Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Сейчас посмотрим, – сказал д'Авриньи, – всё это очень странно.
   Нотариус уже спускался вниз; Валентине пришли сказать, что маркиза одна.
   – Поднимитесь к ней, – сказала она доктору.
   – А вы?
   – Нет, я боюсь. Она запретила мне посылать за вами. И потом, вы сами сказали, я взволнована, возбуждена, я плохо себя чувствую. Я пройдусь по саду, чтобы немного прийти в себя.
   Доктор пожал Валентине руку и пошёл к маркизе; а молодая девушка спустилась в сад.
   Нам незачем говорить, какая часть сада была излюбленным местом её прогулок. Пройдясь несколько раз по цветнику, окружавшему дом, сорвав розу, чтобы сунуть её за пояс или воткнуть в волосы, она углублялась в тенистую аллею, ведущую к скамье, а от скамьи шла к воротам.
   И на этот раз Валентина, как всегда, прошлась несколько раз среди своих цветов, но не сорвала ни одного: траур, лежавший у неё на сердце, хотя ещё и не отразившийся на её внешности, отвергал даже это скромное украшение; затем она направилась к своей аллее. Чем дальше она шла, тем яснее ей чудилось, что кто-то зовёт её по имени. Удивлённая, она остановилась.
   Тогда она ясно расслышала зов и узнала голос Максимилиана.

Глава 16.
Обещание

   Это был действительно Моррель, который со вчерашнего дня был сам не свой. Инстинктом, который присущ влюблённым и матерям, он угадал, что из-за приезда г-жи де Сен-Меран и смерти маркиза в доме Вильфоров должно произойти нечто важное, что коснётся его любви к Валентине.
   Как мы сейчас увидим, предчувствия не обманули его, и теперь уже не простое беспокойство привело его, такого растерянного и дрожащего, к воротам у каштанов. Но Валентина не знала, что Моррель её ждёт, это не был обычный час его прихода; только чистая случайность или, если угодно, счастливое наитие привело её в сад.
   Увидев её на дорожке, Моррель окликнул её; она подбежала к воротам.
   – Вы здесь, в этот час! – сказала она.
   – Да, мой бедный друг, – отвечал Моррель. – Я пришёл узнать и сообщить печальные вести.
   – Видно, все несчастья обрушились на наш дом! – сказала Валентина. – Говорите, Максимилиан. Но, право, несчастий и так достаточно.
   – Выслушайте меня, дорогая, – сказал Моррель, стараясь побороть волнение, чтобы говорить яснее. – Всё, что я скажу, чрезвычайно важно. Когда предполагается ваша свадьба?
   – Слушайте, Максимилиан, – сказала в свою очередь Валентина, – я ничего не хочу скрывать от вас. Сегодня утром говорили о моём замужестве. Бабушка, у которой я думала найти поддержку, не только согласна на этот брак, – она так жаждет его, что ждут только приезда д'Эпине, и на следующий день брачный договор будет подписан.
   Тяжкий вздох вырвался из груди Морреля, и он остановил на Валентине долгий и грустный взгляд.
   – Да, – сказал он тихо, – ужасно слышать, как любимая девушка спокойно говорит: «Время вашей казни назначено: она состоится через несколько часов; но что ж делать, так надо, и противиться этому я не буду». Так вот, если, для того чтобы подписать договор, ждут только д'Эпине, если на следующий день после его приезда вы будете ему принадлежать, то, значит, вы будете обручены с ним завтра, потому что он приехал сегодня утром.
   Валентина вскрикнула.
