Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Вильфор пережил ещё одну – последнюю – минуту колебания. Уже не раз, не испытывая ничего, кроме волнения борьбы, он требовал смертной казни для подсудимых; и эти казни, совершившиеся благодаря его громовому красноречию, увлёкшему присяжных или судей, ни единым облачком не омрачали его чела, ибо эти подсудимые были виновны, или по крайней мере Вильфор считал их таковыми.
   Но на этот раз было совсем другое: к пожизненному заключению он приговорил невинного – невинного, которому предстояло счастье он отнял у него не только свободу, но и счастье; на этот раз он был уже не судья, а палач.
   И, думая об этом, он почувствовал те глухие мучительные удары, которых он до той поры не знал; они отдавались в его груди и наполняли сердце безотчётным страхом. Так нестерпимая боль предостерегает раненого, и он никогда без содрогания не коснётся пальцем открытой и кровоточащей раны, пока она не зажила.
   Но рана Вильфора была из тех, которые не заживают или заживают только затем, чтобы снова открыться, причиняя ещё большие муки, чем прежде.
   Если бы в эту минуту раздался нежный голос Рене, моля его о пощаде, если бы прелестная Мерседес вошла и сказала ему: «Именем бога, который нас видит и судит, заклинаю вас, отдайте мне моего жениха», – Вильфор, уже почти побеждённый неизбежностью, покорился бы ей окончательно и оледенелой рукой, невзирая на всё, чем это ему грозило, наверное подписал бы приказ об освобождении Дантеса; но ничей голос не прозвучал в тишине, и дверь отворилась только для камердинера, который пришёл доложить Вильфору, что почтовые лошади запряжены в дорожную коляску.
   Вильфор встал или, вернее, вскочил, как человек, вышедший победителем из внутренней борьбы, подбежал к бюро, сунул в карман всё золото, какое хранилось в одном из ящиков, покружил ещё по комнате, растерянно потирая рукою лоб и бормоча бессвязные слова; наконец, почувствовав, что камердинер набросил ему на плечи плащ, он вышел, вскочил в карету и отрывисто приказал заехать на улицу Гран-Кур, к маркизу де Сен-Меран.
   Несчастный Дантес был осуждён безвозвратно.
   Как обещал маркиз де Сен-Меран, Вильфор застал у него в кабинете его жену и дочь. При виде Рене молодой человек вздрогнул: он боялся, что она опять станет просить за Дантеса. Но, увы! Надо сознаться, в укор нашему эгоизму, что молодая девушка была занята только одним: отъездом своего жениха.
   Она любила Вильфора; Вильфор уезжал накануне их свадьбы; Вильфор сам точно не знал, когда вернётся, и Рене, вместо того чтобы жалеть Дантеса, проклинала человека, преступление которого разлучало её с женихом.
   Каково же было Мерседес!
   На углу улицы де-ла-Лож её ждал Фернан, который вышел за ней следом; она вернулась в Каталаны и, полумёртвая, в отчаянии, бросилась на постель. Перед этой постелью Фернан стал на колени и, взяв холодную руку, которой Мерседес не отнимала, покрывал её жаркими поцелуями, но Мерседес даже не чувствовала их.
   Так прошла ночь. Когда всё масло выгорело, ночник погас, но она не заметила темноты, как не замечала света; и когда забрезжило утро, она и этого не заметила.
   Горе пеленой застлало ей глаза, и она видела одного Эдмона.
   – Ты здесь! – сказала она наконец, оборачиваясь к Фернану.
   – Со вчерашнего дня я не отходил от тебя, – отвечал Фернан с горестным вздохом.
   Моррель не считал себя побеждённым. Он знал, что после допроса Дантеса отвели в тюрьму; тогда он обегал всех своих друзей, перебывал у всех, кто мог иметь влияние, но повсюду уже распространился слух, что Дантес арестован как бонапартистский агент, и так как в то время даже смельчаки считали безумием любую попытку Наполеона вернуть себе престол, то Моррель встречал только холодность, боязнь или отказ. Он воротился домой в отчаянии, сознавая в душе, что дело очень плохо и что помочь никто не в силах.
