Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Около семи часов утра Андреа был разбужен тёплым и ярким солнечным лучом, скользнувшим по его лицу.
   Во всяком правильно работающем мозгу господствующая мысль, а таковая всегда имеется, засыпает последней и первая озаряет пробуждающееся сознание.
   Андреа не успел ещё вполне открыть глаза, как господствующая мысль уже овладела им и подсказывала ему, что он спал слишком долго.
   Он соскочил с кровати и подбежал к окну.
   По двору шёл жандарм.
   Жандарм вообще одно из самых примечательных явлении на свете, даже для самых безгрешных людей; но для пугливой совести, имеющей основания быть таковой, жёлтый, синий и белый цвет его мундира – самые зловещие цвета на свете.
   – Почему жандарм? – спросил себя Андреа.
   И тут же сам себе ответил, с той логикой, которую читатель мог уже подметить в нём:
   – Нет ничего странного в том, что жандарм пришёл в гостиницу: но пора одеваться.
   И он оделся с быстротой, от которой его не отучил лакей за несколько месяцев светской жизни, проведённых им в Париже.
   – Ладно, – говорил Андреа, одеваясь, – я подожду, пока он уйдёт; а когда он уйдёт, я улизну.
   С этими словами, он, уже одетый, осторожно подошёл к окну и вторично поднял кисейную занавеску.
   Но не только первый жандарм не ушёл, а появился ещё второй синий, жёлтый и белый мундир у единственной лестницы, по которой Андреа мог спуститься, между тем как третий, верхом, с ружьём в руке, охранял единственные ворота, через которые он мог выйти на улицу.
   Этот третий жандарм был в высшей степени знаменателен, поэтому перед ним теснились любопытные, плотно загораживая ворота.
   «Меня ищут! – было первой мыслью Андреа. – Ах, чёрт!»
   Он побледнел и беспокойно осмотрелся.
   Его комната, как и все комнаты этого этажа, имела выход только на наружную галерею, открытую всем взглядам.
   «Я погиб!» – было его второй мыслью.
   В самом деле для человека в положении Андреа арест означал суд, приговор, смерть, – смерть без пощады и без отлагательств.
   Он судорожно сжал голову руками.
   В этот миг он чуть с ума не сошёл от страха.
   Но вскоре в вихре мыслей, бушевавших в его голове, блеснула надежда; слабая улыбка тронула его побледневшие губы.
   Он оглядел Комнату; всё, что ему было нужно, оказалось на письменном столе: перо, чернила и бумага.
   Он обмакнул перо в чернила и рукой, которую он принудил быть твёрдой, написал на первой странице следующие строки:

   «У меня нет денег, чтобы заплатить по счёту, но я честный человек. Я оставляю в залог эту булавку, которая в десять раз превышает мой долг.
   Пусть мне простят моё бегство: мне было стыдно».

   Он вынул из галстука булавку и положил её на листок.
   Затем, вместо того чтобы оставить дверь запертой, он отпер задвижку, даже приотворил дверь, как будто, уходя, он забыл её прикрыть, влез в камин, как человек, привыкший к такого рода гимнастике, притянул к себе бумажный экран, изображавший Ахилла у Деидамии, замёл ногами свои следы на золе и начал подниматься по изогнутой трубе, представлявшей последний путь к спасению, на который он ещё мог рассчитывать.
   В это самое время первый жандарм, замеченный Андреа, поднимался по лестнице в сопровождении полицейского комиссара, лестницу охранял второй жандарм, который в свою очередь мог ожидать поддержки от жандарма, караулившего у ворот.
   Вот каким обстоятельствам Андреа был обязан этим визитом, которого он с таким трудом старался избежать.
   С раннего утра парижский телеграф заработал во всех направлениях, и во всех окрестных городах и селениях, тотчас же извещённых, были подняты на ноги власти и брошена вооружённая сила на розыски убийцы Кадрусса.
   Компьень, королевская резиденция, Компьень, излюбленное место охоты, Компьень, гарнизонный город, кишит чиновниками, жандармами и полицейскими комиссарами; тотчас же по получении телеграфного приказа начались облавы, и так как гостиница «Колокол и Бутылка» – первая гостиница в городе, то естественно начали с неё.
   К тому же согласно донесению часовых, которые в эту ночь охраняли ратушу, – а ратуша примыкает к гостинице «Колокол», – в эту гостиницу ночью прибыло несколько приезжих.
