Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Однако если человек скрывается, – сказал Альбер, – если к нему нельзя проникнуть, потому что он принимает ванну, обедает или спит, приходится говорить с ним там, где его встретишь.
   – Меня не так трудно застать, – сказал Монте-Кристо, – не далее, как вчера, сударь, если память мне не изменяет, вы были моим гостем.
   – Вчера, сударь, – сказал Альбер, теряя голову, – я был вашим гостем, потому что не знал, кто вы такой.
   При этих словах Альбер возвысил голос, чтобы его могли слышать в соседних ложах и в коридоре; и в самом деле, заслышав ссору, сидевшие в ложах обернулись, а проходившие по коридору остановились за спиной у Бошана и Шато-Рено.
   – Откуда вы явились, сударь? – сказал Монте-Кристо, не выказывая никакого волнения. – Вы, по-видимому, не в своём уме.
   – У меня достаточно ума, чтобы понимать ваше коварство и заставить вас понять, что я хочу вам отомстить за него, – сказал вне себя Альбер.
   – Милостивый государь, я вас не понимаю, – возразил Монте-Кристо, – и во всяком случае я нахожу, что вы слишком громко говорите. Я здесь у себя, милостивый государь, здесь только я имею право повышать голос. Уходите!
   И Монте-Кристо повелительным жестом указал Альберу на дверь.
   – Я заставлю вас самого выйти отсюда! – возразил Альбер, судорожно комкая в руках перчатку, с которой граф не спускал глаз.
   – Хорошо, – спокойно сказал Монте-Кристо, – я вижу, вы ищете ссоры, сударь; но позвольте вам дать совет и постарайтесь его запомнить: плохая манера сопровождать вызов шумом. Шум не для всякого удобен, господин де Морсер.
   При этом имени ропот пробежал среди свидетелей этой сцены. Со вчерашнего дня имя Морсера было у всех на устах.
   Альбер лучше всех и прежде всех понял намёк и сделал движение, намереваясь бросить перчатку в лицо графу, но Моррель остановил его руку, в то время как Бошан и Шато-Рено, боясь, что эта сцена перейдёт границы дозволенного, схватили его за плечи.
   Но Монте-Кристо, не вставая с места, протянул руку и выхватил из судорожно сжатых пальцев Альбера влажную и смятую перчатку.
   – Сударь, – сказал он грозным голосом, – я считаю, что эту перчатку вы мне бросили, и верну вам её вместе с пулей. Теперь извольте выйти отсюда, не то я позову своих слуг и велю им вышвырнуть вас за дверь.
   Шатаясь, как пьяный, с налитыми кровью глазами, Альбер отступил на несколько шагов.
   Моррель воспользовался этим и закрыл дверь.
   Монте-Кристо снова взял бинокль и поднёс его к глазам, словно ничего не произошло.
   Сердце этого человека было отлито из бронзы, а лицо высечено из мрамора.
   Моррель наклонился к графу.
   – Что вы ему сделали? – шёпотом спросил он.
   – Я? Ничего, по крайней мере лично, – сказал Монте-Кристо.
   – Однако эта странная сцена должна иметь причину?
   – После скандала с графом де Морсер несчастный юноша сам не свой.
   – Разве вы имеете к этому отношение?
   – Гайде сообщила Палате о предательстве его отца.
   – Да, я слышал, что гречанка, ваша невольница, которую я видел с вами в этой ложе, – дочь Али-паши, – сказал Моррель. – Но я не верил.
   – Однако это правда.
   – Теперь я всё понимаю, – сказал Моррель, – эта сцена была подготовлена заранее.
   – Почему вы думаете?
   – Я получил записку от Альбера с просьбой быть сегодня в Опере; он хотел, чтобы я был свидетелем того оскорбления, которое он собирался вам нанести.
   – Очень возможно, – невозмутимо сказал Монте-Кристо.
   – Но как вы с ним поступите?
   – С кем?
   – С Альбером.
   – Как я поступлю с Альбером, Максимилиан? – сказал тем же тоном Монте-Кристо. – Так же верно, как то, что я вас вижу и жму вашу руку, завтра утром я убью его. Вот как я с ним поступлю.