   Со своей стороны Кадрусс тоже был в большом беспокойстве. Вместо того чтобы бегать по всему городу, как Моррель, и пытаться чем-нибудь помочь Дантесу, что, впрочем, ни к чему бы не привело, он засел дома с двумя бутылками наливки и старался утопить свою тревогу в вине. Но, для того чтобы одурманить его смятенный ум, двух бутылок было мало. Поэтому он остался сидеть, облокотясь на хромоногий стол, между двумя пустыми бутылками, не имея сил ни выйти из дому за вином, ни забыть о случившемся, и смотрел, как при свете коптящей свечи перед ним кружились и плясали все призраки, которые Гофман чёрной фантастической пылью рассеял по своим влажным от пунша страницам.
   Один Данглар не беспокоился и не терзался. Данглар даже радовался; он отомстил врагу и обеспечил себе на «Фараоне» должность, которой боялся лишиться. Данглар был одним из тех расчётливых людей, которые родятся с пером за ухом и с чернильницей вместо сердца; всё, что есть в мире, сводилось для него к вычитанию или к умножению, и цифра значила для него гораздо больше, чем человек, если эта цифра увеличивала итог, который мог быть уменьшен этим человеком.
   Поэтому Данглар лёг спать в обычный час и спал спокойно.
   Вильфор, получив от графа де Сальвье рекомендательное письмо, поцеловал Рене в обе щеки, прильнул губами к руке маркизы де Сен-Меран, пожал руку маркизу и помчался на почтовых по дороге в Экс.
   Старик Дантес, убитый горем, томился в смертельной тревоге.
   Что же касается Эдмона, то мы знаем, что с ним сталось.

Глава 10.
Малый покой в Тюильри

   Оставим Вильфора на парижской дороге, где, платя тройные прогоны, он мчался во весь опор, и заглянем, миновав две-три гостиных, в малый тюильрийский покой, с полуциркульным окном, знаменитый тем, что это был любимый кабинет Наполеона и Людовика XVIII, а затем Луи-Филиппа.
   В этом кабинете, сидя за столом орехового дерева, который он вывез из Гартвеля и который, в силу одной из причуд, свойственных выдающимся личностям, он особенно любил, король Людовик XVIII рассеянно слушал человека лет пятидесяти, с седыми волосами, с аристократическим лицом, изысканно одетого. В то же время он делал пометки на полях Горация, издания Грифиуса, издания довольно неточного, хоть и почитаемого и дававшего его величеству обильную пищу для хитроумных филологических наблюдений.
   – Так вы говорите, сударь… – сказал король.
   – Что я чрезвычайно обеспокоен, ваше величество.
   – В самом деле? Уж не приснились ли вам семь коров тучных и семь тощих?
   – Нет, ваше величество. Это означало бы только, что нас ждут семь годов обильных и семь голодных; а при таком предусмотрительном государе, как ваше величество, голода нечего бояться.
   – Так что же вас беспокоит, милейший Блакас?
   – Ваше величество, мне кажется, есть основания думать, что на юге собирается гроза.
   – В таком случае, дорогой герцог, – отвечал Людовик XVIII, – мне кажется, вы плохо осведомлены. Я, напротив, знаю наверняка, что там прекрасная погода.
   Людовик XVIII, хоть и был человеком просвещённого ума, любил нехитрую шутку.
   – Сир, – сказал де Блакас, – хотя бы для того, чтобы успокоить верного слугу, соблаговолите послать в Лангедок, в Прованс и в Дофине надёжных людей, которые доставили бы точные сведения о состоянии умов в этих трех провинциях.
   – Canimus surdis,^[4] – отвечал король, продолжая делать пометки на полях Горация.
   – Ваше величество, – продолжал царедворец, усмехнувшись, чтобы показать, будто он понял полустишие венузинского поэта, – ваше величество, быть может, совершенно правы, надеясь на преданность Франции; но, думается мне, что я не так уж неправ, опасаясь какой-нибудь отчаянной попытки…
   – С чьей стороны?
   – Со стороны Бонапарта или хотя бы его партии.
   – Дорогой Блакас, – сказал король, – ваш страх не даёт мне работать.
   – А ваше спокойствие, сир, мешает мне спать.
   – Постойте, дорогой мой, погодите: мне пришло на ум пресчастливое замечание о Pastor quum traheret;^[5] погодите, потом скажете.
   Наступило молчание, и король написал мельчайшим почерком несколько строк на полях Горация.
   – Продолжайте, дорогой герцог, – сказал он, самодовольно подымая голову, как человек, считающий, что сам набрёл на мысль, когда истолковал мысль другого. – Продолжайте, я вас слушаю.