   – Час назад я был у графа Монте-Кристо, – сказал Моррель. – Мы с ним беседовали: он – о горе, постигшем вашу семью, а я – о вашем горе, как вдруг во двор въезжает экипаж. Слушайте. До этой минуты я никогда не верил в предчувствия, но теперь приходится поверить. Когда я услышал стук этого экипажа, я задрожал. Вскоре я услышал на лестнице шаги. Гулкие шаги командора привели Дон Жуана не в больший ужас, чем эти – меня. Наконец, отворяется дверь: первым входит Альбер де Морсер. Я уже чуть не усомнился в своём предчувствии, чуть не подумал, что ошибся, как вдруг за Альбером входит ещё один человек, и граф восклицает: «А, вот и барон Франц д'Эпине!..» Я собрал все свои силы и всё мужество, чтобы сдержаться. Может быть, я побледнел, может быть, задрожал; но во всяком случае я продолжал улыбаться. Через пять минут я ушёл. Я не слышал ни слова из всего, что говорилось за эти пять минут. Я был уничтожен.
   – Бедный Максимилиан! – прошептала Валентина.
   – И вот я здесь, Валентина. Теперь ответьте мне, – моя жизнь и смерть зависят от вашего ответа. Что вы думаете делать?
   Валентина опустила голову; она была совершенно подавлена.
   – Послушайте, – сказал Моррель, – ведь вы не в первый раз задумываетесь над тем, в какое положение мы попали; положение серьёзное, тягостное, отчаянное. Думаю, что теперь не время предаваться бесплодной скорби; это годится для тех, кто согласен спокойно страдать и упиваться своими слезами. Есть такие люди, и, вероятно, господь зачтёт им на небесах их смирение на земле. Но кто чувствует в себе волю к борьбе, тот не теряет драгоценного времени и сразу отвечает судьбе ударом на удар. Хотите вы бороться против злой судьбы, Валентина? Отвечайте, я об этом и пришёл спросить.
   Валентина вздрогнула и с испугом посмотрела на Морреля. Мысль поступить наперекор отцу, бабушке – словом, всей семье – ей и в голову не приходила.
   – Что вы хотите сказать, Максимилиан? – спросила она. – Что вы называете борьбой? Назовите это лучше кощунством! Чтобы я нарушила приказание отца, волю умирающей бабушки? Но это невозможно!
   Моррель вздрогнул.
   – У вас слишком благородное сердце, чтобы не понять меня, и вы так хорошо понимаете, милый Максимилиан, что вы молчите. Мне бороться! Боже меня упаси! Нет, нет. Мне нужны все мои силы, чтобы бороться с собой и упиваться слезами, как вы говорите. Но огорчить отца, омрачить последние минуты бабушки – никогда!
   – Вы совершенно правы, – бесстрастно сказал Моррель.
   – Как вы это говорите, боже мой! – воскликнула оскорблённая Валентина.
   – Говорю, как человек, который восхищается вами, мадемуазель, – возразил Максимилиан.
   – Мадемуазель! – воскликнула Валентина. – Мадемуазель! Какой же вы эгоист! Вы видите, что я в отчаянии, и делаете вид, что не понимаете меня.
   – Вы ошибаетесь, напротив, я вас прекрасно понимаю. Вы не хотите противоречить господину де Вильфор, не хотите ослушаться маркизы, и завтра вы подпишете брачный договор, который свяжет вас с вашим мужем.
   – Но разве я могу поступить иначе?
   – Не стоит спрашивать об этом у меня, мадемуазель. Я плохой судья в этом деле, и мой эгоизм может меня ослепить, – отвечал Моррель; его глухой голос и сжатые кулаки говорили о всё растущем раздражении.
   – А что вы предложили бы мне, Моррель, если бы я могла принять ваше предложение? Отвечайте же. Суть не же в том, чтобы сказать: «Вы делаете плохо». Надо дать совет – что же именно делать.
   – Вы говорите серьёзно, Валентина? Вы хотите, чтобы я дал вам совет?
   – Конечно хочу, Максимилиан, и, если он будет хорош, я приму его. Вы же знаете, как вы мне дороги.
   – Валентина, – сказал Моррель, отодвигая отставшую доску, – дайте мне руку в доказательство, что вы не сердитесь на мою вспышку. У меня голова кругом идёт и уже целый час меня одолевают самые сумасбродные мысли. И если вы отвергнете мой совет…
   – Но что же это за совет?
