Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Через минуту он быстро высвободил голову.
   – Ого! – сказал он. – Я так и думал.
   И он спустился с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол.
   – Что такое? – спросил Дантес с беспокойством, спрыгнув со стола вслед за ним.
   Старик задумался.
   – Да, – сказал он. – Так и есть; четвёртая стена вашей камеры выходит на наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят патрули и стоят часовые.
   – Вы в этом уверены?
   – Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдёрнул голову, чтобы он меня не заметил.
   – Так что же? – сказал Дантес.
   – Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно.
   – Что ж тогда? – продолжал Дантес.
   – Тогда, – сказал старик, – да будет воля божия!
   И выражение глубокой покорности легло на его лицо.
   Дантес с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавшегося от надежды, которую он лелеял столько лет.
   – Теперь скажите мне, кто вы? – спросил Дантес.
   – Что ж, пожалуй, если вы всё ещё хотите этого теперь, когда я ничем не могу быть вам полезен.
   – Вы можете меня утешить и поддержать, потому что вы кажетесь мне сильнейшим из сильных.
   Узник горько улыбнулся.
   – Я аббат Фариа, – сказал он, – и сижу в замке Иф, как вы знаете, с тысяча восемьсот одиннадцатого года; но перед тем я просидел три года в Фенестрельской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня перевели из Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба, тогда, казалось, покорная Наполеону, послала ему сына и что этот сын в колыбели наречён римским королём. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не воображал, что через четыре года исполин будет свергнут. Кто же теперь царствует во Франции? Наполеон Второй?
   – Нет, Людовик Восемнадцатый.
   – Людовик Восемнадцатый, брат Людовика Шестнадцатого! Пути провидения неисповедимы. С какой целью унизило оно того, кто был им вознесён, и вознесло того, кто был им унижен?
   Дантес не сводил глаз с этого человека, который, забывая о собственной участи, размышлял об участи мира.
   – Да, да, – продолжал тот, – как в Англии: после Карла Первого – Кромвель; после Кромвеля – Карл Второй и, быть может, после Якова Второго – какой-нибудь шурин или другой родич, какой-нибудь принц Оранский; бывший штатгальтер станет королём, и тогда опять – уступки народу, конституция, свобода! Вы это ещё увидите, молодой человек, – сказал он, поворачиваясь к Дантесу и глядя на него вдохновенным взором горящих глаз, какие, должно быть, бывали у пророков. – Вы ещё молоды, вы это увидите!
   – Да, если выйду отсюда.
   – Правда, – отвечал аббат Фариа. – Мы в заточении, бывают минуты, когда я об этом забываю и думаю, что свободен, потому что глаза мои проникают сквозь стены тюрьмы.
   – Но за что же вас заточили?
   – Меня? За то, что я в тысяча восемьсот седьмом году мечтал о том, что Наполеон хотел осуществить в тысяча восемьсот одиннадцатом; за то, что я, как Макиавелли, вместо мелких княжеств, гнездящихся в Италии и управляемых слабыми деспотами, хотел видеть единую, великую державу, целостную и мощную; за то, что мне показалось, будто я нашёл своего Цезаря Борджиа в коронованном глупце, который притворялся, что согласен со мной, чтобы легче предать меня. Это был замысел Александра Шестого и Климента Седьмого; он обречён на неудачу, они тщетно брались за его осуществление, и даже Наполеон не сумел завершить его; поистине над Италией тяготеет проклятье!
   Старик опустил голову на грудь.
   Дантесу было непонятно, как может человек рисковать жизнью из таких побуждений; правда, если он знал Наполеона, потому что видел его и говорил с ним, то о Клименте Седьмом и Александре Шестом он не имел ни малейшего представления.
   – Не вы ли, – спросил Дантес, начиная разделять всеобщее мнение в замке Иф, – не вы ли тот священник, которого считают… больным?
   – Сумасшедшим, хотите вы сказать?
   – Я не осмелился, – сказал Дантес с улыбкой.
   – Да, – промолвил Фариа с горьким смехом, – да, меня считают сумасшедшим; я уже давно служу посмешищем для жителей этого замка и потешал бы детей, если бы в этой обители безысходного горя были дети.
   Дантес стоял неподвижно и молчал.
   – Так вы отказываетесь от побега? – спросил он.
   – Я убедился, что бежать невозможно, предпринимать невозможное – значит восставать против бога.
   – Зачем отчаиваться? Желать немедленной удачи – это тоже значит требовать от провидения слишком многого. Разве нельзя начать подкоп в другом направлении?
