Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Нет, сударь, с самого детства я видела всё, что делалось вокруг меня; я всё слишком хорошо понимала, и ваше банкротство производит на меня не больше впечатления, чем оно заслуживает; с тех пор как я себя помню, меня никто не любил, тем хуже! Естественно, что и я никого не люблю; тем лучше! Теперь вы знаете мой образ мыслей.
   – Следовательно, – сказал Данглар, бледный от гнева, вызванного отнюдь не оскорблёнными чувствами отца, – следовательно, ты упорствуешь в желании довершить моё разорение.
   – Довершить ваше разорение? Я? – сказала Эжени. – Не понимаю.
   – Очень рад, это даёт мне луч надежды; выслушай меня.
   – Я слушаю, – сказала Эжени, пристально глядя на отца; ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не опустить глаза под властным взглядом девушки.
   – Князь Кавальканти, – продолжал Данглар, – хочет жениться на тебе и при этом согласен поместить у меня три миллиона.
   – Очень мило, – презрительно заявила Эжени, поглаживая свои перчатки.
   – Ты, кажется, думаешь, что я собираюсь воспользоваться твоими тремя миллионами? – сказал Данглар. – Ничуть не бывало, эти три миллиона должны принести по крайней мере десять. Я и ещё один банкир добились железнодорожной концессии; это единственная отрасль промышленности, которая в наше время даёт возможность мгновенного баснословного успеха, подобного тому, который имел некогда Лоу у наших добрых парижан, у этих ротозеев-спекулянтов, со своим фантастическим Миссисипи. По моим расчётам, достаточно владеть миллионной долей рельсового пути, как некогда владели акром целины на берегах Огайо. Это – помещение денег под залог, что уже прогресс, так как взамен своих денег получаешь пятнадцать, двадцать, сто фунтов железа Ну, так вот, через неделю, считая от сегодняшнего дня, я должен внести в счёт своей доли четыре миллиона! Эти четыре миллиона, как я уже сказал, принесут десять или двенадцать.
   – Но когда я позавчера была у вас, о чём вы так хорошо помните, возразила Эжени, – я видела, как вы инкассировали, – так, кажется, говорят? – пять с половиной миллионов, вы даже показали мне эти две облигации казначейства и были несколько изумлены, что бумаги такой ценности не ослепили меня, как молния.
   – Да, но эти пять с половиной миллионов не мои и являются только доказательством доверия, которым я пользуюсь; моя репутация демократа снискала мне доверие Управления приютов, и эти пять с половиной миллионов принадлежат ему; во всякое другое время я, не задумываясь, воспользовался бы ими, но сейчас всем известно, что я понёс большие потери и, как я уже сказал, я теряю свой кредит. В любую минуту Управление приютов может потребовать свой вклад, и если окажется, что я пустил его в оборот, мне придётся объявить себя банкротом. Я не против банкротства, но банкротство должно обогащать, а не разорять. Если ты выйдешь замуж за Кавальканти и я получу его три миллиона, или даже если люди просто будут думать, что я их получу, кредит мой немедленно восстановится. Тогда моё состояние упрочится и я, наконец, вздохну свободно, ибо вот уже второй месяц меня преследует злой рок, и я чувствую, что бездна разверзается у меня под ногами. Ты меня поняла?
   – Вполне. Вы отдаёте меня под залог трех миллионов.
   – Чем выше сумма, тем более это лестно; её размеры определяют твою ценность.
   – Благодарю вас, сударь. Ещё одно слово: обещаете ли вы мне пользоваться только номинально вкладом господина Кавальканти, но не трогать самого капитала? Я говорю об этом не из эгоизма, но из щепетильности. Я согласна помочь вам восстановить ваше состояние, но не желаю быть вашей сообщницей в разорении других людей.
   – Но ведь я тебе говорю, – воскликнул Данглар, – что с помощью этих трех миллионов…
   – Считаете ли вы, что вы можете выпутаться, не трогая этих трех миллионов?
   – Я надеюсь, но опять-таки при том условии, что этот брак состоится.
   – Вы можете выплатить Кавальканти те пятьсот тысяч франков, которые вы обещали мне в приданое?
   – Он получит их, как только вы вернётесь из мэрии.
   – Хорошо!
   – Что это значит: хорошо?
