Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Он просидел под ним до утра, не зная, где он.
   Когда рассвело, он увидел поблизости ручей; ему хотелось пить, и он подполз к воде.
   Наклонившись, чтобы напиться, он увидел, что волосы его поседели.

Глава 20.
Пятое октября

   Было около шести часов вечера; опаловый свет, пронизываемый золотыми лучами осеннего солнца, падал с неба на голубые волны моря.
   Дневной жар понемногу спадал, и уже веял тот лёгкий ветерок, что кажется дыханием самой природы, просыпающейся после знойного полуденного сна: сладостное дуновение, которое освежает берега Средиземного моря и несёт от побережья к побережью аромат деревьев, смешанный с терпким запахом моря.
   По этому огромному озеру, простирающемуся от Гибралтара до Дарданелл и от Туниса до Венеции, скользила в первой вечерней дымке лёгкая, стройная яхта. Казалось, это скользит по воде распластавший крылья лебедь.
   Она неслась стремительная и грациозная, оставляя позади себя фосфоресцирующий след.
   Последние лучи солнца угасли на горизонте; но, словно воскрешая ослепительные вымыслы античной мифологии, его нескромные отблески ещё вспыхивали на гребнях волн, выдавая тайну Амфитриты: пламенный бог укрылся на её груди, и она тщетно пыталась спрятать возлюбленного в лазурных складках своего плаща.
   Яхта быстро неслась вперёд, хотя казалось, ветер был так слаб, что не растрепал бы и локоны на девичьей головке.
   На баке стоял человек высокого роста, с бронзовым цветом лица, и смотрел неподвижным взглядом, как навстречу ему приближалась земля, тёмным конусом выступавшая из волн, подобно исполинской каталонской шляпе.
   – Это и есть Монте-Кристо? – задумчиво и печально спросил путешественник, по-видимому распоряжавшийся маленькой яхтой.
   – Да, ваша милость, – отвечал капитан, – мы у цели.
   – Мы у цели! – прошептал путешественник с какой-то непередаваемой грустью.
   Затем он тихо прибавил:
   – Да, здесь моя пристань.
   И он снова погрузился в думы: на губах его появилась улыбка печальнее слёз.
   Спустя несколько минут на берегу вспыхнул слабый, тотчас же погасший свет, и до яхты донёсся звук выстрела.
   – Ваша милость, – сказал капитан, – с берега нам подают сигнал; хотите сами на него ответить?
   – Какой сигнал? – спросил тот.
   Капитан показал рукой на остров: к вершине его поднимался одинокий белёсый дымок, расходящийся в воздухе.
   – Да, да! – сказал путешественник, как бы очнувшись от сна. – Хорошо.
   Капитан подал ему заряженный карабин; путешественник взял его, медленно поднял и выстрелил.
   Не прошло и десяти минут, как уже спустили паруса и бросили якорь в пятистах шагах от небольшой пристани. На волнах уже качалась шлюпка с четырьмя гребцами и рулевым; путешественник спустился в неё, но вместо того чтобы сесть на корме, покрытой для него голубым ковром, скрестил руки и остался стоять.
   Гребцы ждали команды, приподняв вёсла, словно птицы, которые сушат свои крылья.
   – Вперёд! – сказал путешественник.
   Четыре пары вёсел разом, без всплеска, опустились в воду; и шлюпка, уступая толчку, понеслась стрелой.
   Через минуту они уже были в маленькой бухте, расположенной в расселине скал, и шлюпка врезалась в песчаное дно.
   – Ваша милость, – сказал рулевой, – двое гребцов перенесут вас на берег.
   Путешественник ответил на это предложение жестом полного безразличия, спустил ноги за борт и соскользнул в воду, которая дошла ему до пояса.
   – Напрасно вы это, ваша милость, – пробормотал рулевой, – хозяин будет нас бранить.
   Путешественник, не отвечая, пошёл к берегу, следом за двумя матросами, выбиравшими наиболее удобный грунт.
