Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Что такое, не понимаю?
   – Дорогой граф, у меня сегодня дуэль.
   – У вас? А зачем?
   – Да чтобы драться, конечно!
   – Я понимаю, но ради чего? Драться можно по многим поводам.
   – Затронута моя честь.
   – Это дело серьёзное.
   – Настолько серьёзное, что я приехал к вам просить об одной услуге.
   – О какой?
   – Быть моим секундантом.
   – Дело нешуточное; не будем говорить об этом здесь, поедем ко мне. Али, подай мне воды.
   Граф засучил рукава и прошёл в маленькую комнатку, где посетители тира обычно мыли руки.
   – Войдите, виконт, – шёпотом сказал Филипп, – вам будет любопытно взглянуть.
   Морсер вошёл. На прицельной доске вместо мишени были наклеены игральные карты. Издали Морсеру показалось, что там вся колода, кроме фигур, – от туза до десятки.
   – Вы играли в пикет? – спросил Альбер.
   – Нет, – отвечал граф, – я составлял колоду.
   – Колоду?
   – Да. Видите, это тузы и двойки, но мои пули сделали из них тройки, пятёрки, семёрки, восьмёрки, девятки и десятки.
   Альбер подошёл ближе.
   В самом деле, по совершенно прямой линии и на совершенно точном расстоянии пули заменили собой отсутствующие знаки и пробили картон в тех местах, где эти знаки должны были быть отпечатаны.
   Подходя к доске, Альбер, кроме того, подобрал трех ласточек, которые имели неосторожность пролететь на пистолетный выстрел от графа.
   – Чёрт возьми! – воскликнул он.
   – Что поделаешь, дорогой виконт, – сказал Монте-Кристо, вытирая руки полотенцем, которое ему подал Али, – надо же чем-нибудь заполнить свой досуг. Но идёмте, я вас жду.
   Они сели в карету Монте-Кристо, которая в несколько минут доставила их к воротам дома № 30.
   Монте-Кристо провёл Морсера в свой кабинет и указал ему на кресло.
   Оба сели.
   – Теперь поговорим спокойно, – сказал граф.
   – Вы видите, что я совершенно спокоен.
   – С кем вы собираетесь драться?
   – С Бошаном.
   – С вашим другом?
   – Дерутся всегда с друзьями.
   – Но для этого нужна причина.
   – Причина есть.
   – Что он сделал?
   – Вчера вечером в его газете… Да вот прочтите.
   Альбер протянул Монте-Кристо газету, и тот прочёл:

   «Нам пишут из Янины.
   До нашего сведения дошёл факт, никому до сих пор не известный или, во всяком случае, никем не оглашённый: крепости, защищавшие город, были выданы туркам одним французским офицером, которому визирь Али-Тебелин вполне доверился и которого звали Фернан».

   – Ну и что же? – спросил Монте-Кристо. – Что вы нашли в этом оскорбительного для себя?
   – Как, что я нашёл?
   – Какое вам дело до того, что крепости Янины были выданы офицером по имени Фернан?
   – А такое, что моего отца, графа де Морсер, зовут Фернан.
   – И ваш отец был на службе у Али-паши?
   – То есть он сражался за независимость Греции: вот в чём заключается клевета.
   – Послушайте, дорогой виконт, поговорим здраво.
   – Извольте.
   – Скажите мне, кто во Франции знает, что офицер Фернан и граф де Морсер одно и то же лицо, и кого сейчас интересует Янина, которая была взята, если не ошибаюсь, в тысяча восемьсот двадцать втором или тысяча восемьсот двадцать третьем году?
   – Вот это и подло; столько времени молчали, а теперь вспоминают о давно минувших событиях, чтобы вызвать скандал и опорочить человека, занимающего высокое положение. Я наследник отцовского имени и не желаю, чтобы на него падала даже тень подозрения. Я пошлю секундантов к Бошану, в газете которого напечатана эта заметка, и он опровергнет её.
   – Бошан ничего не опровергнет.
   – В таком случае мы будем драться.
