
– Ништо, бабушка!
– Тебе куды?
– На Воронеж мекаю, родня там… Мужики переглянулись. Старший заговорил:
– Кажи ж – виру иматы… кожний… Младший сказал Сеньке:
– В обоз пошто не принять… Едино лишь в городах, где стоим, у нас торг, и, как повелось, таможное имают… свальное [368]и головное [369]за своих платим мы, а ты чужой…
– Я за себя без спору плачу!
– Кажи ж: а колы пид шляхом жаковаты будут – побегнути треба. [370]
Сенька слушал, но не понял. Наум, допивая водку, засмеялся.
– Чого граешь, дид?
– А того! – старик похлопал Сеньку по плечу. – Супротив разбоя лучше его вам не сыскать!
– Як же, батько?!
– Зримо – паробок вежливий… – ответил старший, стряхивая с бороды крохи хлеба. – Жичити добре, абы вин ни затяговий? [371]
– Ты не из военных? – спросил младший.
Сенька рассмеялся, тряхнув кудрями:
– Вольной я, из гулящих!
– Борзо справляйся! Идем до воза.
Сенька обнял хозяев и оделся в дорогу. Когда сверх сумы накинул армяк, младший, трогая на его спине горб, прибавил:
– Житло свое ложишь на воз, а по жупану очкур [372]шукаем!
Старуха плакала, провожая Сеньку.
– Уж очень ладной был у нас сынок! Жалко его…
Башкиры и калмыки – лазутчики, донесли Разину, что из Астрахани к Яику идет воевода со стрельцами.
Разин приказал затворить железные ворота города [373]и от надолбы убрать сторожей. На стене был поставлен дозор из зорких людей, чтоб вовремя известить приход воеводы. Дозор усмотрел, а потом и всем видно стало – воевода пришел со многими воинскими людьми и в версте от Яика поставил подвижной боевой городок. За городком – обоз, за обозом на отдельном холме – свой воеводский шатер. Разницы ждали гонца. Когда гонец подскакал к стене Яика, встал против моста, Разин вышел на стену. Гонец протрубил в медную трубу и начал кричать:
– Сдавайтесь, воры! Будем за вас бить челом великому государю – я, боевой воевода [374]боярин Яков Безобразов, и воевода астраханский, князь и боярин Иван Прозоровский, чтоб великий государь отдал вам вины ваши, учиненные разбоем…
Гонец замолчал, тогда Разин подал свой голос, который слышен был передовым стрельцам в полуверсте от Яика.
– Посланец воеводин! Доведи своему ватагу, что Разин Козаков не держит, а для того, чтоб пошли козаки от атамана к Астрахани, пущай ватаг ваш шлет именитых людей для уговора, мы же ворота им отчиним! [375]
Прошел день, настал другой, ясный и холодный, к реке с калмыцкого берега на конях подъехали двое; они слезли с лошадей и стали кричать лодку. Старый казак-перевозчик, объезжая омута, поехал за ними. Разинцы, забравшись на стену, следили, говорили между собой:
– Пошто они в город из-за реки идут?
– К Дайчину Тайше [376]ездили, калмыков сговаривать!
– Ни… Дайчин Тайша у горам у арыксакал… он барань ехаль делит… – сказал калмык-лазутчик.
– Все же, сдается, они ездили к калмыкам! – сказал есаул Ермилка Пестрый. Его поддержал Кирилка:
– Свои головы жалеют у стен положить, норовят калмыцкими закласться.
– Верно, Кирилл!
Переехав реку, посланные воеводой прошли надолбы, прошли по мосту, им отворили ворота. Оба вошедшие в голубых суконных кафтанах с ворворками [377], в боярских шапках, отороченных бобром с синим бархатным верхом. Оба при саблях, с пистолетами за кушаком. Выйдя на площадь, повернулись на церковь Петра и Павла в воротной башне; сняв шапки, помолились и стали ждать.
Караульный у ворот затрубил в рог; окружая пришедших, собирались разницы.
Разин с есаулами вошел в «круг». «Круг» снял шапки, только посланные воеводой оставались в шапках.
– Кто вы? – спросил Разин.
– Мы, вор, послы от воеводы астраханского и от нашего боевого воеводы – боярина Якова Безобразова!
– Послы? А чин каков?…
– Какое тебе дело до чина? Ин скажем – я голова стрелецкой, имя крещеное – Семен Янов!
Второй, седобородый, заломив на верх головы шапку и выставив правую ногу в сафьянном рыжем сапоге, прибавил;
– Я – голова, имя мое – Микифор Нелюбов!
– Добре! Говорить моим козакам посланы? – Посланы, истинно!
– Говорите! Со мной после поговорим…
– С тобой, вор Стенька Разя, нам говорить не о чем! – сказал седой голова.
Оба они встали спиной друг к другу, опустили правую руку, каждый на рукоять пистолета, громко, поочередно, как бирючи, начали кричать:
– Донские козаки! Великий государь по моленью за вас воеводы астраханского, боярина Ивана Семеновича Прозоровского…
– Снимет с вас вины ваши и разбойные дела вам простит!…
– А вы должны покинуть воровского атамана Стеньку Разю, отдать оружие стрельцам боевого воеводы боярина Якова Безобразова и идти в Астрахань!
– А где тому порука, што царь отдаст наши вины? – крикнул есаул Ермилка Пестрый.
В ответ ему закричал старший голова:
– Порука вам – боярское слово крепкое, боярина воеводы Прозоровского!
Блестя на солнце русыми кудрями, тряся головой, громко крикнул Черноярец:
– Боярское слово нам издавна ведомо! Боярин седни надумает, а завтра передумает.
Тогда, видимо желая устрашить звонким голосом, чуть хриповатым на низких нотах, закричал младший голова:
– Козаки! Бойтесь бога и жалейте себя! Не кинете воровать, – а воевода пришел взять город Яик, – возьмет, не ждите милости!
– Мы не боимся боярской милости! Она у нас в горбах стучит… пущай попытает взять Яик – ожгется! – крикнул Ермилка Пестрый.
Старший стрелецкий голова петушиным голоском, срываясь и задыхаясь, кричал:
– Воевода возьмет город! Бойтесь! Переберет вас, закует в в железа да в Москву в Разбойной приказ пошлет…
Младший, помогая кричать старшему, закончил:
– В Разбойном вам изломают кости, жилы вытянут, а головы ваши на кольях будут ждать воронья!
– Наши головы на то идут! Раньше нас боярские сядут на частоколы! – ответил Черноярец.
– А ну, хлопцы! Дай я скажу…
– Говори, батько!
Разин шагнул ближе к посланцам:
– Добром зову вас, служилые люди! Закиньте служить царю – идите служить народу! У помещиков мужиков отберем, а вольной мужик даст вам хлеба и денег! Служить у нас вольно и весело…
Посланцы передвинулись, встали рядом, тряхнули головами, сказали:
– Крест царю целовали! Такое не слушим…
– Ворам служить грех!