   Шагов через тридцать они добрались до суши; путешественник отряхнулся и стал озираться, стараясь угадать, в какую сторону его поведут, потому что уже совсем стемнело.
   Едва он повернул голову, как на плечо ему легла чья-то рука, и раздался голос, от звука которого он вздрогнул.
   – Добро пожаловать, Максимилиан, – сказал этот голос, – вы точны, благодарю вас.
   – Это вы, граф! – воскликнул Моррель и стремительно, почти радостно сжал обеими руками руку Монте-Кристо.
   – Как видите, я так же точен, как вы; но вы промокли, дорогой мой; вам надо переодеться, как сказала бы Калипсо Телемаху. Идёмте, здесь для вас приготовлено жильё, где вы забудете и усталость и холод.
   Монте-Кристо заметил, что Моррель обернулся; он немного подождал.
   В самом деле Моррель удивился, что привёзшие его люди ничего с него не спросили и скрылись прежде, чем он успел им заплатить. Он услышал удары вёсел по воде: шлюпка возвращалась к яхте.
   – Вы ищете своих матросов? – спросил граф.
   – Да, они уехали, а ведь я не заплатил им.
   – Не беспокойтесь об этом, Максимилиан, – сказал, смеясь, Монте-Кристо, – у меня с моряками договор, по которому доставка на мой остров товаров и путешественников происходит бесплатно. Я абонирован, как говорят в цивилизованных странах.
   Моррель с удивлением посмотрел на графа.
   – Вы здесь совсем другой, чем в Париже, – сказал он.
   – Почему?
   – Здесь вы смеётесь.
   Чело Монте-Кристо сразу омрачилось.
   – Вы правы, Максимилиан, я забылся, – сказал он, – встреча с вами счастье для меня, и я забыл, что всякое счастье преходяще.
   – Нет, нет, граф! – воскликнул Моррель, снова сжимая руки своего друга. – Напротив, смейтесь, будьте счастливы и докажите мне вашим равнодушием, что жизнь тяжела только для тех, кто страдает. Вы милосердны, вы добры, вы великодушны, и вы притворяетесь весёлым, чтобы вселить в меня мужество.
   – Вы ошибаетесь, Моррель, – сказал Монте-Кристо, – я в самом деле чувствовал себя счастливым.
   – Так вы забыли обо мне; тем лучше.
   – Почему?
   – Вы ведь знаете, мой друг, что я, как гладиатор, приветствующий в цирке великого императора, говорю вам: «Идущий на смерть приветствует тебя».
   – Так вы не утешились? – спросил Монте-Кристо, бросая на него загадочный взгляд.
   – Неужели вы могли подумать, что это возможно? – с горечью сказал Моррель.
   – Поймите меня, Максимилиан, – сказал граф. – Вы не считаете меня пошляком, бросающим слова на ветер? Я имею право спрашивать, утешились ли вы, ибо для меля человеческое сердце не имеет тайн. Посмотрим же вместе, что скрыто в самой глубине вашего сердца. Терзает ли его по-прежнему нестерпимая боль, от которой содрогается тело, как содрогается лев, ужаленный москитом? Мучит ли по-прежнему та палящая жажда, которую может утолить только могила, то безутешное горе, которое выбрасывает человека из жизни и гонит его навстречу смерти? Быть может, в вашем сердце просто иссякло мужество, уныние погасило в нём последний луч надежды, и оно, утратив память, уже не в силах более плакать? Если так, если у вас больше нет слёз, если вам кажется, что ваше сердце умерло, если у вас нет иной опоры, кроме бога, и ваш взгляд обращён только к небу, тогда, друг мой, вы утешились, вам не на что больше сетовать.
