Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Андреа побледнел, но ничего не ответил.
   – Да, представь себе, – сказал человек в красном платке, засунув руки в карманы и вызывающе глядя на молодого человека, – мне этого хочется! Слышишь, мой маленький Бенедетто?
   При этом имени Андреа, по-видимому, стал уступчивее; он подошёл к груму и сказал:
   – Я действительно давал этому человеку поручение, и он должен дать мне отчёт. Дойдите до заставы пешком, там вы наймёте кабриолет, чтобы не очень опоздать.
   Удивлённый слуга удалился.
   – Дайте мне по крайней мере въехать в тень, – сказал Андреа.
   – Ну, что до этого, я сам провожу тебя в подходящее место; вот увидишь, – сказал человек в красном платке.
   Он взял лошадь под уздцы и отвёл тильбюри в тёмный угол, где действительно никто не мог увидеть того почёта, который ему оказывал Андреа.
   – Это я не ради чести проехаться в хорошем экипаже, – сказал он. Нет, я просто устал, а кстати хочу поговорить с тобой о делах.
   – Ну, садитесь, – сказал Андреа.
   Жаль, что было темно, потому что любопытное зрелище представляли этот оборванец, восседающий на шёлковых подушках, и рядом с ним правящий лошадью элегантный молодой человек.
   Андреа проехал всё селение, не сказав ни слова; его спутник тоже молчал и только улыбался, как будто очень довольный тем, что пользуется таким превосходным способом передвижения.
   Как только они проехали Отейль, Андреа осмотрелся, удостоверяясь, что их никто не может ни видеть, ни слышать; затем он остановил лошадь и, скрестив руки на груди, повернулся к человеку в красном платке.
   – Послушайте, – сказал он, – что вам от меня надо? Зачем вы нарушаете мой покой?
   – Нет, ты скажи, мальчик, почему ты мне не доверяешь?
   – В чём я не доверяю вам?
   – В чём? Ты ещё спрашиваешь? Мы с тобой расстаёмся на Барском мосту, ты говоришь мне, что отправляешься в Пьемонт и Тоскану, – и ничего подобного, ты оказываешься в Париже!
   – А чем это вам мешает?
   – Да ничем; наоборот, я надеюсь, что это будет мне на пользу.
   – Вот как! – сказал Андреа. – Вы, значит, намерены на мне спекулировать?
   – Ну, зачем такие громкие слова!
   – Предупреждаю вас, что это напрасно, дядя Кадрусс.
   – Да ты не сердись, малыш; ты сам должен знать, что значит несчастье; ну, а несчастье делает человека завистливым. Я-то воображаю, что ты бродишь по Пьемонту и Тоскане и тянешь лямку чичероне или носильщика; я всей душой жалею тебя, как жалел бы родного сына. Ты же помнишь, я всегда тебя звал сыном.
   – Ну, а дальше? Дальше что?
   – Ах ты, порох! Потерпи немного.
   – Я и так терпелив. Ну, кончайте.
   – И вдруг я встречаю тебя у заставы, в тильбюри с грумом, одетого с иголочки. Ты, что же, нашёл золотоносную жилу или купил маклерский патент?
   – Значит, вы завидуете?
   – Нет, я просто доволен, так доволен, что захотел поздравить тебя, малыш; но я был недостаточно прилично одет, и потому принял меры предосторожности, чтобы не компрометировать тебя.
   – Хороши меры предосторожности! – сказал Андреа. – Заговорить со мной при слуге!
   – Что поделаешь, сынок; заговорил, когда удалось встретиться. Лошадь у тебя быстрая, экипаж лёгкий, и сам ты скользкий, как угорь; упусти я тебя сегодня, я бы тебя, пожалуй, уже больше не поймал.
   – Вы же видите, я вовсе не прячусь.
   – Это твоё счастье, я очень бы хотел сказать то же про себя; а вот я прячусь. К тому же я боялся, что ты меня не узнаешь; но ты меня узнал, прибавил Кадрусс с гаденькой улыбочкой, – это очень мило с твоей стороны.
   – Ну, хорошо, – сказал Андреа, – что же вы хотите?
   – Ты говоришь мне «вы»; это нехорошо, Бенедетто, ведь я твой старый товарищ; смотри, я стану требовательным.
   Эта угроза охладила гнев Андреа; он чувствовал, что вынужден уступить.
   Он снова пустил лошадь рысью.
   – С твоей стороны нехорошо так обращаться со мной, Кадрусс, – сказал он. – Ты сам говоришь, что мы старые товарищи, ты марселей, я…
   – Так ты теперь знаешь, кто ты?
   – Нет, но я вырос на Корсике. Ты стар и упрям, я молод и неуступчив. Плохо, если мы начнём угрожать друг другу, нам лучше всё решать полюбовно. Чем я виноват, что судьба мне улыбнулась, а тебе по-прежнему не везёт?
   – Так тебе вправду повезло? Значит, и этот грум, и тильбюри, и платье не взяты напрокат? Что ж, тем лучше! – сказал Кадрусс с блестящими от жадности глазами.
   – Ты сам это отлично видишь и понимаешь, раз ты заговорил со мной, сказал Андреа, всё больше волнуясь. – Будь у меня на голове платок, как у тебя, грязная блуза на плечах и дырявые башмаки на ногах, ты не стремился бы узнать меня.
   – Вот видишь, как ты меня презираешь, малыш. Нехорошо! Теперь, когда я тебя нашёл, ничто не мешает мне одеться в лучшее сукно. Я же знаю твоё доброе сердце: если у тебя два костюма, ты отдашь один мне; ведь я отдавал тебе свою порцию супа и бобов, когда ты уж очень хотел есть.
