Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Разве вы не слышали, как я только что сказала, что я богата, слишком богата? После матери я унаследовала пятьдесят тысяч ливров годового дохода; мои дедушка и бабушка, маркиз и маркиза де Сен-Мерап, оставят мне столько же; господин Нуартье, очевидно, намерен сделать меня своей единственной наследницей. Таким образом, по сравнению со мной, мой брат Эдуард беден. Со стороны госпожи де Вильфор ему ждать нечего. А она обожает этого ребёнка. Если я уйду в монастырь, всё моё состояние достанется моему отцу, который будет наследником маркиза, маркизы и моим, а потом перейдёт к его сыну.
   – Странно, откуда такая жадность в молодой, красивой женщине.
   – Заметьте, что она думает не о себе, а о своём сыне, и то, что вы ставите ей в вину, с точки зрения материнской любви, почти добродетель.
   – Послушайте, Валентина, – сказал Моррель, – а если бы вы отдали часть своего имущества её сыну?
   – Как предложить это женщине, которая вечно твердит о своём бескорыстии?
   – Валентина, моя любовь была для меня всегда священна, и, как всё священное, я таил её под покровом своего благоговения и хранил в глубине сердца; никто в мире, даже моя сестра, не подозревает об этой любви, тайну её я не доверил ни одному человеку. Валентина, вы мне позволите рассказать о ней другу?
   Валентина вздрогнула.
   – Другу? – сказала она. – Максимилиан, мне страшно даже слышать об этом. А кто этот друг?
   – Послушайте, Валентина, испытывали ли вы по отношению к кому-нибудь такую неодолимую симпатию, что, видя этого человека в первый раз, вы чувствуете, будто знаете его уже давно, и спрашиваете себя, где и когда его видели, и, не в силах припомнить, начинаете верить, что это было раньше, в другом мире, и что эта симпатия – только проснувшееся воспоминание?
   – Да.
   – Ну, вот, это я испытал в первый же раз, когда увидел этого необыкновенного человека.
   – Необыкновенного человека?
   – Да.
   – И вы с ним давно знакомы?
   – Какую-нибудь неделю или дней десять.
   – И вы называете другом человека, которого знаете всего неделю? Я думала, Максимилиан, что вы не так щедро раздаёте прекрасное имя – друг.
   – Логически вы правы, Валентина; по говорите, что угодно, я не откажусь от этого инстинктивного чувства. Я убеждён, что этот человек сыграет роль во всём, что со мной в будущем случится хорошего, и мне иногда кажется, что он своим глубоким взглядом проникает в это будущее и направляет его своей властной рукой.
   – Так это предсказатель? – улыбаясь, спросила Валентина.
   – Право, – сказал Максимилиан, – я порой готов поверить, что он предугадывает… особенно хорошее.
   – Познакомьте меня с ним, пусть он мне скажет, найду ли я в любви награду за все мои страдания!
   – Мой бедный друг! Но вы его знаете.
   – Я?
   – Да. Он спас жизнь вашей мачехе и её сыну.
   – Граф Монте-Кристо?
   – Да, он.
   – Нет, – воскликнула Валентина, – он никогда не будет моим другом, он слишком дружен с моей мачехой.
   – Граф – друг вашей мачехи, Валентина? Нет, моё чувство не может до такой степени меня обманывать; я уверен, что вы ошибаетесь.
   – Если бы вы только знали, Максимилиан! У нас в доме царит уже не Эдуард, а граф. Мачеха преклоняется перед ним и считает его кладезем всех человеческих познаний. Отец восхищается, – слышите, восхищается им и говорит, что никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так красноречиво высказывал такие возвышенные мысли. Эдуард его обожает и, хоть и боится его больших чёрных глаз, бежит к нему навстречу, как только его увидит, и всегда получает из его рук какую-нибудь восхитительную игрушку; в нашем доме граф Монте-Кристо уже не гость моего отца или госпожи де Вильфор, граф Монте-Кристо у себя дома.