   Моррель в свою очередь пожал руку Монте-Кристо и вздрогнул, почувствовав, что эта рука холодна и спокойна.
   – Ах, граф, – сказал он, – его отец так его любит!
   – Только не говорите мне этого! – воскликнул Монте-Кристо, в первый раз обнаруживая, что он тоже может испытывать гнев. – А то я убью его не сразу!
   Моррель, поражённый, выпустил руку Монте-Кристо.
   – Граф, граф! – сказал он.
   – Дорогой Максимилиан, – прервал его граф, – послушайте, как Дюпрэ очаровательно поёт эту арию:

 
О Матильда, кумир души моей…
 

   Представьте, я первый открыл в Неаполе Дюпрэ и первый аплодировал ему. Браво! Браво!
   Моррель понял, что больше говорить не о чём, и замолчал.
   Через несколько минут действие кончилось, и занавес опустился. В дверь постучали.
   – Войдите, – сказал Монте-Кристо, и в голосе его не чувствовалось ни малейшего волнения.
   Вошёл Бошан.
   – Добрый вечер, господин Бошан, – сказал Монте-Кристо, как будто он в первый раз за этот вечер встречался с журналистом, – садитесь, пожалуйста.
   Бошан поклонился, вошёл и сел.
   – Граф, – сказал он Монте-Кристо, – я, как вы, вероятно, заметили, только что сопровождал господина до Морсер.
   – Из чего можно сделать вывод, – смеясь, ответил Монте-Кристо, – что вы вместе обедали. Я рад видеть, господин Бошан, что вы были более воздержаны, чем он.
   – Граф, – сказал Бошан, – я признаю, что Альбер был неправ, выйдя из себя, и приношу вам за это свои личные извинения. Теперь, когда я принёс вам извинения, – от своего имени, повторяю это, – граф, я надеюсь, что вы, как благородный человек, не откажетесь дать мне кое-какие объяснения по поводу ваших сношений с жителями Янины; потом я скажу ещё несколько слов об этой молодой гречанке.
   Монте-Кристо взглядом остановил его.
   – Вот все мои надежды и разрушились, – сказал он смеясь.
   – Почему? – спросил Бошан.
   – Очень просто; вы все поспешили наградить меня репутацией эксцентричного человека; по-вашему, я не то Лара, не то Манфред, не то лорд Рутвен; затем, когда моя эксцентричность вам надоела, вы портите созданный вами тип и хотите сделать из меня самого банального человека. Вы требуете, чтобы я стал пошлым, вульгарным; словом, вы требуете от меня объяснений. Помилуйте, господин Бошан, вы надо мной смеётесь.
   – Однако, – возразил высокомерно Бошан, – бывают обстоятельства, когда честь требует…
   – Сударь, – прервал Бошана его странный собеседник, – от графа Монте-Кристо может чего-нибудь требовать только граф Монте-Кристо. Поэтому, прошу вас, ни слова больше. Я делаю что хочу, господин Бошан, и, поверьте, это всегда прекрасно сделано.
   – Сударь, – отвечал Бошан, – так не отделываются от порядочных людей; честь требует гарантий.
   – Сударь, я сам – живая гарантия, – невозмутимо возразил Монте-Кристо, но глаза его угрожающе вспыхнули. – У нас обоих течёт в жилах кровь, которую мы не прочь пролить, – вот наша взаимная гарантия. Передайте этот ответ виконту и скажите ему, что завтра утром, прежде чем пробьёт десять, я узнаю цвет его крови.
   – В таком случае, – сказал Бошан, – мне остаётся обсудить условия поединка.
   – Мне они совершенно безразличны, сударь, – сказал граф Монте-Кристо, – и вы напрасно из-за такой малости беспокоите меня во время спектакля. Во Франции дерутся на шпагах или на пистолетах; в колониях предпочитают карабин; в Аравии пользуются кинжалом. Скажите вашему доверителю, что я, хоть и оскорблённый, но, желая быть до конца эксцентричным, предоставляю ему выбор оружия и без споров и возражений согласен на всё; на всё, вы слышите, на всё, даже на дуэль по жребию, что всегда нелепо; но со мной – дело другое; я уверен, что выйду победителем.