   – Да знаете ли вы, чего мне стоил этот подкоп? Знаете ли вы, что я четыре года потратил на одни инструменты? Знаете ли вы, что я два года рыл землю, твёрдую, как гранит? Знаете ли вы, что я вытаскивал камни, которые прежде не мог бы сдвинуть с места; что я целые дни проводил в этой титанической работе; что иной раз, вечером, я считал себя счастливым, если мне удавалось отбить квадратный дюйм затвердевшей, как камень, извёстки? Знаете ли вы, что, для того чтобы прятать землю и камни, которые я выкапывал, мне пришлось пробить стену и сбрасывать всё это под лестницу и что теперь там всё полно доверху, так что мне некуда было бы девать горсть пыли? Знаете ли вы, что я уже думал, что достиг цели моих трудов, чувствовал, что моих сил хватит только на то, чтобы кончить работу, и вдруг бог не только отодвигает эту цель, но и переносит её неведомо куда? Нет! Я вам сказал и повторю ещё раз: отныне я и пальцем не шевельну, ибо господу угодно, чтобы я был навеки лишён свободы!
   Эдмон опустил голову, чтобы не показать старику, что радость иметь его своим товарищем мешает ему в должной мере сочувствовать горю узника, которому не удалось бежать.
   Аббат Фариа опустился на постель.
   Эдмон никогда не думал о побеге. Иные предприятия кажутся столь несбыточными, что даже не приходит в голову браться за них; какой-то инстинкт заставляет избегать их. Прорыть пятьдесят футов под землёй, посвятить этому труду три года, чтобы дорыться, в случае удачи, до отвесного обрыва над морем; броситься с высоты в пятьдесят, шестьдесят, а то и сто футов, чтобы размозжить себе голову об утёсы, если раньше не убьёт пуля часового, а если удастся избежать всех этих опасностей, проплыть целую милю, – этого было больше чем достаточно, чтобы покориться неизбежности, и мы убедились, что эта покорность привела Дантеса на порог смерти.
   Но, увидев старика, который цеплялся за жизнь с такой энергией и подавал пример отчаянной решимости, Дантес стал размышлять и измерять своё мужество. Другой попытался сделать то, о чём он даже не мечтал; другой, менее молодой, менее сильный, менее ловкий, чем он, трудом и терпением добыл себе все инструменты, необходимые для этой гигантской затеи, которая не удалась только из-за ошибки в расчёте; другой сделал всё это, стало быть и для него нет ничего невозможного. Фариа прорыл пятьдесят футов, он пророет сто: пятидесятилетний Фариа трудился три года, он вдвое моложе Фариа и проработает шесть лет; Фариа, аббат, учёный, священнослужитель, решился проплыть от замка Иф да острова Дом, Ратотгао или Лемер; а он, Дантес, моряк, смелый водолаз, так часто нырявший на дно за коралловой ветвью, неужели не проплывёт одной мили? Сколько надобно времени, чтобы проплыть милю? Час? Так разве ему не случалось по целым часам качаться на волнах, не выходя на берег? Нет, нет, ему нужен был только ободряющий пример. Всё, что сделал или мог бы сделать другой, сделает и Дантес.
   Он задумался, потом сказал:
   – Я нашёл то, что вы искали.
   Фариа вздрогнул.
   – Вы? – спросил он, подняв голову, и видно было, что если Дантес сказал правду, то отчаяние его сотоварища продлится недолго. – Что же вы нашли?
   – Коридор, который вы пересекли, тянется в том же направлении, что и наружная галерея?
   – Да.
   – Между ними должно быть шагов пятнадцать.
   – Самое большее.
   – Так вот: от середины коридора мы проложим путь под прямым углом. На этот раз вы сделаете расчёт более тщательно. Мы выберемся на наружную галерею, убьём часового и убежим. Для этого нужно только мужество, оно у вас есть, и сила, – у меня её довольно. Не говорю о терпении, – вы уже доказали своё на деле, а я постараюсь доказать своё.
   – Постойте, – сказал аббат, – вы не знаете, какого рода моё мужество и на что я намерен употребить свою силу. Терпения у меня, по-видимому, довольно: я каждое утро возобновлял ночную работу и каждую ночь – дневные труды. Но тогда мне казалось, – вслушайтесь в мои слова, молодой человек, – тогда мне казалось, что я служу богу, пытаясь освободить одно из его созданий, которое, будучи невиновным, не могло быть осуждено.
   – А разве теперь не то? – спросил Дантес. – Или вы признали себя виновным, с тех пор как мы встретились?
   – Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами, а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и уничтожить лестницу, но я не стану пробивать грудь и уничтожать чью-нибудь жизнь.
   Дантес с удивлением посмотрел на него.
   – Как? – сказал он. – Если бы вы могли спастись, такие соображения удержали бы вас?