– Царь велит вам в церковь ходить ежеденно, стоять в церкви смирно, скоморохов, ворожей в будинок [378]не звать, в гром на реках и озерах не купатца, с серебра не мытца, олова не лить, зернью и картами не играть!
В толпе разинцев послышался смех. Разин продолжал:
– В бабки не тешиться, медведей не водить, на свадьбах песен не играть, кулачных боев не вчинать, личин не надевать, на качелях не качаться, а кто сему царскому указу ослушен будет, того казнить смертью!
Разницы смеялись громко…
Разин спросил старшего голову:
– Правду ли я сказал?
Трепля седую бороду, голова ответил:
– Хоть ты и вор, но правда твоя – такой указ всем ведом.
– Теперь, бородатый дурак, оглянись на моих Козаков, которых хошь увести к царю, – живые они люди или мертвецы? Ведь для них царь-святоша такие указы пишет?… Вы думаете, для нас надобно лишь пьянство? У нас так: кто пляшет, а кому скушно, тот плачет, а иной на кулачки с другим бьетца… Царь сошел с глузда, с попами сидя, и мыслит всему народу рты заклепать указом, да руки-ноги живому человеку связать.
– Ты, вор, разбойник, не смей нам, служилым государевым, хульно говорить о великом государе! – крикнул седой голова.
Младший переминался с ноги на ногу, молчал.
– Вам он царь, а нам псарь!
Седой плюнул и снова заговорил с разницами:
– Козаки! Несите повинные головы к великому государю… все вам отдастся! Честно головами послужите царю, и его государеву кореню, и боярству родовитому!
– Добра ни у царя, ни у бояр не выслужили – хребтом служили, да ребер не досчитались, – крикнул опять есаул Ермилка.
Разин сказал:
– Соколы! Много воеводские псы говорили, заслужили награду, – будем судить их на горло! Они же, ведомо мне, киргизов на нас сговаривали…
– Любо, батько!
– Будем! Хотим!…
Младший голова, сняв шапку, поклонился Разину:
– Пошто грозишь, атаман? Мы не от себя, мы посланы воеводой…
Разин как бы задумался, но в это время старший голова, сорвав шапку, стукнул ею по колену, сказал:
– А знаешь ли, вор, присловье старинное: «Посла не куют, не вяжут?»
– Я бы знал то присловье, да, вишь, вы не послы, а лазутчики… – нахмурил брови, мрачно усмехнулся, двинув на голове шапку: – Послов не ковать, соколы, не вязать, а на шибеницу за горло… гой-да!
Голов подхватили, они пробовали вытащить пистолеты. У них сорвали и сабли и пистолеты, поволокли.
– Хотим еще сказать! – кричал младший, Разин крикнул:
– На зубцы стены над брамой [379]. Пущай воевода зрит… Крепите город – примем бой, а баб зовите «кашу [380]» варить на стенах и воду кипятить!
– Слышим, Степан Тимофеевич!
– Любо! Любо-о!
Воевода Яков Безобразов оправдывал свою фамилию видом и делом: с красным мясистым лицом, с серыми волосами и такой же бородой. Его крупный сизый нос низко висел над верхней безусой губой. И нравом воевода был упрям. Воюя, он никогда не осматривал сам местности, а доверял во всем лазутчикам и считал, что воинское дело знает больше всех. Кроме лазутчиков, никому не доверял, а своих воинских людей подозревал во всем худшем.
Барабанным боем призвали в шатер к воеводе стрелецких голов и полуполковника. Воевода пришедшим не указал садиться, стояли перед ним, а он сидел на подушках, покрытых ковром, в широком сером опашке, в правой руке трость.
– Город Яик приказую, служилые, у воров отбить!
– Много людей, боярин, положить придетца! – ответил бородатый голова, тряхнув снятой стрелецкой шапкой.
– Тебе пошто забота о людях? Людей нет! Есть стрельцы, есть датошные солдаты, рогатники, лапотники, еще калмыки… калмыков первыми в бой! Пустить же их со своей стороны через реку…
– Река бедовая, боярин, слижет людей, как щепу… проворная речка Яик… – весело проговорил длинноволосый голова Федор Носов и улыбнулся.
Воевода сдвинул брови:
– Отойди! Смеяться у меня нечему… В ближней роще, служилые, нарубить указую плотов, камышом покрыть… Камыша нам не искать – много лежит его по вражкам, водопольем накиданного. Плоты и камыш переправить на калмыцкую сторону. Взять запасные верви, чтоб из плотов мост связать… По мосту пустить стрельцов и датошных с пищальми. Калмыки по мосту не пойдут, они завсегда плавью. Туда же переплавить пушки, четом четыре-пять! И все дело! Все тут…
– А можно ли и когда ждать калмыков, боярин? – спросил, склоняя голову и запахивая синий кафтан, полуполковник.
– Прийти должны день-два годя – для сговору людей Дайчина Тайши посланы головы Нелюбов Никифорко и Янов Сенька! – воевода стукнул в пол шатра, покрытого ковром, тростью…
– Они же и к Стеньке Разе посланы? – Они и к ворам зайдут!
– Сговора с калмыками до сей поры головы не объявили? – допытывался полуполковник.
– Сговор должен быть! Сыроядцам посулы даны…
– Но ведь уже два дни истекло, а головы от Разина не вышли… – настойчиво говорил полуполковник.
– И не вернутся! – мрачно, насупив брови, сказал бородатый голова.
– Лжа! Берегись, служилой, воеводе и воинским людям говорить облыжно.
– Не вернутся, боярин! Разин их повесил на стене Яика-городка, – тряхнул бородой голова и отошел.
– Честно ли молвил?
– Правду говорю!
– Эй, служилые! Готовиться к бою… – вскочил на ноги воевода и сел. Его белесые глаза широко раскрылись. Махая тростью, приказывал: – Рубить плоты! Резать камыш, готовить верви и лестницы! Переправить пушки… Я знаю – с реки стена вполу ниже той, где воротная башня. Через мост натаскать песку, завалить рвы, подрубив частик… Лезть и бить по ворам из мушкетов, а с берега из пушек… Спереди к Яику подвижной городок подвести, делать отвод, а пущее нападение с реки – так и знать всем!
– Чаю я, боярин и воевода, река бедовая – унесет мост! – оскалил зубы тут же Федор Носов.
– Зубоскалов не терплю! Пошли на дело! Головы ушли.
– Дурак! – сказал Федор Носов.
– Пошто? Он – родовитой боярин! – пошутил кто-то.
– Нет… задумал с рекой шутить!
Вскоре, подчиняясь воеводе, застучали топоры в роще в двух верстах ниже Яика.
– Ворам стрелить нечем, а наши служилые боятся мертвых! – сказал воевода и сел писать доношение в Астрахань Прозоровскому о приступе.
В Яике готовы были принять осаду. На городские стены полезли бабы с котлами, им вкатили рабочие несколько бочек смолы да короб песку для защитной «кашки».
