Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Альбер бросился Бошану на шею.
   – Мой благородный друг! – воскликнул он.
   – Возьмите, – сказал Бошан, подавая Альберу бумаги.
   Альбер судорожно схватил их, сжал их, смял, хотел было разорвать; но, подумав, что, быть может, когда-нибудь ветер поднимет уцелевший клочок и коснётся им его лба, он подошёл к свече, всегда зажжённой для сигар, и сжёг их все, до последнего клочка.
   – Дорогой, несравненный Друг! – шептал Альбер, сжигая бумаги.
   – Пусть всё это забудется, как дурной сон, – сказал Бошан, – пусть всё это исчезнет, как эти последние искры, бегущие по почерневшей бумаге, пусть всё это развеется, как этот последний дымок, вьющийся над безгласным пеплом.
   – Да, да, – сказал Альбер, – и пусть от всего этого останется лишь вечная дружба, в которой я клянусь вам, мой спаситель. Эту дружбу будут чтить наши дети, она будет служить мне вечным напоминанием, что честью моего имени я обязан вам. Если бы кто-нибудь узнал об этом, Бошан, говорю вам, я бы застрелился; или нет, ради моей матери я остался бы жить, но я бы покинул Францию.
   – Милый Альбер! – промолвил Бошан.
   Но Альбера быстро оставила эта внезапная и несколько искусственная радость, и он впал в ещё более глубокую печаль.
   – В чём дело? – спросил Бошан. – Скажите, что с вами?
   – У меня что-то сломалось в душе, – сказал Альбер. – Знаете, Бошан, не так легко сразу расстаться с тем уважением, с тем доверием, с той гордостью, которую внушает сыну незапятнанное имя отца. Ах, Бошан! Как я встречусь теперь с отцом? Отклоню лоб, когда он приблизит к нему губы, отдёрну руку, когда он протянет мне свою?.. Знаете, Бошан, я несчастнейший из людей. Несчастная моя матушка. – Если она знала об этом, как она должна была страдать!
   – Крепитесь, мой друг! – сказал Бошан, беря его за руки.
   – Но каким образом попала та заметка в вашу газету? – воскликнул Альбер. – За всем этим кроется чья-то ненависть, какой-то невидимый враг.
   – Тем более надо быть мужественным, – сказал Бошан. – На вашем лице не должно быть никаких следов волнения; носите это горе в себе, как туча несёт в себе погибель и смерть, роковую тайну, которую никто не видит, пока не грянет гроза. Друг, берегите ваши силы для той минуты, когда она грянет.
   – Разве вы думаете, что это не конец? – в ужасе спросил Альбер.
   – Я ничего не думаю, но в конце концов всё возможно. Кстати…
   – Что такое? – спросил Альбер, видя, что Бошан колеблется.
   – Вы всё ещё считаетесь женихом мадемуазель Данглар?
   – Почему вы меня спрашиваете об этом сейчас?
   – Потому что, мне кажется, вопрос о том, состоится этот брак или нет, связан с тем, что нас сейчас занимает.
   – Как! – вспыхнул Альбер, – вы думаете, что Данглар…
   – Я вас просто спрашиваю, как обстоит дело с вашей свадьбой. Чёрт возьми, не выводите из моих слов ничего другого, кроме того, что я в них вкладываю, и не придавайте им такого значения, какого у них нет!
   – Нет, – сказал Альбер, – свадьба расстроилась.
   – Хорошо, – сказал Бошан.
   Потом, видя, что молодой человек снова опечалился, он сказал:
   – Знаете, Альбер, послушайтесь моего совета, выйдем на воздух; прокатимся по Булонскому лесу в экипаже или верхом; это вас успокоит; потом заедем куда-нибудь позавтракать, а после каждый из нас пойдёт по своим делам.
   – С удовольствием, – сказал Альбер, – но только пойдём пешком, я думаю, мне будет полезно немного утомиться.
   – Пожалуй, – сказал Бошан.