   – Нет, вы не будете драться, потому что он вам ответит, что в греческой армии могло быть полсотни офицеров по имени Фернан.
   – Всё равно, мы будем драться. Я этого так не оставлю… Мой отец такой благородный воин, такое славное имя…
   – А если он напишет: «Мы имеем основания считать, что этот Фернан не имеет ничего общего с графом де Морсер, которого также зовут Фернан»?
   – Мне нужно настоящее, полное опровержение; таким я не удовлетворюсь!
   – И вы пошлёте ему секундантов?
   – Да.
   – Напрасно.
   – Иными словами, вы не хотите оказать мне услугу, о которой я вас прошу?
   – Вы же знаете мои взгляды на дуэль; я вам уже высказывал их в Риме, помните?
   – Однако, дорогой граф, не далее как сегодня я застал вас за упражнением, которое плохо вяжется с вашими взглядами.
   – Дорогой друг, никогда не следует быть исключением. Если живёшь среди сумасшедших, надо и самому научиться быть безумным; каждую минуту может встретиться какой-нибудь сумасброд, у которого будет столько же оснований ссориться со мной, как у вас с Бошаном, и из-за невесть какой нелепости он вызовет меня, или пошлёт мне секундантов, или оскорбит меня публично; такого сумасброда мне поневоле придётся убить.
   – Стало быть, вы допускаете для себя возможность дуэли?
   – Ещё бы!
   – Тогда почему же вы хотите, чтобы я не дрался?
   – Я вовсе не говорю, что вам не следует драться; я говорю только, что дуэль – дело серьёзное и требует размышления.
   – А Бошан размышлял, когда оскорбил моего отца?
   – Если нет и если он признает это, вам не следует на него сердиться.
   – Дорогой граф, вы слишком снисходительны!
   – А вы слишком строги. Предположим… вы слышите: предположим… Только не вздумайте сердиться на то, что я вам скажу.
   – Я слушаю вас.
   – Предположим, что приведённый факт имел место….
   – Сын не может допустить предположения, которое затрагивает честь отца.
   – В наше время многое допускается.
   – Этим и плохо наше время.
   – А вы намерены его исправить?
   – Да, в том, что касается меня.
   – Я не знал, что вы такой ригорист!
   – Так уж я создан.
   – И вы никогда не слушаетесь добрых советов?
   – Нет, слушаюсь, если они исходят от друга.
   – Меня вы считаете своим другом?
   – Да.
   – Тогда раньше, чем посылать секундантов к Бошану, наведите справки.
   – У кого?
   – Хотя бы у Гайде.
   – Вмешивать в это женщину? Что она может сказать мне?
   – Заверить вас, скажем, что ваш отец не повинен в поражении и смерти её отца или дать вам нужные разъяснения, если бы вдруг оказалось, что ваш отец имел несчастье…
   – Я уже вам сказал, дорогой граф, что не могу допустить подобного предположения.
   – Значит, вы отказываетесь прибегнуть к этому способу?
   – Отказываюсь.
   – Решительно?
   – Решительно!
   – В таком случае последний вам совет.
   – Хорошо, но только последний.
   – Или вы его не желаете?
   – Напротив, я прошу.
   – Не посылайте к Бошану секундантов.
   – Почему?
   – Пойдите к нему сами.
   – Это против всех правил.
   – Ваше дело не такое, как все.
   – А почему вы считаете, что мне следует отправиться к нему лично?
   – Потому что в этом случае всё останется между вами и Бошаном.
   – Я вас не понимаю.
   – Это очень ясно: если Бошан будет склонён взять свои слова обратно, вы дадите ему возможность сделать это по доброй воле и в результате всё-таки добьётесь опровержения. Если же он откажется, вы всегда успеете посвятить в вашу тайну двух посторонних.
   – Не посторонних, а друзей.
   – Сегодняшние друзья – завтрашние враги.
   – Бросьте!
   – А Бошан?
   – Итак…
   – Итак, будьте осторожны.
   – Значит, вы считаете, что я должен сам пойти к Бошану?