   – А вы сами, – сказал Фариа, – почему вы не убили тюремщика ножкой от стола, не надели его платья и не попытались бежать?
   – Потому, что мне это не пришло в голову, – отвечал Дантес.
   – Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такое отвращение, что вы об этом даже не подумали, – продолжал старик, – в делах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по прямому пути. Тигру, который рождён для пролития крови, – это его дело, его назначение, – нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близости добычи. Он тотчас же бросается на неё и разрывает на куски. Это его инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; не законы общества запрещают нам убийство, а законы природы.
   Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательно происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе, потому что иные мысли родятся в мозгу, а иные в сердце.
   – Кроме того, – продолжал Фариа, – сидя в тюрьме двенадцать лет, я перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко.
   Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Венсенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Есть ещё побеги случайные; это – самые лучшие, поверьте мне, подождём благоприятного случая и, если он представится, воспользуемся им.
   – Вы-то могли ждать, – прервал Дантес со вздохом, – ваш долгий труд занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала надежда.
   – Я занимался не только этим, – сказал аббат.
   – Что же вы делали?
   – Писал или занимался.
   – Так вам дают бумагу, перья, чернила?
   – Нет, – сказал аббат, – но я их делаю сам.
   – Вы делаете бумагу, перья и чернила? – воскликнул Дантес.
   – Да.
   Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он ещё плохо верил его словам. Фариа заметил, что он сомневается.
   – Когда вы придёте ко мне, – сказал он, – я покажу вам целое сочинение, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я обдумывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Венеции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики дадут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это «Трактат о возможности всеединой монархии в Италии». Он составит толстый том in-quarto.
   – И вы написали его?
   – На двух рубашках. Я изобрёл вещество, которое делает холст гладким и плотным, как пергамент.
   – Так вы химик?
   – Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом.
   – Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У вас были книги?
   – В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечитывая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае всё, что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этих ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. В тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вам прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Боссюэ. Я вам называю только первостепенных.
   – Вы знаете несколько языков?
   – Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, по-французски, по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого понимаю нынешний греческий язык; правда, я ещё плохо говорю на нём, но я изучаю его.
   – Вы изучаете греческий язык? – спросил Дантес.
   – Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня будут вполне, а этого мне довольно.
   Всё более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого странного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его на чём-нибудь и продолжал:
   – Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстую книгу?
   – Я сделал себе прекрасные перья, – их предпочли бы гусиным, если бы узнали о них, – из головных хрящей тех огромных мерланов, которые нам иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу, потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические труды мои, признаюсь, моё любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю о настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что я в тюрьме.
   – А чернила? – спросил Дантес. – Из чего вы сделали чернила?
   – В моей камере прежде был камин, – отвечал Фариа. – Трубу его заложили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течение долгих лет его топили, и все её стенки обросли сажей. Я растворяю эту сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываю превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться в глаза, я накалываю палец и пишу кровью.
   – А когда мне можно увидеть всё это? – спросил Дантес.
   – Когда вам угодно, – сказал Фариа.
   – Сейчас же!
   – Так ступайте за мною, – сказал аббат.
   Он спустился в подземный ход и исчез в нём; Дантес последовал за ним.

Глава 17.
Камера аббата

   Пройдя довольно легко, хоть и согнувшись, подземным ходом, Дантес достиг конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в него едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плитами; подняв одну из них, в самом тёмном углу, он и начал трудную работу, окончание которой видел Дантес.
   Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал оглядываться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего необыкновенного.
   – Так, – сказал аббат, – теперь только четверть первого, и у нас остаётся ещё несколько часов.
   Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял время с такой точностью.
   – Посмотрите, – сказал аббат, – на солнечный луч, проникающий в моё окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я определяю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы могут испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно.
   Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как солнце встаёт из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение земного шара, на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его собеседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и алмазные копи, которые он видел ещё мальчиком во время путешествия в Гузерат и Голконду.
   – Мне не терпится, – сказал он аббату, – увидеть ваши богатства.
   Аббат подошёл к очагу и с помощью долота, которое он не выпускал из рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно просторное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о которых он говорил Дантесу.
   – Что же вам показать сперва? – спросил он.
   – Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.
   Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы папируса. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре дюйма и длиной дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы, и Дантес без труда прочёл несколько строк. Сочинение было написано на родном языке аббата, то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот язык.
   – Видите, тут всё; неделю тому назад я написал «конец» на шестьдесят восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдётся типограф, который отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.
   – Да, – отвечал Дантес, – вижу. А теперь, прошу вас, покажите мне перья, которыми написана эта книга.
   – Вот, смотрите, – сказал Фариа.