   И друзья вышли и пешком пошли по бульвару. Дойдя до церкви Мадлен, Бошан сказал:
   – Слушайте, – раз уж мы здесь, зайдём к графу Монте-Кристо, он развлечёт вас; он превосходно умеет отвлекать людей от их мыслей, потому что никогда ни о чём не спрашивает; а, по-моему, люди, которые никогда ни о чём не спрашивают, самые лучшие утешители.
   – Пожалуй, – сказал Альбер, – зайдём к нему, я его люблю.

Глава 8.
Путешествие

   Монте-Кристо очень обрадовался, увидев, что молодые люди пришли вместе.
   – Итак, я надеюсь, всё кончено, разъяснено, улажено? – сказал он.
   – Да, – отвечал Бошан, – эти нелепые слухи сами собой заглохли; и если бы они снова всплыли, я первый ополчился бы против них. Не будем больше говорить об этом.
   – Альбер вам подтвердит, – сказал граф, – что я ему советовал то же самое. Кстати, – прибавил он, – вы застали меня за неприятнейшим занятием.
   – А что вы делали? – спросил Альбер. – Приводили в порядок свои бумаги?
   – Только не свои, слава богу! Мои бумаги всегда в образцовом порядке, ибо у меня их нет. Я разбирал бумаги господина Кавальканти.
   – Кавальканти? – переспросил Бошан.
   – Разве вы не знаете, что граф ему покровительствует? – сказал Альбер.
   – Вы не совсем правы, – сказал Монте-Кристо, – я никому не покровительствую, и меньше всего Кавальканти.
   – Он женится вместо меня на мадемуазель Данглар, каковое обстоятельство, – продолжал Альбер, пытаясь улыбнуться, – как вы сами понимаете, дорогой Бошан, повергает меня в отчаяние.
   – Как! Кавальканти женится на мадемуазель Данглар? – спросил Бошан.
   – Вы что же, с неба свалились? – сказал Монте-Кристо. – Вы, журналист, возлюбленный Молвы! Весь Париж только об этом и говорит.
   – И это вы, граф, устроили этот брак? – спросил Бошан.
   – Я? Пожалуйста, господин создатель новостей, не вздумайте распространять подобные слухи! Бог мой! Чтобы я да устраивал чей-нибудь брак? Нет, вы меня не знаете; наоборот, я всячески противился этому; я отказался быть посредником.
   – Понимаю, – сказал Бошан, – из-за нашего друга Альбера?
   – Только не из-за меня, – сказал Альбер. – Граф не откажется подтвердить, что я, наоборот, давно просил его расстроить эти планы. Граф уверяет, что не его я должен благодарить за это; пусть так, мне придётся, как древним, воздвигнуть алтарь неведомому богу.
   – Послушание, – сказал Монте-Кристо, – это всё так далеко от меня, что я даже нахожусь в натянутых отношениях и с тестем и с женихом; и только мадемуазель Эжени, которая, по-видимому, не имеет особой склонности к замужеству, сохранила ко мне добрые чувства в благодарность за то, что я не старался заставить её отказаться от дорогой её сердцу свободы.
   – И скоро эта свадьба состоится?
   – Да, невзирая на все мои предостережения. Я ведь не знаю этого молодого человека; говорят, он богат и из хорошей семьи; но для меня всё это только «говорят». Я до тошноты повторял это Данглару, но он без ума от своего итальянца. Я счёл даже нужным сообщить ему об одном обстоятельстве, по-моему, ещё более важном: этого молодого человека не то подменили, когда он был грудным младенцем, не то его украли цыгане, не то его где-то потерял его воспитатель, не знаю точно. Но мне доподлинно известно, что его отец ничего о нём не знал десять с лишним лет. Что он делал эти десять лет бродячей жизни, бог весть. Но и это предостережение не помогло. Мне поручили написать майору, попросить его выслать документы: вот они. Я их посылаю Дангларам, но, как Пилат, умываю руки.