   – Это значит, что я даю свою подпись, но оставляю за собой право распоряжаться своей особой.
   – Безусловно.
   – В таком случае – хорошо; я заявляю вам, сударь, что готова выйти замуж за господина Кавальканти.
   – Но что ты думаешь делать?
   – Это уж моя тайна. В чём же было бы моё преимущество перед вами, если я, узнав вашу тайну, открыла бы вам свою?
   Данглар закусил губу.
   – Итак, ты согласна, – сказала он, – сделать все официальные визиты?
   – Да, – ответила Эжени.
   – И подписать через три дня договор?
   – Да.
   – В таком случае я в свою очередь скажу тебе: хорошо!
   И Данглар взял руку дочери и пожал её.
   Но странное дело – отец при этом рукопожатии не решился сказать: «Благодарю тебя», а дочь даже не улыбнулась отцу.
   – Наши переговоры окончены? – спросила Эжени, вставая.
   Данглар кивнул, давая понять, что говорить больше не о чем.
   Пять минут спустя под руками мадемуазель д'Армильи зазвучал рояль, а мадемуазель Данглар запела проклятие Брабанцио Дездемоне.
   Как только ария была окончена, вошёл Этьен и доложил Эжени, что лошади поданы и баронесса ждёт её.
   Мы уже присутствовали при том, как обе дамы побывали у Вильфоров, откуда они вышли, чтобы ехать дальше с визитами.

Глава 19.
Брачный договор

   Прошло три дня после описанной нами сцены, и настал день, назначенный для подписания брачного договора между мадемуазель Эжени Данглар и Андреа Кавальканти, которого банкир упорно продолжал называть князем. Было около пяти часов вечера, свежий ветерок шелестел листвой в садике перед домом Монте-Кристо; граф собирался выехать, и поданные ему лошади били копытами землю, едва сдерживаемые кучером, уже четверть часа сидевшим на козлах. В это время в ворота быстро въехал элегантный фаэтон, с которым мы уже несколько раз встречались, хотя бы, например, в известный нам вечер в Отейле; из него не вышел, а скорее выпрыгнул на ступени крыльца Андреа Кавальканти, такой блестящий, такой сияющий, как будто и он собирался породниться с княжеским домом.
   Он с обычной фамильярностью осведомился о здоровье графа и, легко взбежав на второй этаж, столкнулся на площадке лестницы с ним самим.
   При виде посетителя граф остановился. Но Андреа Кавальканти взял разгон, и его уже ничто не могло остановить.
   – Здравствуйте, дорогой граф! – сказал он Монте-Кристо.
   – А, господин Андреа! – сказал тот своим обычным полунасмешливым тоном. – Как поживаете?
   – Чудесно, как видите. Тысячу вещей надо вам сказать. Но прежде всего скажите, вы собирались выехать или только что вернулись?
   – Собираюсь выехать.
   – В таком случае, чтобы не задерживать вас, я, если разрешите, сяду к вам в коляску, а Том будет следовать за нами.
   – Нет, – сказал с неуловимо презрительной улыбкой граф, – отнюдь не желавший показываться в обществе этого молодого человека, – я предпочитаю выслушать вас здесь, дорогой господин Андреа; в комнате разговаривать удобнее, и нет кучера, который на лету подхватывает ваши слова.
   И граф вошёл в маленькую гостиную второго этажа, сел и, закинув ногу на ногу, пригласил гостя тоже сесть.
   – Вам известно, дорогой граф, – сказал Андреа, весь сияя, – что обручение назначено на сегодня: в девять часов вечера у моего тестя подписывают договор.
   – Вот как! – ответил Монте-Кристо.
   – Как, разве это для вас новость? И разве Данглар не уведомил вас?
   – Как же, – сказал граф, – я вчера получил письмо, но, насколько помню, там не указан час.
   – Вполне возможно; мой тесть, должно быть, рассчитывал, что это всем известно.
   – Ну, что ж, поздравляю, господин Кавальканти, – сказал Монте-Кристо, – вы делаете хорошую партию; к тому же мадемуазель Данглар очень недурна собой.
   – О да, – скромно ответил Кавальканти.
   – А главное, она очень богата; так я по крайней мере слышал, – сказал Монте-Кристо.
   – Вы думаете, она очень богата?