   Часовой, который сменился в шесть часов утра, припомнил даже, что, как только он занял пост, то есть в самом начале пятого, он увидел молодого человека на белой лошади, с крестьянским мальчиком позади; молодой человек спешился на площади и, отпустив мальчика с лошадью, постучался в «Колокол», куда его и впустили.
   На этого позднего путника и пало подозрение.
   Этот путник был не кто иной, как Андреа.
   На основании этих данных полицейский комиссар и жандармский унтер-офицер и направились к двери Андреа.
   Дверь оказалась приотворённой.
   – Ого, – сказал жандарм, старая лиса, искушённая во всяческих уловках, – плохой признак – открытая дверь! Я предпочёл бы видеть её запертой на три замка!
   И в самом деле, записка и булавка, оставленные Андреа на столе, подтверждали, или, вернее, указывали на печальную истину.
   Андреа сбежал.
   Мы говорим «указывали», потому что жандарм был не из тех людей, которые довольствуются первым попавшимся объяснением.
   Он осмотрелся, заглянул под кровать, откинул штору, открыл шкафы и, наконец, подошёл к камину.
   Благодаря предусмотрительности Андреа, на золе не осталось никаких следов.
   Но как-никак это был выход, а при данных обстоятельствах всякий выход должен был стать предметом тщательного обследования. Поэтому жандарм велел принести хвороста и соломы, он сунул всё это в трубу камина, словно заряжая мортиру, и поджёг.
   Пламя загудело в трубе, густой дым рванулся в дымоход и столбом взвился к небу, но преступник не свалился в камин, как того ожидал жандарм.
   Андреа, с юных лет воюя с обществом, стоил любого жандарма, будь этот жандарм даже в почтенном чине унтер-офицера; предвидя испытание огнём, он выбрался на крышу и прижался к трубе.
   У него даже мелькнула надежда на спасение, когда он услышал, как унтер-офицер громко крикнул обоим жандармам:
   – Его там нет!
   Но, осторожно вытянув шею, он увидел, что жандармы, вместо того чтобы уйти, как это было бы естественно после такого заявления, напротив, удвоили внимание.
   Он в свою очередь посмотрел вокруг: ратуша, внушительная постройка XVI века, возвышалась вправо от него, как мрачная твердыня; и из её окон можно было рассмотреть все углы и закоулки крыши, на которой он притаился, как долину с высокой горы.
   Андреа понял, что в одном из этих окон немедленно появится голова жандарма.
   Если его обнаружат, он погиб; бегство по крышам не сулило ему никакой надежды на успех.
   Тогда он решил спуститься, не тем путём, как поднялся, но путём сходным.
   Он поискал трубу, из которой не шёл дым, дополз до неё и нырнул в отверстие, никем не замеченный.
   В ту же минуту в ратуше отворилось окошко и показалась голова жандарма.
   С минуту голова оставалась неподвижной, подобно каменным изваяниям, украшающим здание; потом с глубоким разочарованным вздохом скрылась.
   Спокойный и величавый, как закон, который он представлял, унтер-офицер прошёл, не отвечая на вопросы, сквозь толпу и вернулся в гостиницу.
   – Ну, что? – спросили оба жандарма.
   – А то, ребята, – отвечал унтер-офицер, – что разбойник, видно, в самом деле улизнул от нас рано утром; но мы пошлём людей в сторону Вилле-Котре и к Нуайону, обшарим лес и настигнем его непременно.
   Не успел почтенный блюститель закона произнести с чисто унтер-офицерской интонацией это энергичное слово, как крики ужаса и отчаянный трезвон колокольчика огласили двор гостиницы.
   – Ого, что это такое? – воскликнул жандарм.
   – Видно, кто-то торопится не на шутку! – сказал хозяин. – Из какого номера звонят?
   – Из третьего.
   – Беги, Жан.
   В это время крики и трезвон возобновились с удвоенной силой.
   Слуга кинулся к лестнице.
   – Нет, нет, – сказал жандарм, останавливая его, – тому, кто звонил, требуются, по-моему, не ваши услуги, и мы ему услужим сами. Кто стоит в третьем номере?
   – Молодой человек, который приехал с сестрой сегодня ночью на почтовых и потребовал номер с двумя кроватями.
   В третий раз раздался тревожный звонок.
   – Сюда, господин комиссар! – крикнул унтер-офицер – Следуйте за мной, в ногу!
   – Постойте, – сказал хозяин, – в третий номер ведут две лестницы: наружная и внутренняя.
   – Хорошо, – сказал унтер-офицер, – я пойду по внутренней, это по моей части. Карабины заряжены?