   – Граф, – отвечал Моррель кротко и в то же время твёрдо, – выслушайте меня, как человека, который перстом указывает на землю, а глаза возводит к небу. Я пришёл к вам, чтобы умереть в объятиях друга. Конечно, есть люди, которых я люблю: я люблю свою сестру, люблю её мужа; но мне нужно, чтобы в последнюю минуту кто-то улыбнулся мне и раскрыл сильные объятия. Жюли разразилась бы слезами и упала бы в обморок; я увидел бы её страдания, а я довольно уже страдал; Эмманюель стал бы отнимать у меня пистолет и поднял бы крик на весь дом. Вы же, граф, дали мне слово, и так как вы больше, чем человек, и я считал бы вас божеством, если бы вы не были смертны, вы проводите меня тихо и ласково к вратам вечности.
   – Друг мой, – сказал граф, – у меня остаётся ещё одно сомнение: может быть, вы так малодушны, что рисуетесь своим горем?
   – Нет, граф, взгляните на меня: всё просто, и во мне нет малодушия, – сказал Моррель, протягивая графу руку, – мой пульс не бьётся ни чаще, ни медленнее, чем всегда. Я дошёл до конца пути; дальше я не пойду. Вы называете себя мудрецом – и вы говорили мне, что надо ждать и надеяться; а вы знаете, к чему это привело? Я ждал целый месяц – это значит, что я целый месяц страдал! Человек жалкое и несчастное создание: я надеялся, сам не знаю на что, на что-то неизведанное, немыслимое, безрассудное! На чудо… но какое? Один бог это знает, бог, омрачивший наш разум безумием надежды. Да, я ждал; да, я надеялся; и за те четверть часа, что мы беседуем, вы, сами того не зная, истерзали мне сердце, потому что каждое ваше слово доказывало мне, что для меня нет больше надежды. Как ласково, как нежно убаюкает меня смерть!
   Моррель произнёс последние слова с такой страстной силой, что граф вздрогнул.
   – Граф, – продолжал Моррель, видя, что Монте-Кристо не отвечает. Пятого сентября вы потребовали от меня месячной отсрочки. Я согласился… Друг мой, сегодня пятое октября. – Моррель посмотрел на часы. Сейчас девять часов; мне осталось жить ещё три часа.
   – Хорошо, – отвечал Монте-Кристо, – идём.
   Моррель машинально последовал за графом, и даже не заметил, как они вошли в пещеру.
   Он почувствовал под ногами ковёр; открылась дверь, воздух наполнился благоуханием, яркий свет ослепил глаза. Моррель остановился в нерешительности: он боялся этой расслабляющей роскоши.
   Монте-Кристо дружески подтолкнул его к столу.
   – Почему нам не провести оставшиеся три часа, как древние римляне, сказал он. – Приговорённые к смерти Нероном, своим повелителем и наследником, они возлежали за столом увенчанные цветами и вдыхали смерть вместе с благоуханием гелиотропов и роз.
   Моррель улыбнулся.
   – Как хотите, – сказал он, – смерть всегда смерть: забвение, покой, отсутствие жизни, а следовательно, и страданий.
   Он сел за стол; Монте-Кристо сел напротив него.
   Это была та самая сказочная столовая, которую мы уже однажды описали; мраморные статуи по-прежнему держали на головах корзины, полные цветов и плодов.
   Войдя, Моррель рассеянно оглядел комнату и, вероятно, ничего не увидел.
   – Я хочу задать вам вопрос, как мужчина мужчине, – сказал он, пристально глядя на графа.
   – Спрашивайте.
   – Граф, – продолжал Моррель, – вы владеете всем человеческим знанием, и мне кажется, что вы явились из другого, высшего и более мудрого мира, чем наш.
   – В ваших словах, Моррель, есть доля правды, – сказал граф с печальной улыбкой, которая его так красила, – я сошёл с планеты, имя которой – страдание.
   – Я верю каждому вашему слову, даже не пытаясь проникнуть в его скрытый смысл, граф; вы сказали мне – живи, и я продолжал жить; вы сказали мне – надейся, и я почти надеялся. Теперь я спрашиваю вас, как если бы вы уже познали смерть: граф, это очень мучительно?