   – Несомненно; говорят, что Данглар скрывает по меньшей мере половину своего состояния.
   – А он сознаётся в пятнадцати или двадцати миллионах, – сказал Андреа, и глаза его блеснули от радости.
   – И кроме того, – прибавил Монте-Кристо, – он ещё собирается заняться одной денежной операцией, довольно обычной в Соединённых Штатах и в Англии, но совершенно новой во Франции.
   – Да, я знаю, вы говорите о железнодорожной концессии, которую он только что получил?
   – Вот именно. По общему мнению, он наживёт на этом по крайней мере десять миллионов.
   – Десять миллионов! Вы думаете? Это великолепно! – сказал Кавальканти, опьяняясь металлическим звоном этих золотоносных слов.
   – Не говоря уже о том, – продолжал Монте-Кристо, – что всё это состояние достанется вам; это вполне справедливо, раз мадемуазель Данглар единственная дочь. Впрочем, ваше собственное состояние, как мне говорил ваш отец, немногим меньше состояния вашей невесты. Но оставим эти денежные вопросы. Знаете, господин Андреа, я нахожу, что вы очень быстро и ловко повели это дело.
   – Да, недурно, – сказал Андреа, – я прирождённый дипломат.
   – Ну, что ж, вы и будете дипломатом; дипломатии, знаете, нельзя выучиться, – для этого нужно чутьё… Так ваше сердце в плену?
   – Боюсь, что да, – отвечал Андреа тем тоном, которым на подмостках Французского театра Альцесту отвечают Дорант или Валер.
   – И вам отвечают взаимностью?
   – Очевидно, раз за меня выходят замуж, – отвечал Андреа, победоносно улыбаясь. – Но всё же не следует забывать об одном существенном обстоятельстве.
   – О каком же?
   – О том, что мне в этом деле необыкновенно помогли.
   – Да что вы!
   – Несомненно.
   – Обстоятельства?
   – Нет, вы.
   – Я? Да полно, князь, – сказал Монте-Кристо, подчёркивая титул. – Что такого мог я для вас сделать? Разве недостаточно было вашего имени, вашего общественного положения и ваших личных достоинств?
   – Нет, – отвечал Андреа, – что бы вы ни говорили, граф, я продолжаю утверждать, что то место, которое вы занимаете в свете, сделало больше, чем моё имя, моё общественное положение и мои личные достоинства.
   – Вы глубоко заблуждаетесь, сударь, – сказал Монте-Кристо, почувствовав коварный намёк в словах Андреа, – я начал вам покровительствовать только после того, как узнал о богатстве и положении вашего уважаемого отца. Кому я обязан удовольствием быть с вами знакомым? Ведь я никогда не видел ни вас, ни вашего достойного родителя! Двум моим друзьям, лорду Уилмору и аббату Бузони. Что заставило меня – не говорю ручаться за вас, а ввести вас в общество? Имя вашего отца, столь известное и уважаемое в Италии; лично вас я не знаю.
   Спокойствие графа, его непринуждённость заставили Андреа понять, что его в данную минуту держит сильная рука и что ему не так легко будет избавиться от этих тисков.
   – Скажите, граф, – спросил он, – мой отец в самом деле так богат?
   – По-видимому, да, – отвечал Монте-Кристо.
   – А вы не знаете – деньги, которые я должен внести Данглару, уже прибыли?
   – Я получил уведомление.
   – Значит, три миллиона…
   – Три миллиона в пути, по всей вероятности.
   – И я их получу?
   – Мне кажется, – ответил граф, – что до сих пор вы получали всё, что вам было обещано!
   Андреа был до того изумлён, что на минуту даже задумался.
   – В таком случае, сударь, – сказал он, помолчав, – мне остаётся обратиться к вам с просьбой, и, надеюсь, вы меня поймёте, даже если она и будет вам неприятна.
   – Говорите, – сказал Монте-Кристо.
   – Благодаря моему состоянию я познакомился со многими людьми, у меня, по крайней мере сейчас, куча друзей. Но, вступая в такой брак, перед лицом всего парижского общества, я должен опереться на человека с громким именем, и если меня поведёт к алтарю не рука моего отца, то это должна быть чья-нибудь могущественная рука; а мой отец не приедет, ведь правда?
   – Он дряхл, и его старые раны ноют, когда он путешествует.
