Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Со своей стороны, Люсьен приветствовал графа, как недавнего знакомого, а Данглара дружески.
   – Баронесса, – сказал Данглар, – разрешите представить вам графа Монте-Кристо, которого усиленно рекомендуют мне мои римские корреспонденты; я лично могу добавить только одно, по это сразу же сделает его кумиром всех наших прекрасных дам: он приехал в Париж с намерением пробыть здесь год и за это время истратить шесть миллионов; это сулит нам целую серию балов, обедов и ужинов; причём, надеюсь, граф не забудет и нас, так же как и мы его не забудем в случае какого-нибудь маленького торжества в нашем доме.
   Хотя это представление и отдавало грубой лестью, но гак редко случается встретить человека, приехавшего в Париж с целью истратить в один год княжеское состояние, Что г-жа Данглар окинула графа взглядом, не лишённым некоторого интереса.
   – И вы приехали, граф… – спросила она.
   – Вчера утром, баронесса.
   – И приехали, согласно вашей привычке, о которой я уже слышала, с того края света?
   – На этот раз всего-навсего из Кадикса.
   – Но вы приехали в самое плохое время года. Летом Париж отвратителен: нет ни балов, ни раутов, ни праздников. Итальянская опера уехала в Лондон, Французская опера кочует бог знает где; а Французского театра, как вам известно, вообще больше нет. Для развлечения у нас остались только плохонькие скачки на Марсовом Поле и в Сатори. Будут ли ваши лошади, граф, участвовать в скачках?
   – Я буду делать всё, что принято в Париже, – сказал Монте-Кристо, если мне посчастливится встретить кого-нибудь, кто преподаст мне необходимые знания о французских обычаях.
   – Вы любите лошадей?
   – Я провёл часть жизни на Востоке, баронесса, а восточные народы ценят только две вещи на свете: благородство лошадей и женскую красоту.
   – Вам следовало бы, любезности ради, назвать женшин первыми.
   – Вот видите, баронесса, как я был прав, когда выражал желание иметь наставника, который мог бы обучить меня французским обычаям.
   В эту минуту вошла горничная баронессы Данглар и, подойдя к своей госпоже, шепнула ей на ухо несколько слов.
   Госпожа Данглар побледнела.
   – Не может быть! – сказала она.
   – Это истинная правда, сударыня, – возразила горничная.
   Госпожа Данглар обернулась к мужу.
   – Неужели это правда?
   – Что именно? – спросил видимо взволнованный Данглар.
   – То, что мне сказала горничная…
   – А что она вам сказала?
   – Она говорит, что когда мой кучер пошёл закладывать моих лошадей, их в конюшне не оказалось; что это значит, позвольте вас спросить?
   – Сударыня, – сказал Данглар, – выслушайте меня.
   – Да, я вас слушаю, сударь, потому что мне любопытно узнать, что вы мне скажете; пусть эти господа рассудят нас, а я начну с того, что расскажу им всё по порядку. Господа, – продолжала баронесса, – у барона Данглара в конюшне стоят десять лошадей; из этих десяти лошадей две принадлежат мне, дивные лошади, лучшая пара в Париже; да вы их знаете, Дебрэ, мои серые в яблоках. И вот в тот самый день, как госпожа де Вильфор просит меня предоставить ей мой выезд, когда я уже обещала ей его на завтра для прогулки в Булонском лесу, эта пара исчезает! Господину Данглару, очевидно, представился случай нажить на них несколько тысяч франков, и он их продал. Боже, что за отвратительные люди эти торгаши!
   – Сударыня, – отвечал Данглар, – лошади были слишком резвы, ведь это были четырехлетки, и я вечно дрожал за вас.
   – Вы отлично знаете, – сказала баронесса, – что у меня уже месяц служит лучший кучер Парижа, если только вы его не продали вместе с лошадьми.
   – Мой друг, я вам найду такую же пару, даже ещё лучше, если это возможно; но лошадей смирных, спокойных, которые не будут внушать мне такого страха, как эти.
   Баронесса с глубоким презрением пожала плечами.
   Данглар сделал вид, что не заметил этого жеста, задевающего его супружескую честь, и обратился к Монте-Кристо.
   – Право, граф, я сожалею, что не познакомился с вами раньше, – сказал он, ведь вы сейчас устраиваетесь?
   – Конечно, – сказал граф.
   – Я бы вам их предложил. Представьте себе, что я продал их за бесценок; но, как я уже сказал, я рад был избавиться от них; такие лошади годятся только для молодого человека.