   – Ну что же, если всё это так, как вы рассказываете, то вы должны были уже почувствовать или скоро почувствуете его магическое влияние. Он встречает в Италии Альбера де Морсер – и выручает его из рук разбойников; он знакомится с госпожой Данглар – и делает ей царский подарок; ваша мачеха и брат проносятся мимо его дома – и его нубиец спасает им жизнь. Этот человек явно обладает даром влиять на окружающее. Я ни в ком не встречал соединения более простых вкусов с большим великолепием. Когда он мне улыбается, в его улыбке столько нежности, что я не могу понять, как другие находят её горькой. Скажите, Валентина, улыбнулся ли он вам так? Если да, вы будете счастливы.
   – Я! – воскликнула молодая девушка. – Максимилиан, он даже не смотрит на меня или, вернее, если я прохожу мимо, он отворачивается от меня. Нет, он совсем не великодушен или не обладает проницательностью, которую вы ему приписываете, и не умеет читать в сердцах людей. Если бы он был великодушным человеком, то, увидав, как я печальна и одинока в этом доме, он защитил бы меня своим влиянием, и если он действительно, как вы говорите, играет роль солнца, то он согрел бы моё сердце своими лучами. Вы говорите, что он вас любит, Максимилиан; а откуда вы это знаете? Люди приветливо улыбаются сильному офицеру пяти футов и шести дюймов ростом, с длинными усами и большой саблей, но они, не задумываясь, раздавят несчастную плачущую девушку.
   – Валентина, клянусь, вы ошибаетесь!
   – Подумайте, Максимилиан, если бы это было иначе, если бы он обращался со мной дипломатически, как человек, который стремится так или иначе утвердиться в доме, он хоть раз подарил бы меня той улыбкой, которую вы так восхваляете. Но нет, он видит, что я несчастна, он понимает, что не может иметь от меня никакой пользы, и даже не обращает на меня внимания. Кто знает, может быть, желая угодить моему отцу, госпоже де Вильфор или моему брату, он тоже станет преследовать меня, если это будет в его власти? Давайте будем откровенны: я ведь не такая женщина, которую можно вот так, без причины, презирать; вы сами это говорили. Простите меня, продолжала она, заметив, какое впечатление её слова производят на Максимилиана, – я дурная и высказываю вам сейчас мысли, которых сама в себе не подозревала. Да, я не отрицаю, что в этом человеке есть сила, о которой вы говорите, и она действует даже на меня, но, как видите, действует вредно и губит добрые чувства.
   – Хорошо, – со вздохом произнёс Моррель, – не будем говорить об этом. Я не скажу ему ни слова.
   – Я огорчаю вас, мой друг, – сказала Валентина. – Почему я не могу пожать вам руку, чтобы попросить у вас прощения? Но я и сама была бы рада, если бы вы меня переубедили; скажите, что же собственно сделал для вас граф Монте-Кристо?
   – Признаться, вы ставите меня в трудное положение, когда спрашиваете, что именно сделал для меня граф, – ничего определённого, я это сам понимаю. Моё чувство к нему совершенно бессознательно, в нём нет ничего разумно обоснованного. Разве солнце что-нибудь сделало для меня? Нет. Оно согревает меня, и при его свете я вижу вас, вот и всё. Разве тот или иной аромат сделал что-нибудь для меня? Нет. Он просто приятен. Мне больше нечего сказать, если меня спрашивают, почему я люблю этот запах.