   – Вот, слушайте, Валентина.
   Валентина подняла глаза к небу и вздохнула.
   – Я человек свободный, – продолжал Максимилиан, – я достаточно богат для нас двоих. Я клянусь, что, пока вы не станете моей женой, мои губы не прикоснутся к вашему челу.
   – Мне страшно, – сказала Валентина.
   – Бежим со мной, – продолжал Моррель, – я отвезу вас к моей сестре, она достойна быть вашей сестрой. Мы уедем в Алжир, в Англию или в Америку, или, если хотите, скроемся где-нибудь в провинции и будем жить там, пока наши друзья не сломят сопротивление вашей семьи.
   Валентина покачала головой.
   – Я так и думала, Максимилиан, – сказала она. – Это совет безумца, и я буду ещё безумнее вас, если не остановлю вас сейчас же одним словом: невозможно.
   – И вы примете свою долю, покоритесь судьбе и даже не попытаетесь бороться с ней? – сказал Моррель, снова помрачнев.
   – Да, хотя бы это убило меня!
   – Ну, что же, Валентина, – сказал Максимилиан, – повторяю, вы совершенно правы. В самом деле, я безумец, и вы доказали мне, что страсть ослепляет самые уравновешенные умы. Спасибо вам за то, что вы рассуждаете бесстрастно. Что ж, пусть, решено, завтра вы безвозвратно станете невестой Франца д'Эпине. И это не в силу формальности, которая придумана для комедийных развязок на сцене и называется подписанием брачного договора, нет – но по вашей собственной воле.
   – Вы опять меня мучите, Максимилиан, – сказала Валентина, – вы поворачиваете нож в моей ране! Что бы вы сделали, скажите, если бы ваша сестра послушалась такого совета, какой вы даёте мне?
   – Мадемуазель, – возразил с горькой улыбкой Моррель, – я эгоист, вы это сами сказали. В качестве эгоиста, я думаю не о том, что сделали бы на моём месте другие, а о том, что собираюсь сделать сам. Я думаю о том, что знаю вас уже год; с того дня, как я узнал вас, все мои надежды на счастье были построены на вашей любви; настал день, когда вы сказали мне, что любите меня; с этого дня, мечтая о будущем, я верил, что вы будете моей; в этом была для меня вся жизнь. Теперь я уже ни о чём не думаю; я только говорю себе, что счастье отвернулось от меня. Я надеялся достигнуть блаженства и потерял его. Ведь каждый день случается, что игрок проигрывает не только то, что имеет, но даже то, чего не имел.
   Моррель сказал всё это совершенно спокойно; Валентина испытующе посмотрела на него своими большими глазами, стараясь, чтобы глаза Морреля не проникли в глубину её уже смятенного сердца.
   – Но всё же, что вы намерены делать? – спросила Валентина.
   – Я буду иметь честь проститься с вами, мадемуазель. Бог слышит мои слова и читает в глубине моего сердца, он свидетель, что я желаю вам такой спокойной, счастливой и полной жизни, чтобы в ней не могло быть места воспоминанию обо мне.
   – О боже! – прошептала Валентина.
   – Прощайте, Валентина, прощайте! – сказал с глубоким поклоном Моррель.
   – Куда вы? – воскликнула она, протягивая руки сквозь решётку и хватая Максимилиана за рукав; она понимала по собственному волнению, что наружное спокойствие её возлюбленного не может быть истинным. – Куда вы идёте?
   – Я позабочусь о том, чтобы не вносить новых неприятностей в вашу семью, и подам пример того, как должен вести себя честный и преданный человек, оказавшись в таком положении.
   – Скажите мне, что вы хотите сделать?
   Моррель грустно улыбнулся.
   – Да говорите же, говорите, умоляю! – настаивала молодая девушка.
   – Вы передумали, Валентина?
   – Я не могу передумать, несчастный, вы же знаете! – воскликнула она.