   – Так точно.
   – А вы наблюдайте за наружной лестницей и, если он вздумает бежать, стреляйте, это важный преступник, судя по телеграмме.
   Унтер-офицер вместе с комиссаром тотчас же исчез на внутренней лестнице, провожаемый гудением толпы, взволнованной его словами.
   Вот что произошло.
   Андреа очень ловко спустился по трубе на две трети, но здесь сорвался и, несмотря на то, что упирался руками в стенки, спустился быстрее, а главное – с большим шумом, чем хотел.
   Это бы ещё полбеды, будь комната пустая; но, к сожалению, она была обитаема.
   Две женщины спали в одной кровати. Шум разбудил их.
   Они посмотрели в ту сторону, откуда послышался шум, и увидели, как в отверстии камина показался молодой человек.
   Страшный крик, отдавшийся по всему дому, испустила одна из этих женщин, блондинка, в то время как другая, брюнетка, ухватилась за звонок и подняла тревогу, дёргая что было сил.
   Злой рок явно преследовал Андреа.
   – Ради бога! – воскликнул он, бледный растерянный, – даже не видя, к кому обращается. – Не зовите, не губите меня! Я не сделаю вам ничего дурного.
   – Андреа, убийца! – крикнула одна из молодых женщин.
   – Эжени! Мадемуазель Данглар! – прошептал Андреа, переходя от ужаса к изумлению.
   – На помощь! На помощь! – закричала мадемуазель д'Армильи и, выхватив звонок из опустившихся рук Эжени зазвонила ещё отчаяннее.
   – Спасите меня, за мной гонятся, – взмолился Андреа. – Сжальтесь, не выдавайте меня!
   – Поздно, они уже на лестнице, – ответила Эжени.
   – Так спрячьте меня. Скажите, что испугались без причины. Вы отведёте подозрение и спасёте мне жизнь.
   Обе девушки, прижавшись друг к другу и закутавшись в одеяло, молча, со страхом и отвращением внимали этому молящему голосу.
   – Хорошо, – сказала Эжени, – уходите той же дорогой, которой пришли; уходите, несчастный, мы ничего не скажем.
   – Вот он! Вот он! Я его вижу! – крикнул голос за дверью.
   Голос принадлежал унтер-офицеру, который заглянул в замочную скважину и увидел Андреа с умоляюще сложенными руками.
   Сильный удар прикладом выбил замок, два других сорвали петли; выломанная дверь упала в комнату.
   Андреа бросился к другой двери, выходившей на внутреннюю галерею, и открыл её.
   Стоявшие на галерее жандармы вскинули свои карабины.
   Андреа замер на месте; бледный, слегка откинувшись назад, он судорожно сжимал в руке бесполезный нож.
   – Бегите же! – крикнула мадемуазель д'Армильи, в сердце которой возвращалась жалость, по мере того как проходил страх. – Бегите!
   – Или убейте себя! – сказала Эжени, с видом весталки, подающей в цирке знак гладиатору прикончить поверженного противника.
   Андреа вздрогнул и взглянул на девушку с улыбкой презрения, говорящей о том, что его низкой душе непонятны величайшие жертвы, которых требует неумолимый голос чести.
   – Убить себя? – сказал он, бросая нож. – Зачем?
   – Но вы же сами сказали, – воскликнула Эжени Данглар, – вас приговорят к смерти, вас казнят, как последнего преступника!
   – Пустяки, – ответил Кавальканти, скрестив руки, – на то имеются друзья!
   Унтер-офицер подошёл к нему с саблей в руке.
   – Ну, ну, – сказал Кавальканти, – спрячьте саблю, приятель, к чему столько шуму, раз я сдаюсь!
   И он протянул руки. На него тотчас же надели наручники. Девушки с ужасом смотрели на это отвратительное превращение: у них на глазах человек сбрасывал личину светскости и снова становился каторжником.
   Андреа обернулся к ним с наглой улыбкой.
   – Не будет ли каких поручений к вашему отцу, мадемуазель Эжени? – сказал он. – Как видно, я возвращаюсь в Париж.
   Эжени закрыла лицо руками.
   – Не смущайтесь, – сказал Андреа, – я на вас не в обиде, что вы помчались за мной вдогонку… Ведь я был почти что вашим мужем.
   И с этими словами Андреа вышел, оставив беглянок, сгоравших от стыда, подавленных пересудами присутствующих.
   Час спустя, обе в женском платье, они садились в свою дорожную карету.