   Так и в моём дружеском чувстве к графу есть что-то необъяснимое, как и в его отношении ко мне. Внутренний голос говорит мне, что эта взаимная и неожиданная симпатия не случайна. Я чувствую какую-то связь между малейшими его поступками, между самыми сокровенными его мыслями и моими поступками и мыслями. Вы опять будете смеяться надо мной, Валентина, но с тех пор как я познакомился с этим человеком, у меня возникла нелепая мысль, что всё, что со мной происходит хорошего, исходит от него. А ведь я прожил на свете тридцать лет, не чувствуя никакой потребности в таком покровителе, правда? Всё равно, вот вам пример: он пригласил меня на субботу к обеду; это вполне естественно при наших отношениях, так? И что же я потом узнал? К этому обеду приглашены ваш отец и ваша мачеха. Я встречусь с ними, и кто знает, к чему может привести эта встреча? Казалось бы, самый простой случай, но я чувствую в нём нечто необыкновенное: он вселяет в меня какую-то странную уверенность. Я говорю себе, что этот человек необычайный человек, который всё знает и всё понимает, хотел устроить мне встречу с господином и госпожой де Вильфор. Порой даже, клянусь вам, я стараюсь прочесть в его глазах, не угадал ли он мою любовь.
   – Друг мой, – сказала Валентина, – я бы сочла вас за духовидца и не на шутку испугалась бы за ваш рассудок, если бы слышала от вас только такие рассуждения. Как, вам кажется, что эта встреча – не случайность? Но подумайте хорошенько. Мой отец, который никогда нигде не бывает, раз десять пробовал заставить госпожу де Вильфор отказаться от этого приглашения, по она, напротив, горит желанием побывать в доме этого необыкновенного набоба и, хоть с большим трудом, добилась всё-таки, чтобы он её сопровождал. Нет, нет, поверьте, на этом свете, кроме вас, Максимилиан, мне не от кого ждать помощи, как только от дедушки, живого трупа, не у кого искать поддержки, кроме моей матери, бесплотной тени!
   – Я чувствую, что вы правы, Валентина, и что логика на вашей стороне, – сказал Максимилиан, – но ваш нежный голос, всегда так властно на меня действующий, сегодня не убеждает меня.
   – А ваш меня, – отвечала Валентина, – и признаюсь, что если у вас нет другого примера…
   – У меня есть ещё один, – нерешительно проговорил Максимилиан, – но я должен сам признаться, что он ещё более нелеп, чем первый.
   – Тем хуже, – сказала, улыбаясь, Валентина.
   – А всё-таки, – продолжал Моррель, – для меня он убедителен, потому что я человек чувства, интуиции и за десять лет службы не раз обязан был жизнью молниеносному наитию, которое вдруг подсказывает отклониться вправо или влево, чтобы пуля, несущая смерть, пролетела мимо.
   – Дорогой Максимилиан, почему вы не приписываете моим молитвам, что пули отклоняются от своего пути? Когда вы там, я молю бога и свою мать уже не за себя, а за вас.
   – Да, с тех пор как мы узнали друг друга, – с улыбкой сказал Моррель, – но прежде, когда я ещё не знал вас, Валентина?
   – Ну, хорошо, злой вы; если вы не хотите быть мне ничем обязанным, вернёмся к примеру, который вы сами признаёте нелепым.
   – Так вот посмотрите в щёлку: видите там, под деревом, новую лошадь, на которой я приехал?
   – Какой чудный конь! Почему вы не подвели его сюда? Я бы поговорила с ним.
   – Вы сами видите, это очень дорогая лошадь, – сказал Максимилиан. – А вы знаете, что мои средства ограничены, Валентина, и я, что называется, человек благоразумный. Ну, так вот, я увидел у одного торговца этого великолепного Медеа, как я его зову. Я справился о цене; мне ответили: четыре с половиной тысячи франков; я само собой должен был перестать им восхищаться и ушёл, признаюсь, очень огорчённый, потому что лошадь смотрела на меня приветливо, ласкалась ко мне и гарцевала подо мной самым кокетливым и очаровательным образом. В тот вечер у меня собрались приятели – Шато-Рено, Дебрэ и ещё человек пять-шесть повес, которых вы имеете счастье не знать даже по именам. Вздумали играть в бульот; я никогда не играю в карты, потому что я не так богат, чтобы проигрывать, и не так беден, чтобы стремиться выиграть. Но это происходило у меня в доме, и мне не оставалось ничего другого, как послать за картами.