   Монте-Кристо глядел на Морреля с отеческой нежностью.
   – Да, – сказал он, – конечно, это очень мучительно, если вы грубо разрушаете смертную оболочку, которая упорно не хочет умирать. Если вы искромсаете своё тело не приметными для глаза зубьями кинжала, если вы глупой пулей, всегда готовой сбиться с пути, продырявите свой мозг, столь чувствительный к малейшему прикосновению, то вы будете очень страдать и отвратительно расстанетесь с жизнью; в час предсмертных мук она вам покажется лучше, чем купленный такой ценой покой.
   – Понимаю, – сказал Моррель, – смерть, как и жизнь, таит в себе и страдания и наслаждения; надо лишь знать её тайны.
   – Вы глубоко правы, Максимилиан. Смотря по тому, приветливо или враждебно мы встречаем её, смерть для нас либо друг, который нежно убаюкивает нас, либо недруг, который грубо вырывает нашу душу из тела. Пройдут тысячелетия, и наступит день, когда человек овладеет всеми разрушительными силами природы и заставит их служить на благо человечеству, когда людям станут известны, как вы сказали, тайны смерти; тогда смерть будет столь же сладостной и отрадной, как сон в объятиях возлюбленной.
   – И если бы вы пожелали, граф, вы сумели бы так умереть?
   – Да.
   Моррель протянул ему руку.
   – Теперь я понимаю, – сказал он, – почему вы назначили мне свидание здесь, на этом одиноком острове, посреди океана, в этом подземном дворце, в этом склепе, которому позавидовал бы фараон; потому что вы меня любите, граф, правда? Любите настолько, что хотите, чтобы я умер такой смертью, о какой вы сейчас говорили: смертью без мучений, смертью, которая позволила бы мне угаснуть, произнося имя Валентины и пожимая вам руку.
   – Да, вы угадали, Моррель, – просто ответил граф, – этого я и хочу.
   – Благодарю вас: мысль, что завтра я уже не буду страдать, сладостна моему истерзанному сердцу.
   – Вы ни о чём не жалеете? – спросил Монте-Кристо.
   – Нет! – отвечал Моррель.
   – Даже и обо мне? – спросил граф с глубоким волнением.
   Моррель молчал; его ясный взгляд вдруг затуманился, потом загорелся непривычным блеском; крупная слеза покатилась по его щеке.
   – Как! – сказал граф. – Вам ещё жаль чего-то на земле и вы хотите умереть?
   – Умоляю вас, ни слова больше, граф, – сказал Моррель упавшим голосом, – довольно вам мучить меня.
   Граф подумал, что Моррель слабеет.
   И в душе его вновь ожило ужасное сомнение, которое он уже однажды поборол в замке Иф.
   «Я хочу вернуть этому человеку счастье, – сказал он себе, – я хочу бросить это счастье на чашу весов, чтобы она перетянула ту чашу, куда я нагромоздил зло. Что, если я ошибся, и этот человек не настолько несчастлив, чтобы заслужить счастье? Что станется тогда со мной? Ведь только вспоминая добро, я могу забыть о зле».
   – Послушайте, Моррель, – сказал он, – ваше горе безмерно, я знаю; но вы веруете в бога и не захотите погубить свою душу.
   Моррель печально улыбнулся.
   – Граф, – возразил он, – я не любитель красивых слов, но, клянусь вам, моя душа больше мне не принадлежит.
   – Вы знаете, Моррель, что я один на свете, – сказал Монте-Кристо. – Я привык смотреть на вас, как на сына; и чтобы спасти своего сына, я готов пожертвовать жизнью, а богатством и подавно.
   – Что вы хотите сказать?
   – Я хочу сказать, Моррель, что вы решили расстаться с жизнью, потому что вам незнакомы наслаждения, которые она сулит тому, кто очень богат.