   – Ваше величество, – начал Блакас, который сначала надеялся один воспользоваться вестями Вильфора, – я должен сообщить вам, что не пустые слухи и не голословные предостережения беспокоят меня. Человек благомыслящий, заслуживающий моего полного доверия и имевший от меня поручение наблюдать за югом Франции (герцог слегка замялся, произнося эти слова), прискакал ко мне на почтовых, чтобы сказать: страшная опасность угрожает королю. Вот почему я и поспешил к вашему величеству.
   – Mala ducis avi domum,^[6] – продолжал король, делая пометки.
   – Может быть, вашему величеству угодно, чтобы я оставил этот предмет?
   – Нет, нет, дорогой герцог, но протяните руку…
   – Которую?
   – Какую угодно; вот там, налево…
   – Здесь, ваше величество?
   – Я говорю налево, а вы ищете направо; я хочу сказать – налево от меня; да, тут; тут должно быть донесение министра полиции от вчерашнего числа… Да вот и сам Дандре… Ведь вы сказали: господин Дандре? – продолжал король, обращаясь к камердинеру, который вошёл доложить о приезде министра полиции.
   – Да, сир, барон Дандре, – отвечал камердинер.
   – Да, барон, – сказал Людовик XVIII с едва заметной улыбкой, – войдите, барон, и расскажите герцогу все последние новости о господине Бонапарте. Не скрывайте ничего, как бы серьёзно ни было положение. Правда ли, что остров Эльба – вулкан, и он извергает войну, ощетинившуюся и огненную: bella, horrida bella?^[7]
   Дандре, изящно опираясь обеими руками на спинку стула, сказал:
   – Вашему величеству угодно было удостоить взглядом моё вчерашнее донесение?
   – Читал, читал; но расскажите сами герцогу, который никак не может его найти, что там написано; расскажите ему подробно, чем занимается узурпатор на своём острове.
   – Все верные слуги его величества, – обратился барон к герцогу, должны радоваться последним новостям, полученным с острова Эльба. Бонапарт…
   Дандре посмотрел на Людовика XVIII, который, увлёкшись каким-то примечанием, не поднял даже головы.
   – Бонапарт, – продолжал барон, – смертельно скучает; по целым дням он созерцает работы минёров в Порто-Лангоне.
   – И почёсывается для развлечения, – прибавил король.
   – Почёсывается? – сказал герцог. – Что вы хотите сказать, ваше величество?
   – Разве вы забыли, что этот великий человек, этот герой, этот полубог страдает накожной болезнью?
   – Мало того, герцог, – продолжал министр полиции, – мы почти уверены, что в ближайшее время узурпатор сойдёт с ума.
   – Сойдёт с ума?
   – Несомненно; ум его мутится, он то плачет горькими слезами, то хохочет во всё горло; иной раз сидит целыми часами на берегу и бросает камешки в воду, и если камень сделает пять или шесть рикошетов, то он радуется, точно снова выиграл битву при Маренго или Аустерлице. Согласитесь сами, это явные признаки сумасшествия.
   – Или мудрости, господин барон, – смеясь, сказал Людовик XVIII, – великие полководцы древности в часы досуга забавлялись тем, что бросали камешки в воду; разверните Плутарха и загляните в жизнь Сципиона Африканского.
   Де Блакас задумался, видя такую беспечность и в министре и в короле.
   Вильфор не выдал ему всей своей тайны, чтобы другой не воспользовался ею, но всё же сказал достаточно, чтобы поселить в нём немалые опасения.
   – Продолжайте, Дандре, – сказал король, – Блакас ещё не убеждён, расскажите, как узурпатор обратился на путь истинный.
   Министр полиции поклонился.
   – На путь истинный, – прошептал герцог, глядя на короля и на Дандре, которые говорили поочерёдно, как вергилиевские пастухи. – Узурпатор обратился на путь истинный?
   – Безусловно, любезный герцог.
   – На какой же?
   – На путь добра. Объясните, барон.
   – Дело в том, герцог, – вполне серьёзно начал министр, – что недавно Наполеон принимал смотр; двое или трое из его старых ворчунов, как он их называет, изъявили желание возвратиться во Францию; он их отпустил, настойчиво советуя им послужить их доброму королю; это его собственные слова, герцог, могу вас уверить.