   – Понимаю. Так вот, я и обращаюсь к вам с просьбой.
   – Ко мне?
   – Да, к вам.
   – С какой же, бог мой?
   – Заменить его.
   – Как, дорогой мой? После того как я имел удовольствие часто беседовать с вами, вы ещё так мало меня знаете, что обращаетесь ко мне с подобной просьбой? Попросите у меня взаймы полмиллиона, и хотя подобная ссуда довольно необычна, но, честное слово, вы меня этим меньше стесните. Я уже, кажется, говорил вам, что граф Монте-Кристо, даже когда он участвует в жизни здешнего общества, никогда не забывает правил морали, более того – предубеждений Востока. У меня гарем в Каире, гарем в Смирне и гарем в Константинополе, и мне быть посажёным отцом! Ни за что!
   – Так вы отказываетесь?
   – Наотрез; и будь вы моим сыном, будь вы моим братом, я бы всё равно вам отказал.
   – Какая неудача! – воскликнул разочарованный Андреа. – Но что же мне делать?
   – У вас сотня друзей, вы же сами сказали.
   – Да, но ведь вы ввели меня в дом Данглара.
   – Ничуть! Восстановим факты; вы обедали вместе с ним у меня в Отейле, и там вы сами с ним познакомились, это большая разница.
   – Да, но моя женитьба… вы помогли…
   – Я? Да ни в малейшей мере, уверяю вас; вспомните, что я вам ответил, когда вы явились ко мне с просьбой сделать от вашего имени предложение; нет, я никогда не устраиваю никаких браков, милейший князь, это мой принцип.
   Андреа закусил губу.
   – Но, всё-таки, – сказал он, – вы там будете сегодня?
   – Там будет весь Париж?
   – Разумеется!
   – Ну, значит, и я там буду, – сказал граф.
   – Вы подпишете брачный договор?
   – Против этого я ничего не имею; так далеко мои предубеждения не простираются.
   – Что делать! Если вы не желаете согласиться на большее, я должен удовлетвориться тем, на что вы согласны. Но ещё одно слово, граф.
   – Пожалуйста.
   – Дайте мне совет.
   – Это не шутка! Совет – больше, чем услуга.
   – Такой совет вы можете мне дать, это вас ни к чему не обязывает.
   – Говорите.
   – Приданое моей жены равняется пятистам тысячам ливров?
   – Эту цифру мне назвал сам барон Данглар.
   – Должен я взять его или оставить у нотариуса?
   – Вот как принято поступать: при подписании договора оба нотариуса уславливаются встретиться на следующий день или через день; при этой встрече они обмениваются приданым, в чём и выдают друг другу расписку; затем, после венчания, они выдают все эти миллионы вам, как главе семьи.
   – Дело в том, – сказал Андреа с плохо скрытым беспокойством, – что мой тесть как будто собирается поместить наши капиталы в эту пресловутую железнодорожную концессию, о которой вы мне только что говорили.
   – Так что же! – возразил Монте-Кристо. – Этим способом, – так по крайней мере все уверяют, – ваши капиталы в течение года утроятся. Барон Данглар хороший отец и умеет считать.
   – В таком случае, – сказал Андреа, – всё прекрасно, если не считать, конечно, вашего отказа, который меня огорчает до глубины души.
   – Не приписывайте его ничему другому, как только вполне естественной в подобном случае щепетильности.
   – Что делать, – сказал Андреа, – пусть будет по-вашему. До вечера!
   – До вечера.
   И, невзирая на едва ощутимое сопротивление Монте-Кристо, губы которого побелели, хоть и продолжали учтиво улыбаться, Андреа схватил руку графа, пожал её, вскочил в свой фаэтон и умчался.
   Оставшееся до вечера время Андреа употребил на разъезды и визиты, которые должны были возбудить у его друзей желание появиться у банкира во всём своём великолепии, ибо он ослеплял их обещаниями предоставить им те самые волшебные акции, которые в ближайшие месяцы вскружили всем голову и которые пока что были в руках Данглара.
   Вечером, в половине девятого, парадная гостиная Дангларов, примыкающая к этой гостиной галерея и три остальных гостиных этого этажа были переполнены раздушенной толпой, привлечённой отнюдь не симпатией, но непреодолимым желанием быть там, где можно увидеть нечто новое.