   – Я вам очень благодарен, – возразил граф, – я приобрёл сегодня довольно сносную пару, и недорого. Да вот, посмотрите, господин Дебрэ, вы, кажется, любитель?
   В то время как Дебрэ направлялся к окну, Данглар подошёл к жене.
   – Понимаете, – сказал он ей шёпотом, – мне предложили за эту пару сумасшедшую цену. Не знаю, кто этот решившийся разориться безумец, который послал ко мне сегодня своего управляющего, но я нажил на ней шестнадцать тысяч франков; не сердитесь, я дам вам из них четыре тысячи и две тысячи Эжени.
   Госпожа Данглар кинула на мужа уничтожающий взгляд.
   – Господи боже! – воскликнул Дебрэ.
   – Что такое? – спросила баронесса.
   – Нет, я не ошибаюсь, это ваша пара, ваши лошади запряжены в карету графа.
   – Мои серые в яблоках! – воскликнула г-жа Данглар.
   И она подбежала к окну.
   – В самом деле это они, – сказала она.
   Данглар разинул рот.
   – Не может быть! – с деланным изумлением сказал Монте-Кристо.
   – Невероятно! – пробормотал банкир.
   Баронесса шепнула два слова Дебрэ, и тот подошёл к Монте-Кристо.
   – Баронесса просит вас сказать, сколько её муж взял с вас за её выезд?
   – Право, не знаю, – сказал граф, – это мой управляющий сделал мне сюрприз, и… он, кажется, обошёлся мне тысяч в тридцать.
   Дебрэ пошёл передать этот ответ баронессе.
   Данглар был так бледен и расстроен, что граф сделал вид, что жалеет его.
   – Вот видите, – сказал он ему, – до чего женщины неблагодарны: ваша предупредительность нисколько не тронула баронессу; неблагодарны – не то слово, следовало бы сказать – безумны. Но что поделаешь! Всё, что опасно, привлекает; поверьте, любезный барон, проще всего – предоставить им поступать, как им вздумается; если они разобьют себе голову, им по крайней мере придётся пенять только на себя.
   Данглар ничего не ответил; он предчувствовал, что в недалёком будущем его ждёт жестокая сцена: брови баронессы уже сдвинулись и, подобно челу Юпитера Громовержца, предвещали грозу. Дебрэ, чувствуя, что она надвигается, сослался на дела и ушёл. Монте-Кристо, не желая повредить положению, которое он рассчитывал занять, решил не оставаться дольше, откланялся г-же Данглар и удалился, предоставив барона гневу его жены.
   «Отлично! – думал, уходя, Монте-Кристо. – Произошло именно то, чего я хотел; теперь в моей власти восстановить семейный мир и овладеть зараз сердцем мужа и сердцем жены. Какая удача! Однако, – прибавил он про себя, – я не был представлен мадемуазель Эжени Данглар, с которой мне очень хотелось бы познакомиться. Ничего, – продолжал он со своей обычной улыбкой, – мы в Париже, и время терпит… Это от нас не уйдёт!..»
   С этими мыслями граф сел в экипаж и поехал домой.
   Два часа спустя г-жа Данглар получила от графа Монте-Кристо очаровательное письмо: он писал, что, не желая начинать свою парижскую жизнь с того, чтобы огорчать красивую женщину, он умоляет баронессу принять от него обратно лошадей.
   Они были в той же упряжи, в какой она их видела днём, только в каждую из розеток, надетых им на уши, граф велел вставить по алмазу.
   Данглар тоже получил письмо. Граф просил его позволить баронессе исполнить этот каприз миллионера и простить ему восточную манеру, С которой он возвращает лошадей.
   Вечером Монте-Кристо уехал в Отейль в сопровождении Али.
   На следующий день, около трех часов дня, вызванный звонком Али вошёл в кабинет графа.
   – Али, – сказал ему граф, – ты мне часто говорил, что ловко бросаешь лассо.
   Али кивнул головой и горделиво выпрямился.
   – Отлично!.. Так что при помощи лассо ты сумел бы остановить быка?
   Али снова кивнул.
   – И тигра?
   Али кивнул.
   – И льва?
   Али сделал жест человека, кидающего лассо, и изобразил сдавленное рычание.
   – Да, я понимаю, – сказал Монте-Кристо, – ты охотился на львов.
   Али гордо кивнул головой.
   – А сумеешь ты остановить взбесившихся лошадей?
   Али улыбнулся.