   У меня около ста миллионов, я вам дарю их; с таким состоянием вы можете достигнуть всего, чего только пожелаете. Если вы честолюбивы, перед вами открыты все поприща. Переверните мир, измените его лицо, предавайтесь любым безумствам, совершайте преступления, но живите!
   – Вы дали мне слово, граф, – холодно отвечал Моррель и взглянул на свои часы, – уже половина двенадцатого.
   – Моррель! Подумайте! У меня на глазах, в моём доме!
   – Тогда отпустите меня, – мрачно сказал Максимилиан, – не то я подумаю, что вы меня любите не ради меня, а ради себя.
   И он поднялся.
   – Хорошо, – сказал Монте-Кристо, и лицо его просветлело, – я вижу, ваше решение непреклонно; да, вы глубоко несчастны, и, как вы сами сказали, исцелить вас могло бы только чудо; садитесь же, Моррель, и ждите.
   Моррель повиновался: тогда Монте-Кристо встал, подошёл к запертому шкафу, ключ от которого он носил при себе на золотой цепочке, и достал оттуда серебряный ларчик искусной чеканки, по углам которого были изваяны четыре стройные женские фигуры, изогнутые в горестном порыве, словно ангелы, тоскующие о небе.
   Он поставил ларчик на стол.
   Затем, открыв его, он вынул золотую коробочку, крышка которой откидывалась при нажиме на скрытую пружину.
   Коробочка была наполнена тестообразным маслянистым веществом; отблеск золота и драгоценных камней, украшавших коробочку, мешал разглядеть его цвет.
   Оно отливало лазурью, пурпуром и золотом.
   Граф зачерпнул золочёной ложечкой немного этого вещества и протянул Моррелю, устремив на него испытующий взгляд.
   Теперь стало видно, что вещество это зеленоватого цвета.
   – Вот, что вы просили у меня, – сказал он. – Вот, что я вам обещал.
   – Прежде чем умереть, – сказал Максимилиан, беря ложечку из рук Монте-Кристо, – я хочу поблагодарить вас от всего сердца.
   Граф взял другую ложку и второй раз зачерпнул из золотой коробочки.
   – Что вы делаете, друг? – спросил Моррель, хватая его за руку.
   – Да простит меня бог, Моррель, – улыбаясь, ответил граф, – но, право, жизнь надоела мне не меньше, чем вам, и раз уж мне представляется такой случай…
   – Остановитесь! – воскликнул Максимилиан. – Вы любите, вы любимы, вы не утратили надежды – не делайте этого! Это было бы преступлением! Прощайте, мой благородный, великодушный друг; я расскажу Валентине обо всём, что вы для меня сделали.
   И медленно, но без колебаний, только сжимая левой рукой руку графа, Моррель с наслаждением проглотил таинственное вещество.
   Оба замолчали. Али, безмолвный и внимательный, принёс табак, кальяны, подал кофе и удалился.
   Мало-помалу потускнели лампы в руках статуй, и Моррелю стало казаться, что аромат курений ослабевает.
   Монте-Кристо, сидя напротив, смотрел на него из полумрака, и Моррель различал только его блестящие глаза.
   Бесконечная слабость охватила Максимилиана; кальян выпал у него из рук; предметы теряли очертания и цвет; его затуманенному взору казалось, будто в стене напротив раскрываются какие-то двери и завесы.
   – Друг, – сказал он, – я чувствую, что умираю; благодарю.
   Он сделал усилие, чтобы в последний раз протянуть графу руку, но рука бессильно повисла.
   Тогда ему почудилось, что Монте-Кристо улыбается, но не той странной, пугающей улыбкой, которая порой приоткрывала ему тайны этой бездонной души, а с тем ласковым – сочувствием, с каким отцы смотрят на безрассудства своих детей.
   В то же время граф словно вырос; он казался почти великаном на фоне красной обивки стен; его чёрные волосы были откинуты назад, и он стоял, гордый и грозный, подобно ангелу, который встретит грешников в день Страшного суда.