   – Да.
   – Один?
   – Один. Если хочешь, чтобы человек поступился своим самолюбием, надо оградить это самолюбие от излишних уколов.
   – Пожалуй, вы правы.
   – Я очень рад.
   – Я поеду один.
   – Поезжайте; но ещё лучше – не ездите вовсе.
   – Это невозможно.
   – Как знаете, всё же это лучше того, что вы хотели сделать.
   – Но если несмотря на всю осторожность, на все принятые мною меры дуэль всё-таки состоится, вы будете моим секундантом?
   – Дорогой виконт, – серьёзно сказал Монте-Кристо, – однажды вы имели случай убедиться в моей готовности оказать вам услугу, но сейчас вы просите невозможного.
   – Почему?
   – Быть может, когда-нибудь узнаете.
   – А до тех пор?
   – Я прошу вашего разрешения сохранить это в тайне.
   – Хорошо. Я попрошу Франца и Шато-Рено.
   – Отлично, попросите Франца и Шато-Рено.
   – Но если я буду драться, вы не откажетесь дать мне урок фехтования или стрельбы из пистолета?
   – Нет, и это невозможно.
   – Какой вы странный человек! Значит, вы не желаете ни во что вмешиваться?
   – Ни во что.
   – В таком случае не будем об этом говорить. До свидания, граф.
   – До свидания, виконт.
   Альбер взял шляпу и вышел.
   У ворот его дожидался кабриолет; стараясь сдержать свой гнев, Альбер поехал к Бошану; Бошан был в редакции.
   Альбер поехал в редакцию.
   Бошан сидел в тёмном, пыльном кабинете, какими всегда были и будут редакционные помещения.
   Ему доложили о приходе Альбера де Морсер. Он заставил повторить это имя два раза; затем, всё ещё не веря, крикнул:
   – Войдите!
   Альбер вошёл.
   Бошан ахнул от удивления, увидев своего друга.
   Альбер шагал через кипы бумаги, неловко пробираясь между газетами всех размеров, которые усеивали крашеный пол кабинета.
   – Сюда, сюда, дорогой, – сказал он, протягивая руку Альберу, – каким ветром вас занесло? Вы заблудились, как Мальчик-с-пальчик, или просто хотите со мной позавтракать? Поищите себе стул; вон там стоит один, рядом с геранью, она одна напоминает мне о том, что лист может быть не только газетным.
   – Как раз из-за вашей газеты я и приехал, – сказал Альбер.
   – Вы? А в чём дело?
   – Я требую опровержения.
   – Опровержения? По какому поводу? Да садитесь же!
   – Благодарю вас, – сдержанно ответил Альбер с лёгким поклоном.
   – Объясните?
   – Я хочу, чтобы вы опровергли одно сообщение, которое затрагивает честь члена моей семьи.
   – Да что вы! – сказал Бошан, донельзя изумлённый. – Какое сообщение?
   Этого не может быть.
   – Сообщение, которое вы получили из Янины.
   – Из Янины?
   – Да. Разве вы не понимаете, о чём я говорю?
   – Честное слово… Батист, дайте вчерашнюю газету! – крикнул Бошан.
   – Не надо, у меня есть.
   Бошан прочёл:
   – «Нам пишут из Янины» – и т. д. и т. д.
   – Теперь вы понимаете, что дело серьёзное, – сказал Морсер, когда Бошан дочитал заметку.
   – А этот офицер ваш родственник? – спросил журналист.
   – Да, – ответил, краснея, Альбер.
   – Что же вы хотите, чтобы я для вас сделал? – кротко сказал Бошан.
   – Я бы хотел, Бошан, чтобы вы поместили опровержение.
   Бошан посмотрел на Альбера внимательно и дружелюбно.
   – Давайте поговорим, – сказал он, – ведь опровержение – это очень серьёзная вещь. Садитесь, я ещё раз прочту заметку.
   Альбер сел, и Бошан с большим вниманием, чем в первый раз, прочёл строчки, вызвавшие гнев его друга.