   – Так слушай, – сказал Монте-Кристо. – Скоро мимо нас промчится экипаж с двумя взбесившимися лошадьми, серыми в яблоках, теми самыми, которые у меня были вчера. Пусть тебя раздавит, но ты должен остановить экипаж у моих ворот.
   Али вышел на улицу и провёл у ворот черту поперёк мостовой, потом вернулся в дом и показал черту графу, следившему за ним глазами.
   Граф тихонько похлопал его по плечу; этим он обычно выражал Али свою благодарность. После этого нубиец снова вышел из дому, уселся на угловой тумбе и закурил трубку, между тем как Монте-Кристо ушёл к себе, не заботясь больше ни о чём.
   Однако к пяти часам, когда граф поджидал экипаж, в его поведении стали заметны лёгкие признаки нетерпения; он ходил взад и вперёд по комнате, окна которой выходили на улицу, временами прислушиваясь и подходя к окну, из которого ему был виден Али, выпускавший клубы дыма с размеренностью, указывавшей, что нубиец всецело поглощён этим важным занятием.
   Вдруг послышался отдалённый стук колёс, он приближался с быстротой молнии; потом показалась коляска, кучер которой тщетно старался сдержать взмыленных лошадей, мчавшихся бешеным галопом.
   В коляске сидели молодая женщина и ребёнок лет семи; они тесно прижались друг к другу и от безмерного ужаса потеряли даже способность кричать; коляска трещала; наскочи колесо на камень или зацепись за дерево, она, несомненно, разбилась бы вдребезги. Она неслась посреди мостовой, и со всех сторон раздавались крики ужаса.
   Тогда Али откладывает в сторону свой чубук, вынимает из кармана лассо, кидает его и тройным кольцом охватывает передние ноги левой лошади; она тащит его за собой ещё несколько шагов, потом, опутанная лассо, падает, ломает дышло и мешает той лошади, что осталась на ногах, двинуться дальше. Кучер воспользовался этой задержкой и спрыгнул с козёл; но Али уже зажал своими железными пальцами ноздри второй лошади, и она, заржав от боли, судорожно дёргаясь, повалилась рядом с левой.
   На всё это потребовалось не больше времени, чем требуется пуле, чтобы попасть в цель.
   Однако этого времени оказалось достаточно, чтобы из дома, перед которым всё это произошло, успел выскочить мужчина в сопровождении нескольких слуг. Едва кучер распахнул дверцу, как он вынес из коляски даму, которая одной рукой ещё цеплялась за подушку, а другой прижимала к груди потерявшего сознание сына. Монте-Кристо понёс обоих в гостиную и положил на диван.
   – Вам больше нечего бояться, сударыня, – сказал он, – вы спасены.
   Женщина пришла в себя и вместо ответа указала ему глазами на сына; взгляд её умолял красноречивее всяких слов.
   В самом деле, ребёнок всё ещё был в обмороке.
   – Понимаю, сударыня, – сказал граф, осматривая ребёнка, – но не беспокойтесь, с ним ничего не случилось, это просто от страха.
   – Ради бога, – воскликнула мать, – может быть, вы только успокаиваете меня? Смотрите, как он бледен! Мальчик мой!! Эдуард! Откликнись! Скорее пошлите за доктором. Я всё отдам, чтобы спасти моего сына!
   Монте-Кристо сделал рукою знак, пытаясь её успокоить, затем открыл какой-то ящичек, достал инкрустированный золотом флакон из богемского хрусталя, наполненный красной, как кровь, жидкостью, и дал упасть одной капле на губы ребёнка.
   Мальчик, всё ещё бледный, тотчас же открыл глаза.
   Видя это, мать чуть не обезумела от радости.
   – Да где же я? – воскликнула она. – И кому я обязана этим счастьем после такого ужаса?
   – Вы находитесь в доме человека, который счастлив, что мог избавить вас от горя, – ответил Монте-Кристо.
   – О, проклятое любопытство! – сказала дама. – Весь Париж говорил о великолепных лошадях госпожи Данглар, и я была так безумна, что захотела покататься на них.
   – Как? – воскликнул граф с виртуозно разыгранным изумлением. – Разве это лошади баронессы?
   – Да, сударь; вы знакомы с ней?
   – С госпожой Данглар?.. Я имею честь быть с ней знакомым, и я вдвойне рад, что вы избежали опасности, которой вы подвергались из-за этих лошадей, потому что вы могли бы винить в несчастье меня; этих лошадей я вчера купил у барона, но баронесса была так огорчена, что я вчера же отослал их обратно, прося принять их от меня.