   Чтобы оградить их от посторонних взглядов, ворота гостиницы заперли, но когда ворота открылись, им всё-таки пришлось проехать сквозь строй любопытных, которые, перешёптываясь, провожали их насмешливыми взглядами.
   Эжени опустила шторы, но, если она ничего не видела, она всё же слышала, и насмешки долетали до её ушей.
   – Отчего мир не пустыня! – вскричала она, бросаясь в объятья подруги; её глаза сверкали той яростью, которая заставляла Нерона жалеть, что у римского народа не одна голова и что нельзя её отсечь одним ударом.
   На следующий день они прибыли в Брюссель и остановились в Отель де Фландр.
   Андреа ещё накануне был заключён в тюрьму Консьержери.

Глава 2.
Закон

   Мы видели, как благополучно мадемуазель Данглар и мадемуазель д'Армильи совершили свой побег; все были слишком заняты своими собственными делами, чтобы думать о них.
   Пока банкир, с каплями холодного пота на лбу, видя перед собой призрак близкого банкротства, выводит огромные столбцы своего пассива, мы последуем за баронессой, которая, едва придя в себя после сразившего её удара, поспешила к своему постоянному советчику, Люсьену Дебрэ.
   Баронесса с нетерпением ждала брака дочери, чтобы освободиться, наконец, от обязанности опекать её, что, при характере Эжени, было весьма обременительно; по молчаливому соглашению, на котором держится семейная иерархия, мать может надеяться на беспрекословное послушание дочери лишь в том случае, если она неизменно служит ей примером благоразумия и образцом совершенства.
   Надо сказать, что г-жа Данглар побаивалась проницательности Эжени и советов мадемуазель д'Армильи: от неё не ускользали презрительные взгляды, которыми её дочь награждала Дебрэ. Эти взгляды, казалось ей, свидетельствовали о том, что Эжени известна тайна её любовных и денежных отношений с личным секретарём министра. Однако, будь баронесса более проницательна, она поняла бы, что Эжени ненавидит Дебрэ вовсе не за то, что в доме её отца он служит камнем преткновения и поводом для сплетён; просто она причисляла его к категории двуногих, которых Диоген не соглашался называть людьми, а Платон иносказательно именовал животными о двух ногах и без перьев.
   Таким образом, с точки зрения г-жи Данглар, – а к сожалению, на этом свете каждый имеет свою точку зрения, мешающую ему видеть точку зрения другого, – было весьма печально, что свадьба дочери не состоялась, – не потому, что этот брак был подходящим, удачным и мог составить счастье Эжени, но потому, что этот брак дал бы г-же Данглар полную свободу.
   Итак, как мы уже сказали, она бросилась к Дебрэ; Люсьен, как и весь Париж, присутствовал на торжестве у Дангларов и был свидетелем скандала.
   Он поспешно ретировался в клуб, где его друзья уже беседовали о событии, составлявшем в этот вечер предмет обсуждения для трех четвертей города-сплетника, именуемого столицей мира.
   В то время как г-жа Данглар, в чёрном платье, под густой вуалью, поднималась по лестнице, ведущей в квартиру Дебрэ, несмотря на уверения швейцара, что его нет дома, Люсьен спорил с приятелем, старавшимся доказать ему, что после разразившегося скандала он, как друг дома, обязан жениться на мадемуазель Эжени Данглар и на её двух миллионах.
   Дебрэ слабо защищался, как человек, который вполне готов дать себя убедить; эта мысль не раз приходила в голову ему самому, но, зная Эжени, зная её независимый и надменный нрав, он время от времени восставал, утверждая, что этот брак невозможен, и вместе с тем невольно дразнил себя грешной мыслью, которая, если верить мора листам, вечно обитает даже в самом честном и непорочном человеке, прячась в глубине его души, как сатана за крестом. Чаепитие, игра, беседа, – как мы видим, занимательная, потому что она касалась столь важных вопросов, – продолжались до часу ночи.
   Тем временем г-жа Данглар, проведённая лакеем Люсьена в маленькую зелёную гостиную, ожидала, трепещущая, не снимая вуали, среди цветов, которые она прислала утром и которые Дебрэ, к чести его будь сказано, разместил и расправил с такой заботливостью, что бедная женщина простила ему его отсутствие.
   Без двадцати двенадцать г-жа Данглар, устав напрасно ждать, взяла фиакр и поехала домой.