   – А мадемуазель д'Армильи? – спросил Бошан. – Она не в обиде на вас, что вы отнимаете у неё ученицу?
   – Право, не могу вам сказать; но, по-видимому, она уезжает в Италию. Госпожа Данглар говорила со мной о ней и просила у меня рекомендательных писем к итальянским импресарио; я дал ей записку к директору театра Валле, который мне кое-чем обязан. Но что с вами, Альбер? Вы такой грустный; уж не влюблены ли вы, сами того не подозревая, в мадемуазель Данглар? Как будто нет, – сказал Альбер с печальной улыбкой.
   Бошан принялся рассматривать картины.
   – Во всяком случае, – продолжал Монте-Кристо, – вы не такой, как всегда. Скажите, что с вами?
   – У меня мигрень, – сказал Альбер.
   – Если так, мой дорогой виконт, – сказал Монте-Кристо, – то я могу предложить вам незаменимое лекарство, которое мне всегда помогает, когда мне не по себе.
   – Какое? – спросил Альбер.
   – Перемену места.
   – Вот как? – сказал Альбер.
   – Да. Я и сам сейчас очень не в духе и собираюсь уехать. Хотите, поедем вместе?
   – Вы не в духе, граф, – сказал Бошан. – Почему?
   – Вам легко говорить; а вот посмотрел бы я на вас, если бы в вашем доме велось следствие!
   – Следствие? Какое следствие?
   – А как же, сам господин де Вильфор ведёт следствие по делу о моём уважаемом убийце, – это какой-то разбойник, бежавший с каторги, по-видимому.
   – Ах, да, – сказал Бошан, – я читал об этом в газетах. Кто это такой, этот Кадрусс?
   – Какой-то провансалец. Вильфор слышал о нём, когда служил в Марселе, а Данглар даже припоминает, что видел его. Поэтому господин королевский прокурор принял самое горячее участие в этом деле, оно, по-видимому, чрезвычайно заинтересовало и префекта полиции. Благодаря их вниманию, за которое я им как нельзя более признателен, мне уже недели две как приводят на дом всех бандитов, каких только можно раздобыть в Париже и его окрестностях, под тем предлогом, что это убийца Кадрусса. Если так будет продолжаться, через три месяца в славном французском королевстве не останется ни одного жулика, ни одного убийцы, который не знал бы назубок плана моего дома. Мне остаётся только отдать им его в полное распоряжение и уехать куда глаза глядят. Поедем со мной, виконт!
   – С удовольствием.
   – Значит, решено?
   – Да, но куда же мы едем?
   – Я вам уже сказал, туда, где воздух чист, где шум убаюкивает, где, как бы ни был горд человек, он становится смиренным и чувствует своё ничтожество. Я люблю это уничижение, я, которого, подобно Августу, называют властителем вселенной.
   – Но где же это?
   – На море, виконт. Я, видите ли, моряк: ещё ребёнком я засыпал на руках у старика Океана и на груди у прекрасной Амфитриты; я играл его зелёным плащом и её лазоревыми одеждами; я люблю море, как возлюбленную, и если долго не вижу его, тоскую по нём.
   – Поедем, граф!
   – На море?
   – Да.
   – Вы согласны?
   – Согласен.
   – В таком случае, виконт, у моего крыльца сегодня будет ждать дорожная карета, в которой ехать так же удобно, как в кровати; в неё будут впряжены четыре лошади. Послушайте, Бошан, в моей карете можно очень удобно поместиться вчетвером. Хотите поехать с нами? Я вас приглашаю.
   – Благодарю вас, я только что был на море.
   – Как, вы были на море?
   – Да, почти. Я только что совершил маленькое путешествие на Борромейские острова.
   – Всё равно, поедем! – сказал Альбер.
   – Нет, дорогой Морсер, вы должны понять, что, если я отказываюсь от такой чести, значит, это невозможно. Кроме того, – прибавил он, понизив голос, – сейчас очень важно, чтобы я был в Париже, хотя бы уже для того, чтобы следить за корреспонденцией, поступающей в газеты.