   Моррель, ослабевший, сражённый, откинулся в кресле; сладостная истома разлилась по его жилам. Всё преобразилось в его сознании, как меняются пёстрые узоры в калейдоскопе.
   Полулёжа, обессиленный, задыхающийся, Моррель уже не чувствовал в себе ничего живого, кроме единственной грёзы: ему казалось, что он несётся на всех парусах к тому смутному бреду, которым начинается иная безвестность, именуемая смертью.
   Он снова попытался протянуть руку графу, но на этот раз рука даже не пошевельнулась; он хотел сказать последнее прости, но отяжелевший язык был недвижим, словно камень, замыкающий гробницу.
   Его утомлённые глаза невольно закрылись; но сквозь сомкнутые веки ему мерещился неясный образ, и он его узнал, несмотря на темноту.
   Это был граф; он подошёл к одной из дверей и открыл её.
   И в ту же минуту ослепительный свет, сиявший в соседней комнате, или, вернее, в сказочном замке, озарил залу, где Моррель предавался своей сладостной агонии.
   На пороге, разделявшем эти две залы, появилась женщина дивной красоты.
   Бледная, с нежной улыбкой, она казалась ангелом милосердия, заклинающим ангела мщения.
   «Небо открывается мне? – подумал Максимилиан, приподымая веки. – Этот ангел похож на того, которого я потерял».
   Монте-Кристо указал девушке на кресло, где лежал Моррель.
   Она приблизилась к нему, сложив руки, с улыбкой па устах.
   – Валентина! – крикнул Моррель из глубины души.
   Но с его губ не слетело ни звука; и, словно вложив все свои силы в этот немой крик, он глубоко вздохнул и закрыл глаза.
   Валентина бросилась к нему.
   Губы Морреля ещё раз шевельнулись.
   – Он вас зовёт, – сказал граф. – Вас зовёт из глубины своего сна тот, кому вы вверили свою судьбу и с кем смерть едва не разлучила вас. Но, к счастью, я был на страже, и я победил смерть! Валентина, отныне ничто на земле не должно вас разлучить, – ибо, чтобы соединиться с вами, он бросился в могилу. Не будь меня, вы бы умерли оба; я возвращаю вас друг другу; да зачтёт мне господь эти две жизни, которые я спас!
   Валентина схватила руку Монте-Кристо и, в порыве безмерной радости, поднесла её к губам.
   – Да, благодарите меня! – сказал граф, – неустанно повторяйте мне, что я дал вам счастье! Вы не знаете, как мне нужна эта уверенность!
   – Я благодарна вам от всей души, – сказала Валентина, – если вы не верите в мою искренность, спросите Гайде. Пусть моя возлюбленная сестра Гайде скажет вам, что с тех пор, как мы покинули Францию, только её рассказы о вас помогали мне терпеливо ждать счастливого часа, который ныне засиял для меня.
   – Так вы любите Гайде? – спросил Монте-Кристо с волнением, которое он тщетно пытался скрыть.
   – От всей души!
   – Слушайте, Валентина, – сказал граф, – я буду просить вас об одной милости.
   – Меня, боже правый! Неужели я буду так счастлива?..
   – Да. Вы назвали Гайде вашей сестрой; пусть она в самом деле станет вашей сестрой, Валентина; воздайте ей за всё, чем вы считаете себя обязанной мне: берегите её и вы и Моррель, ибо (голос графа стал едва слышен) отныне она одна на свете…
   – Одна на свете! – повторил голос позади графа. – Почему?
   Монте-Кристо обернулся.
   Перед ним стояла Гайде, бледная, похолодевшая, и смотрела на него со смертельным испугом.
   – Потому что с завтрашнего дня, дочь моя, ты будешь свободна, – отвечал граф, – и займёшь то положение, которое тебе подобает; потому что я не хочу, чтобы моя судьба омрачала твою. Дочь великого паши, я возвращаю тебе богатства и имя твоего отца.