   И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюйма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный чернилами; он был заострён и расщеплён, как обыкновенное перо.
   Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым оно было так хорошо очинено.
   – Вы ищите перочинный ножик? – сказал Фариа – Это моя гордость. Я сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.
   Ножик резал, как бритва, а нож имел ещё то преимущество, что мог служить и ножом и кинжалом.
   Дантес рассматривал все эти вещи с таким же любопытством, с каким, бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные дикарями и привезённые с южных островов капитанами дальнего плавания.
   – Что же касается чернил, – сказал Фарда, – то вы знаете, из чего я их делаю; я изготовляю их по мере надобности.
   – Теперь я удивляюсь только одному, – сказал Дантес, – как вам хватило дней на всю эту работу.
   – Я работал и по ночам, – сказал Фариа.
   – По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?
   – Нет; но бог дал человеку ум, который возмещает несовершенство чувств; я создал себе освещение.
   – Каким образом?
   – От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и извлекаю чистое сало; вот мой светильник.
   И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в торжественные дни.
   – А огонь?
   – Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.
   – А спички?
   – Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне её дали.
   Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясённый упорством и силою этого ума.
   – Это ещё не всё, – сказал Фариа, – ибо не следует прятать все свои сокровища в одно место. Закроем этот тайник.
   Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и растёр её ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошёл к кровати и отодвинул её.
   За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в этом отверстии лежала верёвочная лестница футов тридцати длиною. Дантес испробовал её; она могла выдержать любую тяжесть.
   – Где вы достали верёвку для этой превосходной лестницы? – спросил Дантес.
   – Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздёргивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня перевели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я продолжал работу.
   – И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?
   – Я их зашивал.
   – Чем?
   – Вот этой иглой.
   И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью кость с продетой в неё ниткой.
   – Дело в том, – продолжал Фариа, – что я сначала хотел выпилить решётку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы его ещё расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лестницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил, представилась возможность непредвиденного побега.
   Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобретательный, учёный, разберётся в его несчастье, которое для него самого всегда было окутано тьмою.
   – О чём вы думаете? – спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость Дантеса за высшую степень восхищения.
   – Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти до цели. Что совершили бы вы на свободе!
   – Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только несчастье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы порох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве, – а вы знаете, из столкновения тут рождается электричество, из электричества молния, из молнии – свет.
   – Нет, я ничего не знаю, – отвечал Дантес, подавленный своим невежеством. – Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла Какое счастье быть таким учёным, как вы!
   Аббат улыбнулся.
   – Но вы ещё о чём-то думали?
   – Да.
   – Об одном вы мне сказали, а второе? у – Второе вот что: вы мне рассказали свою жизнь, а моей но знаете.
   – Ваша жизнь так ещё коротка, что не может заключать в себе важных событий.
   – Она заключает огромное несчастье, – сказал Дантес, – несчастье, которого я ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не богохульствовать, убедиться в том, что в моём несчастье виноваты люди.
   – Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам приписывают?
   – Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете: жизнью моего отца и Мерседес.
   – Хорошо, – сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на прежнее место. – Расскажите мне вашу историю.
   И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничивалась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток, рассказал про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к маршалу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение, арест, допрос, временное заключение в здании суда и, наконец, окончательное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал; не знал даже, сколько времени находится в тюрьме.
   Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.
   – В науке права, – сказал он, помолчав, – есть мудрая аксиома, о которой я вам уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены испорченной натурой, человек сторонится преступления. Но цивилизация сообщила нам искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда положение: если хочешь найти преступника, ищи того, кому совершённое преступление могло принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение.
   – Да никому. Я так мало значил.
   – Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни философии. На свете всё относительно, дорогой друг, начиная с короля, который мешает своему преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умирает канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти тысяча двести ливров – его цивильный лист; они ему так же необходимы, как королю двенадцать миллионов. Каждый человек сверху донизу общественной лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где есть свои вихри и свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней ступени, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль, которая держится на острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия. Итак, вернёмся к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном «Фараона»?
   – Да.
   – Вы хотели жениться на красивой девушке?
   – Да.
   – Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном «Фараона». Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес. Отвечайте сперва на первый вопрос: последовательность – ключ ко всем загадкам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном «Фараона»?
   – Никому, меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один человек имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему дуэль, но он отказался.
   – Ага! Как его звали?
   – Данглар.
   – Кем он был на корабле?
   – Бухгалтером.
   – Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?
   – Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие неточности.
   – Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с капитаном Леклером?
   – Нет; мы были одни.
   – Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?
   – Да, дверь была отворена… и даже… постойте… да, да, Данглар проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне пакет для маршала.
   – Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда сошли на острове Эльба?