Ермил с Кирилкой взошли на стену, потрогали картаульную пушку:
– Чижолая, черт! Единорог [381]!…
Ермил погладил пушку, Кирилка обвял за брюхо картаул и обмолвился:
– А кабы зарядить ее, Ермил?
– Зарядить – тогда можно из ее сбить городок, а може, и обоз воеводский?…
– Давай зарядим!
– Боюсь, атаман сердиться будет… в такую пушку много зелья пойдет…
– Простит! Головы не снимет.
– А ну, давай! Станок заржавел…
Два силача начали поворачивать тяжелый на заржавленных колесах станок. Ядер не было в пушке, порох стоял в ящике под железной крышкой. Станок скрипел и визжал громко. Пушка медленно повернулась. По стене проходил Ивашка Черноярец, сказал:
– Ух, молодцы! Пуп заболит!
– Не заболит, а мы ладим черту из Яика гостинцев послать, – пошутил Ермилка. – Ты, Иван, дай нам ключи от зелейной башни – ядер нет…
– Ключи у батьки… Просить… как ему покажется? Из этих пушек стрелять не велел, много добра потратим… Стой, парни! В Острожке, у угловой правой башни, видал я крупнорубленой свинец… Пушкари вы худые, так для пробы гож…
Черноярец ушел.
Кирилка с Ермилом спустились вниз, сыскали свинец. Взяв у рабочих носилки, наносили к пушке больших кусков свинцу. Набили дуло порохом, – банник лежал вдоль зубцов, пыжи сыскались у ящика с зельем. Зарядили и снова со скрипом и треском станка поставили пушку между зубцами стены. Стали целить в воеводский обоз, около обоза на карауле шагали стрельцы. При луне, яркой и крупной, белел шатер воеводы.
– Хорошо бы с повешенных голов шапку в дуло забить – весть дать воеводе, а то ждет послов! – сказал Кирилка, обрезая конец заскорузлого фитиля.
– Пыжи до цели не летят, чудак! Конец дула идет в уклон, оси у передка перержавели…
– Так што теперь?
– Тарасу [382]подвести, тогда ладно!…
Снова силачам работа. Тяжелый ящик на катках, срубленный из бревен, набитый доверху землей, медленно пролезал меж зубцов и поместился лишь наискосок. Оба вспотели, распоясались, расстегнули вороты рубах. Конец пушки лег плотно.
– Трави фитиль!
– Погоди, Кирилл! Надо баб прогнать вниз, а то оглохнут и завизжат.
– Эй, бабы! Стрелим мы – уходите…
– Чого? Мы козачки!
– Стрела не боимси!
– Ну, держитесь! – погрозил Кирилка.
Бабы натянули на уши платки, легли у котлов на животы.
Когда подожженный фитиль запалил порох, раздался небывало громкий выстрел, каменные зубцы стены зашатались, заволокло дымом перед стеной, а в лица пушкарей кинуло густой вонючей гарью. Пушка дернулась назад и со станком вместе подвинулась на аршин. Куски свинца с шипом и свистом хлынули на воеводский стан. Передовые стражи стрельцов выронили мушкеты и без надобности присели. Середину воеводина городка раскидало, видно было, свинец, пробив доски, разворотил центр обоза, искалечив прислугу. При луне ясным казалось, что стрельцы бежали к шатру воеводы, скатывали полотнища, а сам воевода без шапки грузно спешил сесть на подведенную лошадь. Незастегнутый на нем кафтан, мотаясь на ветре, зеленел.
Разин появился на стене, хотел обрушиться на ослушников его приказа «не стрелять», но, вглядевшись в разрушение неприятельского лагеря, подойдя, сказал:
– Соколы! Своевольство учинили, но хорошо! Больше не стрелите… в пушку зелья идет много, а воевода снялся… за ним и иные ноги уберут.
– Слушаем, батько!
– Мы эти пушки сбросим со стены… погрузим на струги да в Кюльзюме утопим. У царских псов зелья много, они арматы [383]такой ищут, у нас каждая гривенка на счету, можно лишний раз мушкет зарядить… Осада станет, и при ней зелье треба…
Разин ушел. Бабы все еще лежали на стене.
– Эй, молодицы, каша кипит, вставать пора!
– А вы еще стрелите?.
– Ни, кончена песня, по-иному играть будем! – шутил с бабами Ермилка.
Одна баба, садясь и расправляя плат на голове, ехидно сказала:
– Пошто, есаул, бороды у тя мало, а рыло ладом не умыл [384]?
Ермилка отшутился:
– Моя борода тогда смоетца, когда твоя отрастет!
Так разошлись. Луна стала ниже, баб сменили сторожа, и огни на яицкой стене запылали ярче.
В лагере воеводы стучали топоры, рубили при огне факелов, вплоть до утра стрельцы чинили разбитый есаулами Разина подвижной городок.
Разин, стоя на стене, глядел и слушал звуки неприятельского стана, глазом и слухом определял затеи врагов. Сойдя со стены, он отдал приказ:
– Пушки подошвенного боя зарядить, соколы, зажигательными ядрами… – Призвал к себе Ермилку Пестрого с Кирилкой, указал: – Есаулы, следите за переправой, думаю – будут на реке мост наводить, чтоб легче взять низкую стену города, она стара и слаба… Когда наладят подступы, то ране времени не тамашитесь… Следите, когда встанет мост, тогда отчините водяные ворота к реке Яику… По краю рвов направьте людей на берег и будьте оружны!
– Любо, атаман!
– Бой на реке худой… Кто сорвется с моста, того кинет река черту в зубы!
Прошел день и два. Воевода не начинал бой, он посылал лазутчиков глядеть. Лазутчики сказали:
– В степи за Яиком ни конных людей, ни пеших нет!
– Без них, поганых, управимся! С богом! Вязать плоты, навести мост! Впереди на мосту будут датошные, за ними стрельцы с мушкетами, копьями, а пушкарям с берега держать наизготове пушки! Выждать ночи и зачинать, при месяце по холоду бой легше!…
Ночью, при полной луне, Разин разглядел со стены Яика – подвижной городок [385]двинулся на осаду города.
– Огни у костров подживить, готовить смолу, позвать людей на стену к воротам, – сказал Разин и сошел вниз. Увидал конных казаков, готовых выехать из города. – Когда надо будет, пущу – ждите! – Пешим приказал: – Впусте из мушкета не стрелить! В ружья клейтухи [386]забивать куделяные, пущай горят…
– Чуем, батько!
Стрельцы и датошные солдаты проплавили вверх реки широкие плоты с настилом. Когда конец плотов встал против города, другой конец связанных в цепь плотов река завернула к другому берегу. На берег пошли было датошные солдаты. Ермилка крикнул своим:
– Гой-да!
Из водяных ворот на берег, стреляя из мушкетов, побежали Ермилкины люди и Кирилка. Воеводины люди попадали в воду, заменяя передних, с криком: «Ратуй!» Побежали стрельцы, ответно стреляя из пищалей и мушкетов.