   – Вы верный друг, – сказал Альбер, – да, вы правы; следите, наблюдайте, Бошан, и постарайтесь открыть врага, который опубликовал это сообщение.
   Альбер и Бошан простились; в последнее рукопожатие они вложили всё то, чего не могли сказал при постороннем.
   – Славный малый этот Бошан! – сказал Монте-Кристо, когда журналист ушёл. – Правда, Альбер?
   – Золотое сердце, уверяю вас. Я очень люблю его. А теперь скажите, хотя в сущности мне это безразлично, – куда мы отравляемся?
   – В Португалию, если вы ничего не имеете против.
   – Чудесно. Мы там будем на лоне природы, правда? Ни общества, ни соседей?
   – Мы будем наедине с лошадьми для верховой езды, собаками для охоты и с лодкой для рыбной ловли, вот и всё.
   – Это то, что мне надо; я предупрежу свою мать, а затем я к вашим услугам.
   – А вам разрешат? – спросил Монте-Кристо.
   – Что именно?
   – Ехать в Нормандию.
   – Мне? Да разве я не волен в своих поступках?
   – Да, вы путешествуете один, где хотите, это я знаю, ведь мы встретились в Италии.
   – Так в чём же дело?
   – Но разрешат ли вам уехать с человеком, которого зовут граф Монте-Кристо?
   – У вас плохая память, граф.
   – Почему?
   – Разве я не говорил вам, с какой симпатией моя мать относится к вам?
   – Женщины изменчивы, сказал Франциск Первый; женщина подобна волне, сказал Шекспир; один был великий король, другой – великий поэт; и уж, наверно, они оба хорошо знали женскую природу.
   – Да, но моя мать не просто женщина, а Женщина.
   – Простите, я вас не совсем понял?
   – Я хочу сказать, что моя мать скупа на чувства, то уж если она кого-нибудь полюбила, то это на всю жизнь.
   – Вот как, – сказал, вздыхая, Монте-Кристо, – и вы полагаете, что она делает мне честь относиться ко мне иначе, чем с полнейшим равнодушием?
   – Я вам уже говорил и опять повторяю, – возразил Альбер, – вы, видно, в самом деле очень своеобразный, необыкновенный человек.
   – Полно!
   – Да, потому что моя матушка не осталась чужда тому, не скажу – любопытству, но интересу, который вы возбуждаете. Когда мы одни, мы только о вас и говорим.
   – И она советует вам не доверять этому Манфреду?
   – Напротив, она говорит мне: «Альбер, я уверена, что граф благородный человек; постарайся заслужить его любовь».
   Монте-Кристо отвернулся и вздохнул.
   – В самом деле? – сказал он.
   – Так что, вы понимаете, – продолжал Альбер, – она не только не воспротивится моей поездке, но от всего сердца одобрит её, поскольку это согласуется с её наставлениями.
   – Ну, так до вечера, – сказал Монте-Кристо. – Будьте здесь к пяти часам; мы приедем на место в полночь или в час ночи.
   – Как? в Трепор?
   – В Трепор или его окрестности.
   – Вы думаете за восемь часов проехать сорок восемь лье?
   – Это ещё слишком долго, – сказал Монте-Кристо.
   – Да вы чародей! Скоро вы обгоните не только железную дорогу, – это не так уж трудно, особенно во Франции, – но и телеграф.
   – Но так как нам всё же требуется восемь часов, чтобы доехать, не опаздывайте.
   – Не беспокойтесь, я совершенно свободен – только собраться в дорогу.
   – Итак, в пять часов.
   – В пять часов.
   Альбер вышел. Монте-Кристо с улыбкой кивнул ему головой и постоял молча, погруженный в глубокое раздумье. Наконец, проведя рукой по лбу, как будто отгоняя от себя думы, он подошёл к гонгу и ударил по нему два раза.