   – Вы уверены? – повторил Бошан, растерянно глядя на графа.
   – Да, разумеется, – сказал Монте-Кристо, пожимая плечами. – Иначе я не принял бы вызова господина де Морсер. Я убью его, так должно быть, и так будет. Прошу вас только дать мне сегодня знать о месте встречи и роде оружия; я не люблю заставлять себя ждать.
   – На пистолетах, в восемь часов утра, в Венсенском лесу, – сказал Бошан, не понимая, имеет ли он дело с дерзким фанфароном или со сверхъестественным существом.
   – Отлично, сударь, – сказал Монте-Кристо. – Теперь, раз мы обо всём уговорились, разрешите мне, пожалуйста, слушать спектакль и посоветуйте вашему другу Альберу больше сюда не возвращаться; непристойное поведение только повредит ему. Пусть он едет домой и ложится спать.
   Бошан ушёл в полном недоумении.
   – А теперь, – сказал Монте-Кристо, оборачиваясь к Моррелю, – могу ли я рассчитывать на вас?
   – Разумеется, – сказал Моррель, – вы можете мной вполне располагать, граф; но всё же…
   – Что?
   – Мне было бы очень важно, граф, знать истинную причину…
   – Другими словами, вы отказываетесь?
   – Отнюдь нет.
   – Истинная причина? – повторил граф. – Этот юноша сам действует вслепую и не знает её. Истинная причина известна лишь богу и мне; но я даю вам честное слово, Моррель, что бог, которому она известна, будет за нас.
   – Этого достаточно, граф, – сказал Моррель. – Кто будет вашим вторым секундантом?
   – Я никого в Париже не знаю, кому мог бы оказать эту честь, кроме вас, Моррель, и вашего зятя, Эмманюеля. Думаете ли вы, что Эмманюель согласится оказать мне эту услугу?
   – Я отвечаю за него, как за самого себя, граф.
   – Отлично! Это всё, что мне нужно. Значит, завтра в семь часов утра, у меня?
   – Мы явимся.
   – Тише! Занавес поднимают, давайте слушать. Я никогда не пропускаю ни одной ноты этого действия. Чудесная опера «Вильгельм Телль»!

Глава 12.
Ночь

   Граф Монте-Кристо, по своему обыкновению, подождал, пока Дюпрэ спел свою знаменитую арию «За мной!», и только после этого встал и вышел из ложи.
   Моррель простился с ним у выхода, повторив обещание явиться к нему вместе с Эмманюелем ровно в семь часов утра.
   Затем, всё такой же улыбающийся и спокойный, граф сел в карету.
   Пять минут спустя он был уже дома.
   Но надо было не знать графа, чтобы не услышать сдержанной ярости в его голосе, когда он, входя к себе, сказал Али:
   – Али, мои пистолеты с рукоятью слоновой кости!
   Али принёс ящик, и граф стал заботливо рассматривать оружие, что было вполне естественно для человека, доверяющего свою жизнь кусочку свинца.
   Это были пистолеты особого образца, которые Монте-Кристо заказал, чтобы упражняться в стрельбе дома. Для выстрела достаточно было пистона, и, находясь в соседней комнате, нельзя было заподозрить, что граф, как говорят стрелки, набивает себе руку.
   Он только что взял в руку оружие и начал вглядываться в точку прицела на железной дощечке, служившей ему мишенью, как дверь кабинета отворилась и вошёл Батистен.
   Но, раньше чем он успел открыть рот, граф заметил в полумраке за растворённой дверью женщину под вуалью, которая вошла вслед за Батистеном.
   Она увидела в руке графа пистолет, увидела, что на столе лежат две шпаги, и бросилась в комнату.
   Батистен вопросительно взглянул на своего хозяина.
   Граф сделал ему знак, Батистен вышел и закрыл за собой дверь.
   – Кто вы такая, сударыня? – сказал граф женщине под вуалью.
   Незнакомка окинула взглядом комнату, чтобы убедиться, что они одни, потом склонилась так низко, как будто хотела упасть на колени, и с отчаянной мольбой сложила руки.