Размахивая и разя стрельцов топорами, к плотам кинулся Ермилка обок с Кирилкой, они попятили стрельцов вглубь, плоты окрасились кровью. Топоры, ударяя о стрелецкие пищали, сломались, приятели выдернули из-за кушаков келепы.
Воеводин конь лихой, он перенес боярина через реку. Сидя на коне, на высоком холме, воевода до хрипоты кричал:
– Ратуй, служилые! Не сдавай боя, государь похвалит вашу слу-ж-бу-у!
– Было бы кого хвалить! – ответно кричал Ермилка. Кирилка бился молча. Оба они так били келепами, что от их боя стрельцы кидались в воду. Плоты трещали и скрипели там, где вместо веревок были связаны ветвями. С плотов стрелять было трудно, река раскачивала дерево, но с берега Ермилкины люди из мушкетов сбили не одну удалую голову.
– Ратуй, служилые-е! – последний раз крикнул воевода и, разогнав плетью коня, переплыл на нем реку и уехал в степь.
Городок на колесах, подведенный невидимыми за деревянной низкой стеной людьми, остановился близко от главных ворот Яика и начал стрельбу на стену меж зубцов, где ютились осадные защитники.
Разин велел стрелять по городку с подошвенного боя зажигательным снарядом. От трех выстрелов городок загорелся. За городком, бросив осадные лестницы, стрельцы отступили в степь. Защитный городок пылал, потрескивая, а весенний ветер, широкий и веселый, порывами раздувал пламя. Скоро от деревянного забрала [387]остались одни железные скрепы да шины колес…
Не одна и не две стрелецкие головы легли под келепами Ермилки и Кирилки.
На берегу голос головы стрелецкого воззвал громко к пушкарям:
– Дай огонь! Пушка-а-ри!
Кирилка держался у берега, а Ермилка Пестрый, забыв себя, заскакивал на плоты.
Тогда стрельцы бежали назад. Видя, что Ермилка разгорячился, лезет вперед, Кирилка с берега крикнул изо всей мочи:
– Бра-а-т! Не забегай далече… пу-у-шки!
– Пущай по своим бьют!
Раздался пушечный бой из трех пушек. Дрогнул воздух. От стены яицкой посыпались осколки кирпича, черепки ядер со свистом падали в овраг.
– Брат! Молю-у, верни-и-сь!
Но есаул Ермилка Пестрый скакал по плотам и рушил келепой всякого, кто стоял на пути. В него стреляли. Прострелили шапку, пробили полы кафтана, и, может быть, пулей оцарапало тело. Есаул не замечал. Он очистил от людей три плота, кинулся на четвертый. Боясь страшного молота, стрельцы массой попятились назад. От тяжести связь плотов лопнула, а сильное течение порвало и заднюю связь плота. Река кинула сорванный плот по течению и начала заворачивать все плоты.
Один стрелец, стоявший ближе к берегу на плоте, медленно отходил вместе с другими к калмыцкой стороне, прицелился в плывущего Ермилку:
– А, вот те, душегуб! – и выстрелил.
Пуля попала Ермилке в спину. Есаул сел на плот и уронил на грудь голову; келепа скользнула в воду.
– Пансырь отдал! Эх, брат! – крикнул Кирилка. Заплакав, он махнул рукой людям Ермилки идти в город.
Река раскидала плоты. Стрельцы отступали в гору.
Со стены Разин видел бой на реке. Сойдя вниз, крикнул конным казакам:
– Гой-да! В степь, соколы…
Сотня отборных казаков рысью промчалась в ворота… Воевать было не с кем. Плоты растащила река. Плот с есаулом Ермилкой несло и крутило в серебре сизых волн. Есаул лежал на плоте, раскинув руки, но волны, как голодные собаки, как бы нюхая его, забирались на плот и скоро стащили труп. Труп недолго чернел в серебре струй, потом исчез, только шапка одиноко плыла; отставая, она цеплялась за кусты и траву.
Отступая из-за реки, стрельцы, кто успел, уехали на перенятых плотах; на берегу покинули четыре пушки.
Боясь быть окруженным казаками и зная, что конные стрельцы– худые против казаков воины, воевода спешно отступил в степь, покинув на калмыцком берегу неуспевших переехать.
Со стены города Разин велел дать сигнал трубой, чтоб казаки вернулись в Яик. На перенятых плотах разницы перевезли сорок с лишком стрельцов. Пленные, сдав оружие, пристали к Разину. Четыре покинутые пушки также перевезли в Яик-городок.
– Пуще хлеба арматы надобны, а хлопцев похороните на берегу Яика! Добро там, где лежат козацкие кости! – приказал Разин.
Двенадцать человек Ермилкиных людей, убитых пулями стрельцов, похоронили на берегу реки. Воевода, отступая, ругал калмыков:
– Сыроядцы поганые! Бой из-за них кинули… изменники!… В степи, видя, что нет погони, воевода Яков Безобразов велел раскинуть шатер, расставить обоз, кормить людей и лошадей, а также позвать к себе стрелецких голов.
Собравшимся головам и сотникам воевода сказал, постукивая тростью в ковер шатра:
– Худо, служилые! Калмыки не вышли на зов, и воры не отдали нам государев город…
– Тяжко, боярин, брать город, пока в ем Стенька сидит!
– Да как же так, служилые?
– А так, боярин! Выждать надо – и город будет наш… Заговорил старый голова, упрямо хмуря седые клочки бровей:
– Ведомо от лазутчиков, кои служат нам и им также, Разин уйдет в Кюльзюм, Яик без боя отворят…
– Тогда и стрельцам не к кому бежать будет! – сказал стрелецкий сотник.
– Ну, добро! Идите… – сказал воевода.
Воевода Яков Безобразов ушел в Астрахань, там с воеводой астраханским Иваном князем Прозоровским они написали царю:
«У Яика-городка на осаде побито людей: два сотника, пятнадцать стрельцов»…
– А не больше, боярин? – спросил Прозоровский.
– Пусть и больше! Пишем, Иван Семеныч, пятнадцать…
– Отошлю тебя в Москву к государю, а там доводи как знаешь.
– Уеду, князь, уеду!
«Пятнадцать стрельцов и ранено девятнадцать стрельцов да солдат датошных. Ранен полуполковник, утопили с плотов четыре пушки… к воровским козакам ушли стрельцов сорок четыре человека, да в мой, В. Г., обоз воеводский из Картаула со стены воры стрелили, сожгли „заборало“ и убили десять человек караула да трех лошадей. Доводим, В. Г., особно – посланных товарищем воеводой Яковым Безобразовым для уговора воров в Яик вор Стенька Разин повесил двух голов: Семена Янова да Микифора Нелюбова».
У Сукнина в избе по-прежнему Разин пил, а Черноярец Иван плясал. С Разиным за столом сидел Кирилка пьяный и плакал горько:
– Тебе куды?