   Член Академии сказал бы, что званые вечера суть цветники, привлекающие к себе непостоянных бабочек, голодных пчёл и жужжащих шмелей.
   Нечего и говорить, что гостиные ослепительно сияли множеством свечей, золочёная резьба и штофная обивка стен были залиты потоками света, и вся эта безвкусная обстановка, говорившая только о богатстве, красовалась во всём своём блеске.
   Мадемуазель Эжени была одета с самой изысканной простотой; белое шёлковое платье, затканное белыми же цветами, белая роза, полускрытая в её чёрных, как смоль, волосах, составляли весь её наряд, не украшенный ни одной драгоценностью.
   Только бесконечная самоуверенность, читавшаяся в её взгляде, противоречила этому девственному наряду, который сама она находила смешным и пошлым.
   В нескольких шагах от неё г-жа Данглар беседовала с Дебрэ, Бошаном и Шато-Рено. По случаю торжественного дня Дебрэ снова появился в этом доме, но на положении рядового гостя, без каких-либо особых привилегий.
   Данглар, окружённый депутатами и финансистами, излагал им новую систему налогов, которую он намеревался провести в жизнь, когда силою обстоятельств правительство будет вынуждено призвать его на пост министра.
   Андреа, взяв под руку одного из самых элегантных завсегдатаев Оперы, излагал ему, не без развязности – так как для того, чтобы не казаться смущённым, ему приходилось быть наглым – свои планы на будущее и рисовал ту утончённую роскошь, которую он, обладая ста семьюдесятью пятью тысячами годового дохода, собирался привить парижскому свету.
   Вся остальная толпа гостей перекатывалась из гостиной в гостиную волнами бирюзы, рубинов, изумрудов, опалов и бриллиантов.
   Как всегда, наиболее пышно разодеты были пожилые женщины, а дурнушки упорнее всех выставляли себя напоказ. Если и попадалась прекрасная белая лилия или нежная благоухающая роза, то её надо было искать где-нибудь в уголке, за спиной мамаши в чалме или тётки, увенчанной райской птицей.
   Среди этой толкотни, жужжания, смеха поминутно раздавались голоса лакеев, выкрикивавших имена, известные в мире финансов, уважаемые в военных кругах или знаменитые в литературе; тогда лёгкое колыхание толпы отдавало дань вновь прибывшему.
   Но если иные имена и обладали привилегией волновать это людское море, то сколько было таких, которые встречали полное равнодушие или презрительное зубоскальство.
   В ту минуту, когда на золотом циферблате стрелка массивных часов, изображающих спящего Эндимиона, показывала девять, и колокольчик, точный выразитель механической мысли, пробил девять раз, раздалось имя графа Монте-Кристо, и, словно пронизанная электрической искрой, вся толпа повернулась лицом к дверям.
   Граф был, по своему обыкновению, в простом чёрном фраке; белый жилет обрисовывал его широкую грудь; чёрный воротник казался особенно чёрен, столь резко он оттенял мужественную бледность лица; единственная драгоценность – часовая цепочка – была так тонка, что едва выделялась золотой нитью на белом пике жилета.
   У дверей в тот же миг образовался круг.
   Граф сразу заметил в одном конце гостиной г-жу Данглар, в другом Данглара, а напротив двери – мадемуазель Эжепи.
   Он начал с того, что подошёл к баронессе, которая разговаривала с г-жой де Вильфор, явившейся в одиночестве, потому что Валентина всё ещё не оправилась от болезни, затем сквозь расступившуюся перед ним толпу гостей к Эжени, которую поздравил в таких сухих и сдержанных выражениях, что гордая артистка была поражена.
   Рядом с ней стояла Луиза д'Армильи; она поблагодарила графа за рекомендательные письма, которые он ей дал для поездки в Италию и которыми она, по её словам, собиралась немедленно воспользоваться.
   Расставшись с девушками, он обернулся и увидел Данглара, подошедшего пожать ему руку.
   Исполнив все требования этикета, Монте-Кристо остановился, окидывая окружающих уверенным взглядом, с тем особым выражением, присущим людям известного круга и имеющим в обществе вес, которое словно говорит: «Я сделал всё, что нужно; пусть теперь другие выполняют свои обязанности по отношению ко мне».