   – Ну, как, Блакас? Что вы на это скажете? – спросил король с торжествующим видом, отрываясь от огромной книги, раскрытой перед ним.
   – Я скажу, ваше величество, что один из нас ошибается, или господин министр полиции, или я; но так как невозможно, чтобы ошибался господин министр полиции, ибо он охраняет благополучие и честь вашего величества, то, вероятно, ошибаюсь я. Однако, на месте вашего величества, я всё же расспросил бы то лицо, о котором я имел честь докладывать; я даже настаиваю, чтобы ваше величество удостоили его этой чести.
   – Извольте, герцог; по вашему указанию я приму кого хотите, но я хочу принять его с оружием в руках. Господин министр, нет ли у вас донесения, посвежее? На этом проставлено двадцатое февраля, а ведь сегодня уже третье марта.
   – Нет, ваше величество, но я жду нового донесения с минуты на минуту. Я выехал из дому с утра, и может быть, оно получено без меня.
   – Поезжайте в префектуру, и если оно ещё не получено, то… – Людовик засмеялся, – то сочините сами; ведь так это делается?
   – Хвала богу, сир, нам не нужно ничего выдумывать, – отвечал министр, – нас ежедневно заваливают самыми подробными доносами; их пишут всякие горемыки в надежде получить что-нибудь за услуги, которых они не оказывают, но хотели бы оказать. Они рассчитывают на счастливый случай и надеются, что какое-нибудь нежданное событие оправдает их предсказания.
   – Хорошо, ступайте, – сказал король, – и не забудьте, что я вас жду.
   – Ваше величество, через десять минут я здесь…
   – А я, ваше величество, – сказал де Блакас, – пойду приведу моего вестника.
   – Постойте, постойте, – сказал король. – Знаете, Блакас, мне придётся изменить ваш герб; я дам вам орла с распущенными крыльями, держащего в когтях добычу, которая тщетно силится вырваться, и с девизом: Nenax.^[8]
   – Я вас слушаю, ваше величество, – отвечал герцог, кусая ногти от нетерпения.
   – Я хотел посоветоваться с вами об этом стихе: Moli fugiens anhalitu…^[9] Полноте, дело идёт об олене, которого преследует волк. Ведь вы же охотник и оберегермейстер; как вам нравится это – Moli anhelitu?
   – Превосходно, ваше величество. Но мой вестник похож на того оленя, о котором вы говорите, ибо он проехал двести двадцать лье на почтовых, и притом меньше чем в три дня.
   – Это лишний труд и беспокойство, когда у нас есть телеграф, который сделал бы то же самое в три или четыре часа, и притом без всякой одышки.
   – Ваше величество, вы плохо вознаграждаете рвение бедного молодого человека, который примчался издалека, чтобы предостеречь ваше величество. Хотя бы ради графа Сальвье, который мне его рекомендует, примите его милостиво, прошу вас.
   – Граф Сальвье? Камергер моего брата?
   – Он самый.
   – Да, да, ведь он в Марселе.
   – Он оттуда мне и пишет.
   – Так и он сообщает об этом заговоре?
   – Нет, но рекомендует господина де Вильфор и поручает мне представить его вашему величеству.
   – Вильфор! – вскричал король. – Так его зовут Вильфор?
   – Да, сир.
   – Это он и приехал из Марселя?
   – Он самый.
   – Что же вы сразу не назвали его имени? – сказал король, и на лице его показалась лёгкая тень беспокойства.
   – Сир, я думал, что его имя неизвестно вашему величеству.
   – Нет, нет, Блакас; это человек дельный, благородного образа мыслей, главное – честолюбивый. Да вы же знаете его отца, хотя бы по имени…
   – Его отца?
   – Ну да, Нуартье.
   – Жирондист? Сенатор?
   – Вот именно.
   – И ваше величество доверили государственную должность сыну такого человека?
   – Блакас, мой друг, вы ничего не понимаете; я вам сказал, что Вильфор честолюбив; чтобы выслужиться, Вильфор пожертвует всем, даже родным отцом.
   – Так прикажете привести его?
   – Сию же минуту; где он?
   – Ждёт внизу, в моей карете.
   – Ступайте за ним.
   – Бегу.
   И герцог побежал с живостью молодого человека; его искренний роялистский пыл придавал ему силы двадцатилетнего юноши.