– На Воронеж мекаю, родня там… Мужики переглянулись. Старший заговорил:
– Кажи ж – виру иматы… кожний… Младший сказал Сеньке:
– В обоз пошто не принять… Едино лишь в городах, где стоим, у нас торг, и, как повелось, таможное имают… свальное [368]и головное [369]за своих платим мы, а ты чужой…
– Я за себя без спору плачу!
– Кажи ж: а колы пид шляхом жаковаты будут – побегнути треба. [370]
Сенька слушал, но не понял. Наум, допивая водку, засмеялся.
– Чого граешь, дид?
– А того! – старик похлопал Сеньку по плечу. – Супротив разбоя лучше его вам не сыскать!
– Як же, батько?!
– Зримо – паробок вежливий… – ответил старший, стряхивая с бороды крохи хлеба. – Жичити добре, абы вин ни затяговий? [371]
– Ты не из военных? – спросил младший.
Сенька рассмеялся, тряхнув кудрями:
– Вольной я, из гулящих!
– Борзо справляйся! Идем до воза.
Сенька обнял хозяев и оделся в дорогу. Когда сверх сумы накинул армяк, младший, трогая на его спине горб, прибавил:
– Житло свое ложишь на воз, а по жупану очкур [372]шукаем!
Старуха плакала, провожая Сеньку.
– Уж очень ладной был у нас сынок! Жалко его…
Башкиры и калмыки – лазутчики, донесли Разину, что из Астрахани к Яику идет воевода со стрельцами.
Разин приказал затворить железные ворота города [373]и от надолбы убрать сторожей. На стене был поставлен дозор из зорких людей, чтоб вовремя известить приход воеводы. Дозор усмотрел, а потом и всем видно стало – воевода пришел со многими воинскими людьми и в версте от Яика поставил подвижной боевой городок. За городком – обоз, за обозом на отдельном холме – свой воеводский шатер. Разницы ждали гонца. Когда гонец подскакал к стене Яика, встал против моста, Разин вышел на стену. Гонец протрубил в медную трубу и начал кричать:
– Сдавайтесь, воры! Будем за вас бить челом великому государю – я, боевой воевода [374]боярин Яков Безобразов, и воевода астраханский, князь и боярин Иван Прозоровский, чтоб великий государь отдал вам вины ваши, учиненные разбоем…
Гонец замолчал, тогда Разин подал свой голос, который слышен был передовым стрельцам в полуверсте от Яика.
– Посланец воеводин! Доведи своему ватагу, что Разин Козаков не держит, а для того, чтоб пошли козаки от атамана к Астрахани, пущай ватаг ваш шлет именитых людей для уговора, мы же ворота им отчиним! [375]
Прошел день, настал другой, ясный и холодный, к реке с калмыцкого берега на конях подъехали двое; они слезли с лошадей и стали кричать лодку. Старый казак-перевозчик, объезжая омута, поехал за ними. Разинцы, забравшись на стену, следили, говорили между собой:
– Пошто они в город из-за реки идут?
– К Дайчину Тайше [376]ездили, калмыков сговаривать!
– Ни… Дайчин Тайша у горам у арыксакал… он барань ехаль делит… – сказал калмык-лазутчик.
– Все же, сдается, они ездили к калмыкам! – сказал есаул Ермилка Пестрый. Его поддержал Кирилка:
– Свои головы жалеют у стен положить, норовят калмыцкими закласться.
– Верно, Кирилл!
Переехав реку, посланные воеводой прошли надолбы, прошли по мосту, им отворили ворота. Оба вошедшие в голубых суконных кафтанах с ворворками [377], в боярских шапках, отороченных бобром с синим бархатным верхом. Оба при саблях, с пистолетами за кушаком. Выйдя на площадь, повернулись на церковь Петра и Павла в воротной башне; сняв шапки, помолились и стали ждать.
Караульный у ворот затрубил в рог; окружая пришедших, собирались разницы.
Разин с есаулами вошел в «круг». «Круг» снял шапки, только посланные воеводой оставались в шапках.
– Кто вы? – спросил Разин.
– Мы, вор, послы от воеводы астраханского и от нашего боевого воеводы – боярина Якова Безобразова!
– Послы? А чин каков?…
– Какое тебе дело до чина? Ин скажем – я голова стрелецкой, имя крещеное – Семен Янов!
Второй, седобородый, заломив на верх головы шапку и выставив правую ногу в сафьянном рыжем сапоге, прибавил;
– Я – голова, имя мое – Микифор Нелюбов!
– Добре! Говорить моим козакам посланы? – Посланы, истинно!
– Говорите! Со мной после поговорим…
– С тобой, вор Стенька Разя, нам говорить не о чем! – сказал седой голова.
Оба они встали спиной друг к другу, опустили правую руку, каждый на рукоять пистолета, громко, поочередно, как бирючи, начали кричать:
– Донские козаки! Великий государь по моленью за вас воеводы астраханского, боярина Ивана Семеновича Прозоровского…
– Снимет с вас вины ваши и разбойные дела вам простит!…
– А вы должны покинуть воровского атамана Стеньку Разю, отдать оружие стрельцам боевого воеводы боярина Якова Безобразова и идти в Астрахань!
– А где тому порука, што царь отдаст наши вины? – крикнул есаул Ермилка Пестрый.
В ответ ему закричал старший голова:
– Порука вам – боярское слово крепкое, боярина воеводы Прозоровского!
Блестя на солнце русыми кудрями, тряся головой, громко крикнул Черноярец:
– Боярское слово нам издавна ведомо! Боярин седни надумает, а завтра передумает.
Тогда, видимо желая устрашить звонким голосом, чуть хриповатым на низких нотах, закричал младший голова:
– Козаки! Бойтесь бога и жалейте себя! Не кинете воровать, – а воевода пришел взять город Яик, – возьмет, не ждите милости!
– Мы не боимся боярской милости! Она у нас в горбах стучит… пущай попытает взять Яик – ожгется! – крикнул Ермилка Пестрый.
Старший стрелецкий голова петушиным голоском, срываясь и задыхаясь, кричал:
– Воевода возьмет город! Бойтесь! Переберет вас, закует в в железа да в Москву в Разбойной приказ пошлет…
Младший, помогая кричать старшему, закончил:
– В Разбойном вам изломают кости, жилы вытянут, а головы ваши на кольях будут ждать воронья!
– Наши головы на то идут! Раньше нас боярские сядут на частоколы! – ответил Черноярец.
– А ну, хлопцы! Дай я скажу…
– Говори, батько!
Разин шагнул ближе к посланцам:
– Добром зову вас, служилые люди! Закиньте служить царю – идите служить народу! У помещиков мужиков отберем, а вольной мужик даст вам хлеба и денег! Служить у нас вольно и весело…
Посланцы передвинулись, встали рядом, тряхнули головами, сказали:
– Крест царю целовали! Такое не слушим…
– Ворам служить грех!