   Вошёл Бертуччо.
   – Бертуччо, – сказал Монте-Кристо, – не завтра, не послезавтра, как я предполагал, а сегодня в пять часов я уезжаю в Нормандию; до пяти часов у вас времени больше чем достаточно; распорядитесь, чтобы были предупреждены конюхи первой подставы; со мной едет виконт де Морсер. Ступайте.
   Бертуччо удалился, и в Понтуаз поскакал верховой предупредить, что карета проедет ровно в шесть часов. Конюх в Понтуазе послал нарочного к следующей подставе, а та в свою очередь дала знать дальше; и шесть часов спустя все подставы, расположенные по пути, были предупреждены.
   Перед отъездом граф поднялся к Гайде, сообщил ей, что уезжает, сказал – куда и предоставил весь дом в её распоряжение.
   Альбер явился вовремя. Он сел в карету в мрачном настроении, которое, однако, вскоре рассеялось от удовольствия, доставляемою быстрой ездой.
   Альбер никогда не представлял себе, чтобы можно было ездить так быстро.
   – Во Франции нет никакой возможности передвигаться по дорогам, – сказал Монте-Кристо. – Ужасная вещь эта езда на почтовых, по два лье в час, этот нелепый закон, запрещающий одному путешественнику обгонять другого, не испросив на это его разрешения; какой-нибудь больной или чудак может загородить путь всем остальным здоровым и бодрым людям. Я избегаю этих неудобств, путешествуя с собственным кучером и на собственных лошадях. Верно, Али?
   И граф, высунувшись из окна, слегка прикрикивал на лошадей, а у них словно вырастали крылья; они уже не мчались – они летели. Карета проносилась, как гром, по Королевской дороге, и все оборачивались, провожая глазами этот сверкающий метеор. Али, слушая эти окрики, улыбался, обнажая свои белые зубы, сжимая своими сильными руками вожжи, и подзадоривал лошадей, пышные гривы которых развевались по ветру. Али, сын пустыни, был в своей стихии и, в белоснежном бурнусе, с чёрным лицом и сверкающими глазами, окружённый облаком пыли, казался духом самума или богом урагана.
   – Вот наслаждение, которого я никогда не знал, – сказал Альбер, наслаждение быстроты.
   И последние тучи, омрачавшие его чело, исчезали, словно уносимые встречным ветром.
   – Где вы достаёте таких лошадей? – спросил Альбер. – Или вам их делают на заказ?
   – Вот именно. Шесть лет тому назад я нашёл в Венгрии замечательного жеребца, известного своей резвостью; я его купил уж не помню за сколько; платил Бертуччо. В тот же год он произвёл тридцать два жеребёнка. Мы с вами сделаем смотр всему потомству этого отца; они все как один, без единого пятнышка, кроме звезды на лбу, потому что этому баловню конского завода выбирали кобыл, как паше выбирают наложниц.
   – Восхитительно!.. Но скажите, граф, на что вам столько лошадей?
   – Вы же видите, я на них езжу.
   – Но ведь не всё время вы ездите?
   – Когда они мне больше не будут нужны. Бертуччо продаст их; он утверждает, что наживёт на этом тысяч сорок.
   – Но ведь в Европе даже короли не так богаты, чтобы купить их.
   – В таком случае он продаст их любому восточному владыке, который, чтобы купить их, опустошит свою казну и снова наполнит её при помощи палочных ударов по пяткам своих подданных.
   – Знаете, граф, что мне пришло в голову?
   – Говорите.
   – Мне думается, что после вас самый богатый человек в Европе это господин Бертуччо.
   – Вы ошибаетесь, виконт. Я уверен, если вывернуть карманы Бертуччо, не найдёшь и гроша.
   – Неужели? – сказал Альбер. – Так ваш Бертуччо тоже чудо? Не заводите меня так далеко в мир чудес, дорогой граф, не то, предупреждаю, я перестану вам верить.