   – Эдмон, – сказала она, – вы не убьёте моего сына!
   Граф отступил на шаг, тихо вскрикнул и выронил пистолет.
   – Какое имя вы произнесли, госпожа де Морсер? – сказал он.
   – Ваше, – воскликнула она, откидывая вуаль, – ваше, которое, быть может, я одна не забыла. Эдмон, к вам пришла не госпожа де Морсер, к вам пришла Мерседес.
   – Мерседес умерла, сударыня, – сказал Монте-Кристо, – и я больше не знаю женщины, носящей это имя.
   – Мерседес жива, и Мерседес всё помнит, она единственная узнала вас, чуть только увидела, и даже ещё не видев, по одному вашему голосу, Эдмон, по звуку вашего голоса; и с тех пор она следует за вами по пятам, она следит за вами, она боится вас, и ей не нужно было доискиваться, чья рука нанесла удар графу де Морсер.
   – Фернану, хотите вы сказать, сударыня, – с горькой иронией возразил Монте-Кристо. – Раз уж вы начали припоминать имена, припомним их все.
   Монте-Кристо произнёс имя «Фернан» с такой ненавистью, что Мерседес содрогнулась от ужаса.
   – Вы видите, Эдмон, что я не ошиблась, – воскликнула она, – и что я недаром сказала вам: пощадите моего сына!
   – А кто вам сказал, сударыня, что я враг вашему сыну?
   – Никто! Но все матери – ясновидящие. Я всё угадала, я поехала за ним в Оперу, спряталась в ложе и видела всё.
   – В таком случае, сударыня, вы видели, что сын Фернана публично оскорбил меня? – сказал Монте-Кристо с ужасающим спокойствием.
   – Сжальтесь!
   – Вы видели, – продолжал граф, – что он бросил бы мне в лицо перчатку, если бы один из моих друзей, господин Моррель, не схватил его за руку.
   – Выслушайте меня. Мой сын также разгадал вас; несчастье, постигшее его отца, он приписывает вам.
   – Сударыня, – сказал Монте-Кристо, – вы ошибаетесь: это не несчастье, это возмездие. Не я нанёс удар господину де Морсер, его карает провидение.
   – А почему вы хотите подменить собой провидение? – воскликнула Мерседес. – Почему вы помните, когда оно забыло? Какое дело вам, Эдмон, до Янины и её визиря? Что сделал вам Фернан Мондего, предав Али-Тебелина?
   – Верно, сударыня, – отвечал Монте-Кристо, – и всё это касается только французского офицера и дочери Василики. Вы правы, мне до этого нет дела, и если я поклялся отомстить, то не французскому офицеру и не графу де Морсер, а рыбаку Фернану, мужу каталанки Мерседес.
   – Какая жестокая месть за ошибку, на которую меня толкнула судьба! – воскликнула графиня. – Ведь виновата я, Эдмон, и если вы должны мстить, так мстите мне, у которой не хватило сил перенести ваше отсутствие и своё одиночество.
   – А почему я отсутствовал? – воскликнул Монте-Кристо. – Почему вы были одиноки?
   – Потому что вас арестовали, Эдмон, потому что вы были в тюрьме.
   – А почему я был арестован? Почему я был в тюрьме?
   – Этого я не знаю, – сказала Мерседес.
   – Да, вы этого не знаете, сударыня, по крайней мере надеюсь, что не знаете. Но я вам скажу. Я был арестован, я был в тюрьме потому, что накануне того самого дня, когда я должен был на вас жениться, в беседке «Резерва» человек, по имени Данглар, написал это письмо, которое рыбак Фернан взялся лично отнести на почту.
   И Монте-Кристо, подойдя к столу, открыл ящик, вынул из него пожелтевшую бумажку, исписанную выцветшими чернилами, и положил её перед Мерседес.
   Это было письмо Данглара королевскому прокурору, которое граф Монте-Кристо, под видом агента фирмы Томсон и Френч, изъял из дела Эдмона Дантеса в кабинете г-на де Бовиль.