– Царь велит вам в церковь ходить ежеденно, стоять в церкви смирно, скоморохов, ворожей в будинок [378]не звать, в гром на реках и озерах не купатца, с серебра не мытца, олова не лить, зернью и картами не играть!
В толпе разинцев послышался смех. Разин продолжал:
– В бабки не тешиться, медведей не водить, на свадьбах песен не играть, кулачных боев не вчинать, личин не надевать, на качелях не качаться, а кто сему царскому указу ослушен будет, того казнить смертью!
Разницы смеялись громко…
Разин спросил старшего голову:
– Правду ли я сказал?
Трепля седую бороду, голова ответил:
– Хоть ты и вор, но правда твоя – такой указ всем ведом.
– Теперь, бородатый дурак, оглянись на моих Козаков, которых хошь увести к царю, – живые они люди или мертвецы? Ведь для них царь-святоша такие указы пишет?… Вы думаете, для нас надобно лишь пьянство? У нас так: кто пляшет, а кому скушно, тот плачет, а иной на кулачки с другим бьетца… Царь сошел с глузда, с попами сидя, и мыслит всему народу рты заклепать указом, да руки-ноги живому человеку связать.
– Ты, вор, разбойник, не смей нам, служилым государевым, хульно говорить о великом государе! – крикнул седой голова.
Младший переминался с ноги на ногу, молчал.
– Вам он царь, а нам псарь!
Седой плюнул и снова заговорил с разницами:
– Козаки! Несите повинные головы к великому государю… все вам отдастся! Честно головами послужите царю, и его государеву кореню, и боярству родовитому!
– Добра ни у царя, ни у бояр не выслужили – хребтом служили, да ребер не досчитались, – крикнул опять есаул Ермилка.
Разин сказал:
– Соколы! Много воеводские псы говорили, заслужили награду, – будем судить их на горло! Они же, ведомо мне, киргизов на нас сговаривали…
– Любо, батько!
– Будем! Хотим!…
Младший голова, сняв шапку, поклонился Разину:
– Пошто грозишь, атаман? Мы не от себя, мы посланы воеводой…
Разин как бы задумался, но в это время старший голова, сорвав шапку, стукнул ею по колену, сказал:
– А знаешь ли, вор, присловье старинное: «Посла не куют, не вяжут?»
– Я бы знал то присловье, да, вишь, вы не послы, а лазутчики… – нахмурил брови, мрачно усмехнулся, двинув на голове шапку: – Послов не ковать, соколы, не вязать, а на шибеницу за горло… гой-да!
Голов подхватили, они пробовали вытащить пистолеты. У них сорвали и сабли и пистолеты, поволокли.
– Хотим еще сказать! – кричал младший, Разин крикнул:
– На зубцы стены над брамой [379]. Пущай воевода зрит… Крепите город – примем бой, а баб зовите «кашу [380]» варить на стенах и воду кипятить!
– Слышим, Степан Тимофеевич!
– Любо! Любо-о!
Воевода Яков Безобразов оправдывал свою фамилию видом и делом: с красным мясистым лицом, с серыми волосами и такой же бородой. Его крупный сизый нос низко висел над верхней безусой губой. И нравом воевода был упрям. Воюя, он никогда не осматривал сам местности, а доверял во всем лазутчикам и считал, что воинское дело знает больше всех. Кроме лазутчиков, никому не доверял, а своих воинских людей подозревал во всем худшем.
Барабанным боем призвали в шатер к воеводе стрелецких голов и полуполковника. Воевода пришедшим не указал садиться, стояли перед ним, а он сидел на подушках, покрытых ковром, в широком сером опашке, в правой руке трость.
– Город Яик приказую, служилые, у воров отбить!
– Много людей, боярин, положить придетца! – ответил бородатый голова, тряхнув снятой стрелецкой шапкой.
– Тебе пошто забота о людях? Людей нет! Есть стрельцы, есть датошные солдаты, рогатники, лапотники, еще калмыки… калмыков первыми в бой! Пустить же их со своей стороны через реку…
– Река бедовая, боярин, слижет людей, как щепу… проворная речка Яик… – весело проговорил длинноволосый голова Федор Носов и улыбнулся.
Воевода сдвинул брови:
– Отойди! Смеяться у меня нечему… В ближней роще, служилые, нарубить указую плотов, камышом покрыть… Камыша нам не искать – много лежит его по вражкам, водопольем накиданного. Плоты и камыш переправить на калмыцкую сторону. Взять запасные верви, чтоб из плотов мост связать… По мосту пустить стрельцов и датошных с пищальми. Калмыки по мосту не пойдут, они завсегда плавью. Туда же переплавить пушки, четом четыре-пять! И все дело! Все тут…
– А можно ли и когда ждать калмыков, боярин? – спросил, склоняя голову и запахивая синий кафтан, полуполковник.
– Прийти должны день-два годя – для сговору людей Дайчина Тайши посланы головы Нелюбов Никифорко и Янов Сенька! – воевода стукнул в пол шатра, покрытого ковром, тростью…
– Они же и к Стеньке Разе посланы? – Они и к ворам зайдут!
– Сговора с калмыками до сей поры головы не объявили? – допытывался полуполковник.
– Сговор должен быть! Сыроядцам посулы даны…
– Но ведь уже два дни истекло, а головы от Разина не вышли… – настойчиво говорил полуполковник.
– И не вернутся! – мрачно, насупив брови, сказал бородатый голова.
– Лжа! Берегись, служилой, воеводе и воинским людям говорить облыжно.
– Не вернутся, боярин! Разин их повесил на стене Яика-городка, – тряхнул бородой голова и отошел.
– Честно ли молвил?
– Правду говорю!
– Эй, служилые! Готовиться к бою… – вскочил на ноги воевода и сел. Его белесые глаза широко раскрылись. Махая тростью, приказывал: – Рубить плоты! Резать камыш, готовить верви и лестницы! Переправить пушки… Я знаю – с реки стена вполу ниже той, где воротная башня. Через мост натаскать песку, завалить рвы, подрубив частик… Лезть и бить по ворам из мушкетов, а с берега из пушек… Спереди к Яику подвижной городок подвести, делать отвод, а пущее нападение с реки – так и знать всем!
– Чаю я, боярин и воевода, река бедовая – унесет мост! – оскалил зубы тут же Федор Носов.
– Зубоскалов не терплю! Пошли на дело! Головы ушли.
– Дурак! – сказал Федор Носов.
– Пошто? Он – родовитой боярин! – пошутил кто-то.
– Нет… задумал с рекой шутить!
Вскоре, подчиняясь воеводе, застучали топоры в роще в двух верстах ниже Яика.
– Ворам стрелить нечем, а наши служилые боятся мертвых! – сказал воевода и сел писать доношение в Астрахань Прозоровскому о приступе.
В Яике готовы были принять осаду. На городские стены полезли бабы с котлами, им вкатили рабочие несколько бочек смолы да короб песку для защитной «кашки».