   – Вы сами видите, – сказал твёрдо, даже резко, Альбер, – в вашей газете оскорбили члена моей семьи, и я требую опровержения.
   – Вы… требуете…
   – Да, требую.
   – Разрешите мне сказать вам, дорогой виконт, что вы плохой дипломат.
   – Да я и не стремлюсь быть дипломатом, – возразил, вставая, Альбер. Я требую опровержения этой заметки, и я его добьюсь. Вы мой друг, – продолжал Альбер сквозь зубы, видя, что Бошан надменно поднял голову, – и, надеюсь, вы достаточно меня знаете, чтобы понять мою настойчивость.
   – Я ваш друг, Морсер. Но я могу забыть об этом, если вы будете и дальше разговаривать в таком тоне… Но не будем ссориться, пока это возможно… Вы взволнованы, раздражены… Скажите, кем вам доводится этот Фернан?
   – Это мой отец, – сказал Альбер. – Фернан Мондего, граф де Морсер, старый воин, участник двадцати сражений, и его благородное имя хотят забросать грязью.
   – Ваш отец? – сказал Бошан. – Это другое дело, я понимаю ваше возмущение, дорогой Альбер… Прочтём ещё раз…
   И он снова перечитал заметку, на этот раз взвешивая каждое слово.
   – Но где же тут сказано, что этот Фернан – ваш отец? – спросил Бошан.
   – Нигде, я знаю; но другие это увидят. Вот почему я и требую опровержения этой заметки.
   При слове требую Бошан поднял глаза на Альбера и, сразу же опустив их, на минуту задумался.
   – Вы дадите опровержение? – с возрастающим гневом, но всё ещё сдерживаясь, повторил Альбер.
   – Да, – сказал Бошан.
   – Ну, слава богу! – сказал Альбер.
   – Но лишь после того, как удостоверюсь, что сообщение ложное.
   – Как!
   – Да, это дело стоит того, чтобы его расследовать, и я это сделаю.
   – Но что же тут расследовать, сударь? – сказал Альбер, выходя из себя – Если вы не верите, что речь идёт о моём отце, скажите прямо; если же вы думаете, что речь идёт о нём, я требую удовлетворения.
   Бошан взглянул на Альбера с присущей ему улыбкой, которой он умел выражать любое чувство.
   – Сударь, раз уж вам угодно пользоваться этим обращением, – возразил он, – если вы пришли требовать удовлетворения, то с этого следовало начать, а не говорить со мной о дружбе и о других пустяках, которые я терпеливо выслушиваю уже полчаса. Вам угодно, чтобы мы с вами стали на этот путь?
   – Да, если вы не опровергнете эту гнусную клевету.
   – Одну минуту! Попрошу вас без угроз, господин Фернан де Мондего виконт де Морсер, – я не терплю их ни от врагов, ни тем более от друзей. Итак, вы хотите, чтобы я опроверг заметку о полковнике Фернане, заметку, к которой я, даю вам слово, совершенно непричастен.
   – Да, я этого требую! – сказал Альбер, теряя самообладание.
   – Иначе дуэль? – продолжал Бошан всё так же спокойно.
   – Да! – заявил Альбер, повысив голос.
   – Ну, так вот мой ответ, милостивый государь, – сказал Бошан, – эту заметку поместил не я, я ничего о ней не знал. Но вы привлекли к ней моё внимание, она меня заинтересовала. Поэтому она останется в неприкосновенности, пока не будет опровергнута или же подтверждена теми, кому ведать надлежит.
   – Итак, милостивый государь, – сказал Альбер, вставая, – я буду иметь честь прислать вам моих секундантов; вы с ними условитесь о месте и выборе оружия.
   – Превосходно, милостивый государь.
   – И сегодня вечером, если вам угодно, или, самое позднее, завтра мы встретимся.
   – Нет, нет! Я явлюсь на поединок, когда наступит для этого время, а по моему мнению (я имею право выражать своё мнение, потому что вы меня вызвали), время ещё не настало. Я знаю, что вы отлично владеете шпагой, я владею ею сносно; я знаю, что вы из шести три раза попадаете в цель, я – приблизительно так же, я знаю, что дуэль между нами будет серьёзным делом, потому что вы храбры, и я… не менее. Поэтому я не желаю убивать вас или быть убитым вами без достаточных оснований. Теперь я сам, в свою очередь, поставлю вопрос, и ка-те-го-ри-чески. Настаиваете ли вы на этом опровержении так решительно, что готовы убить меня, если я его не помещу, несмотря на то, что я вам уже сказал, и повторяю и заверяю вас своей честью: я ничего об этой заметке не знал, и никому, кроме такого чудака, как вы, никогда и в голову не придёт, что под именем Фернана может подразумеваться граф де Морсер?
   – Я безусловно на этом настаиваю.
   – Ну что ж, милостивый государь, я даю своё согласие на то, чтобы мы перерезали друг другу горло, но я требую три недели сроку. Через три недели я вам скажу либо «Это ложная заметка» и возьму её обратно, либо: «Это правда», и мы вынем шпаги из ножен или пистолеты из ящика, по вашему выбору.
   – Три недели! – воскликнул Альбер – Но ведь это – три вечности бесчестия для меня!
   – Если бы мы оставались друзьями, я бы сказал вам: терпение, друг, вы стали моим врагом, и я говорю вам: а мне что за дело, милостивый государь?
   – Хорошо, через три недели, – сказал Альбер – Но помните, через три недели уже не будет никаких отсрочек, никаких отговорок, которые могли бы вас избавить.
   – Господин Альбер де Морсер, – сказал Бошан, в свою очередь вставая, – я не имею права выбросить вас в окно раньше, чем через три недели, а вы не имеете права заколоть меня раньше этого времени. Сегодня у нас двадцать девятое августа, следовательно, до двадцать первого сентября. А пока, поверьте – и это совет джентльмена, – лучше нам не кидаться друг на друга, как две цепные собаки.
   И Бошан, сдержанно поклонившись Альберу, повернулся к нему спиной и прошёл в типографию.
   Альбер отвёл душу на кипе газет, которую он раскидал яростными ударами трости, после чего он удалился, не преминув несколько раз оглянуться в сторону типографии.
   Когда Альбер, отхлестав ни в чём не повинную печатную бумагу, проезжал бульвар, яростно колотя тростью по передку своего кабриолета, он заметил Морреля, который, высоко вскинув голову, блестя глазами, бодрой походкой шёл мимо Китайских бань, направляясь к церкви Мадлен.
   – Вот счастливый человек! – сказал Альбер со вздохом.
   На этот раз он не ошибся.

Глава 2.
Лимонад

   И в самом деле, Моррель был очень счастлив.
   Старик Нуартье только что прислал за ним, и он так спешил узнать причину этого приглашения, что даже не взял кабриолета, надеясь больше на собственные ноги, чем на ноги наёмной клячи; он почти бегом пустился в предместье Сент-Оноре.
   Моррель шёл гимнастическим шагом, и бедный Барруа едва поспевал за ним. Моррелю был тридцать один год, Барруа – шестьдесят; Моррель был упоён любовью, Барруа страдал от жажды и жары. Эти два человека, столь далёкие по интересам и по возрасту, походили на две стороны треугольника: разделённые основанием, они сходились у вершины.
   Вершиной этой был Нуартье, пославший за Моррелем и наказавший ему поспешить, что Моррель и исполнял в точности, к немалому отчаянию Барруа.
   Прибыв на место, Моррель даже не запыхался: любовь окрыляет, но Барруа, уже давно забывший о любви, был весь в поту.
   Старый слуга ввёл Морреля через известный нам отдельный ход, запер дверь кабинета, и немного погодя шелест платья возвестил о приходе Валентины.
   В трауре Валентина была необыкновенно хороша.
   Моррелю казалось, что он грезит наяву, и он готов был отказаться от беседы с Нуартье; но вскоре послышался шум кресла, катящегося по паркету, и появился старик.
   Нуартье приветливо слушал Морреля, который благодарил его за чудесное вмешательство, спасшее его и Валентину от отчаяния. Потом вопрошающий взгляд Морреля обратился на Валентину, которая сидела поодаль и робко ожидала минуты, когда она будет вынуждена заговорить.
   Нуартье в свою очередь взглянул на неё.
   – Я должна сказать то, что вы мне поручили? – спросила она.
   – Да, – ответил Нуартье.
   – Господин Моррель, – сказала тогда Валентина, обращаясь к Максимилиану, пожиравшему её глазами, – за эти три дня дедушка сказал мне многое из того, что он хотел сообщить вам. Сегодня он послал за вами, чтобы я это вам пересказала. Он выбрал меня своей переводчицей, и я вам всё повторю слово в слово.
   – Я жду с нетерпением, мадемуазель, – отвечал Моррель, – говорите, прошу вас.
   Валентина опустила глаза; это показалось Моррелю хорошим предзнаменованием: Валентина проявляла слабость только в минуты счастья.
   – Дедушка хочет уехать из этого дома, – сказала она. – Барруа подыскивает ему помещение.
   – А вы, – сказал Моррель, – ведь господин Нуартье вас так любит и вы ему так необходимы?
   – Я не расстанусь с дедушкой, – ответила Валентина, – это решено. Я буду жить подле него. Если господин де Вильфор согласится на это, я уеду немедленно. Если же он откажет мне, придётся подождать до моего совершеннолетия, до которого осталось десять месяцев. Тогда я буду свободна, независима и…
   – И?.. – спросил Моррель.
   – …и, с согласия дедушки, сдержу слово, которое я вам дала.
   Валентина так тихо произнесла последние слова, что Моррель не расслышал бы их, если бы не вслушивался с такой жадностью.
   – Верно ли я выразила вашу мысль, дедушка? – прибавила Валентина, обращаясь к Нуартье.
   – Да, – ответил взгляд старика.
   – Когда я буду жить у дедушки, – прибавила Валентина, – господин Моррель сможет видеться со мной в присутствии моего доброго и почитаемого покровителя. Если узы, которые связывают наши, быть может, неопытные и изменчивые сердца, встретят его одобрение и после этого испытания послужат порукой нашему будущему счастью (увы! говорят, что сердца, воспламенённые препятствиями, охладевают в благополучии!), то господину Моррелю будет разрешено просить моей руки; я буду ждать.
   – Чем я заслужил, что на мою долю выпало такое счастье? – воскликнул Моррель, готовый преклонить колени перед старцем, как перед богом, и перед Валентиной, как перед ангелом.
   – А до тех пор, – продолжала своим чистым и строгим голосом Валентина, – мы будем уважать волю моих родных, если только они не будут стремиться разлучить нас. Словом, и я повторяю это, потому что этим всё сказано, мы будем ждать.
   – И те жертвы, которые это слово на меня налагает, – сказал Моррель, – обращаясь к старику, – я клянусь принести не только покорно, но и с радостью.
   – Поэтому, друг мой, – продолжала Валентина, бросив на Максимилиана проникший в самое его сердце взгляд, – довольно безрассудств. Берегите честь той, которая с сегодняшнего дня считает себя предназначенной достойно носить ваше имя.
   Моррель прижал руку к сердцу.
   Нуартье с нежностью глядел на них. Барруа, стоявший тут же, как человек, посвящённый во все тайны, улыбался, вытирая крупные капли пота, выступившие на его плешивом лбу.
   – Бедный Барруа, он совсем измучился, – сказала Валентина.
   – Да, – сказал Барруа, – ну и бежал же я, мадемуазель; а только господин Моррель, надо отдать ему справедливость, бежал ещё быстрее меня.
   Нуартье указал глазами на поднос, на котором стояли графин с лимонадом и стакан. Графин был наполовину пуст, – полчаса тому назад из него пил сам Нуартье.
   – Выпей, Барруа, – сказала Валентина, – я по глазам вижу, что ты хочешь лимонаду.
   – Правду сказать, – ответил Барруа, – я умираю от жажды и с удовольствием выпью стакан за ваше здоровье.
   – Так возьми, – сказала Валентина, – и возвращайся сюда поскорее.
   Барруа взял поднос, вышел в коридор, и все увидели через приотворённую дверь, как он запрокинул голову и залпом выпил стакан лимонада, налитый ему Валентиной.
   Валентина и Моррель прощались друг с другом в присутствии Нуартье, как вдруг на лестнице, ведущей в половину Вильфора, раздался звонок.
   Валентина взглянула на стенные часы.
   – Полдень, – сказала она, – сегодня суббота; дедушка, это, вероятно, доктор.
   Нуартье показал знаком, что он тоже так думает.
   – Он сейчас придёт сюда; господину Моррелю лучше уйти, не правда ли, дедушка?
   – Да, – был ответ старика.
   – Барруа! – позвала Валентина, – Барруа, идите сюда!
   – Иду, мадемуазель, – послышался голос старого слуги.
   – Барруа проводит вас до двери, – сказала Валентина Моррелю. – А теперь, господин офицер, прошу вас помнить, что дедушка советует вам не предпринимать ничего, что могло бы нанести ущерб нашему счастью.
   – Я обещал ждать, – сказал Моррель, – и я буду ждать.
   В эту минуту вошёл Барруа.
   – Кто звонил? – спросила Валентина.
   – Доктор д'Авриньи, – сказал Барруа, еле держась на ногах.
   – Что с вами, Барруа? – спросила Валентина.
   Старик ничего не ответил; он испуганными глазами смотрел на своего хозяина и судорожно сжатой рукой пытался за что-нибудь ухватиться, чтобы но упасть.
   – Он сейчас упадёт! – воскликнул Моррель.
   В самом деле, дрожь, охватившая Барруа, всё усиливалась; его лицо, искажённое судорогой, говорило о сильнейшем нервном припадке.
   Нуартье, видя страдания Барруа, бросал вокруг себя тревожные взгляды, которые ясно выражали все волнующие его чувства.
   Барруа шагнул к своему хозяину.
   – Боже мой, боже мой, – сказал он, – что это со мной?.. Мне больно… в глазах темно. Голова как в огне. Не трогайте меня, не трогайте!
   Его глаза вылезли из орбит и закатились, голова откинулась назад, всё тело судорожно напряглось.
   Валентина вскрикнула от испуга; Моррель схватил её в объятия, как бы защищая от неведомой опасности.
   – Господин д'Авриньи! Господин д'Авриньи! – закричала Валентина сдавленным голосом. – Сюда, сюда, помогите!
   Барруа повернулся на месте, отступил на шаг, зашатался и упал к ногам Нуартье, схватившись рукой за его колено.
   – Господин! Мой добрый господин! – кричал он.
   В эту минуту, привлечённый криками, на пороге появился Вильфор.
   Моррель выпустил полубесчувственную Валентину и, бросившись в глубь комнаты, скрылся за тяжёлой портьерой.
   Побледнев, как полотно, он с ужасом смотрел на умирающего, словно вдруг увидел перед собою змею.
   Нуартье терзался нетерпением и тревогой. Его душа рвалась на помощь несчастному старику, который был ему скорее другом, чем слугой. Страшная борьба жизни и смерти, происходившая перед паралитиком, отражалась на его лице: жилы на лбу вздулись, последние ещё живые мышцы вокруг глаз мучительно напряглись.
   Барруа, с дёргающимся лицом, с налитыми кровью глазами и запрокинутой головой, лежал на полу, хватаясь за него руками, а его окоченевшие ноги, казалось, скорее сломались бы, чем согнулись.
   На губах его выступила пена, он задыхался.
   Вильфор, ошеломлённый, не мог оторвать глаз от этой картины, которая приковала его внимание, как только он переступил порог.
   Морреля он не заметил.
   Минуту он стоял молча, заметно побледнев.