   – Тогда прощайте!
   Валентина стала трясти решётку с такой силой, какой от неё нельзя было ожидать; а так как Моррель продолжал удаляться, она протянула к нему руки и, ломая их, воскликнула:
   – Что вы хотите сделать? Я хочу знать! Куда вы идёте?
   – О, будьте спокойны, – сказал Максимилиан, приостанавливаясь, – я не намерен возлагать на другого человека ответственность за свою злую судьбу. Другой стал бы грозить вам, что пойдёт к д'Эпине, вызовет его на дуэль, будет с ним драться… Это безумие. При чём тут д'Эпине? Сегодня утром он видел меня впервые, он уже забыл, что видел меня. Он даже не знал о моём существовании, когда между вашими семьями было решено, что вы будете принадлежать друг другу. Поэтому мне нет до него никакого дела, и, клянусь вам, я не с ним намерен рассчитаться.
   – Но с кем же? Со мной?
   – С вами, Валентина? Боже упаси! Женщина священна; женщина, которую любишь, – священна вдвойне.
   – Значит, с самим собой, безумный?
   – Я ведь сам во всём виноват, – сказал Моррель.
   – Максимилиан, – позвала Валентина, – идите сюда, я требую!
   Максимилиан, улыбаясь своей мягкой улыбкой, подошёл ближе; не будь он так бледен, можно было бы подумать, что с ним ничего не произошло.
   – Слушайте, что я вам скажу, милая, дорогая Валентина, – сказал он своим мелодичным и задушевным голосом, – такие люди, как мы с вами, у которых никогда не было ни одной мысли, заставляющей краснеть перед людьми, перед родными и перед богом, такие люди могут читать друг у друга в сердце, как в открытой книге. Я не персонаж романа, не меланхолический герой, я не изображаю из себя ни Манфреда, ни Антони. Но, без лишних слов, без уверений, без клятв, я отдал свою жизнь вам. Вы уходите от меня, и вы правы, я вам уже это сказал и теперь повторяю; но, как бы то ни было, вы уходите от меня и жизнь моя кончилась. Раз вы от меня уходите, Валентина, я остаюсь один на свете. Моя сестра счастлива в своём замужестве; её муж мне только зять – то есть человек, который связан со мной только общественными условностями; стало быть, никому на свете больше не нужна моя, теперь бесполезная жизнь. Вот что я сделаю. До той секунды, пока вы не повенчаетесь, я буду ждать: я не хочу упустить даже тени тех непредвиденных обстоятельств, которыми иногда играет случай. Ведь в самом деле, за это время Франц д'Эпине может умереть, или в минуту, когда вы будете подходить к алтарю, в алтарь может ударить молния. Осуждённому на смерть всё кажется возможным, даже чудо, когда речь идёт о его спасении. Так вот, я буду ждать до последней минуты. А когда моё несчастье совершится, непоправимое, безнадёжное, я напишу конфиденциальное письмо зятю… и другое – префекту полиции, поставлю их в известность о своём намерении, и где-нибудь в лесу, на краю рва, на берегу какой-нибудь реки я застрелюсь. Это так же верно, как то, что я сын самого честного человека, когда-либо жившего во Франции.
   Конвульсивная дрожь потрясла всё тело Валентины; она отпустила решётку, за которую держалась, её руки безжизненно повисли, и две крупные слёзы скатились по её щекам.
   Моррель стоял перед ней, мрачный и решительный.
   – Сжальтесь, сжальтесь, – сказала она, – вы не покончите с собой, ведь нет?
   – Клянусь честью, покончу, – сказал Максимилиан, – но не всё ли вам равно? Вы исполните свой долг, и ваша совесть будет чиста.
   Валентина упала на колени, прижав руки к груди; сердце её разрывалось.
   – Максимилиан, – сказала она, – мой друг, мой брат на земле, мой истинный супруг в небесах, умоляю тебя, сделай, как я: живи страдая. Может быть, настанет день, когда мы соединимся.