Ермил с Кирилкой взошли на стену, потрогали картаульную пушку:
– Чижолая, черт! Единорог [381]!…
Ермил погладил пушку, Кирилка обвял за брюхо картаул и обмолвился:
– А кабы зарядить ее, Ермил?
– Зарядить – тогда можно из ее сбить городок, а може, и обоз воеводский?…
– Давай зарядим!
– Боюсь, атаман сердиться будет… в такую пушку много зелья пойдет…
– Простит! Головы не снимет.
– А ну, давай! Станок заржавел…
Два силача начали поворачивать тяжелый на заржавленных колесах станок. Ядер не было в пушке, порох стоял в ящике под железной крышкой. Станок скрипел и визжал громко. Пушка медленно повернулась. По стене проходил Ивашка Черноярец, сказал:
– Ух, молодцы! Пуп заболит!
– Не заболит, а мы ладим черту из Яика гостинцев послать, – пошутил Ермилка. – Ты, Иван, дай нам ключи от зелейной башни – ядер нет…
– Ключи у батьки… Просить… как ему покажется? Из этих пушек стрелять не велел, много добра потратим… Стой, парни! В Острожке, у угловой правой башни, видал я крупнорубленой свинец… Пушкари вы худые, так для пробы гож…
Черноярец ушел.
Кирилка с Ермилом спустились вниз, сыскали свинец. Взяв у рабочих носилки, наносили к пушке больших кусков свинцу. Набили дуло порохом, – банник лежал вдоль зубцов, пыжи сыскались у ящика с зельем. Зарядили и снова со скрипом и треском станка поставили пушку между зубцами стены. Стали целить в воеводский обоз, около обоза на карауле шагали стрельцы. При луне, яркой и крупной, белел шатер воеводы.
– Хорошо бы с повешенных голов шапку в дуло забить – весть дать воеводе, а то ждет послов! – сказал Кирилка, обрезая конец заскорузлого фитиля.
– Пыжи до цели не летят, чудак! Конец дула идет в уклон, оси у передка перержавели…
– Так што теперь?
– Тарасу [382]подвести, тогда ладно!…
Снова силачам работа. Тяжелый ящик на катках, срубленный из бревен, набитый доверху землей, медленно пролезал меж зубцов и поместился лишь наискосок. Оба вспотели, распоясались, расстегнули вороты рубах. Конец пушки лег плотно.
– Трави фитиль!
– Погоди, Кирилл! Надо баб прогнать вниз, а то оглохнут и завизжат.
– Эй, бабы! Стрелим мы – уходите…
– Чого? Мы козачки!
– Стрела не боимси!
– Ну, держитесь! – погрозил Кирилка.
Бабы натянули на уши платки, легли у котлов на животы.
Когда подожженный фитиль запалил порох, раздался небывало громкий выстрел, каменные зубцы стены зашатались, заволокло дымом перед стеной, а в лица пушкарей кинуло густой вонючей гарью. Пушка дернулась назад и со станком вместе подвинулась на аршин. Куски свинца с шипом и свистом хлынули на воеводский стан. Передовые стражи стрельцов выронили мушкеты и без надобности присели. Середину воеводина городка раскидало, видно было, свинец, пробив доски, разворотил центр обоза, искалечив прислугу. При луне ясным казалось, что стрельцы бежали к шатру воеводы, скатывали полотнища, а сам воевода без шапки грузно спешил сесть на подведенную лошадь. Незастегнутый на нем кафтан, мотаясь на ветре, зеленел.
Разин появился на стене, хотел обрушиться на ослушников его приказа «не стрелять», но, вглядевшись в разрушение неприятельского лагеря, подойдя, сказал:
– Соколы! Своевольство учинили, но хорошо! Больше не стрелите… в пушку зелья идет много, а воевода снялся… за ним и иные ноги уберут.
– Слушаем, батько!
– Мы эти пушки сбросим со стены… погрузим на струги да в Кюльзюме утопим. У царских псов зелья много, они арматы [383]такой ищут, у нас каждая гривенка на счету, можно лишний раз мушкет зарядить… Осада станет, и при ней зелье треба…
Разин ушел. Бабы все еще лежали на стене.
– Эй, молодицы, каша кипит, вставать пора!
– А вы еще стрелите?.
– Ни, кончена песня, по-иному играть будем! – шутил с бабами Ермилка.
Одна баба, садясь и расправляя плат на голове, ехидно сказала:
– Пошто, есаул, бороды у тя мало, а рыло ладом не умыл [384]?
Ермилка отшутился:
– Моя борода тогда смоетца, когда твоя отрастет!
Так разошлись. Луна стала ниже, баб сменили сторожа, и огни на яицкой стене запылали ярче.
В лагере воеводы стучали топоры, рубили при огне факелов, вплоть до утра стрельцы чинили разбитый есаулами Разина подвижной городок.
Разин, стоя на стене, глядел и слушал звуки неприятельского стана, глазом и слухом определял затеи врагов. Сойдя со стены, он отдал приказ:
– Пушки подошвенного боя зарядить, соколы, зажигательными ядрами… – Призвал к себе Ермилку Пестрого с Кирилкой, указал: – Есаулы, следите за переправой, думаю – будут на реке мост наводить, чтоб легче взять низкую стену города, она стара и слаба… Когда наладят подступы, то ране времени не тамашитесь… Следите, когда встанет мост, тогда отчините водяные ворота к реке Яику… По краю рвов направьте людей на берег и будьте оружны!
– Любо, атаман!
– Бой на реке худой… Кто сорвется с моста, того кинет река черту в зубы!
Прошел день и два. Воевода не начинал бой, он посылал лазутчиков глядеть. Лазутчики сказали:
– В степи за Яиком ни конных людей, ни пеших нет!
– Без них, поганых, управимся! С богом! Вязать плоты, навести мост! Впереди на мосту будут датошные, за ними стрельцы с мушкетами, копьями, а пушкарям с берега держать наизготове пушки! Выждать ночи и зачинать, при месяце по холоду бой легше!…
Ночью, при полной луне, Разин разглядел со стены Яика – подвижной городок [385]двинулся на осаду города.
– Огни у костров подживить, готовить смолу, позвать людей на стену к воротам, – сказал Разин и сошел вниз. Увидал конных казаков, готовых выехать из города. – Когда надо будет, пущу – ждите! – Пешим приказал: – Впусте из мушкета не стрелить! В ружья клейтухи [386]забивать куделяные, пущай горят…
– Чуем, батько!
Стрельцы и датошные солдаты проплавили вверх реки широкие плоты с настилом. Когда конец плотов встал против города, другой конец связанных в цепь плотов река завернула к другому берегу. На берег пошли было датошные солдаты. Ермилка крикнул своим:
– Гой-да!
Из водяных ворот на берег, стреляя из мушкетов, побежали Ермилкины люди и Кирилка. Воеводины люди попадали в воду, заменяя передних, с криком: «Ратуй!» Побежали стрельцы, ответно стреляя из пищалей и мушкетов.