   Гайде побледнела, подняла свои прозрачные руки, подобно деве, вручающей себя богу, и спросила голосом, глухим от слёз:
   – Так ты покидаешь меня, господин мой?
   – Ты молода, Гайде, ты прекрасна; забудь самое имя моё и будь счастлива.
   – Хорошо, – сказала Гайде, – твои приказания будут исполнены, господин мой: я забуду твоё имя и буду счастлива.
   И она отступила к двери.
   – Боже мой! – вскричала Валентина, поддерживая отяжелевшую голову Морреля, – разве вы не видите, как она бледна, не понимаете, как она страдает?
   Гайде сказала душераздирающим голосом:
   – Зачем ему понимать меня? Он господин, а я невольница, он вправе ничего не замечать.
   Граф содрогнулся при звуке этого голоса, который коснулся самых тайных струн его сердца; его глаза встретились с глазами Гайде и не выдержали их огня.
   – Боже мой! – сказал Монте-Кристо. – Неужели то, что ты позволил мне заподозрить, правда? Так ты не хотела бы расстаться со мной, Гайде?
   – Я молода, – кратко ответила она, – я люблю жизнь, которую ты сделал для меня такой сладостной, и мне было бы жаль умереть.
   – А если я тебя покину, Гайде…
   – Я умру, господин мой!
   – Так ты любишь меня?
   – Он спрашивает, люблю ли я его! Валентина, скажи ему, любишь ли ты Максимилиана!
   Граф почувствовал, что его сердцу становится тесно в груди; он протянул руки, и Гайде, вскрикнув, бросилась ему в объятия.
   – Да, я люблю тебя! Я люблю тебя, как любят отца, брата, мужа! Я люблю тебя, как жизнь. Я люблю тебя, как бога, потому что ты для меня самый прекрасный, самый лучший, самый великий из людей!
   – Пусть твоё желание исполнится, мой ангел, – сказал граф. – Богу, который воскресил меня и дал мне победу над моими врагами, не угодно, чтобы моя победа завершилась раскаянием; я хотел покарать себя, а бог хочет меня простить. Так люби же меня, Гайде! Кто знает? Быть может, твоя любовь поможет мне забыть то, что я должен забыть.
   – О чём ты говоришь, господин? – спросила девушка.
   – Я говорю, Гайде, что одно твоё слово научило меня большему, чем вся моя мудрость, накопленная за двадцать лет. У меня на свете осталась только ты, Гайде, ты одна привязываешь меня к жизни, ты одна можешь дать мне страдание, ты одна можешь дать мне счастье!
   – Слышишь, Валентина? – воскликнула Гайде. – Он говорит, что я могу дать ему страдание, когда я готова жизнь отдать за него!
   Граф глубоко задумался.
   – Неужели я провижу истину? – сказал он наконец. – О боже, пусть награда или возмездие, я принимаю свою судьбу. Идём, Гайде, идём…
   И, обняв гибкий стан девушки, он пожал Валентине руку и удалился.
   Прошло около часа; Валентина, безмолвно, едва дыша, с остановившимся взглядом, всё же сидела подле Морреля. Наконец она почувствовала, что сердце его забилось, еле уловимый вздох вылетел из полураскрытых губ, и лёгкая дрожь, предвестница возврата к жизни, пробежала по всему его телу.
   Наконец глаза его открылись, но взгляд его был неподвижен и невидящ; потом к нему вернулось зрение, ясное, отчётливое; вместе со зрением вернулось и сознание, а вместе с сознанием – скорбь.
   – Я всё ещё жив! – воскликнул он с отчаянием. – Граф обманул меня!
   И он порывисто схватил со стола нож.
   – Друг, – сказала Валентина со своей пленительной улыбкой, – очнись и взгляни на меня.