   Когда мы садились играть, приехал граф Монте-Кристо. Он сел к столу, стали играть, и я выиграл – я едва решаюсь вам в этом признаться, Валентина, – я выиграл пять тысяч франков. Гости разошлись около полуночи. Я не выдержал, нанял кабриолет и поехал к этому торговцу. Дрожа от волнения, я позвонил, тот, кто открыл мне дверь, вероятно, принял меня за сумасшедшего. Я бросился в конюшню, заглянул в стойло. О, счастье! Медеа мирно жевал сено. Я хватаю седло, сам седлаю лошадь, надеваю уздечку. Медеа подчиняется всему этому с полной охотой. Затем, сунув в руки ошеломлённому торговцу четыре с половиной тысячи франков, я возвращаюсь домой – вернее, всю ночь езжу взад и вперёд по Елисейским Полям. И знаете? В окнах графа горел свет, мне показалось, что я вижу на шторах его тень. Так вот, Валентина, я готов поклясться, что граф знал, как мне хочется иметь эту лошадь, и нарочно проиграл, чтобы я мог её купить.
   – Милый Максимилиан, – сказала Валентина, – вы, право, слишком большой фантазёр… Вы недолго будете меня любить… Человек, который, подобно вам, витает в поэтических грёзах, не сможет прозябать в такой монотонной любви, как наша… Но, боже мой, меня зовут… Слышите?
   – Валентина, – сказал Максимилиан, – через щёлку… ваш самый маленький пальчик… чтоб я мог поцеловать его.
   – Максимилиан, ведь мы условились, что будем друг для друга только два голоса, две тени!
   – Как хотите, Валентина.
   – Вы будете рады, если я исполню ваше желание?
   – О, да!
   Валентина взобралась на скамейку и протянула не мизинец в щёлку, а всю руку поверх перегородки.
   Максимилиан вскрикнул, вскочил на тумбу, схватил эту обожаемую руку и припал к ней жаркими губами, но в тот же миг маленькая ручка выскользнула из его рук, и Моррель слышал только, как убегала Валентина, быть может, испуганная пережитым ощущением.

Часть четвёртая

Глава 1.
Господин Нуартье де Вильфор

   Вот что произошло в доме королевского прокурора после отъезда г-жи Данглар и её дочери, в то время как происходил переданный нами разговор.
   Вильфор в сопровождении жены явился в комнату своего отца; что касается Валентины, то мы знаем, где она находилась.
   Поздоровавшись со стариком и отослав Барруа, старого лакея, прослужившего у Нуартье больше четверти века, они сели.
   Нуартье сидел в большом кресле на колёсиках, куда его сажали утром и откуда поднимали вечером; перед ним было зеркало, в котором отражалась вся комната, так что, Даже не шевелясь, – что, впрочем, было для него невозможно, – он мог видеть, кто к нему входит, кто выходит и что делается вокруг. Неподвижный, как труп, он смотрел живым и умным взглядом на своих детей, церемонное приветствие которых предвещало нечто значительное и необычное.
   Зрение и слух были единственными чувствами, которые, подобно двум искрам, ещё тлели в этом теле, уже на три четверти готовом для могилы; да и то из этих двух чувств только одно могло свидетельствовать о внутренней жизни, ещё теплившейся в этом истукане, и взгляд, выражавший эту внутреннюю жизнь, походил на далёкий огонёк, который ночью указывает заблудившемуся в пустыне страннику, что где-то есть живое существо, бодрствующее в безмолвии и мраке.