   – У меня нет никаких чудес, Альбер; цифры и здравый смысл – вот и всё. Вот вам задача: управляющий ворует, но почему он ворует?
   – Такова его природа, мне кажется, – сказал Альбер, – он ворует потому, что не может не воровать.
   – Вы ошибаетесь: он ворует потому, что у него есть жена, дети, потому что он хочет упрочить положение своё и своей семьи, а главное, он не уверен в том, что никогда не расстанется со своим хозяином, и хочет обеспечить своё будущее. А Бертуччо один на свете; он распоряжается моим кошельком, не преследуя личного интереса; он уверен, что никогда не расстанется со мной.
   – Почему?
   – Потому что лучшего мне не найти.
   – Вы вертитесь в заколдованном кругу, в кругу вероятностей.
   – Нет, это уверенность. Для меня хороший слуга тот, чья жизнь и смерть в моих руках.
   – А жизнь и смерть Бертуччо в ваших руках? – спросил Альбер.
   – Да, – холодно ответил Монте-Кристо.
   Есть слова, которые замыкают беседу, как железная дверь. Именно так прозвучало «да» графа.
   Дальнейший путь совершался с такой же скоростью; тридцать две лошади, распределённые на восемь подстав, пробежали сорок восемь лье в восемь часов.
   В середине ночи подъехали к прекрасному парку. Привратник стоял у распахнутых ворот. Он был предупреждён конюхом последней подставы.
   Был второй час. Альбера провели в его комнаты. Его ждала ванна и ужин. Лакей, который ехал на запятках кареты, был к его услугам; Батистен, ехавший на козлах, был к услугам графа.
   Альбер принял ванну, поужинал и лёг спать. Всю ночь его баюкал меланхоличный шум прибоя. Встав с постели, он распахнул стеклянную дверь и очутился на маленькой террасе; впереди открывался вид на море, то есть на бесконечность, а сзади – на прелестный парк, примыкающий к роще.
   В небольшой бухте покачивался на волнах маленький корвет с узким килем и стройным рангоутом; на гафеле развевался флаг с гербом Монте-Кристо: золотая гора на лазоревом море, увенчанная червлёным крестом; это могло быть иносказанием имени Монте-Кристо, напоминающего о Голгофе, которую страсти Спасителя сделали горой более драгоценной, чем золото, и о позорном кресте, освящённом его божественной кровью, но могло быть и намёком на личную драму, погребённую в неведомом прошлом этого загадочного человека.
   Вокруг корвета покачивались несколько шхун, принадлежавших рыбакам соседних деревень и казавшихся смиренными подданными, ожидающими повелений своего короля.
   Здесь, как и повсюду, где хоть на два дня останавливался Монте-Кристо, жизнь была налажена с величайшим комфортом; так что она с первой же секунды становилась лёгкой и приятной.
   Альбер нашёл в своей прихожей два ружья и все необходимые охотничьи принадлежности. Одна из комнат в первом этаже была отведена под хитроумные снаряды, которые англичане – великие рыболовы, ибо они терпеливы и праздны, – всё ещё не могут ввести в обиход старозаветных французских удильщиков.
   Весь день прошёл в этих разнообразных развлечениях, в которых Монте-Кристо не имел себе равного: подстрелили в парке с десяток фазанов, наловили в ручье столько же форелей, пообедали в беседке, выходящей на море, и пили чай в библиотеке.
   К вечеру третьего дня Альбер, совершенно разбитый этим времяпрепровождением, казавшимся Монте-Кристо детской забавой, спал в кресле у окна, в то время как граф вместе со своим архитектором составлял план оранжереи, которую он собирался устроить в своём доме. Вдруг послышался стук копыт по каменистой дороге, и Альбер поднял голову: он посмотрел в окно и с чрезвычайно неприятным изумлением увидал на дороге своего камердинера, которого он не взял с собой, чтобы не доставлять Монте-Кристо лишних хлопот.