   Дамы известного круга имеют то общее с солидно устроившимися гризетками, что они никогда не возвращаются домой позже полуночи.
   Баронесса вернулась к себе с такими же предосторожностями, с какими Эжени только что покинула отцовский дом; с бьющимся сердцем она неслышно поднялась в свою комнату, смежную, как мы знаем, с комнатой Эжени.
   Она так боялась всяких пересудов. Она так твёрдо верила, – и по крайней мере за это она была достойна уважения, – в чистоту дочери и в её верность родительскому дому!
   Вернувшись к себе, она подошла к дверям Эжени и прислушалась, но не уловив ни малейшего звука, попыталась войти; дверь была заперта.
   Госпожа Данглар решила, что Эжени, устав от тягостных волнений этого вечера, легла в постель и заснула.
   Она позвала горничную и расспросила её.
   – Мадемуазель Эжени, – отвечала горничная, – вернулась в свою комнату с мадемуазель д'Армильи; они вместе пили чай, а затем отпустили меня, сказав, что я им больше не нужна.
   С тех пор горничная не выходила из буфетной и думала, как и все, что обе девушки у себя в комнате.
   Таким образом, г-жа Данглар легла без тени какого-либо подозрения; слова горничной рассеяли её тревогу о дочери.
   Чем больше она думала, тем яснее для неё становились размеры катастрофы; это был уже не скандал, но разгром; не позор, но бесчестие.
   Тогда г-жа Данглар невольно вспомнила, как она была безжалостна к Мерседес, которую из-за мужа и сына недавно постигло такое же несчастье.
   «Эжени погибла, – сказала она себе, – и мы тоже. Эта история в том виде, как её будут преподносить, погубит нас, потому что в нашем обществе смех наносит страшные, неизлечимые раны».
   – Какое счастье, – прошептала она, – что бог наделил Эжени таким странным характером, который всегда так пугал меня!
   И она подняла глаза к небу, благодаря провидение, которое неисповедимо направляет грядущее и недостаток, даже порок, обращает на благо человеку.
   Затем её мысль преодолела пространство, как птица, распластав крылья, перелетает пропасть, и остановилась на Кавальканти.
   Этот Андреа оказался негодяем, вором, убийцей; и всё же чувствовалось, что он недурно воспитан; он появился в свете как обладатель крупного состояния, покровительствуемый уважаемыми людьми.
   Как разобраться в этой путанице? Кто поможет найти выход из этого ужасного положения?
   Дебрэ, к которому она бросилась в первом порыве как женщина, ищущая поддержки у человека, которого она любит, мог только дать ей совет; нужно было обратиться к кому-то более могущественному.
   Тогда баронесса вспомнила о Вильфоре.
   Вильфор распорядился арестовать Кавальканти; Вильфор безжалостно внёс смятение в её семью, словно он был ей совсем чужой.
   – Нет, – поправила она себя, – королевский прокурор не бессердечный человек – он представитель правосудия, раб своего долга; честный и стойкий друг, который, хотя и безжалостной, но уверенной рукой нанёс скальпелем удар по гнойнику; он не палач, а хирург; он сделал всё, чтобы честь Дангларов не пострадала от позора, которым покрыл себя этот погибший юноша, представленный ими обществу в качестве будущего зятя.
   Раз Вильфор, друг семьи Данглар, действовал так, то нельзя было предположить, чтоб он мог что-либо знать заранее и потворствовать проискам Андреа.
   Таким образом, поведение Вильфора начало представляться баронессе в новом свете, и она его истолковала в желательном для себя смысле.
   Но на этом королевский прокурор должен остановиться; завтра она поедет к нему и добьётся от него, если не нарушения служебного долга, то во всяком случае всей возможной снисходительности.
   Баронесса воззовёт к прошлому; она воскресит его воспоминания; она будет умолять во имя грешной, но счастливой поры их жизни; Вильфор замнёт дело или хотя бы даст Кавальканти возможность бежать, – для этого ему достаточно обратить взор в другую сторону: карая преступление, он поразит только тень преступника заочным приговором.
   Успокоившись на этом, она заснула.
   На следующий день, в десять часов утра, она встала и, не вызывая горничной, никому не показываясь, оделась с той же простотой, что и накануне, вышла из дому, дошла до улицы Прованс, наняла фиакр и велела везти себя к дому Вильфора.
   Уже целый месяц этот проклятый дом имел зловещий вид чумного барака; часть комнат была закрыта снаружи и изнутри, ставни открывались лишь на короткое время, чтобы впустить свежий воздух, и тогда в окне появлялась испуганная голова лакея; потом окно захлопывалось, как могильная плита, и соседи перешёптывались!