   Мерседес с ужасом прочла:

   «Господина королевского прокурора уведомляет друг престола и веры, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле „Фараон“, прибывшем сегодня из Смирны, с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже.
   Арестовав его, можно иметь доказательство его преступления, ибо письмо находится при нём, или у его отца, или в его каюте на «Фараоне».

   – Боже мой! – простонала Мерседес, проводя рукой по влажному лбу. – И это письмо…
   – Я купил его за двести тысяч франков, сударыня, – сказал Монте-Кристо, – и это недорого, потому что благодаря ему я сегодня могу оправдаться перед вами.
   – И из-за этого письма?..
   – Я был арестован; это вы знаете; но вы не знаете, сударыня, сколько времени длилось моё заточение. Вы не знаете, что я четырнадцать лет томился в четверти лье от вас, в темнице замка Иф. Вы не знаете, что четырнадцать долгих лет я ежедневно повторял клятву мщения, которую я дал себе в первый день, а между тем мне не было известно, что вы вышли замуж за Фернана, моего доносчика, и что мой отец умер, умер от голода!
   Мерседес пошатнулась.
   – Боже милосердный! – воскликнула она.
   – Но, когда я вышел из тюрьмы, в которой пробыл четырнадцать лет, я узнал всё это, и вот почему жизнью Мерседес и смертью отца я поклялся отметить Фернану, и… и я мщу ему.
   – И вы уверены, что на вас донёс несчастный Фернан?
   – Клянусь вам спасением своей души, сударыня, он это сделал. Впрочем, это немногим гнуснее, чем французскому гражданину – продаться англичанам; испанцу по рождению – сражаться против испанцев; офицеру на службе у Али – предать и убить Али. Что по сравнению с этим письмо, которое я вам показал? Уловка влюблённого, которую, я это признаю и понимаю, должна простить женщина, вышедшая замуж за этого человека, но которую не прощает тот, чьей невестой она была. Французы не отметили предателю, испанцы не расстреляли предателя, Али, лёжа в своей могиле, не наказал предателя; но я, преданный им, уничтоженный, тоже брошенный в могилу, я милостью бога вышел из этой могилы, я перед богом обязан отметить; я послан им для мести, и вот я здесь.
   Несчастная женщина закрыла лицо руками и, как подкошенная, упала на колени.
   – Простите, Эдмон, – сказала она, – простите ради меня, ради моей любви к вам!
   Достоинство замужней женщины остановило порыв истерзанного сердца.
   Чело её склонилось почти до самого пола.
   Граф бросился к ней и поднял её.
   И вот, сидя в кресле, она своими затуманенными от слёз глазами посмотрела на мужественное лицо Монте-Кристо, на котором ещё лежал грозный отпечаток страдания и ненависти.
   – Не истребить этот проклятый род! – прошептал он. – Ослушаться бога, который повелевает мне покарать его! Нет, не могу!
   – Эдмон, – с отчаянием сказала несчастная мать, – боже мой, я называю вас Эдмоном, почему вы не называете меня Мерседес?
   – Мерседес! – повторил Монте-Кристо. – Да, вы правы, мне ещё сладостно произносить это имя, и сегодня впервые, после стольких лет, оно звучит так внятно на моих устах. Мерседес, я повторял ваше имя со вздохами тоски, со стонами боли, с хрипом отчаяния; я произносил его, коченея от холода, скорчившись на тюремной соломе; я произносил его, изнемогая от жары, катаясь по каменному полу моей темницы. Мерседес, я должен отметить, потому что четырнадцать лет я страдал, четырнадцать лет проливал слёзы, я проклинал; говорю вам, Мерседес, я должен отметить!
   И граф, страшась, что он не устоит перед просьбами той, которую он так любил, призывал воспоминания на помощь своей ненависти.
   – Так отметите, Эдмон, – воскликнула несчастная мать, – но отметите виновным; отомстите ему, отомстите мне, но не мстите моему сыну!
   – В Священном писании сказано, – ответил Монте-Кристо: «Вина отцов падёт на их детей до третьего и четвёртого колена». Если бог сказал эти слова своему пророку, то почему же мне быть милосерднее бога?
   – Потому, что бог владеет временем и вечностью, а у человека их нет.
   Из груди Монте-Кристо вырвался не то стон, не то рычание, и он прижал ладони к вискам.
   – Эдмон, – продолжала Мерседес, простирая руки к графу. – С тех пор как я вас знаю, я преклонялась перед вами, я чтила вашу память. Эдмон, друг мой, не омрачайте этот благородный и чистый образ, навеки запечатлённый в моём сердце! Эдмон, если бы вы знали, сколько молитв я вознесла за вас богу, пока я ещё надеялась, что вы живы, и с тех пор, как поверила, что вы умерли! Да, умерли! Я думала, что ваш труп погребён в глубине какой-нибудь мрачной башни; я думала, что ваше тело сброшено на дно какой-нибудь пропасти, куда тюремщики бросают умерших узников, и я плакала! Что могла я сделать для вас, Эдмон, как не молиться и плакать? Послушайте меня: десять лет подряд я каждую ночь видела один и тот же сон. Ходили слухи, будто вы пытались бежать, заняли место одного из заключённых, завернулись в саван покойника, и будто этот живой труп сбросили с высоты замка Иф; и только услышав крик, который вы испустили, падая на камни, ваши могильщики, оказавшиеся вашими палачами, поняли подмен. Эдмон, клянусь вам жизнью моего сына, за которого я вас молю, десять лет я каждую ночь видела во сне людей, сбрасывающих что-то неведомое и страшное с вершины скалы; десять лет я каждую ночь слышала ужасный крик, от которого просыпалась, вся дрожа и леденея. И я, Эдмон, поверьте мне, как ни тяжка моя вина, я тоже много страдала!
   – А чувствовали ли вы, что ваш отец умирает вдали от вас? – воскликнул Монте-Кристо. – Терзались ли вы мыслью о том, что любимая женщина отдаёт свою руку вашему сопернику, в то время как вы задыхаетесь на дне пропасти?..
   – Нет, – прервала его Мерседес, – но я вижу, что тот, кого я любила, готов стать убийцей моего сына!
   Мерседес произнесла эти слова с такой силой горя, с таким отчаянием, что при звуке этих слов у графа вырвалось рыдание.
   Лев был укрощён; неумолимый мститель смирился.
   – Чего вы требуете? – спросил он. – Чтобы я пощадил жизнь вашего сына? Хорошо, он не умрёт.
   Мерседес радостно вскрикнула; на глазах Монте-Кристо блеснули две слезы, но они тотчас же исчезли; должно быть, бог послал за ними ангела, ибо перед лицом создателя, они были много драгоценнее, чем самый роскошный жемчуг Гузерата и Офира.
   – Благодарю тебя, благодарю, Эдмон! – воскликнула она, схватив руку графа и поднося её к губам. – Таким ты всегда грезился мне, таким, я всегда любила тебя. Теперь я могу это сказать!
   – Тем более, – отвечал Монте-Кристо, – что вам уже недолго любить бедного Эдмона. Мертвец вернётся в могилу, призрак вернётся в небытие.
   – Что вы говорите, Эдмон?
   – Я говорю, что, раз вы этого хотите, Мерседес, я должен умереть.
   – Умереть? Кто это сказал? Кто говорит о смерти? Почему вы возвращаетесь к мысли о смерти?
   – Неужели вы думаете, что, оскорблённый публично, при всей зале, в присутствии ваших друзей и друзей вашего сына, вызванный на дуэль мальчиком, который будет гордиться моим прощением как своей победой, неужели вы думаете, что я могу остаться жить? После вас, Мерседес, я больше всего на свете любил самого себя, то есть моё достоинство, ту силу, которая возносила меня над людьми; в этой силе была моя жизнь. Одно ваше слово сломило её. Я должен умереть.
   – Но ведь эта дуэль не состоится, Эдмон, раз вы прощаете.
   – Она состоится, сударыня, – торжественно заявил Монте-Кристо, только вместо крови вашего сына, которая должна была обагрить землю, прольётся моя.
   Мерседес громко вскрикнула и бросилась к Монте-Кристо, но вдруг остановилась.