   – Это Флорантен! – воскликнул он, вскакивая с кресла. – Неужели матушка захворала?
   И он бросился к двери.
   Монте-Кристо проводил его глазами и видел, как он подбежал к камердинеру и как тот, с трудом переводя дух, вытащил из кармана небольшой запечатанный пакет. В этом пакете были газета и письмо.
   – От кого письмо? – быстро спросил Альбер.
   – От господина Бошана… – ответил Флорантен.
   – Так это Бошан прислал вас?
   – Да, сударь. Он вызвал меня к себе, дал мне денег на дорогу, достал мне почтовую лошадь и взял с меня слово, что я без промедлений доставлю вам пакет. Я сделал весь путь в пятнадцать часов.
   Альбер с трепетом вскрыл письмо. Едва он прочёл первые строчки, как с его губ сорвался крик, и он, весь дрожа, схватился за газету.
   Вдруг в глазах у него потемнело, он зашатался и упал бы, если бы Флорантен не поддержал его.
   – Бедный юноша! – прошептал Монте-Кристо так тихо, что сам не мог услышать своих слов. – Верно, что грехи отцов падают на детей до третьего и четвёртого колена.
   Тем временем Альбер собрался с силами и стал читать дальше; потом, откинув волосы с вспотевшего лба, он скомкал письмо и газету.
   – Флорантен, – сказал он, – может ваша лошадь проделать обратный путь в Париж?
   – Это разбитая почтовая кляча.
   – Боже мой! А что было дома, когда вы уезжали?
   – Всё было довольно спокойно; но когда я вернулся от господина Бошана, я застал графиню в слезах; она послала за мной, чтобы узнать, когда вы возвращаетесь. Тогда я ей сказал, что еду за вами по поручению господина Бошана. Сперва она протянула было руку, словно хотела остановить меня, но, подумав, сказала: «Поезжайте, Флорантен, пусть он возвращается».
   – Будь спокойна, – сказал Альбер, – я вернусь, и – горе негодяю!.. Но прежде всего – надо уехать.
   И он вернулся в комнату, где его ждал Монте-Кристо.
   Это был уже не тот человек; за пять минут он неузнаваемо изменился: голос его стал хриплым, лицо покрылось красными пятнами, глаза горели под припухшими веками, походка стала нетвёрдой, как у пьяного.
   – Граф, – сказал он, – благодарю вас за ваше милое гостеприимство, которым я был бы рад и дольше воспользоваться, но мне необходимо вернуться в Париж.
   – Что случилось?
   – Большое несчастье; разрешите мне уехать, дело идёт о том, что мне дороже жизни. Не спрашивайте ни о чём, умоляю вас, но дайте мне лошадь!
   – Мои конюшни к вашим услугам, виконт, – сказал Монте-Кристо, – но вы измучаетесь, если проедете весь путь верхом, возьмите коляску, карету, любой экипаж.
   – Нет, это слишком долго; и я не боюсь усталости, напротив, она мне поможет.
   Альбер сделал несколько шагов, шатаясь, словно поражённый пулей, и упал на стул у самой двери.
   Монте-Кристо не видел этого второго приступа слабости; он стоял у окна и кричал:
   – Али, лошадь для виконта! Живее, он спешит!
   Эти слова вернули Альбера к жизни; он выбежал из комнаты, граф последовал за ним.
   – Благодарю вас! – прошептал Альбер, вскакивая в седло. – Возвращайтесь как можно скорее, Флорантен. Нужен ли какой-нибудь пароль, чтобы мне давали лошадей?
   – Вы просто отдадите ту, на которой скачете; вам немедленно оседлают другую.
   Альбер уже собирался пустить лошадь вскачь, но остановился.
   – Быть может, вы сочтёте мой отъезд странным, нелепым, безумным, сказал он. – Вы не знаете, как могут несколько газетных строк довести человека до отчаяния. Вот, прочтите, – прибавил он, бросая графу газету, – но только когда я уеду, чтобы вы не видели, как я краснею.