   Андреа, находившийся в смежной гостиной, почувствовал по движению толпы присутствие Монте-Кристо и поспешил навстречу графу.
   Он нашёл его окружённым плотным кольцом гостей; к его словам жадно прислушивались, как всегда бывает, когда человек говорит мало и ничего не говорит попусту.
   В эту минуту вошли нотариусы и разложили свои испещрённые каракулями бумаги на бархатной скатерти, покрывавшей стол золочёного дерева, приготовленный для подписания договора.
   Один из нотариусов сел, другой остался стоять.
   Предстояло оглашение договора, который должны были подписать присутствующие на торжестве – другими словами, пол-Парижа.
   Все сели – вернее, женщины сели в кружок, тогда как мужчины, более равнодушные к «энергичному стилю», как говорил Буало, обменивались замечаниями по поводу лихорадочного возбуждения Андреа, внимательной сосредоточенности Данглара, невозмутимости Эжени и той легкомысленной весёлости, с которой баронесса относилась к этому важному делу.
   Договор был прочитан при всеобщем молчании. Но как только чтение было окончено, в гостиных снова поднялся гул голосов, вдвое громче прежнего.
   Эти огромные суммы, эти миллионы, которыми блистало будущее молодой четы, и в довершение всего устроенная в особой комнате выставка приданого и бриллиантов невесты, поразили воображение завистливой толпы.
   В глазах молодых людей красота мадемуазель Данглар возросла вдвое, и в этот миг она для них затмевала солнце.
   Что касается женщин, то они, разумеется, хоть и завидовали миллионам, но считали, что их собственная красота в них не нуждается.
   Андреа, окружённый друзьями, осыпаемый поздравлениями и льстивыми речами, начинавший и сам верить в действительность этого сна, почти потерял голову.
   Нотариус торжественно взял в руку перо, поднял его над головой и сказал:
   – Господа, приступим к подписанию договора.
   Первым должен был подписать барон, затем уполномоченный Кавальканти-отца, затем баронесса, затем брачащиеся, как принято выражаться на том отвратительном языке, которым исписывается гербовая бумага.
   Барон взял перо и подписал; вслед за ним уполномоченный.
   Баронесса подошла к столу под руку с г-жой де Вильфор.
   – Друг мой, – сказала она мужу, беря в руки перо, – какая досада. Неожиданный случай, имеющий отношение к убийству и ограблению, жертвой которого едва не стал граф Монте-Кристо, лишил нас присутствия господина де Вильфор.
   – Ах, боже мой! – сказал Данглар таким же тоном, каким сказал бы:
   «Вот уже мне всё равно!»
   – Боюсь, – сказал, подходя к ним, Монте-Кристо, – не являюсь ли я невольной причиной этого отсутствия.
   – Вы, граф? Каким образом? – сказала, подписывая, г-жа Данглар. – Если так, берегитесь, я вам этого никогда не прощу.
   Андреа насторожился.
   – Но право, я здесь ни при чём, – сказал граф, – и я докажу вам это.
   Все обратились в слух: Монте-Кристо собирался говорить, а это бывало не часто.
   – Вы, вероятно, помните, – сказал граф среди всеобщего молчания, что именно у меня в доме умер этот несчастный, который забрался ко мне, чтобы меня ограбить, и, выходя от меня, был убит, как предполагают, своим сообщником?
   – Да, – сказал Данглар.
   – Чтобы оказать ему помощь, его раздели, а его одежду бросили в угол, где её и подобрали следственные власти; они взяли куртку и штаны, но забыли жилет.
   Андреа заметно побледнел и стал подбираться ближе к двери; он видел, что на горизонте появилась туча, и опасался, что она сулит бурю.
   – И вот сегодня этот злополучный жилет нашёлся, весь покрытый кровью и разрезанный против сердца.
   Дамы вскрикнули, и иные из них уже приготовились упасть в обморок.
   – Мне его принесли. Никто не мог догадаться, откуда взялась эта тряпка; мне единственному пришло в голову, что это, по всей вероятности, жилет убитого. Вдруг мой камердинер, осторожно и с отвращением исследуя эту зловещую реликвию, нащупал в кармане бумажку и вытащил её оттуда; это оказалось письмо, адресованное – кому бы вы думали? Вам, барон.
   – Мне? – воскликнул Данглар.