   Зато в чёрных глазах старого Нуартье, с нависшими над ними чёрными бровями, тогда как его длинные волосы, спадающие до плеч, были совершенно белы, в этих глазах – как бывает всегда, когда тело уже перестаёт вам повиноваться, – сосредоточилась вся энергия, вся воля, вся сила, весь разум, некогда оживлявшие его тело и дух. Конечно, недоставало жеста руки, звука голоса, движений тела, но этот властный взор заменял всё. Глаза отдавали приказания, глаза благодарили; это был труп, в котором жили глаза; и ничто не могло быть страшнее подчас, чем мраморное лицо, в верхней половине которого зажигался гнев или светилась радость. Только три человека умели понимать этот язык несчастного паралитика: Вильфор, Валентина и тот старый слуга, о котором мы уже упомянули. Но так как Вильфор видел своего отца только изредка и лишь тогда, когда это было, так сказать, неизбежно, а когда видел – ничем не старался угодить ему, даже и понимая его, то всё счастье старика составляла его внучка. Валентина научилась, благодаря самоотверженности, любви и терпению, читать по глазам все мысли Нуартье. На этот немой и никому другому не понятный язык она отвечала своим голосом, лицом, всей душой, так что оживлённые беседы возникали между молодой девушкой и этой бренной плотью, почти обратившейся в прах, которая, однако, ещё была человеком огромных знаний, неслыханной проницательности и настолько сильной воли, насколько это возможно для духа, который томился в теле, переставшем ему повиноваться.
   Таким образом, Валентине удалось разрешить нелёгкую задачу: понимать мысли старика и передавать ему свои; и благодаря этому умению почти не бывало случая, чтобы в обыденных вещах она не угадывала вполне точно желания этой живой души или потребности этого полубесчувственного трупа.
   Что касается Барруа, то он, как мы сказали, служил своему хозяину уже двадцать пять лет и так хорошо знал все его привычки, что Нуартье почти не требовалось о чём-либо его просить.
   Вильфору не нужна была ничья помощь, чтобы начать с отцом тот странный разговор, для которого он явился. Он сам, как мы уже сказали, отлично знал весь словарь старика, и если он так редко с ним беседовал, то это происходило лишь от полного равнодушия. Поэтому он предоставил Валентине спуститься в сад, отослал Барруа и уселся по правую руку от своего отца, между тем как г-жа де Вильфор села слева.
   – Не удивляйтесь, сударь, – сказал он, – что Валентина не пришла с нами и что я отослал Барруа; предстоящая нам беседа не могла бы вестись в присутствии дочери или лакея. Госпожа де Вильфор и я намерены сообщить вам нечто важное.
   Во время этого вступления лицо Нуартье оставалось безучастным, тогда как взгляд Вильфора, казалось, хотел проникнуть в самое сердце старика.
   – Мы уверены, госпожа, де Вильфор и я, – продолжал королевский прокурор своим обычным ледяным тоном, не допускающим каких-либо возражений, что вы сочувственно встретите это сообщение.
   Взгляд старика был по-прежнему неподвижен; он просто слушал.
   – Мы выдаём Валентину замуж, – продолжал Вильфор.
   Восковая маска не могла бы остаться при этом известии более холодной, чем лицо старика.
   – Свадьба состоится через три месяца, – продолжал Вильфор.
   Глаза старика были всё так же безжизненны.
   Тут заговорила г-жа де Вильфор.
   – Нам казалось, – поспешила она добавить, – что это известие должно вас заинтересовать; к тому же вы, по-видимому, всегда были привязаны к Валентине; нам остаётся только назвать вам имя молодого человека, который ей предназначен. Это одна из лучших партий, на которые Валентина могла бы рассчитывать; тот, кого мы ей предназначаем и чьё имя вам, вероятно, знакомо, хорошего рода и богат, а его образ жизни и вкусы служат для неё порукой счастья. Речь идёт о Франце де Кенель, бароне д'Эпине.
