Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Эти слова были произнесены с таким страстным убеждением, что все глаза обратились на лоб графа, и он сам поднёс к нему руку, точно чувствовал, что он влажен от крови Али.
   «Вы, значит, утверждаете, что вы узнали в графе де Морсер офицера Фернана Мондего?»
   «Узнаю ли я его! – воскликнула Гайде. – Моя мать сказала мне: „Ты была свободна; у тебя был отец, который тебя любил, ты могла бы стать почти королевой! Вглядись в этого человека, это он сделал тебя рабыней, он надел на копьё голову твоего отца, он продал нас, он нас выдал! Посмотри на его правую руку, на ней большой рубец; если ты когда-нибудь забудешь его лицо, ты узнаешь его по этой руке, в которую отсчитал червонцы купец Эль-Коббир!“ Узнаю ли я его! Пусть он посмеет теперь сказать, что он меня не узнаёт!»
   Каждое слово обрушивалось на графа, как удар ножа, лишая его остатка сил; при последних словах Гайде он невольно спрятал на груди свою руку, действительно искалеченную раной, и упал в кресло, сражённый отчаянием.
   От виденного и слышанного мысли присутствующих закружились вихрем, как опавшие листья, подхваченные могучим дыханием северного ветра.
   «Граф де Морсер, – сказал председатель, – не поддавайтесь отчаянию, отвечайте; перед верховным правосудием Палаты все равны, как и перед господним судом; оно не позволит вашим врагам раздавить вас, не дав вам возможности сразиться с ними. Может быть, вы желаете нового расследования? Желаете, чтобы я послал двух членов Палаты в Янину? Говорите!»
   Граф ничего не ответил.
   Тогда члены комиссии с ужасом переглянулись. Все знали властный и непреклонный нрав генерала. Нужен был страшный упадок сил, чтобы этот человек перестал обороняться; и все думали, что за этим безмолвием, похожим на сон, последует пробуждение, подобное грозе.
   «Ну, что же, – сказал председатель, – что вы решаете?»
   «Ничего», – глухо ответил граф, поднимаясь с места.
   «Значит, дочь Али-Тебелина действительно сказала правду? – спросил председатель. – Значит, она и есть тот страшный свидетель, которому виновный не смеет ответить „нет“? Значит, вы действительно совершили всё, в чём вас обвиняют?»
   Граф обвёл окружающих взглядом, отчаянное выражение которого разжалобило бы тигров, но не могло смягчить судей; затем он поднял глаза вверх, но сейчас же опустил их, как бы страшась, что своды разверзнутся и явят во всём его блеске другое, небесное судилище, другого, всевышнего судью.
   И вдруг резким движением он разорвал душивший его воротник и вышел из залы в мрачном безумии; его шаги зловеще отдались под сводами, и вслед за тем грохот кареты, вскачь уносившей его, потряс колонны флорентийского портика.
   «Господа, – сказал председатель, когда воцарилась тишина, – виновен ли граф де Морсер в вероломстве, предательстве и бесчестии?»
   «Да!» – единогласно ответили члены следственной комиссии.
   Гайде оставалась до конца заседания; она выслушала приговор графу, и ни одна черта её лица не выразила ни радости, ни сострадания.
   Потом, опустив покрывало на лицо, она величаво поклонилась членам собрания и вышла той поступью, которой Виргилий наделял богинь.

Глава 10.
Вызов

   – Я воспользовался общим молчанием и темнотой залы, чтобы выйти незамеченным, – продолжал Бошан. – У дверей меня ждал тот самый курьер, который отворил мне ложу. Он довёл меня по коридорам до маленькой двери, выходящей на улицу Вожирар. Я вышел истерзанный и в то же время восхищённый, – простите меня, Альбер, – истерзанный за вас, восхищённый благородством этой девушки, мстящей за своего отца. Да, клянусь, Альбер, откуда бы ни шло это разоблачение, я скажу одно: быть может, оно исходит от врага, но этот враг только орудие провидения.
   Альбер сидел, уронив голову на руки; он поднял лицо, пылающее от стыда и мокрое от слёз, и схватил Бошана за руку.
   – Друг, – сказал он, – моя жизнь кончена; мне остаётся не повторять, конечно, вслед за вами, что этот удар мне нанесло провидение, а искать человека, который преследует меня своей ненавистью; когда я его найду, я его убью, или он убьёт меня; и я рассчитываю на вашу дружескую помощь, Бошан, если только презрение не изгнало дружбу из вашего сердца.
   – Презрение, друг мой? Чем вы виноваты в этом несчастье? Нет, слава богу, прошли те времена, когда несправедливый предрассудок заставлял сыновей отвечать за действия отцов. Припомните всю свою жизнь, Альбер; правда, она очень юна, но не было зари более чистой, чем ваш рассвет! Нет, Альбер, поверьте мне: вы молоды, богаты, уезжайте из Франции! Всё быстро забывается в этом огромном Вавилоне, где жизнь кипит и вкусы изменчивы; вы вернётесь года через три, женатый на какой-нибудь русской княжне, и никто не вспомнит о том, что было вчера, а тем более о том, что было шестнадцать лет тому назад.
   – Благодарю вас, мой дорогой Бошан, благодарю вас за добрые чувства, которые подсказали вам этот совет, но это невозможно. Я высказал вам своё желание, а теперь, если нужно, я заменю слово «желание» словом «воля». Вы должны понять, что это слишком близко меня касается, и я не могу смотреть на вещи, как вы. То, что, по-вашему, имеет своим источником волю неба, по-моему, исходит из источника менее чистого. Мне представляется, должен сознаться, что провидение здесь ни при чём, и это к счастью, потому что вместо невидимого и неосязаемого вестника небесных наград и кар я найду видимое и осязаемое существо, которому я отомщу, клянусь, за всё, что я пережил в течение этого месяца. Теперь, повторяю вам, Бошан, я хочу вернуться в мир людей, мир материальный, и, если вы, как вы говорите, всё ещё мой друг, помогите мне отыскать ту руку, которая нанесла удар.
   – Хорошо! – сказал Бошан. – Если вам так хочется, чтобы я спустился на землю, я это сделаю; если вы хотите начать розыски врага, я буду разыскивать его вместе с вами. И я найду его; потому что моя честь требует почти в такой же мере, как и ваша, чтобы мы его нашли.
   – В таком случае, Бошан, мы должны начать розыски немедленно, сейчас же. Каждая минута промедления кажется мне вечностью; доносчик ещё не понёс наказания; следовательно, он может надеяться, что и не понесёт его; но, клянусь честью, он жестоко ошибается!
   – Послушайте, Морсер…
   – Я вижу, Бошан, вы что-то знаете; вы возвращаете мне жизнь!
   – Я ничего не знаю точно, Альбер; но всё же это луч света во тьме; и если мы пойдём за этим лучом, он, быть может, выведет нас к цели.
   – Да говорите же! Я сгораю от нетерпения.
   – Я расскажу вам то, чего не хотел говорить, когда вернулся из Янины.
   – Я слушаю.
   – Вот что произошло, Альбер. Я, естественно, обратился за справками к первому банкиру в городе; как только я заговорил об этом деле и даже прежде, чем я успел назвать вашего отца, он сказал:
   «Я догадываюсь, что вас привело ко мне».
   «Каким образом?»
   «Нет ещё двух недель, как меня запрашивали по этому самому делу».
   «Кто?»
   «Один парижский банкир, мой корреспондент».
   «Его имя?»
   «Данглар».
   – Данглар! – воскликнул Альбер. – Верно, он уже давно преследует моего несчастного отца своей завистливой злобой; он считает себя демократом, но не может простить графу де Морсер его пэрства. И этот неизвестно почему не состоявшийся брак… да, это так!
   – Расследуйте это, Альбер, только не горячитесь заранее, и если это так…
   – Если это так, – воскликнул Альбер, – он заплатит мне за всё, что я выстрадал.
   – Не увлекайтесь, ведь он уже пожилой человек.
   – Я буду считаться с его возрастом так, как он считался с честью моей семьи. Если он враг моего отца, почему он не напал на него открыто? Он побоялся встретиться лицом к лицу с мужчиной!
   – Альбер, я не осуждаю, я только сдерживаю вас; будьте осторожны.
   – Не бойтесь; впрочем, вы будете меня сопровождать, Бошан: о таких вещах говорят при свидетелях. Сегодня же, если виновен Данглар, Данглар умрёт, или умру я. Чёрт возьми, Бошан, я устрою пышные похороны своей чести!
   – Хорошо, Альбер. Когда принимают такое решение, надо немедленно исполнить его. Вы хотите ехать к Данглару? Едем.
   Они послали за наёмным кабриолетом. Подъезжая к дому банкира, они увидели у ворот фаэтон и слугу Андреа Кавальканти.
   – Вот это удачно! – угрюмо произнёс Альбер. – Если Данглар откажется принять вызов, я убью его зятя. Князь Кавальканти – как же ему не драться!
   Банкиру доложили об их приходе, и он, услышав имя Альбера и зная всё, что произошло накануне, велел сказать, что не принимает. Но было уже поздно, Альбер шёл следом за лакеем; он услышал ответ, распахнул дверь и вместе с Бошаном вошёл в кабинет банкира.
   – Позвольте, сударь! – воскликнул тот. – Разве я уже не хозяин в своём доме и не властен принимать или не принимать, кого мне угодно? Мне кажется, вы забываетесь.
   – Нет, сударь, – холодно отвечал Альбер, – бывают обстоятельства, когда некоторых посетителей нельзя не принимать, если не хочешь прослыть трусом, – этот выход вам, разумеется, открыт.
   – Что вам от меня угодно, сударь?
   – Мне угодно, – сказал Альбер, подходя к нему и делая вид, что не замечает Кавальканти, стоявшего у камина, – предложить вам встретиться со мной в уединённом месте, где нас никто не побеспокоит в течение десяти минут; большего я у вас не прошу; и из двух людей, которые там встретятся, один останется на месте.
   Данглар побледнел. Кавальканти сделал движение. Альбер обернулся к нему.
   – Пожалуйста, – сказал он, – если желаете, граф, приходите тоже, вы имеете на это полное право, вы почти уже член семьи, а я назначаю такие свидания всякому, кто пожелает явиться.
   Кавальканти изумлённо взглянул на Данглара, и тот, сделав над собой усилие, поднялся с места и стал между ними. Выпад Альбера против Андреа возбудил в нём надежду, что этот визит вызван не той причиной, которую он предположил вначале.
   – Послушайте, сударь, – сказал он Альберу, – если вы ищете ссоры с графом за то, что я предпочёл его вам, то я предупреждаю вас, что передам это дело королевскому прокурору.
   – Вы ошибаетесь, сударь, – сказал Альбер с мрачной улыбкой, – мне не до свадеб, и я обратился к господину Кавальканти только потому, что мне показалось, будто у него мелькнуло желание вмешаться в наш разговор. А, впрочем, вы совершенно правы, я готов сегодня поссориться со всяким; но, будьте спокойны, господин Данглар, первенство остаётся за вами.
   – Сударь, – отвечал Данглар, бледный от гнева и страха, – предупреждаю вас, что, когда я встречаю на своём пути бешеного пса, я убиваю его, и не только не считаю себя виновным, но, напротив того, нахожу, что оказываю обществу услугу. Так что, если вы взбесились и собираетесь укусить меня, то предупреждаю вас: я без всякой жалости вас убью. Чем я виноват, что ваш отец обесчещен?
   – Да, негодяй! – воскликнул Альбер. – Это твоя вина!
   Данглар отступил на шаг.
   – Моя вина! Моя? – сказал он. – Да вы с ума сошли! Да разве я знаю греческую историю? Разве я разъезжал по всем этим странам? Разве это я посоветовал вашему отцу продать янинские замки, выдать…
   – Молчать! – сказал Альбер сквозь зубы. – Нет, не вы лично вызвали этот скандал, но именно вы коварно подстроили это несчастье.
   – Я?
   – Да, вы! Откуда пошла огласка?
   – Но, мне кажется, в газете это было сказано: из Янины, откуда же ещё!
   – А кто писал в Янину?
   – В Янину?
   – Да. Кто писал и запрашивал сведения о моём отце?
   – Мне кажется, что никому не запрещено писать в Янину.
   – Во всяком случае писало только одно лицо.
   – Только одно?
   – Да, и этим лицом были вы.
   – Разумеется, я писал: мне кажется, что если выдаёшь замуж свою дочь за молодого человека, то позволительно собирать сведения о семье этого молодого человека; это не только право, это обязанность.
   – Вы писали, сударь, – сказал Альбер, – отлично зная, какой получите ответ.
   – Клянусь вам, – воскликнул Данглар с чувством искренней убеждённости, исходившим, быть может, не столько даже от наполнявшего его страха, сколько от жалости, которую он в глубине души чувствовал к несчастному юноше, – мне никогда и в голову бы не пришло писать в Янину. Разве я имел представление о несчастье, постигшем Али-пашу?
   – Значит, кто-нибудь посоветовал вам написать?
   – Разумеется.
   – Вам посоветовали?
   – Да.
   – Кто?.. Говорите… Сознайтесь…
   – Извольте; я говорил о прошлом вашего отца, я сказал, что источник его богатства никому не известен. Лицо, с которым я беседовал, спросило, где ваш отец приобрёл своё состояние. Я ответил: в Греции. Тогда оно мне сказало: напишите в Янину.
   – А кто вам дал этот совет?
   – Граф Монте-Кристо, ваш друг.
   – Граф Монте-Кристо посоветовал вам написать в Янину?
   – Да, и я написал. Хотите посмотреть мою переписку? Я вам её покажу.
   Альбер и Бошан переглянулись.
   – Сударь, – сказал Бошан, до сих пор молчавший, – вы обвиняете графа, зная, что его сейчас нет в Париже и он не может оправдаться.
   – Я никого не обвиняю, сударь, – отвечал Данглар, – я просто рассказываю, как было дело, и готов повторить в присутствии графа Монте-Кристо всё, что я сказал.
   – И граф знает, какой вы получили ответ?
   – Я ему показал ответ.
   – Знал ли он, что моего отца звали Фернан и что его фамилия Мондего?
   – Да, я ему давно об этом сказал; словом, я сделал только то, что всякий сделал бы на моём месте, и даже, может быть, гораздо меньше. Когда на следующий день после получения этого ответа ваш отец, по совету графа Монте-Кристо, приехал ко мне и официально просил для вас руки моей дочери, как это принято делать, когда хотят решить вопрос окончательно, я отказал ему, отказал наотрез, это правда, но без всяких объяснений, без скандала. В самом деле, к чему мне была огласка? Какое мне дело до чести или бесчестия господина де Морсер? Это ведь не влияет ни на повышение, ни на понижение курса.
   Альбер почувствовал, что краска заливает ему лицо. Сомнений не было, Данглар защищался как низкий, но уверенный в себе человек, говорящий если и не всю правду, то во всяком случае долю правды, не по велению совести, конечно, но из страха. Притом, что нужно было Альберу? Не большая или меньшая степень вины Данглара или Монте-Кристо, а человек, который ответил бы за обиду, человек, который принял бы вызов, а было совершенно очевидно, что Данглар вызова не примет.
   И всё то, что успело забыться или прошло незамеченным, ясно вставало перед его глазами и воскресало в его памяти. Монте-Кристо знал всё, раз он купил дочь Али-паши; а зная всё, он посоветовал Данглару написать в Янину. Узнав ответ, он согласился познакомить Альбера с Гайде; как только они очутились в её обществе, он навёл разговор на смерть Али и не мешал Гайде рассказывать (причём, вероятно, в тех нескольких словах, которые он сказал ей по-гречески, он велел ей скрыть от Альбера, что дело идёт об его отце); кроме того, разве он не просил Альбера не произносить при Гайде имени его отца? Наконец, он увёз Альбера в Нормандию именно на то время, когда должен был разразиться скандал. Сомнений не было, всё это было сделано сознательно, и Монте-Кристо был, несомненно, в заговоре с врагами его отца.
   Альбер отвёл Бошана в сторону и поделился с ним всеми этими соображениями.
   – Вы правы, – сказал тот. – Данглара во всём случившемся касается только грубая, материальная сторона этого дела; объяснений вы должны требовать от графа Монте-Кристо.
   Альбер обернулся.
   – Сударь, – сказал он Данглару, – вы должны понять, что я ещё не прощаюсь с вами; по мне необходимо знать, насколько ваши обвинения справедливы, и, чтобы удостовериться в атом, я сейчас же еду к графу Монте-Кристо.
   И, поклонившись банкиру, он вышел вместе с Бошаном, не удостоив Кавальканти даже взглядом.
   Данглар проводил их до двери и на пороге ещё раз заверил Альбера, что у него нет никакого личного повода питать ненависть к графу де Морсер.

Глава 11.
Оскорбление

   Выйдя от банкира, Бошан остановился.
   – Я вам сказал, Альбер, – произнёс он, – что вам следует потребовать объяснений у графа Монте-Кристо.
   – Да, и мы едем к нему.
   – Одну минуту; раньше, чем ехать к графу, подумайте.
   – О чём мне ещё думать?
   – О серьёзности этого шага.
   – Но разве он более серьёзен, чем мой визит к Данглару?
   – Да, Данглар человек деловой, а деловые люди, как вам известно, знают цену своим капиталам и потому дерутся неохотно. Граф Монте-Кристо, напротив, джентльмен, по крайней мере по виду; но не опасаетесь ли вы, что под внешностью джентльмена скрывается убийца?
   – Я опасаюсь только одного: что он откажется драться.
   – Будьте спокойны, – сказал Бошан, – этот будет драться. Я даже боюсь, что он будет драться слишком хорошо, берегитесь!
   – Друг, – сказал Альбер с ясной улыбкой, – этого мне и нужно; и самое большое счастье для меня – быть убитым за отца; это всех нас спасёт.
   – Это убьёт вашу матушку!
   – Бедная мама, – сказал Альбер, проводя рукой по глазам, – да, я знаю; но пусть уж лучше она умрёт от горя, чем от стыда.
   – Так ваше решение твёрдо, Альбер?
   – Да.
   – Тогда едем! Но уверены ли вы, что мы его застанем?
   – Он должен был выехать вслед за мной и, наверное, уже в Париже.
   Они сели в кабриолет и поехали на Елисейские Поля.
   Бошан хотел войти один, но Альбер заметил ему, что, так как эта дуэль несколько необычна, то он может позволить себе нарушить этикет.
   Чувство, одушевлявшее Альбера, было столь священно, что Бошану оставалось только подчиняться всем его желаниям; поэтому он уступил и ограничился тем, что последовал за своим другом.
   Альбер почти бегом пробежал от ворот до крыльца. Там его встретил Батистен.
   Граф действительно уже вернулся; он предупредил Батистена, что его ни для кого нет дома.
   – Его сиятельство принимает ванну, – сказал Батистен Альберу.
   – Но после ванны?
   – Он будет обедать.
   – А после обеда?
   – Он будет отдыхать.
   – А затем?
   – Он поедет в Оперу.
   – Вы в этом уверены? – спросил Альбер.
   – Совершенно уверен, граф приказал подать лошадей ровно в восемь часов.
   – Превосходно, – ответил Альбер, – больше мне ничего не нужно.
   Затем он повернулся к Бошану.
   – Если вам нужно куда-нибудь идти, Бошан, идите сейчас же; если у вас на сегодняшний вечер назначено какое-нибудь свидание, отложите его на завтра. Вы сами понимаете, я рассчитываю, что вы поедете со мной в Оперу. Если удастся, приведите с собой и Шато-Рено.
   Бошан простился с Альбером, обещав зайти за ним без четверти восемь.
   Вернувшись домой, Альбер послал предупредить Франца, Дебрэ и Морреля, что очень просит их встретиться с ним в этот вечер в Опере.
   Потом он прошёл к своей матери, которая после всего того, что произошло накануне, велела никого не принимать и заперлась у себя. Он нашёл её в постели, потрясённую разыгравшимся скандалом.
   Приход Альбера произвёл на Мерседес именно то действие, которого следовало ожидать: она сжала руку сына и разразилась рыданиями. Однако эти слёзы облегчили её.
   Альбер стоял, безмолвно склонившись над ней. По его бледному лицу и нахмуренным бровям видно было, что принятое им решение отомстить всё сильнее овладевало его сердцем.
   – Вы не знаете, матушка, – спросил он, – есть ли у господина де Морсер враги?
   Мерседес вздрогнула; она заметила, что Альбер не сказал: у моего отца.
   – Друг мой, – отвечала она, – у людей, занимающих такое положение, как граф, бывает много тайных врагов. Явные враги, как ты знаешь, ещё не самые опасные.
   – Да, я знаю, и потому надеюсь на вашу проницательность. Я знаю от вас ничто не ускользает!
   – Почему ты мне это говоришь!
   – Потому что вы заметили, например, у нас на балу, что граф Монте-Кристо не захотел есть в нашем доме.
   Мерседес, вся дрожа, приподнялась на кровати.
   – Граф Монте-Кристо! – воскликнула она. – По какое это имеет отношение к тому, о чём ты меня спрашиваешь?
   – Вы же знаете, матушка, что граф Монте-Кристо верен многим обычаям Востока, а на Востоке, чтобы сохранить за собой право мести, никогда ничего не пьют и не едят в доме врага.
   – Граф Монте-Кристо наш враг? – сказала Мерседес, побледнев, как смерть. – Кто тебе это сказал? Почему? Ты бредишь, Альбер. От графа Монте-Кристо мы видели одно только внимание. Граф Монте-Кристо спас тебе жизнь, и ты сам представил нам его. Умоляю тебя, Альбер, прогони эту мысль. Я советую тебе, больше того, прошу тебя: сохрани его дружбу.
   – Матушка, – возразил Альбер, мрачно глядя на неё, – у вас есть какая-то причина щадить этого человека.
   – У меня! – воскликнула Мерседес, мгновенно покраснев и становясь затем ещё бледнее прежнего.
   – Да, – сказал Альбер, – вы просите меня щадить этого человека потому, что мы можем ждать от него только зла, правда?
   Мерседес вздрогнула и вперила в сына испытующий взор.
   – Как ты странно говоришь, – сказала она, – откуда у тебя такое предубеждение! Что ты имеешь против графа? Три дня тому назад ты гостил у него в Нормандии; три дня тому назад я его считала, и ты сам считал его твоим лучшим другом.
   Ироническая улыбка мелькнула на губах Альбера. Мерседес перехватила эту улыбку и инстинктом женщины и матери угадала всё; но, осторожная и сильная духом, она скрыла своё смущение и тревогу.
   Альбер молчал; немного погодя графиня заговорила снова.
   – Ты пришёл узнать, как я себя чувствую, – сказала она, – не скрою, друг мой, здоровье моё плохо. Останься со мной, Альбер, мне так тяжело одной.
   – Матушка, – сказал юноша, – я бы не покинул вас, если бы не спешное, неотложное дело.
   – Что ж делать? – ответила со вздохом Мерседес. – Иди, Альбер, я не хочу делать тебя рабом твоих сыновних чувств.
   Альбер сделал вид, что не слышал этих слов, простился с матерью и вышел.
   Не успел он закрыть за собой дверь, как Мерседес послала за доверенным слугой и велела ему следовать за Альбером всюду, куда бы тот ни пошёл, и немедленно ей обо всём сообщать.
   Затем она позвала горничную и, превозмогая свою слабость, оделась, чтобы быть на всякий случай готовой.
   Поручение, данное слуге, было не трудно выполнить. Альбер вернулся к себе и оделся с особой тщательностью. Без десяти минут восемь явился Бошан; он уже виделся с Шато-Рено, и тот обещал быть на своём месте, в первых рядах кресел, ещё до поднятия занавеса.
   Молодые люди сели в карету Альбера, который, не считая нужным скрывать, куда он едет, громко приказал:
   – В Оперу!
   Сгорая от нетерпения, он вошёл в театр ещё до начала спектакля.
   Шато-Рено сидел уже в своём кресле; так как Бошан обо всём его предупредил, Альберу не пришлось давать ему никаких объяснений. Поведение сына, желающего отомстить за отца, было так естественно, что Шато-Рено и не пытался его отговаривать и ограничился заявлением, что он к его услугам.
   Дебрэ ещё не было, но Альбер знал, что он редко пропускает спектакль в Опере. Пока не подняли занавес, Альбер бродил по театру. Он надеялся встретить Монте-Кристо либо в коридоре, либо на лестнице. Звонок заставил его вернуться, и он занял своё кресло, между Шато-Рено и Бошаном.
   Но его глаза не отрывались от ложи между колоннами, которая во время первого действия упорно оставалась закрытой.
   Наконец, в начале второго акта, когда Альбер уже в сотый раз посмотрел на часы, дверь ложи открылась, и Монте-Кристо, весь в чёрном, вошёл и опёрся о барьер, разглядывая зрительную залу; следом за ним вошёл Моррель, ища глазами сестру и зятя. Он увидел их в ложе бельэтажа и сделал им знак.
   Граф, окидывая взглядом залу, заметил бледное лицо и сверкающие глаза, жадно искавшие его взгляда; он, разумеется, узнал Альбера, но, увидев его расстроенное лицо, сделал вид, что не заметил его. Ничем не выдавая своих мыслей, он сел, вынул из футляра бинокль и стал смотреть в противоположную сторону.
   Но, притворяясь, что он не замечает Альбера, граф всё же не терял его из виду, и когда второй акт кончился и занавес опустился, от его верного и безошибочного взгляда не ускользнуло, что Альбер вышел из партера в сопровождении обоих своих друзей.
   Вслед за тем его лицо мелькнуло в дверях соседней ложи. Граф чувствовал, что гроза приближается, и когда он услышал, как повернулся ключ в двери его ложи, то, хотя он в ту минуту с самым весёлым видом разговаривал с Моррелем, он уже знал, чего ждать, и был ко всему готов.
   Дверь отворилась.
   Только тогда граф обернулся и увидал Альбера, бледного и дрожащего; позади него стояли Бошан и Шато-Рено.
   – А-а! вот и мой всадник прискакал, – воскликнул он с той ласковой учтивостью, которая обычно отличала его приветствие от условной светской любезности. – Добрый вечер, господин де Морсер.
   И лицо этого человека, так превосходно собой владевшего, было полно приветливости.
   Только тут Моррель вспомнил о полученном им от виконта письме, в котором тот, ничего не объясняя, просил его быть вечером в Опере; и он понял, что сейчас произойдёт.
   – Мы пришли не для того, чтобы обмениваться лицемерными любезностями или лживыми выражениями дружбы, – сказал Альбер, – мы пришли требовать объяснения, граф.
   Он говорил, стиснув зубы, голос его прерывался.
   – Объяснение в Опере? – сказал граф тем спокойным тоном и с тем пронизывающим взглядом, по которым узнаётся человек, неизменно в себе уверенный. – Хоть я и мало знаком с парижскими обычаями, мне всё же кажется, сударь, что это не место для объяснений.