   – Прощайте, Валентина! – повторил Моррель.
   – Боже мой, – сказала Валентина с неизъяснимым выражением, подняв руки к небу, – ты видишь, я сделала всё, что могла, чтобы остаться покорной дочерью, я просила, умоляла, заклинала, – он не послушался ни моих просьб, ни мольбы, ни слёз. Ну, так вот, – продолжала она твёрдым голосом, вытирая слёзы, – я не хочу умереть от раскаяния, я предпочитаю умереть от стыда. Вы будете жить, Максимилиан, и я буду принадлежать вам и никому другому. Когда? В какую минуту? Сейчас? Говорите, приказывайте, я готова.
   Моррель, который уже снова отошёл на несколько шагов, вернулся и, бледный от радости, с просветлённым взором, протянул сквозь решётку руки к Валентине.
   – Валентина, – сказал он, – дорогой мой друг, так не надо говорить со мной, а если так, то лучше дать мне умереть. Если вы любите меня так же, как я люблю вас, зачем я должен увести вас насильно? Или вы только из жалости хотите заставить меня жить? В таком случае я предпочитаю умереть.
   – В самом деле, – прошептала Валентина, – кто один на свете любит меня? Он. Кто утешал меня во всех моих страданиях? Он. На ком покоятся все мои надежды, на ком останавливается мой растерянный взгляд, на ком отдыхает моё истерзанное сердце? На нём, на нём одном. Так вот, ты тоже прав, Максимилиан; я уйду за тобой, я оставлю родной дом, всё оставлю… Всё! Какая же я неблагодарная, – воскликнула Валентина, рыдая, – я совсем забыла о дедушке!
   – Нет, – сказал Максимилиан, – ты не покинешь его. Ты говорила, что господин Нуартье как будто относится ко мне с симпатией; так вот, раньше чем бежать, ты скажешь ему всё. Его согласие будет тебе защитой перед богом. А как только мы поженимся, он переедет к нам; у него будет двое внуков. Ты мне рассказывала, как он с тобой объясняется и как ты ему отвечаешь; увидишь, я быстро научусь этому трогательному языку знаков. Клянусь тебе, Валентина, вместо отчаяния, которое нас ожидает, я обещаю тебе счастье!
   – Ты видишь, Максимилиан, какую власть ты имеешь надо мной! Я готова поверить в то, что ты мне говоришь, но ведь всё это безрассудно. Отец проклянёт меня: я знаю его, знаю его непреклонное сердце, никогда он не простит меня. Вот что, Максимилиан: если хитростью, просьбами, благодаря случаю, не знаю как, – словом, если каким-нибудь образом мне удастся отсрочить свадьбу, вы подождёте, да?
   – Да, клянусь вам, а вы поклянитесь, что этот ужасный брак не состоится никогда и что, даже если вас силой потащат к мэру, к священнику, вы всё-таки скажете – нет.
   – Клянусь тебе в этом, Максимилиан, самым святым для меня на свете именем – именем моей матери!
   – Тогда подождём, – сказал Моррель.
   – Да, подождём, – откликнулась Валентина, у которой от этого слова отлегло на сердце, – мало ли, что может спасти нас.
   – Я полагаюсь на вас, Валентина, – сказал Моррель. – Всё, что вы сделаете, будет хорошо; но если к вашим мольбам останутся глухи, если ваш отец, если госпожа де Сен-Меран потребуют, чтобы д'Эпине явился завтра для подписания этого договора…
   – Тогда, Моррель… я дала вам слово.
   – Вместо того чтобы подписать…
   – Я выйду к вам, и мы бежим; но до тех пор не будем искушать бога, не будем видеться; ведь это чудо, это промысел божий, что нас ещё не застали; если бы узнали, как мы с вами встречаемся, у нас не было бы никакой надежды.
   – Вы правы, Валентина; но как я узнаю…
   – Через нотариуса Дешана.
   – Я с ним знаком.