   Пока его жена произносила эту маленькую речь, Вильфор буквально впился взглядом в лицо старика. Едва г-жа де Вильфор произнесла имя Франца, как в глазах Нуартье, так хорошо знакомых его сыну, что-то дрогнуло, и между его век, раскрывшихся, словно губы, собирающиеся что-то сказать, сверкнула молния.
   Королевский прокурор, знавший об открытой вражде, некогда существовавшей между его отцом и отцом Франца, понял эту вспышку и это волнение; но он сделал вид, будто ничего не заметил, и заговорил, продолжая речь своей жены:
   – Вы отлично понимаете, сударь, как важно, чтобы Валентина, которой скоро минет девятнадцать лет, была, наконец, пристроена. Тем не менее, обсуждая это, мы не забыли и вас и заранее условились, что муж Валентины согласится если и не жить вместе с нами – и это могло бы стеснить молодую чету, – то во всяком случае на то, чтобы выделили вместе с ними; ведь Валентина вас очень любит, и вы, по-видимому, отвечаете ей такой же любовью. Таким образом, ваша привычная жизнь ни в чём не изменится, и разница будет только в том, что за вами будут ухаживать двое детей вместо одного.
   Сверкающие глаза Нуартье налились кровью.
   Очевидно, в душе старика происходило что-то ужасное; очевидно, крик боли и гнева, не находя себе выхода, душил его, потому что лицо его побагровело и губы стали синими.
   Вильфор спокойно отворил окно, говоря:
   – Здесь очень душно, поэтому господину Нуартье трудно дышать.
   Затем он вернулся на место, но остался стоять.
   – Этот брак, – прибавила г-жа де Вильфор, – по душе господину д'Эпине и его родным; их, впрочем, только двое – дядя и тётка. Его мать умерла при его рождении, а отец был убит в тысяча восемьсот пятнадцатом году, когда ребёнку было всего два года, так что он зависит только от себя.
   – Загадочное убийство, – сказал Вильфор, – виновники которого остались неизвестны; подозрение витало над многими головами, но ни на кого не пало.
   Нуартье сделал такое усилие, что губы его искривились, словно для улыбки.
   – Впрочем, – продолжал Вильфор, – истинные виновники, те, кто знает, что именно они совершили преступление, те, кого при жизни может постигнуть человеческое правосудие, а после смерти правосудие небесное, были бы рады оказаться на нашем месте и иметь возможность предложить свою дочь Францу д'Эпине, чтобы устранить даже тень какого-либо подозрения.
   Нуартье овладел собой усилием воли, которого трудно было бы ожидать от беспомощного паралитика.
   – Да, я понимаю вас, – ответил его взгляд Вильфору; и в этом взгляде выразились одновременно глубокое презрение и гнев.
   На этот взгляд, который он хорошо понял, Вильфор ответил лёгким пожатием плеч.
   Затем он знаком предложил своей жене подняться.
   – А теперь, – сказала г-жа де Вильфор, – позвольте нам откланяться. Угодно ли вам, чтобы Эдуард зашёл поздороваться с вами?
   Было условленно, что старик выражал своё согласие, закрывая глаза, отказ – миганием, а когда ему нужно было выразить какое-нибудь желание, он поднимал глаза к небу.
   Если он желал видеть Валентину, он закрывал только правый глаз.
   Если он звал Барруа, он закрывал левый.
   Услышав предложение г-жи де Вильфор, он усиленно заморгал.
   Госпожа де Вильфор, видя явный отказ, закусила губу.
   – В таком случае я пришлю к вам Валентину, – сказала она.
   – Да, – отвечал старик, быстро закрывая глаза.
   Супруги де Вильфор поклонились и вышли, приказав позвать Валентину, уже, впрочем, предупреждённую, что она днём будет нужна деду.
   Валентина, ещё вся розовая от волнения, вошла к старику. Ей достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как страдает её дед и как он жаждет с ней говорить.
   – Дедушка, – воскликнула она, – что случилось? Тебя расстроили, и ты сердишься?