   – Так, значит, вы граф Монте-Кристо, о котором так много говорила Эрмина?
   – Да, сударыня, – ответил граф.
   – А меня зовут Элоиза де Вильфор.
   Граф поклонился с видом человека, которому называют совершенно незнакомое имя.
   – Как благодарен вам будет господин де Вильфор! – продолжала Элоиза.
   – Ведь вы спасли нам обоим жизнь; вы вернули ему жену и сына. Если бы не ваш храбрый слуга, мы бы оба погибли.
   – Сударыня, мне страшно подумать, какой опасности вы подвергались.
   – Но, я надеюсь, вы разрешите мне вознаградить достойным образом самоотверженность этого человека?
   – Нет, прошу вас, – отвечал Монте-Кристо, – не портите мне Али ни похвалами, ни наградами; я не хочу приучать его к этому. Али мой раб; спасая вам жизнь, он тем самым служит мне, а служить мне – его долг.
   – Но он рисковал жизнью! – возразила г-жа де Вильфор, подавленная повелительным тоном.
   – Эту жизнь я ему спас, – отвечал Монте-Кристо, – следовательно, она принадлежит мне.
   Госпожа де Вильфор замолчала; быть может, она задумалась о том, почему этот человек с первого же взгляда производил такое сильное впечатление на окружающих.
   Тем временем граф рассматривал ребёнка, которого мать покрывала поцелуями. Он был маленький и хрупкий, с белой кожей, какая бывает у рыжеволосых детей; а между тем его выпуклый лоб закрывали густые чёрные волосы, не поддающиеся завивке, и, обрамляя его лицо, спускались до плеч, оттеняя живость взгляда, в котором светились затаённая озороватость и капризность; у него был большой рот с тонкими губами, которые только слегка порозовели. Этому восьмилетнему ребёнку можно было по выражению его лица дать по крайней мере двенадцать лет. Едва придя в себя, он резким движением вырвался из объятий матери и побежал открыть ящичек, из которого граф достал эликсир; затем, ни у кого не спросясь, как ребёнок, привыкший исполнять все свои прихоти, он начал откупоривать флаконы.
   – Не трогай этого, дружок, – поспешно сказал граф, – некоторые из этих жидкостей опасно не только пить, но даже и нюхать.
   Госпожа де Вильфор побледнела и отвела руку сына, притянув его к себе; но, успокоившись, она всё же кинула на ящичек быстрый, но выразительный взгляд, на лету перехваченный графом.
   В эту минуту вошёл Али.
   Госпожа де Вильфор ласково взглянула на него и ещё крепче прижала к себе ребёнка.
   – Эдуард, – сказала она, – посмотри на этого достойного слугу; он очень храбрый, он рисковал своей жизнью, чтобы остановить наших взбесившихся лошадей и готовую разбиться коляску. Поблагодари его: если бы не он, нас обоих, вероятно, сейчас уже не было бы в живых.
   Мальчик надул губы и презрительно отвернулся.
   – Какой урод! – сказал он.
   Граф улыбнулся, как будто ребёнок поступил именно так, как он того ожидал; г-жа де Вильфор пожурила сына, но так мягко, что это вряд ли пришлось бы по вкусу Жан-Жаку Руссо, если бы маленького Эдуарда звали Эмилем.
   – Видишь, – сказал граф по-арабски Али, – эта дама просит сына поблагодарить тебя за то, что ты спас им жизнь, а ребёнок говорит, что ты слишком уродлив.
   Али повернул своё умное лицо и посмотрел на ребёнка, не меняя выражения; но по дрожанию его ноздрей Монте-Кристо понял, что араб обижен до глубины души.
   – Граф, – сказала г-жа де Вильфор, вставая и собираясь идти, – вы всегда живёте в этом доме?
   – Нет, сударыня, – отвечал граф, – сюда я наезжаю только по временам; я живу на Елисейских Полях, номер тридцать. Но я вижу, что вы совершенно оправились и собираетесь идти. Я уже распорядился, чтобы этих самых лошадей запрягли в мою карету, и Али, этот урод, – сказал он, улыбаясь мальчику, – отвезёт вас домой, а ваш кучер останется здесь, чтобы присмотреть за починкой коляски. Как только это будет сделано, одна из моих запряжек доставит её прямо к госпоже Данглар.
   – Но я ни за что не решусь ехать на этих лошадях, – сказала г-жа де Вильфор.
   – Вы увидите, – отвечал Монте-Кристо, – что в руках Али они станут кроткими, как овечки.