   – И от меня. Я напишу вам, верьте мне. Боже мой, Максимилиан, этот брак мне так же ненавистен, как и вам!
   – Спасибо, благодарю вас, Валентина, обожаемая моя! Значит, всё решено; как только вы укажете мне час, я примчусь сюда, вы переберётесь через ограду, – это будет не трудно; я приму вас на руки; у калитки огорода вас будет ждать карета, я отвезу вас к моей сестре. Там мы скроемся от всех, или ни от кого не будем прятаться, – как вы пожелаете, – и там мы найдём поддержку в сознании своей правоты и воли к счастью и не дадим себя зарезать, как ягнёнка, который защищается лишь вздохами.
   – Пусть будет так! – сказала Валентина. – И я тоже скажу вам, Максимилиан: всё, что вы сделаете, будет хорошо.
   – Милая!
   – Ну что, довольны вы своей женой? – грустно сказала девушка.
   – Валентина, дорогая, мало сказать: да.
   – Всё-таки скажите.
   Валентина приблизила губы к решётке, и слова её, вместе с её нежным дыханием, неслись к устам Морреля, который по другую сторону приник губами к холодной, неумолимой перегородке.
   – До свидания, – сказала Валентина, с трудом отрываясь от этого счастья, – до свидания!
   – Я получу от вас письмо?
   – Да.
   – Благодарю, моя дорогая жена, до свидания!
   Раздался звук невинного, посланного на воздух, поцелуя, и Валентина убежала по липовой аллее.
   Моррель слушал, как замирал шелест её платья, задевающего за кусты, как затихал хруст песка под её шагами; потом с непередаваемой улыбкой поднял глаза к небу, благодаря его за то, что оно послало ему такую любовь, и в свою очередь удалился.
   Он вернулся домой и ждал весь вечер и весь следующий день, но ничего не получил. Только на третий день, часов в десять утра, когда он собирался идти к нотариусу Дешану, он, наконец, получил по почте записку и сразу понял, что это от Валентины, хотя он никогда не видал её почерка.
   В записке было сказано:

   «Слёзы, просьбы, мольбы ни к чему не привели. Вчера я пробыла два часа в церкви святого Филиппа Рульского и два часа всей душой молилась богу. Но бог так же неумолим, как и люди, и подписание договора назначено на сегодня в девять часов вечера.
   Я верна своему слову, как верна своему сердцу, Моррель. Это слово дано вам, и это сердце – ваше!
   Итак, до вечера, без четверти девять, у решётки.
   Ваша жена,

Валентина де Вильфор.

   Р.S. Моей бедной бабушке всё хуже и хуже: вчера её возбуждение перешло в бред; а сегодня её бред граничит с безумием.
   Правда, вы будете очень любить меня, чтобы я могла забыть о том, что я покинула её в таком состоянии?
   Кажется, от дедушки Нуартье скрывают, что договор будет подписан сегодня вечером».

   Моррель не ограничился сведениями, полученными от Валентины; он отправился к нотариусу, и тот подтвердил ему, что подписание договора назначено на девять часов вечера.
   Затем он заехал к Монте-Кристо; там он узнал больше всего подробностей: Франц приезжал к графу объявить о торжественном событии; г-жа де Вильфор, со своей стороны, писала ему, прося извинить, что она его не приглашает; но смерть маркиза де Сен-Меран и болезнь его вдовы окутывают это торжество облаком печали, и она не решается омрачить ею графа, которому желает всякого благополучия.
   Накануне Франц был представлен г-же де Сен-Меран, которая ради этого события встала с постели, но вслед за тем снова легла.
   Легко понять, что Моррель был очень взволнован, и такой проницательный взор, как взор графа, не мог этого не заметить, поэтому Монте-Кристо был с ним ещё ласковее, чем всегда, – настолько ласков, что Максимилиан минутами был уже готов во всём ему признаться. Но он вспомнил об обещании, которое дал Валентине, и тайна оставалась в глубине его сердца.