   Моррель громко вскрикнул и, лепеча бессвязные слова, не веря себе, словно ослеплённый небесным видением, упал на колени…
   На другой день, в первых лучах рассвета, Моррель и Валентина, найдя дверь пещеры открытой, вышли на воздух. Они гуляли под руку по берегу моря, и Валентина рассказывала Моррелю, как Монте-Кристо появился в её комнате, как он ей всё открыл, как он дал ей воочию убедиться в преступлении, и, наконец, как он чудом спас её от смерти, между тем как все считали её умершей.
   В утренней лазури неба ещё мерцали последние звёзды.
   Вдруг Моррель заметил в тени скал человека, который словно ждал знака, чтобы подойти; он указал на него Валентине.
   – Это Джакопо, – сказала она, – капитан яхты.
   И она сделала ему знак подойти.
   – Вы хотите нам что-то сказать? – спросил Моррель.
   – Я должен передать вам письмо от графа.
   – От графа! – повторили они в один голос.
   – Да, прочтите.
   Моррель вскрыл письмо и прочёл:

   «Дорогой Максимилиан!
   У берега вас ждёт фелука. Джакопо доставит вас в Ливорно, где господин Нуартье поджидает свою внучку, чтобы благословить её перед тем, как она пойдёт с вами к алтарю. Всё, что находится в этой пещере, мой дом на Елисейских Полях и моя вилла в Трепоре, – свадебный подарок Эдмона Дантеса сыну его хозяина, Морреля. Надеюсь, мадемуазель де Вильфор не откажется принять половину этого подарка, ибо я умоляю её отдать парижским беднякам состояние, которое она наследует после отца, сошедшего с ума, и после брата, скончавшегося, вместе с её мачехой, в сентябре этого года.
   Попросите ангела, охраняющего отныне вашу жизнь, Моррель, не забывать в своих молитвах человека, который, подобно сатане, возомнил себя равным богу и который понял со всем смирением христианина, что только в руке божьей высшее могущество и высшая мудрость. Быть может, эти молитвы смягчат раскаяние, которое я уношу в своём сердце.
   Вам, Моррель, я хочу открыть тайну искуса, которому я вас подверг: в этом мире нет ни счастья, ни несчастья, то и другое постигается лишь в сравнении. Только тот, кто был беспредельно несчастлив, способен испытать беспредельное блаженство. Надо возжаждать смерти, Максимилиан, чтобы понять, как хороша жизнь.
   Живите же и будьте счастливы, мои нежно любимые дети, и никогда не забывайте, что, пока не настанет день, когда господь отдёрнет пред человеком завесу будущего, вся человеческая мудрость будет заключена в двух словах:
   Ждать и надеяться.
   Ваш друг

Эдмон Дантес, Граф Монте-Кристо».

   Слушая это письмо, сообщавшее ей о безумии отца и о смерти брата, о чём она узнавала впервые, Валентина побледнела, горестный вздох вырвался из её груди, и молчаливые, но жгучие слёзы заструились по её лицу; счастье досталось ей дорогой ценой.
   Моррель с беспокойством посмотрел кругом.
   – Право, граф слишком далеко заходит в своей щедрости, – сказал он. – Валентина вполне удовольствуется моим скромным состоянием. Где граф? Проводите меня к нему, мой друг.
   Джакопо показал рукой на горизонт.
   – Что вы хотите сказать? – спросила Валентина. – Где граф? Где Гайде?
   – Взгляните, – сказал Джакопо.
   Они обратили взгляд туда, куда указывал моряк, и вдали, на тёмно-синей черте, отделявшей небо от моря, они увидали белый парус, не больше крыла морской чайки.
   – Уехал! – воскликнул Моррель. – Прощай, мой друг, мой отец!
   – Уехала! – прошептала Валентина. – Прощай, Гайде! Прощай, сестра!
   – Кто знает, увидимся ли мы ещё когда-нибудь! – сказал Моррель, отирая слезу.
   – Друг мой, – отвечала Валентина, – разве не сказал нам граф, что вся человеческая мудрость заключена в двух словах:
   Ждать и надеяться!