   – Неужели сегодня опять вынесут гроб из дома королевского прокурора?
   Госпожа Данглар содрогнулась при виде этого мрачного дома; она вышла из фиакра; колени её подгибались, когда она позвонила у запертых ворот.
   Только после того как она в третий раз дёрнула колокольчик, чей зловещий звук словно вторил всеобщей печали, появился привратник и чуть-чуть приоткрыл калитку.
   Он увидел женщину, светскую даму, элегантно одетую, и, несмотря на это, ворота оставались едва приотворёнными.
   – Да откройте же! – сказала баронесса.
   – Раньше скажите, кто вы, сударыня? – спросил привратник.
   – Кто я? Да вы меня отлично знаете.
   – Мы теперь никого не знаем, сударыня.
   – Да вы с ума сошли, любезный! – воскликнула баронесса.
   – От кого вы?
   – Нет, это уж слишком!
   – Сударыня, простите, но так приказано; ваше имя?
   – Баронесса Данглар. Вы меня сто раз видели.
   – Возможно, сударыня; а теперь скажите, что вам угодно?
   – Какая дерзость! Я пожалуюсь господину де Вильфор!
   – Сударыня, это не дерзость, это осторожность: сюда входят только по записке господина д'Авриньи или после доклада господину королевскому прокурору.
   – Так вот, у меня как раз дело к королевскому прокурору.
   – Спешное дело?
   – Очевидно, раз я всё ещё здесь. Но довольно: вот моя карточка, передайте её вашему хозяину.
   – Вы подождёте, пока я вернусь?
   – Да, идите.
   Привратник закрыл ворота, оставив г-жу Данглар на улице.
   Правда, баронесса ждала недолго; вскоре ворота открылись настолько, что она могла войти; как только она вошла, ворота за ней захлопнулись.
   Войдя во двор, привратник, не спуская глаз с ворот, вынул из кармана свисток и свистнул.
   На крыльце показался лакей Вильфора.
   – Сударыня, извините этого честного малого, – сказал он, идя навстречу баронессе, – но так ему приказано, и господин де Вильфор поручил мне сказать вам, что он не мог поступить иначе.
   Во дворе стоял впущенный с теми же предосторожностями поставщик, и один из слуг осматривал его товары.
   Баронесса взошла на крыльцо; она чувствовала себя глубоко потрясённой этой скорбью, которая усугубляла её собственную печаль, и в сопровождении лакея, ни на миг не терявшего её из виду, вошла в кабинет королевского прокурора.
   Как ни была озабочена г-жа Данглар тем, что привело её сюда, но встреча, оказанная ей всей этой челядью, показалась ей до того возмутительной, что она начала с жалоб.
   Но Вильфор медленно поднял голову и посмотрел на неё с такой грустной улыбкой, что жалобы замерли у неё на устах.
   – Простите моим слугам страх, который я не могу поставить им в вину; заподозренные, они сами стали подозрительными.
   Госпожа Данглар часто слышала в обществе разговоры о паническом страхе, царившем в доме Вильфора, но она никогда не поверила бы, что это чувство могло дойти до такой крайности, если бы не убедилась в этом воочию.
   – Так вы тоже несчастны? – сказала она.
   – Да, сударыня, – ответил королевский прокурор.
   – И вам жаль меня?
   – Искренно жаль, сударыня.
   – Вы понимаете, почему я пришла?
   – Вы пришли поговорить со мной о том, что случилось в вашем доме?
   – Это ужасное несчастье, сударь.
   – То есть неприятность.
   – Неприятность! – воскликнула баронесса.
   – Сударыня, – отвечал королевский прокурор с невозмутимым своим спокойствием, – я теперь называю несчастьем только то, что непоправимо.
   – Неужели вы думаете, что это забудется?
   – Всё забывается, сударыня; ваша дочь выйдет замуж завтра, если не сегодня, через неделю, если не завтра. А что касается жениха мадемуазель Эжени, то я не думаю, чтобы вы о нём жалели.
   Госпожа Данглар посмотрела на Вильфора, изумлённая этим почти насмешливым спокойствием.
   – К другу ли я пришла? – спросила она со скорбным достоинством.
   – Вы же знаете, что да, – ответил Вильфор, и щёки его покрылись лёгким румянцем.
   Ведь это заверение напоминало об иных событиях, чем те, которые волновали обоих в эту минуту.