   За этот день Максимилиан двадцать раз перечитал письмо Валентины. В первый раз она писала ему, и по какому поводу! И всякий раз, перечитывая это письмо, он снова и снова клялся себе, что сделает Валентину счастливой. В самом деле, какую власть должна иметь над человеком молодая девушка, решающаяся на такой отважный поступок. Как самоотверженно должен служить ей тот, для кого она всем пожертвовала! Как пламенно должен её возлюбленный поклоняться ей. Она для него и королева и жена, и ему, кажется, мало одной души, чтобы любить её и благодарить.
   Моррель с невыразимым волнением думал о той минуте, когда Валентина придёт и скажет ему: «Я пришла, Максимилиан, я ваша»
   Он всё приготовил для побега в огороде, среди люцерны, были спрятаны две приставные лестницы; кабриолет, которым Максимилиан должен был править сам, стоял наготове; он не взял с собой слугу, не зажигал фонарей, но он собирался их зажечь на первом же повороте, чтобы из-за чрезмерной осторожности не попасть в руки полиции.
   Временами Морреля охватывала дрожь; он думал о минуте, когда будет помогать Валентине перебираться через ограду и почувствует в своих объятиях беспомощную и трепещущую, ту, кому он доныне разве только пожимал руку или целовал кончики пальцев.
   Но когда миновал полдень, когда Моррель почувствовал, что близок назначенный час, ему захотелось быть одному. Кровь его кипела, любой вопрос, голос друга раздражал бы его; он заперся у себя в комнате, пытаясь читать, но глаза его скользили по строчкам, не видя их; он кончил тем, что отшвырнул книгу и вновь принялся обдумывать подробности побега.
   Назначенный час приближался.
   Ещё не бывало случая, чтобы влюблённый предоставил часовым стрелкам мирно идти своим путём; Моррель так неистово теребил свои часы, что в конце концов они в шесть часов вечера показали половину девятого. Тогда он сказал себе, что пора ехать; хотя подписание договора и назначено в девять, но, по всей вероятности, Валентина не станет дожидаться этого бесполезного акта. Итак, выехав, по своим часам, ровно в половине девятого с улицы Меле, Моррель вошёл в свой огород в ту минуту, когда часы на церкви Филиппа Рульского били восемь.
   Лошадь и кабриолет он спрятал за развалившуюся лачугу, в которой обычно скрывался сам.
   Мало-помалу стало смеркаться, и густая листва в саду слилась в огромные чёрные глыбы.
   Тогда Моррель вышел из своего убежища и с бьющимся сердцем взглянул через решётку, в саду ещё никого не было. Пробило половина девятого.
   В ожидании прошло ещё полчаса Моррель ходил взад и вперёд вдоль ограды и всё чаще поглядывал в щель между досками В саду становилось всё темнее, но напрасно искал он во тьме белое платье, напрасно ждал, не послышатся ли в тишине шаги.
   Видневшийся за деревьями дом продолжал оставаться неосвещённым, и ничто не указывало, что здесь должно совершиться столь важное событие, как подписание брачного договора.
   Моррель вынул свои часы они показывали три четверти десятого, но почти сейчас же церковные часы, бой которых он уже слышал два или три раза, возвестили об ошибке его карманных часов, пробив половину десятого.
   Значит, прошло уже полчаса после срока, назначенного самой Валентиной, она говорила в девять часов, и скорее даже немного раньше, чем позже.
   Для Морреля это были самые тяжёлые минуты; каждая секунда ударяла по его сердцу словно свинцовым молотом.
   Малейший шелест листьев, малейший шёпот ветра заставлял его вздрагивать, и лоб его покрылся холодным потом; тогда, дрожа с головы до ног, он приставлял лестницу и, чтобы не терять времени, ставил ногу на нижнюю перекладину.
   Пока он таким образом переходил от страха к надежде и у него то и дело замирало сердце, часы на церкви пробили десять.