   Людовик XVIII, оставшись один, снова устремил взгляд на раскрытого Горация и прошептал: «Justum et tenacem propositi virum…».^[10]
   Де Блакас возвратился так же поспешно, как вышел, но в приёмной ему пришлось сослаться на волю короля: пыльное платье Вильфора, его наряд, отнюдь не отвечающий придворному этикету, возбудили неудовольствие маркиза де Брезе, который изумился дерзости молодого человека, решившегося в таком виде явиться к королю. Но герцог одним словом: «По велению его величества» – устранил все препятствия, и, несмотря на возражения, которые порядка ради продолжал бормотать церемониймейстер, Вильфор вошёл в кабинет.
   Король сидел на том же месте, где его оставил герцог. Отворив дверь, Вильфор очутился прямо против него; молодой человек невольно остановился.
   – Войдите, господин де Вильфор, – сказал король, – войдите!
   Вильфор поклонился и сделал несколько шагов в ожидании вопроса короля.
   – Господин де Вильфор, – начал Людовик XVIII, – герцог Блакас говорит, что вы имеете сообщить нам нечто важное.
   – Сир, герцог говорит правду, и я надеюсь, что и вашему величеству угодно будет согласиться с ним.
   – Прежде всего так ли велика опасность, как меня хотят уверить?
   – Ваше величество, я считаю её серьёзной; но благодаря моей поспешности она, надеюсь, предотвратима.
   – Говорите подробно, не стесняйтесь, – сказал король, начиная и сам заражаться волнением, которое отражалось на лице герцога и в голосе Вильфора, – говорите, но начните с начала, я во всём и везде люблю – порядок.
   – Я представлю вашему величеству подробный отчёт; но прошу извинить, если моё смущение несколько затемнит смысл моих слов.
   Взгляд, брошенный на короля после этого вкрадчивого вступления, сказал Вильфору, что августейший собеседник внимает ему с благосклонностью, и он продолжал:
   – Ваше величество, я приехал со всей поспешностью в Париж, чтобы уведомить ваше величество о том, что по долгу службы я открыл не какое-нибудь обыденное и пустое сообщничество, какие каждый день затеваются в низших слоях населения и войска, но подлинный заговор, который угрожает трону вашего величества. Сир, узурпатор снаряжает три корабля; он замышляет какое-то дело, может быть безумное, но тем не менее и грозное, несмотря на всё его безумие. В настоящую минуту он уже, должно быть, покинул остров Эльба и направился – куда? – не знаю. Без сомнений, он попытается высадиться либо в Неаполе, либо на берегах Тосканы, а может быть, даже и во Франции. Вашему величеству не безызвестно, что властитель острова Эльба сохранил сношения и с Италией и с Францией.
   – Да, – отвечал король в сильном волнении, – совсем недавно мы узнали, что бонапартисты собираются на улице Сен-Жак; но продолжайте, прошу вас; как вы получили все эти сведения?
   – Ваше величество, я почерпнул их из допроса, который я учинил одному марсельскому моряку. Я давно начал следить за ним и в самый день моего отъезда отдал приказ об его аресте. Этот человек, несомненный бонапартист, тайно ездил на остров Эльба; там он виделся с маршалом, и тот дал ему устное поручение к одному парижскому бонапартисту, имени которого я от него так и не добился; но поручение состояло в том, чтобы подготовить умы к возвращению (прошу помнить, ваше величество, что я передаю слова подсудимого), к возвращению, которое должно последовать в самое ближайшее время.
   – А где этот человек? – спросил король.
   – В тюрьме, ваше величество.
   – И дело показалось вам серьёзным?
   – Настолько серьёзным, что, узнав о нём на семейном торжестве, в самый день моего обручения, я тотчас всё бросил, и невесту и друзей, всё отложил до другого времени и явился повергнуть к стопам вашего величества и мои опасения и заверения в моей преданности.
   – Да, – сказал Людовик, – ведь вы должны были жениться на мадемуазель де Сен-Меран.
   – На дочери одного из преданнейших ваших слуг.
   – Да, да; но вернёмся к этому сообщничеству, господин де Вильфор.
   – Ваше величество, боюсь, что это нечто большее, чем сообщничество, боюсь, что это заговор.