   – Да, – ответил он, закрывая глаза.
   – На кого же? На моего отца? Нет. На госпожу де Вильфор? Нет. На меня?
   Старик сделал знак, что да.
   – На меня? – переспросила удивлённая Валентина.
   Старик сделал тот же знак.
   – Что же я сделала, дедушка? – воскликнула Валентина.
   Никакого ответа; она продолжала:
   – Я сегодня не видела тебя; значит, тебе что-нибудь про меня сказали?
   – Да, – поспешно ответил взгляд старика.
   – Попробую отгадать, в чём дело. Боже мой, уверяю тебя, дедушка… Ах, вот что!.. Господин и госпожа де Вильфор только что были здесь, правда?
   – Да.
   – И это они сказали тебе то, что рассердило тебя? Что же это может быть? Хочешь, я пойду спрошу их, чтобы знать, за что мне просить у тебя прощения?
   – Нет, нет, – ответил взгляд.
   – Ты меня пугаешь! Что же они могли сказать?
   И она задумалась.
   – Я догадываюсь, – сказала она, понижая голос и подходя ближе к старику. – Может быть, они говорили о моём замужестве?
   – Да, – ответил гневный взгляд.
   – Понимаю, ты сердишься за то, что я молчала. Но, видишь ли, они мне строго-настрого запретили тебе об этом говорить; они и мне ничего не говорили, и я совершенно случайно узнала эту тайну; вот почему и не была откровенна с тобой. Прости, дедушка.
   Взгляд, снова неподвижный и безучастный, казалось, говорил: «Меня огорчает не только твоё молчание».
   – В чём же дело? – спросила Валентина. – Или ты думаешь, что я покину тебя, дедушка, что, выходя замуж, я тебя забуду?
   – Нет, – ответил старик.
   – Значит, они сказали тебе, что господин д'Эпине согласен на то, чтобы мы жили вместе?
   – Да.
   – Так почему же ты сердишься?
   В глазах старика появилось выражение бесконечной нежности.
   – Да, я понимаю, – сказала Валентина, – потому, что ты меня любишь?
   Старик сделал знак, что да.
   – И ты боишься, что я буду несчастна?
   – Да.
   – Ты не любишь Франца?
   Глаза несколько раз подряд ответили:
   – Нет, нет, нет.
   – Так тебе очень тяжело, дедушка?
   – Да.
   – Тогда слушай, – сказала Валентина, опускаясь на колени подле Нуартье и обнимая его обеими руками, – мне тоже очень тяжело, потому что я тоже не люблю Франца д'Эпине.
   Луч радости мелькнул в глазах деда.
   – Помнишь, как ты рассердился на меня, когда я хотела уйти в монастырь?
   Под иссохшими веками старика показались слёзы.
   – Ну, так вот, – продолжала Валентина, – я хотела это сделать, чтобы избегнуть этого брака, который приводит меня в отчаяние.
   Дыхание старика стало прерывистым.
   – Так этот брак очень огорчает тебя, дедушка? Ах, если бы ты мог мне помочь, если бы мы вдвоём могли помешать их планам! Но ты бессилен против них, хотя у тебя такой светлый ум и такая сильная воля; когда надо бороться, ты так же слаб, как и я, даже слабее. Когда ты был силён и здоров, ты мог бы меня защитить, а теперь ты можешь только понимать меня и радоваться или печалиться вместе со мной. Это последнее счастье, которое бог забыл отнять у меня.
   При этих словах в глазах Нуартье появилось выражение такого глубокого лукавства, что девушке показалось, будто он говорит:
   – Ты ошибаешься, я ещё многое могу сделать для тебя.
   – Ты можешь что-нибудь для меня сделать, дедушка? – выразила словами его мысль Валентина.
   – Да.
   Нуартье поднял глаза к небу. Это был условленный между ним и Валентиной знак, выражающий желание.