   Между тем Али подошёл к лошадям, которых с большим трудом подняли на ноги. В руках он держал маленькую губку, пропитанную ароматическим уксусом; он потёр ею ноздри и виски покрытых пеной и потом лошадей; они тотчас же стали громко фыркать и несколько секунд дрожали всем телом.
   Потом, на глазах у собравшейся перед домом густой толпы, привлечённой зрелищем разбитой коляски и слухами о случившемся, Али велел впрячь лошадей в карету графа, взял в руки вожжи и взобрался на козлы. К великому изумлению всех, кто видел, как эти лошади только что неслись вихрем, ему пришлось усиленно стегать их кнутом, чтобы заставить тронуться с места, и то от этих хвалёных серых, совершенно остолбеневших, окаменевших, помертвелых лошадей, ему удалось добиться только самой неуверенной и вялой рыси; г-же де Вильфор потребовалось около двух часов, чтобы добраться до предместья Сент-Оноре, где она жила.
   Как только она вернулась домой и первое волнение в семье утихло, она написала г-же Данглар следующее письмо:

   «Дорогая Эрмина!
   Меня и моего сына только что чудесным образом спас от смерти тот самый граф Монте-Кристо, о котором мы столько говорили вчера вечером и которого я никак не ожидала встретить сегодня. Вчера вы говорили мне о нём с восхищением, над которым я смеялась со всем доступным мне остроумием, но сегодня я нахожу, что ваше восхищение ещё слишком мало для оценки человека, внушившего его вам. В Ранелаге ваши лошади понесли, и мы, несомненно, разбились бы насмерть о первое встречное дерево или первую тумбу в деревне, если бы вдруг какой-то араб, негр, нубиец – словом, какой-то чернокожий, слуга графа, кажется, по его приказу, не остановил мчавшихся лошадей, рискуя собственной жизнью; и поистине чудо, что он уцелел. Тут подоспел граф, отнёс нас к себе и вернул моего Эдуарда к жизни. Домой нас доставили в собственной карете графа; вашу коляску вернут вам завтра. Ваши лошади очень ослабели после этого несчастного случая, они точно одурели; можно подумать, будто они не могут себе простить, что дали человеку усмирить их. Граф поручил мне передать вам, что если они проведут спокойно два дня в конюшне, питаясь только ячменём, то они снова будут в таком же цветущем, то есть устрашающем состоянии, как вчера.
   До свидания! Я не благодарю вас за прогулку; но всё-таки с моей стороны было бы неблагодарностью сердиться на вас за капризы вашей пары, потому что такому капризу я обязана знакомством с графом Монте-Кристо, а этот знатный иностранец представляется мне, даже если забыть о его миллионах, столь любопытной загадкой, что я постараюсь разгадать её, даже если бы мне для этого пришлось снова прокатиться по Булонскому лесу на ваших лошадях.
   Эдуард перенёс всё случившееся с поразительным мужеством. Он, правда, потерял сознание, но до этого ни разу не вскрикнул, а после не пролил ни слезинки. Вы мне снова скажете, что меня ослепляет материнская любовь, но в этом хрупком и нежном теле живёт железный дух.
   Валентина шлёт сердечный привет вашей милой Эжени, а я от всего сердца целую вас.

Элоиза де Вильфор.

   Р.S. Дайте мне возможность каким-нибудь образом встретиться у вас с этим графом Монте-Кристо, я непременно хочу его снова увидеть. Между прочим, мне удалось убедить г-на де Вильфор отдать ему визит; я надеюсь, что он сделает это».

   Вечером отейльское происшествие было у всех на устах; Альбер рассказывал о нём своей матери, Шато-Рено – в Жокей-клубе, Дебрэ – в салоне министра; даже Бошан оказал графу внимание, посвятив ему в своей газете двадцать строчек в отделе происшествий, что сделало благородного чужестранца героем в глазах всех женщин высшего света. Очень многие оставляли свои карточки у г-жи де Вильфор, чтобы иметь возможность при случае повторить свой визит и услышать из её уст подлинный рассказ об этом необычайном событии.
   Что касается г-на де Вильфор, то, как писала Элоиза, он надел чёрный фрак, белые перчатки, нарядил лакеев в самые лучшие ливреи и, сев в свой парадный экипаж, в тот же вечер отправился в дом № 30 на Елисейских Полях.

Глава 10.