   – В наше время, – отвечал Людовик с уликой, – легко затеять заговор, но трудно привести в исполнение уже потому, что мы, недавно возвратясь на престол наших предков, обращаем взгляд одновременно на прошлое, на настоящее и на будущее. Вот уже десять месяцев, как мои министры зорко следят за тем, чтобы берега Средиземного моря бдительно охранялись. Если Бонапарт высадится в Неаполе, то вся коалиция подымится против него, прежде чем он успеет дойти до Пьомбино; если он высадится в Тоскане, то ступит на вражескую землю; если он высадится во Франции, то лишь с горсточкой людей, и мы справимся с ним без труда, потому что население ненавидит его. Поэтому успокойтесь, но будьте всё же уверены в нашей королевской признательности.
   – А! Вот и господин Дандре, – воскликнул герцог Блакас.
   На пороге кабинета стоял министр полиции, бледный, трепещущий; взгляд его блуждал, словно сознание покидало его. Вильфор хотел удалиться, но де Блакас удержал его за руку.

Глава 11.
Корсиканский людоед

   Людовик XVIII, увидав отчаянное лицо министра полиции, с силой оттолкнул стол, за которым сидел.
   – Что с вами, барон? – воскликнул он. – Почему вы в таком смятении? Неужели из-за догадок герцога Блакаса, которые подтверждает господин де Вильфор?
   Герцог тоже быстро подошёл к барону, но страх придворного пересилил злорадство государственного деятеля: в самом деле, положение было таково, что несравненно лучше было самому оказаться посрамлённым, чем видеть посрамлённым министра полиции.
   – Ваше величество… – пролепетал барон.
   – Говорите! – сказал король.
   Тогда министр полиции, уступая чувству отчаяния, бросился на колени перед Людовиком XVIII, который отступил назад и нахмурил брови.
   – Заговорите вы или нет? – спросил он.
   – Ах, ваше величество! Какое несчастье! Что мне делать? Я безутешен!
   – Милостивый государь, – сказал Людовик XVIII, – я вам приказываю говорить.
   – Ваше величество, узурпатор покинул остров Эльба двадцать восьмого февраля и пристал к берегу первого марта.
   – Где? – быстро спросил король.
   – Во Франции, ваше величество, в маленькой гавани близ Антиб, в заливе Жуан.
   – Первого марта узурпатор высадился во Франции близ Антиб, в заливе Жуан, в двухстах пятидесяти лье от Парижа, а вы узнали об этом только нынче, третьего марта!.. Нет, милостивый государь, этого не может быть; либо вас обманули, либо вы сошли с ума.
   – Увы, ваше величество, это совершённая правда!
   Людовик XVIII задрожал от гнева и страха и порывисто вскочил, словно неожиданный удар поразил его вдруг в самое сердце.
   – Во Франции! – закричал он. – Узурпатор во Франции! Стало быть, за этим человеком не следили? Или, почём знать, были с ним заодно?
   – Сир, – воскликнул герцог Блакас, – такого человека, как барон Дандре, нельзя обвинять в измене! Ваше величество, все мы были слепы, и министр полиции поддался общему ослеплению, вот и всё!
   – Однако… – начал Вильфор, но вдруг осёкся, – простите великодушно, ваше величество, – сказал он с поклоном. – Моё усердие увлекло меня; прошу ваше величество простить меня.
   – Говорите, сударь, говорите смело, – сказал король. – Вы один предуведомили нас о несчастье; помогите нам найти средство отразить его.
   – Ваше величество, узурпатора на юге ненавидят; полагаю, что если он решится идти через юг, то легко будет поднять против него Прованс и Лангедок.
   – Верно, – сказал министр, – но он идёт через Гап и Систерон.
   – Идёт! – прервал король. – Стало быть, он идёт на Париж?
   Министр полиции не ответил ничего, что было равносильно признанию.
   – А Дофине? – спросил король, обращаясь к Вильфору. – Можно ли, по-вашему, и эту провинцию поднять, как Прованс?
   – Мне горько говорить вашему величеству жестокую правду, но настроение в Дофине много хуже, чем в Провансе и в Лангедоке. Горцы – бонапартисты, ваше величество.
   – Он был хорошо осведомлён, – прошептал король. – А сколько у него войска?
   – Не знаю, ваше величество, – отвечал министр полиции.
   – Как не знаете? Вы забыли справиться об этом? Правда, это не столь важно, – прибавил король с убийственной улыбкой.
   – Ваше величество, я не мог об этом справиться; депеша сообщает только о высадке узурпатора и о пути, по которому он идёт.