Размахивая и разя стрельцов топорами, к плотам кинулся Ермилка обок с Кирилкой, они попятили стрельцов вглубь, плоты окрасились кровью. Топоры, ударяя о стрелецкие пищали, сломались, приятели выдернули из-за кушаков келепы.
Воеводин конь лихой, он перенес боярина через реку. Сидя на коне, на высоком холме, воевода до хрипоты кричал:
– Ратуй, служилые! Не сдавай боя, государь похвалит вашу слу-ж-бу-у!
– Было бы кого хвалить! – ответно кричал Ермилка. Кирилка бился молча. Оба они так били келепами, что от их боя стрельцы кидались в воду. Плоты трещали и скрипели там, где вместо веревок были связаны ветвями. С плотов стрелять было трудно, река раскачивала дерево, но с берега Ермилкины люди из мушкетов сбили не одну удалую голову.
– Ратуй, служилые-е! – последний раз крикнул воевода и, разогнав плетью коня, переплыл на нем реку и уехал в степь.
Городок на колесах, подведенный невидимыми за деревянной низкой стеной людьми, остановился близко от главных ворот Яика и начал стрельбу на стену меж зубцов, где ютились осадные защитники.
Разин велел стрелять по городку с подошвенного боя зажигательным снарядом. От трех выстрелов городок загорелся. За городком, бросив осадные лестницы, стрельцы отступили в степь. Защитный городок пылал, потрескивая, а весенний ветер, широкий и веселый, порывами раздувал пламя. Скоро от деревянного забрала [387]остались одни железные скрепы да шины колес…
Не одна и не две стрелецкие головы легли под келепами Ермилки и Кирилки.
На берегу голос головы стрелецкого воззвал громко к пушкарям:
– Дай огонь! Пушка-а-ри!
Кирилка держался у берега, а Ермилка Пестрый, забыв себя, заскакивал на плоты.
Тогда стрельцы бежали назад. Видя, что Ермилка разгорячился, лезет вперед, Кирилка с берега крикнул изо всей мочи:
– Бра-а-т! Не забегай далече… пу-у-шки!
– Пущай по своим бьют!
Раздался пушечный бой из трех пушек. Дрогнул воздух. От стены яицкой посыпались осколки кирпича, черепки ядер со свистом падали в овраг.
– Брат! Молю-у, верни-и-сь!
Но есаул Ермилка Пестрый скакал по плотам и рушил келепой всякого, кто стоял на пути. В него стреляли. Прострелили шапку, пробили полы кафтана, и, может быть, пулей оцарапало тело. Есаул не замечал. Он очистил от людей три плота, кинулся на четвертый. Боясь страшного молота, стрельцы массой попятились назад. От тяжести связь плотов лопнула, а сильное течение порвало и заднюю связь плота. Река кинула сорванный плот по течению и начала заворачивать все плоты.
Один стрелец, стоявший ближе к берегу на плоте, медленно отходил вместе с другими к калмыцкой стороне, прицелился в плывущего Ермилку:
– А, вот те, душегуб! – и выстрелил.
Пуля попала Ермилке в спину. Есаул сел на плот и уронил на грудь голову; келепа скользнула в воду.
– Пансырь отдал! Эх, брат! – крикнул Кирилка. Заплакав, он махнул рукой людям Ермилки идти в город.
Река раскидала плоты. Стрельцы отступали в гору.
Со стены Разин видел бой на реке. Сойдя вниз, крикнул конным казакам:
– Гой-да! В степь, соколы…
Сотня отборных казаков рысью промчалась в ворота… Воевать было не с кем. Плоты растащила река. Плот с есаулом Ермилкой несло и крутило в серебре сизых волн. Есаул лежал на плоте, раскинув руки, но волны, как голодные собаки, как бы нюхая его, забирались на плот и скоро стащили труп. Труп недолго чернел в серебре струй, потом исчез, только шапка одиноко плыла; отставая, она цеплялась за кусты и траву.
Отступая из-за реки, стрельцы, кто успел, уехали на перенятых плотах; на берегу покинули четыре пушки.
Боясь быть окруженным казаками и зная, что конные стрельцы– худые против казаков воины, воевода спешно отступил в степь, покинув на калмыцком берегу неуспевших переехать.
Со стены города Разин велел дать сигнал трубой, чтоб казаки вернулись в Яик. На перенятых плотах разницы перевезли сорок с лишком стрельцов. Пленные, сдав оружие, пристали к Разину. Четыре покинутые пушки также перевезли в Яик-городок.
– Пуще хлеба арматы надобны, а хлопцев похороните на берегу Яика! Добро там, где лежат козацкие кости! – приказал Разин.
Двенадцать человек Ермилкиных людей, убитых пулями стрельцов, похоронили на берегу реки. Воевода, отступая, ругал калмыков:
– Сыроядцы поганые! Бой из-за них кинули… изменники!… В степи, видя, что нет погони, воевода Яков Безобразов велел раскинуть шатер, расставить обоз, кормить людей и лошадей, а также позвать к себе стрелецких голов.
Собравшимся головам и сотникам воевода сказал, постукивая тростью в ковер шатра:
– Худо, служилые! Калмыки не вышли на зов, и воры не отдали нам государев город…
– Тяжко, боярин, брать город, пока в ем Стенька сидит!
– Да как же так, служилые?
– А так, боярин! Выждать надо – и город будет наш… Заговорил старый голова, упрямо хмуря седые клочки бровей:
– Ведомо от лазутчиков, кои служат нам и им также, Разин уйдет в Кюльзюм, Яик без боя отворят…
– Тогда и стрельцам не к кому бежать будет! – сказал стрелецкий сотник.
– Ну, добро! Идите… – сказал воевода.
Воевода Яков Безобразов ушел в Астрахань, там с воеводой астраханским Иваном князем Прозоровским они написали царю:
«У Яика-городка на осаде побито людей: два сотника, пятнадцать стрельцов»…
– А не больше, боярин? – спросил Прозоровский.
– Пусть и больше! Пишем, Иван Семеныч, пятнадцать…
– Отошлю тебя в Москву к государю, а там доводи как знаешь.
– Уеду, князь, уеду!
«Пятнадцать стрельцов и ранено девятнадцать стрельцов да солдат датошных. Ранен полуполковник, утопили с плотов четыре пушки… к воровским козакам ушли стрельцов сорок четыре человека, да в мой, В. Г., обоз воеводский из Картаула со стены воры стрелили, сожгли „заборало“ и убили десять человек караула да трех лошадей. Доводим, В. Г., особно – посланных товарищем воеводой Яковым Безобразовым для уговора воров в Яик вор Стенька Разин повесил двух голов: Семена Янова да Микифора Нелюбова».
У Сукнина в избе по-прежнему Разин пил, а Черноярец Иван плясал. С Разиным за столом сидел Кирилка пьяный и плакал горько: