Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – На вас не угодишь, виконт.
   – Да, потому что я часто мечтаю о невозможном.
   – О чём же это?
   – Найти такую жену, какую нашёл мой отец.
   Монте-Кристо побледнел и взглянул на Альбера, играя парой великолепных пистолетов и быстро щёлкая их курками.
   – Так ваш отец очень счастлив? – спросил он.
   – Вы знаете, какого я мнения о моей матери, граф: она ангел. Посмотрите на неё: она всё ещё прекрасна, умна, как всегда, добрее, чем когда-либо. Мы только что были в Трепоре; обычно для сына сопровождать мать – значит, оказать ей снисходительную любезность или отбыть тяжёлую повинность; я же провёл наедине с ней четыре дня, и, скажу вам, я чувствую себя счастливее, свежее, поэтичнее, чем если бы я возил в Трепор королеву Маб или Титанию.
   – Такое совершенство может привести в отчаяние; слушая вас, не на шутку захочешь остаться холостяком.
   – В этом всё дело, – продолжал Альбер. – Зная, что на свете существует безупречная женщина, я не стремлюсь жениться на мадемуазель Данглар.
   Замечали вы когда-нибудь, какими яркими красками наделяет наш эгоизм всё, что нам принадлежит? Бриллиант, который играл в витрине у Марле или Фоссена, делается ещё прекраснее, когда он становится нашим. Но если вы убедитесь, что есть другой, ещё более чистой воды, а вам придётся всегда носить худший, то, право, это пытка!
   – О, суетность! – прошептал граф.
   – Вот почему я запрыгаю от радости в тот день, когда мадемуазель Эжени убедится, что я всего лишь ничтожный атом и что у меня едва ли не меньше сотен тысяч франков, чем у неё миллионов.
   Монте-Кристо улыбнулся.
   – У меня уже, правда, мелькала одна мысль, – продолжал Альбер. Франц любит всё эксцентричное; я хотел заставить его влюбиться в мадемуазель Данглар. Я написал ему четыре письма, рисуя её самыми заманчивыми красками, но Франц невозмутимо ответил: «Я, правда, человек эксцентричный, но всё же не настолько, чтобы изменить своему слову».
   – Вот что значит самоотверженный друг: предлагает другому в жёны женщину, которую сам хотел бы иметь только любовницей.
   Альбер улыбнулся.
   – Кстати, – продолжал он, – наш милый Франц возвращается; впрочем, вы его, кажется, не любите?
   – Я? – сказал Монте-Кристо, – помилуйте, дорогой виконт, с чего вы взяли, что я его не люблю? Я всех люблю.
   – В том числе и меня… Благодарю вас.
   – Не будем смешивать понятий, – сказал Монте-Кристо. – Всех я люблю так, как господь велит нам любить своих ближних, – христианской любовью; но ненавижу я от всей души только некоторых. Однако вернёмся к Францу д'Эпине. Так вы говорите, он скоро приедет?
   – Да, его вызвал Вильфор. Похоже, что Вильфору так же не терпится выдать замуж мадемуазель Валентину, как Данглару мадемуазель Эжени. Очевидно, иметь взрослую дочь – дело не лёгкое; отца от этого лихорадит, и его пульс делает девяносто ударов в минуту до тех пор, покуда он от неё не избавится.
   – Но господин д'Эпине, по-видимому, не похож на вас; он терпеливо переносит своё положение.
   – Больше того, Франц принимает это всерьёз: он носит белый галстук и уже говорит о своей семье. К тому же он очень уважает Вильфоров.
   – Вполне заслуженно, мне кажется?
   – По-видимому, Вильфор всегда слыл человеком строгим, но справедливым.
   – Славу богу, – сказал Монте-Кристо, – вот по крайней мере человек, о котором вы говорите не так, как о бедном Дангларе.
   – Может быть, это потому, что я не должен жениться на его дочери, ответил, смеясь, Альбер.
   – Вы возмутительный фат, дорогой мой, – сказал Монте-Кристо.
   – Я?
   – Да, вы. Но возьмите сигару.
   – С удовольствием. А почему вы считаете меня фатом?
   – Да потому, что вы так яростно защищаетесь и бунтуете против женитьбы на мадемуазель Данглар. А вы оставьте всё идти своим чередом. Может быть, вовсе и не вы первый откажетесь от своего слова.
   – Вот как! – сказал Альбер, широко открыв глаза.
   – Да не запрягут же вас насильно, чёрт возьми! Но послушайте, виконт, – продолжал Монте-Кристо другим тоном, – вы всерьёз хотели бы разрыва?
   – Я дал бы за это сто тысяч франков.
   – Ну, так радуйтесь. Данглар готов заплатить вдвое, чтобы добиться той же цели.
   – Правда? Вот счастье! – сказал Альбер, по лицу которого всё же пробежало лёгкое облачко. – Но, дорогой граф, стало быть, у Данглара есть для этого причины?
   – Вот она гордость и эгоизм! Люди всегда так – по самолюбию ближнего готовы бить топором, а когда их собственное самолюбие уколют иголкой, они вопят.
   – Да нет же! Но мне казалось, что Данглар…
   – Должен быть в восторге от вас, да? Но как известно, у Данглара плохой вкус, и он в ещё большем восторге от другого…
   – От кого же это?
   – Да я не знаю; наблюдайте, следите, ловите на лету намёки и обращайте всё это себе на пользу.
   – Так, понимаю. Послушайте, моя мать… нет, вернее, мой отец хочет дать бал.
   – Бал в это время года?
   – Теперь в моде летние балы.
   – Будь они не в моде, графине достаточно было бы пожелать, и они стали бы модными.
   – Недурно сказано. Понимаете, это чисто парижские балы; те, кто остаётся на июль в Париже, – это настоящие парижане. Вы не возьмётесь передать приглашение господам Кавальканти?
   – Когда будет бал?
   – В субботу.
   – К этому времени Кавальканти-отец уже уедет.
   – Но Кавальканти-сын останется. Может быть, вы привезёте его?
   – Послушайте, виконт, я его совсем не знаю.
   – Не знаете?
   – Нет; я в первый раз в жизни видел его дня четыре назад и совершенно за него не отвечаю.
   – Но вы же принимаете его?
   – Я – другое дело; мне его рекомендовал один почтенный аббат, который, может быть, сам был введён в заблуждение. Если вы пригласите его сами – отлично, а мне это неудобно; если он вдруг женится на мадемуазель Данглар, вы обвините меня в происках и захотите со мной драться; наконец, я не знаю, буду ли я сам.
   – Где?
   – У вас на балу.
   – А почему?
   – Во-первых, потому что вы меня ещё не пригласили.
   – Я для того и приехал, чтобы лично пригласить вас.
   – О, это слишком любезно с вашей стороны. Но я, возможно, буду занят.
   – Я вам скажу одну вещь, и, надеюсь, вы пожертвуете своими занятиями.
   – Так скажите.
   – Вас просит об этом моя мать.
   – Графиня де Морсер? – вздрогнув, спросил Монте-Кристо.
   – Должен вам сказать, граф, что матушка вполне откровенна со мной. И если в вас не дрожали те симпатические струны, о которых я вам говорил, значит, у вас их вообще нет, потому что целых четыре дня мы только о вас и говорили.
   – Обо мне? Право, вы меня смущаете.
   – Что ж, это естественно: ведь вы – живая загадка.
   – Неужели и ваша матушка находит, что я загадка? Право, я считал её слишком рассудительной для такой игры воображения!
   – Да, дорогой граф, загадка для всех, и для моей матери тоже; загадка, всеми признанная и никем не разгаданная; успокойтесь, вы всё ещё остаётесь неразрешённым вопросом. Матушка только спрашивает всё время, как это может быть, что вы так молоды. Я думаю, что в глубине души она принимает вас за Калиостро или за графа Сен-Жермен, как графиня Г. – за лорда Рутвена. При первой же встрече с госпожой де Морсер убедите её в этом окончательно. Вам это не трудно, ведь вы обладаете философским камнем одного и умом другого.
   – Спасибо, что предупредили, – сказал, улыбаясь, граф, – я постараюсь оправдать все ожидания.
   – Так что вы приедете в субботу?
   – Да, раз об этом просит госпожа де Морсер.
   – Это очень мило с вашей стороны.
   – А Данглар?
   – О! ему уже послано тройное приглашение; это взял на себя мой отец.
   Мы постараемся также заполучить великого д'Агессо,^[54] господина де Вильфор; но на это мало надежды.
   – Пословица говорит, что надежду никогда не следует терять.
   – Вы танцуете, граф?
   – Я?
   – Да, вы. Что было бы удивительного, если бы вы танцевали?
   – Да, в самом деле, до сорока лет… Нет, не танцую; но я люблю смотреть на танцы. А госпожа де Морсер танцует?
   – Тоже нет; вы будете разговаривать, она так жаждет поговорить с вами!
   – Неужели?
   – Честное слово! И должен сказать вам, что вы первый человек, с которым моя матушка выразила желание поговорить.
   Альбер взял свою шляпу и встал; граф пошёл проводить его.
   – Я раскаиваюсь, – сказал он, останавливая Альбера на ступенях подъезда.
   – В чём?
   – В своей нескромности. Я не должен был говорить с вами о Дангларе.
   – Напротив, говорите о нём ещё больше, говорите почаще, всегда говорите, – но только в том же духе.
   – Отлично, вы меня успокаиваете. Кстати, когда возвращается д'Эпине?
   – Дней через пять-шесть, не позже.
   – А когда его свадьба?
   – Как только приедут господин и госпожа де Сен-Меран.
   – Привезите его ко мне, когда он приедет. Хотя вы и уверяете, что я его не люблю, но, право же, я буду рад его видеть.
   – Слушаю, мой повелитель, ваше желание будет исполнено.
   – До свидания!
   – Во всяком случае в субботу непременно, да?
   – Конечно! Я же дал слово.
   Граф проводил Альбера глазами и помахал ему рукой. Затем, когда тот уселся в свой фаэтон, он обернулся и увидел Бертуччо.
   – Ну, что же? – спросил граф.
   – Она была в суде, – ответил управляющий.
   – И долго там оставалась?
   – Полтора часа.
   – А потом вернулась домой?
   – Прямым путём.
   – Так. Теперь, дорогой Бертуччо, – сказал граф, – советую вам отправиться в Нормандию и поискать то маленькое поместье, о котором я вам говорил.
   Бертуччо поклонился, и так как его собственные желания вполне совпадали с полученным приказанием, он уехал в тот же вечер.

Глава 12.
Розыски

   Вильфор сдержал слово, данное г-же Данглар, а главное самому себе, и постарался выяснить, каким образом граф Монте-Кристо мог знать о событиях, разыгравшихся в доме в Отейле.
   Он в тот же день написал некоему де Бовилю, бывшему тюремному инспектору, переведённому с повышением в чине в сыскную полицию. Тот попросил два дня сроку, чтобы достоверно узнать, у кого можно получить необходимые сведения.
   Через два дня Вильфор получил следующую записку:

   «Лицо, которое зовут графом Монте-Кристо, близко известно лорду Уилмору, богатому иностранцу, иногда бывающему в Париже и в настоящее время здесь находящемуся; оно также известно аббату Бузони, сицилианскому священнику, прославившемуся на Востоке своими добрыми делами».

   В ответ Вильфор распорядился немедленно собрать об этих иностранцах самые точные сведения. К следующему вечеру его приказание было исполнено, и вот что он узнал.
   Аббат, приехавший в Париж всего лишь на месяц, живёт позади церкви Сен-Сюльпис, в двухэтажном домике; в доме всего четыре комнаты, две внизу и две наверху, и аббат – его единственный обитатель.
   В нижнем этаже расположены столовая, со столом, стульями и буфетом орехового дерева, и гостиная, обшитая деревом и выкрашенная в белый цвет, без всяких украшений, без ковра и стенных часов. Очевидно, в личной жизни аббат ограничивается только самым необходимым.
   Правда, аббат предпочитает проводить время в гостиной второго этажа.
   Эта гостиная, или скорее библиотека, вся завалена богословскими книгами и рукописями, в которые он, по словам его камердинера, зарывается на целые месяцы.
   Камердинер осматривает посетителей через маленький глазок, проделанный в двери, и если лица их ему незнакомы или не нравятся, то он отвечает, что господина аббата в Париже нет, чем многие и удовлетворяются, зная, что аббат постоянно разъезжает и отсутствует иногда очень долго.
   Впрочем, дома ли аббат или нет, в Париже он или в Каире, он неизменно помогает бедным, и глазок в дверях служит для милостыни, которую от имени своего хозяина неустанно раздаёт камердинер.
   Смежная с библиотекой комната служит спальней. Кровать без полога, четыре кресла и диван, обитые утрехтским бархатом, составляют вместе с аналоем всю её обстановку.
   Что касается лорда Уилмора, то он живёт на улице Фонтен-Сен-Жорж. Это один из тех англичан-туристов, которые тратят на путешествия всё своё состояние. Он снимает меблированную квартиру, где проводит не более двух-трех часов в день и где лишь изредка ночует. Одна из его причуд состоит в том, что он наотрез отказывается говорить по-французски, хотя, как уверяют, пишет он по-французски прекрасно.
   На следующий день после того, как эти ценные сведения были доставлены королевскому прокурору, какой-то человек, вышедший из экипажа на углу улицы Феру, постучал в дверь, выкрашенную в зеленовато-оливковый цвет, и спросил аббата Бузони.
   – Господин аббат вышел с утра, – ответил камердинер.
   – Я мог бы не удовольствоваться таким ответом, – сказал посетитель, потому что я прихожу от такого лица, для которого все всегда бывают дома. Но будьте любезны передать аббату Бузони…
   – Я же вам сказал, что его нет дома, – повторил камердинер.
   – В таком случае, когда он вернётся, передайте ему вот эту карточку и запечатанный пакет. Можно ли будет застать господина аббата сегодня в восемь часов вечера?
   – Разумеется, сударь, если только он не сядет работать; тогда это всё равно, как если бы его не было дома.
   – Так я вернусь вечером в назначенное время, – сказал посетитель.
   И он удалился.
   Действительно, в назначенное время этот человек явился в том же экипаже, но на этот раз экипаж не остановился на углу улицы Феру, а подъехал к самой зелёной двери. Человек постучал, ему открыли, и он вошёл.
   По той почтительности, с какой встретил его камердинер, он понял, что его письмо произвело надлежащее впечатление.
   – Господин аббат у себя? – спросил он.
   – Да, он занимается в библиотеке; но он ждёт вас, сударь, – ответил камердинер.
   Незнакомец поднялся по довольно крутой лестнице, и за столом, поверхность которого была ярко освещена лампой под огромным абажуром, тогда как остальная часть комнаты тонула во мраке, он увидел аббата, в священнической одежде, с покрывающим голову капюшоном, вроде тех, что облекали черепа средневековых учёных.
   – Я имею честь говорить с господином Бузони? – спросил посетитель.
   – Да, сударь, – отвечал аббат, – а вы то лицо, которое господин де Бовиль, бывший тюремный инспектор, направил ко мне от имени префекта полиции?
   – Я самый, сударь.
   – Один из агентов парижской сыскной полиции?
   – Да, сударь, – ответил посетитель с некоторым колебанием, слегка покраснев.
   Аббат поправил большие очки, которые закрывали ему не только глаза, но и виски, и снова сел, пригласив посетителя сделать то же.
   – Я вас слушаю, сударь, – сказал аббат с очень сильным итальянским акцентом.
   – Миссия, которую я на себя взял, сударь, – сказал посетитель, отчеканивая слова, точно он выговаривал их с трудом, – миссия доверительная как для того, на кого она возложена, так и для того, к кому обращаются.
   Аббат молча поклонился.
   – Да, – продолжал незнакомец, – ваша порядочность, господин аббат, хорошо известна господину префекту полиции, и он обращается к вам как должностное лицо, чтобы узнать у вас нечто, интересующее сыскную полицию, от имени которой я к вам явился. Поэтому мы надеемся, господин аббат, что ни узы дружбы, ни личные соображения не заставят вас утаить истину от правосудия.
   – Если, конечно, то, что вы желаете узнать, ни в чём не затрагивает моей совести. Я священник, сударь, и тайна исповеди, например, должна оставаться известной лишь мне и божьему суду, а не мне и людскому правосудию.
   – О, будьте спокойны, господин аббат, – сказал посетитель, – мы во всяком случае не потревожим вашей совести.
   При этих словах аббат нажал на край абажура так, что противоположная сторона приподнялась и свет полностью падал на лицо посетителя, тогда как лицо аббата оставалось в тени.
   – Простите, сударь, – сказал представитель префекта полиции, – но этот яркий свет режет мне глаза.
   Аббат опустил зелёный колпак.
   – Теперь, сударь, я вас слушаю. Изложите ваше дело.
   – Я перехожу к нему. Вы знакомы с графом Монте-Кристо?
   – Вы имеете в виду господина Дзакконе?
   – Дзакконе!.. Разве его зовут не Монте-Кристо?
   – Монте-Кристо название местности, вернее утёса, а вовсе не фамилия.
   – Ну что ж, как вам угодно; не будем спорить о словах и раз Монте-Кристо и Дзакконе одно и то же лицо…
   – Безусловно одно и то же.
   – Поговорим о господине Дзакконе.
   – Извольте.
   – Я спросил вас, знаете ли вы его?
   – Очень даже хорошо.
   – Кто он такой?
   – Сын богатого мальтийского судовладельца.
   – Да, я это слышал; так говорят; но вы понимаете, полиция не может довольствоваться тем, что «говорят».
   – Однако, – возразил, мягко улыбаясь, аббат, – если то, что «говорят», правда, то приходится этим довольствоваться и полиции, точно так же, как и всем.
   – Но вы уверены в том, что говорите?
   – То есть как это, уверен ли я?
   – Поймите, сударь, что я отнюдь не сомневаюсь в вашей искренности; я только спрашиваю, уверены ли вы?
   – Послушайте, я знал Дзакконе-отца.
   – Вот как!
   – Да, и ещё ребёнком я не раз играл с его сыном на верфях.
   – А его графский титул?
   – Ну, знаете, это можно купить.
   – В Италии?
   – Повсюду.
   – А его богатство, такое огромное, опять-таки, как говорят…
   – Вот это верно, – ответил аббат, – богатство действительно огромное.
   – А каково оно по-вашему?
   – Да, наверно, сто пятьдесят – двести тысяч ливров в год.
   – Ну, это вполне приемлемо, – сказал посетитель, – а то говорят о трех, даже о четырех миллионах.
   – Двести тысяч ливров годового дохода, сударь, как раз и составляют капитал в четыре миллиона.
   – Но ведь говорят о трех или четырех миллионах в год!
   – Ну, этого не может быть.
   – И вы знаете его остров Монте-Кристо?
   – Разумеется; его знает всякий, кто из Палермо, Неаполя или Рима ехал во Францию морем: корабли проходят мимо него.
   – Очаровательное место, как уверяют?
   – Это утёс.
   – Зачем же граф купил утёс?
   – Именно для того, чтобы сделаться графом. В Италии, чтобы быть графом, всё ещё требуется владеть графством.
   – Вы, вероятно, что-нибудь слышали о юношеских приключениях господина Дзакконе?
   – Отца?
   – Нет, сына.
   – Как раз тут я перестаю быть уверенным, потому что именно в юношеские годы я потерял его из виду.
   – Он воевал?
   – Кажется, он был на военной службе.
   – В каких войсках?
   – Во флоте.
   – Скажите, вы не духовник его?
   – Нет, сударь: он, кажется, лютеранин.
   – Как лютеранин?
   – Я говорю «кажется»; я не утверждаю этого. Впрочем, я думал, что во Франции введена свобода вероисповеданий.
   – Разумеется, и нас сейчас интересуют вовсе не его верования, а его поступки; от имени господина префекта полиции я предлагаю вам сказать всё, что вам о них известно.
   – Его считают большим благотворителем. За выдающиеся услуги, которые он оказал восточным христианам, наш святой отец папа сделал его кавалером ордена Христа, – эта награда обычно жалуется только высочайшим особам. У него пять или шесть высоких орденов за услуги, которые он оказал различным государям и государствам.
   – И он их носит?
   – Нет, но он ими гордится; он говорит, что ему больше нравятся награды, жалуемые благодетелям человечества, чем те, которые даются истребителям людей.
   – Так этот господин – квакер?
   – Вот именно, это квакер, но, разумеется, без широкополой шляпы и коричневого сюртука.
   – А есть у него друзья?
   – Да, все, кто его знает, его друзья.
   – Однако есть же у него какой-нибудь враг?
   – Один-единственный.
   – Как его зовут?
   – Лорд Уилмор.
   – Где он находится?
   – Сейчас он в Париже.
   – И он может дать мне о нём сведения?
   – Очень ценные. Он был в Индии в одно время с Дзакконе.
   – Вы знаете, где он живёт?
   – Где-то на Шоссе-д'Антен; но я не знаю ни улицы, ни номера дома.
   – Вы недолюбливаете этого англичанина?
   – Я люблю Дзакконе, а он его терпеть не может; поэтому мы с ним в холодных отношениях.
   – Как вы думаете, господин аббат, до этого своего приезда в Париж граф Монте-Кристо когда-нибудь бывал во Франции?
   – Нет, сударь, это я могу сказать точно. Во Франции он никогда не был и полгода тому назад обратился ко мне, чтобы собрать нужные ему сведения. Я, со своей стороны, не зная, когда сам буду в Париже, направил к нему господина Кавальканти.
   – Андреа?
   – Нет, Бартоломео, отца.
   – Прекрасно, мне остаётся задать вам только один вопрос, и я требую, во имя чести, человеколюбия и религии, чтобы вы мне ответили без обиняков.
   – Я вас слушаю.
   – Известно ли вам, для чего граф Монте-Кристо купил дом в Отейле?
   – Разумеется, он мне это сам сказал.
   – Для чего же?
   – С целью устроить больницу для умалишённых, вроде той, которую основал в Палермо барон Пизапи. Вы знаете эту больницу?
   – Я слыхал о ней.
   – Это великолепное учреждение.
   И при этих словах аббат поклонился посетителю с видом человека, желающего дать понять, что он не прочь снова вернуться к прерванной работе.
   Понял ли посетитель желание аббата или он исчерпал все свои вопросы, по он встал.
   Аббат проводил его до дверей.
   – Вы щедро раздаёте милостыню, – сказал посетитель, – и хотя вы слывёте богатым человеком, я хотел бы предложить вам кое-что для ваших бедных; угодно вам принять моё приношение?
   – Благодарю вас, сударь; но единственное, чем я дорожу на свете, это то, чтобы добро, которое я делаю, исходило от меня.
   – Но всё-таки…
   – Это моё непоколебимое решение. Но поищите, сударь, и вы найдёте. Увы, на пути у каждого богатого столько нищеты!
   Аббат открыл дверь, ещё раз поклонился; посетитель ответил на поклон и вышел.
   Экипаж отвёз его прямо к Вильфору.
   Через час экипаж снова выехал со двора и на этот раз направился на улицу Фонтен-Сен-Жорж. У дома № 5 он остановился. Именно здесь жил лорд Уилмор.
   Незнакомец писал лорду Уилмору, прося о свидании, которое тот и назначил на десять часов вечера. Представитель господина префекта полиции прибыл без десяти минут десять, и ему было сказано, что лорд Уилмор, воплощённая точность и пунктуальность, ещё не вернулся, но непременно вернётся ровно в десять часов.
   Посетитель остался ждать в гостиной.
   Эта гостиная ничем не отличалась от обычных гостиных меблированных домов. На камине – две севрские вазы нового производства; часы с амуром, натягивающим лук; двустворчатое зеркало, и по сторонам его – две гравюры: на одной изображён Гомер, несущий своего поводыря, на другой – Велизарий, просящий подаяния; серые обои с серым рисунком; мебель, обитая красным сукном с чёрными разводами, – такова была гостиная лорда Уилмора.
   Она была освещена шарами из матового стекла, распространявшими тусклый свет, как будто нарочно приноровленный к утомлённому зрению представителя префекта полиции.
   После десятиминутного ожидания часы пробили десять; на пятом ударе открылась дверь, и вошёл лорд Уилмор.
   Лорд Уилмор был человек довольно высокого роста, с редкими рыжими баками, очень белой кожей и белокурыми, с проседью, волосами. Одет он был с чисто английской эксцентричностью: на нём был синий фрак с золотыми пуговицами и высоким пикейным воротничком, какие носили в 1811 году, белый казимировый жилет и белые нанковые панталоны, слишком для него короткие и только благодаря штрипкам из той же материи не поднимавшиеся до колен.
   Первые его слова были:
   – Вам известно, сударь, что я не говорю по-французски?
   – Я во всяком случае знаю, что вы не любите говорить на нашем языке, – отвечал представитель префекта полиции.
   – Но вы можете говорить по-французски, – продолжал лорд Уилмор, – так как, хоть я и не говорю, но всё понимаю.
   – А я, – возразил посетитель, переходя на другой язык, – достаточно свободно говорю по-английски, чтобы поддерживать разговор. Можете не стесняться, сударь.
   – О! – произнёс лорд Уилмор с интонацией, присущей только чистокровным британцам.
   Представитель префекта полиции подал лорду Уилмору своё рекомендательное письмо. Тот прочёл его с истинно британской флегматичностью; затем, дочитав до конца, сказал по-английски:
   – Я понимаю, отлично понимаю.
   Посетитель приступил к вопросам.
   Они почти совпадали с теми, которые были предложены аббату Бузони. По лорд Уилмор, как человек, настроенный враждебно к графу Монте-Кристо, был не так сдержан, как аббат, и поэтому ответы получились гораздо более пространные. Он рассказал о молодых годах Монте-Кристо, который, по его словам, десяти лет от роду поступил на службу к одному из маленьких индусских властителей, вечно воюющих с Англией; там-то Уилмор с ним и встретился, и они сражались друг против друга. Во время этой войны Дзакконе был взят в плен, отправлен в Англию, водворён на блокшив и бежал оттуда вплавь. После этого начались его путешествия, его дуэли, его любовные приключения. В Греции вспыхнуло восстание, и он вступил в греческие войска. Состоя там на службе, он нашёл в Фессалийских горах серебряную руду, но никому ни слова не сказал о своём открытии. После Наварипа, когда греческое правительство упрочилось, он попросил у короля Оттона привилегию на разработку залежей и получил её. Оттуда и пошло его несметное богатство; по словам лорда Уилмора, оно приносит графу от одного до двух миллионов годового дохода, но тем не менее может неожиданно иссякнуть, если иссякнет рудник.