   – Эдмон, – сказала она, – есть бог на небе, раз вы живы, раз я снова вас вижу, и я уповаю на него всем сердцем своим. В чаянии его помощи я полагаюсь на ваше слово. Вы сказали, что мой сын не умрёт, да, Эдмон?
   – Да, сударыня, – сказал Монте-Кристо, уязвлённый, что Мерседес, не споря, не пугаясь, без возражений приняла жертву, которую он ей принёс.
   Мерседес протянула графу руку.
   – Эдмон, – сказала она, глядя на него полными слёз глазами, – как вы великодушны! С каким высоким благородством вы сжалились над несчастной женщиной, которая пришла к вам почти без надежды! Горе состарило меня больше, чем годы, и я ни улыбкой, ни взглядом уже не могу напомнить моему Эдмону ту Мерседес, которой он некогда так любовался. Верьте, Эдмон, я тоже много выстрадала; тяжело чувствовать, что жизнь проходит, а в памяти не остаётся ни одного радостного мгновения, в сердце – ни единой надежды; но не всё кончается с земной жизнью. Нет! Не всё кончается с нею, я это чувствую всем, что ещё не умерло в моей душе. Я повторяю вам, Эдмон, это прекрасно, это благородно, это великодушно, – простить так, как вы простили!
   – Вы это говорите, Мерседес, и всё же вы не знаете всей тяжести моей жертвы. Что, если бы всевышний, создав мир, оплодотворив хаос, не завершил сотворения мира, дабы уберечь ангела от тех слёз, которые наши злодеяния должны были исторгнуть из его бессмертных очей? Что, если бы, всё обдумав, всё создав, готовый возрадоваться своему творению, бог погасил солнце и столкнул мир в вечную ночь? Вообразите это, и вы поймёте, нет, вы и тогда не поймёте, что я теряю, расставаясь сейчас с жизнью.
   Мерседес взглянула на графа с изумлением, восторгом и благодарностью.
   Монте-Кристо опустил голову на дрожащие руки, словно его чело изнемогало под тяжестью его мыслей.
   – Эдмон, – сказала Мерседес, – мне остаётся сказать вам одно только слово.
   Граф горько улыбнулся.
   – Эдмон, – продолжала она, – вы увидите, что если лицо моё поблекло, глаза потухли, красота исчезла, словом, если Мерседес ни одной чертой лица не напоминает прежнюю Мерседес, сердце её всё то же!.. Прощайте, Эдмон; мне больше нечего просить у неба… Я снова увидела вас благородным и великодушным, как прежде. Прощайте, Эдмон… прощайте, да благословит вас бог!
   Но граф ничего не ответил.
   Мерседес отворила дверь кабинета и скрылась раньше, чем он очнулся от глубокого и горестного раздумья.
   Часы Дома Инвалидов пробили час, когда граф Монте-Кристо, услышав шум кареты, уносившей г-жу де Морсер по Елисейским Полям, поднял голову.
   – Безумец, – сказал он, – зачем в тот день, когда я решил мстить, не вырвал я сердца из своей груди!

Глава 13.
Дуэль

   После отъезда Мерседес дом Монте-Кристо снова погрузился во мрак.
   Вокруг него и в нём самом всё замерло; его деятельный ум охватило оцепенение, как охватывает сон утомлённое тело.
   – Неужели! – говорил он себе, меж тем как лампа и свечи грустно догорали, а в прихожей с нетерпением ждали усталые слуги. – Неужели это здание, которое так долго строилось, которое воздвигалось с такой заботой и с таким трудом, рухнуло в один миг, от одного слова, от дуновения! Я, который считал себя выше других людей, который так гордился собой, который был жалким ничтожеством в темнице замка Иф и достиг величайшего могущества, завтра превращусь в горсть праха! Мне жаль не жизни: не есть ли смерть тот отдых, к которому всё стремится, которого жаждут все страждущие, тот покой материи, о котором я так долго вздыхал, навстречу которому я шёл по мучительному пути голода, когда в моей темнице появился Фариа? Что для меня смерть? Чуть больше покоя, чуть больше тишины.