Философия

   Если бы граф Монте-Кристо дольше вращался в парижском свете, он по достоинству оценил бы поступок г-на де Вильфор. Хорошо принятый при дворе – безразлично, был ли на троне король из старшей линии или из младшей, был ли первый министр доктринёром, либералом или консерватором, почитаемый всеми за человека искусного, как то обычно бывает с людьми, никогда не терпевшими политических неудач, ненавидимый многими, но горячо защищаемый некоторыми, хоть и не любимый никем, – Вильфор занимал высокое положение в судебном ведомстве и держался на этой высоте, как какой-нибудь Арлэ или Моле.^[40] Его салон, хоть и оживлённый присутствием молодой жены и восемнадцатилетней дочери от первого брака, был одним из тех строгих парижских салонов, где царят культ традиций и религия этикета. Холодная учтивость, абсолютная верность принципам правительства, глубокое презрение к теориям и теоретикам, глубокая ненависть ко всяким философствованиям – вот что составляло видимую сущность частной и общественной жизни г-на де Вильфор. Вильфор был не только судебным деятелем, но почти дипломатом. Его отношения к прежнему двору, о которых он всегда упоминал почтительно и с достоинством, заставляли и нынешний относиться к нему с уважением, и он столько знал, что с ним не только всегда считались, но даже иногда прибегали к его советам. Может быть, всё было бы иначе, если бы нашлась возможность избавиться от Вильфора; но он, подобно непокорным своему сюзерену феодальным властителям, заперся в неприступной крепости. Этой крепостью было его положение королевского прокурора, преимуществами которого он отлично умел пользоваться и с которым он расстался бы лишь для депутатского кресла, что позволило бы ему сменить нейтралитет на оппозицию.
   Обычно Вильфор мало кому делал или отдавал визиты. Это делала за него его жена; в свете уже привыкли к этому и приписывали многочисленным и важным занятиям судьи то, что в действительности делалось из расчётливою высокомерия, из подчёркнутого аристократизма, применительно к аксиоме: «Показывай, что уважаешь себя, – и тебя будут уважать»; эта аксиома куда более полезна в нашем мире, чем греческое: «Познай самого себя», ныне заменённое гораздо менее трудным и более выгодным искусством познавать других. Для своих друзей Вильфор был могущественным покровителем; для недругов – тайным, но непримиримым противником; для равнодушных – скорее изваянием, изображающим закон, чем живым человеком; высокомерный вид, бесстрастное лицо, бесцветный, тусклый или дерзко пронизывающий и испытующий взор – таков был этот человек, чей пьедестал сначала соорудили, а затем укрепили четыре удачно нагромождённых друг на друга революции.
   Вильфор пользовался репутацией наименее любопытного и наименее банального человека во Франции; он ежегодно давал бал, где появлялся только на четверть часа, то есть на сорок пять минут меньше, чем король на придворных балах; его никогда не видели ни в театрах, ни в концертах – словом, ни в одном общественном месте; изредка он играл партию в вист, и в этом случае ему старались подобрать достойных партнёров: какого-нибудь посланника, архиепископа, князя, какого-нибудь президента или, наконец, вдовствующую герцогиню.
   Вот каков был человек, экипаж которого остановился у дверей графа Монте-Кристо.
   Камердинер доложил о г-не де Вильфор в ту минуту, когда граф, наклонившись над большим столом, изучал на карте путь из Санкт-Петербурга в Китай.
   Королевский прокурор вошёл в комнату тем же степенным, размеренным шагом, каким входил в залу суда; это был тот же человек, или, вернее, продолжение того самого человека, которого мы некогда знали в Марселе как помощника прокурора. Природа, всегда последовательная, ничего не изменила и для него в своём течении. Из тонкого он стал тощим, из бледного – жёлтым; его глубоко сидящие глаза ввалились, так что его очки в золотой оправе, сливаясь с глазными впадинами, казались частью его лица; за исключением белого галстука, весь его костюм был чёрный, и этот траурный цвет нарушала лишь едва заметная красная ленточка в петлице, напоминавшая нанесённый кистью кровяной мазок.
   Как не владел собою Монте-Кристо, всё же, отвечая на поклон, он с явным любопытством взглянул на прокурора. Вильфор, со своей стороны, недоверчивый по привычке и не имевший обыкновения слепо восхищаться чудесами светской жизни, был более склонён смотреть на благородного чужестранца, – так уже прозвали Монте-Кристо, – как на авантюриста, избравшего новую арену деятельности, или как на сбежавшего преступника, чем как на князя папского престола или султана из «Тысячи и одной ночи».