   – Это верно, – сказал Андреа.
   – И аппетит же у тебя был! У тебя всё ещё хороший аппетит?
   – Ну, конечно, – сказал, смеясь, Андреа.
   – Воображаю, как ты пообедал сейчас у этого князя!
   – Он не князь, он только граф.
   – Граф? Богатый?
   – Да, но не рассчитывай на него; с этим господином не так легко иметь дело.
   – Да ты не беспокойся! Твоего графа никто не трогает, можешь оставить его себе. Но, конечно, – прибавил Кадрусс, на губах которого снова появилась та же отвратительная улыбка, – за это тебе придётся раскошелиться.
   – Ну, сколько же тебе нужно?
   – Думаю, что на сто франков в месяц…
   – Ну?
   – Я смогу существовать…
   – На сто франков?
   – Плохо, конечно, ты сам понимаешь, но…
   – Но?
   – На сто пятьдесят франков я отлично устроюсь.
   – Вот тебе двести, – сказал Андреа.
   И он положил в руку Кадрусса десять луидоров.
   – Хорошо, – сказал Кадрусс.
   – Заходи к швейцару каждое первое число, и ты будешь получать столько же.
   – Ну вот, ты опять меня унижаешь!
   – Как так?
   – Заставляешь меня обращаться к челяди. Нет, знаешь, ли, я хочу иметь дело только с тобой.
   – Хорошо, приходи ко мне, и каждое первое число, во всяком случае пока мне будут выплачивать мои доходы, ты будешь получать своё.
   – Ну, ну, я вижу, что не ошибся в тебе. Ты славный малый, хорошо, когда удача выпадает на долю таких людей. А расскажи, каким образом тебе повезло?
   – Зачем тебе это знать? – спросил Кавальканти.
   – Опять недоверие!
   – Нисколько. Я разыскал своего отца.
   – Настоящего отца?
   – Ну… поскольку он даёт мне деньги…
   – Постольку ты веришь и уважаешь, правильно. А как зовут твоего отца?
   – Майор Кавальканти.
   – И он тобой доволен?
   – Пока что, видимо, доволен.
   – А кто тебе помог разыскать его?
   – Граф Монте-Кристо.
   – У которого ты сейчас был?
   – Да.
   – Послушай, постарайся пристроить меня к нему дедушкой, раз он этим занимается.
   – Пожалуй, я поговорю с ним о тебе; а пока что ты будешь делать?
   – Я?
   – Да, ты.
   – Очень мило, что ты беспокоишься об этом, – сказал Кадрусс.
   – Мне кажется, – возразил Андреа, – раз ты интересуешься мною, я тоже имею право кое о чём спросить.
   – Верно… Я сниму комнату в приличном доме, оденусь как следует, буду каждый день бриться и ходить в кафе читать газеты. По вечерам буду ходить в театр с какой-нибудь компанией клакёров. Вообще приму вид булочника, удалившегося на покой; я всегда мечтал об этом.
   – Что ж, это хорошо. Если ты исполнишь своё намерение и будешь благоразумен, всё пойдёт чудесно.
   – Посмотрите на этого Боссюэ!..^[53] Ну, а ты кем станешь? Пэром Франции?
   – Всё возможно! – сказал Андреа.
   – Майор Кавальканти, может быть, и пэр… но, к сожалению, наследственность в этом деле упразднена.
   – Пожалуйста, без политики, Кадрусс!.. Ну вот, ты получил, что хотел, и мы приехали, а потому вылезай и исчезни.
   – Ни в коем случае, милый друг!
   – То есть как?
   – Посуди сам, малыш; на голове красный платок, сапоги без подмёток, никаких документов – и в кармане десять луидоров, не считая того, что там уже было; в общем ровно двести франков. Да меня у заставы непременно арестуют! Чтобы оправдаться, я должен буду заявить, что это ты дал мне десять луидоров; начнётся дознание, следствие; узнают, что я покинул Тулон, ни у кого не спросясь, и меня погонят по этапу до самого Средиземного моря. И я снова стану просто номер сто шесть, и прощай мои мечты походить на булочника, удалившегося на покой! Ни в коем случае, сынок; я предпочитаю достойно жить в столице.
   Андреа нахмурился; милый сын майора Кавальканти был, как он сам признался, очень упрям. Он остановил лошадь, быстро огляделся, и, пока его взор пытливо скользил по сторонам, рука его точно ненароком опустилась в карман и нащупала курок карманного пистолета.
   Но в то же время Кадрусс, ни на минуту не спускавший глаз со своего спутника, заложил руки за спину и тихонько раскрыл длинный испанский нож, который он на всякий случай всегда носил с собой.
   Приятели явно были достойны друг друга и поняли это; Андреа мирно извлёк руку из кармана и стал поглаживать свои рыжие усы.
   – Наконец-то ты заживёшь счастливо, дружище Кадрусс, – сказал он.
   – Постараюсь сделать всё возможное для этого, – ответил трактирщик с Гарского моста, снова складывая нож.
   – Ладно, едем в Париж. Но как ты проедешь заставу, не вызывая подозрений? Мне кажется, в таком костюме ты ещё больше рискуешь, сидя в экипаже, чем шагая пешком.
   – Погоди, – сказал Кадрусс, – сейчас увидишь.
   Он надел шляпу Андреа, накинул плащ с большим воротником, оставленный грумом в экипаже, и принял сосредоточенный вид, подобающий слуге из хорошего дома, когда хозяин сам правит лошадью.
   – А я что же, так и поеду с непокрытой головой? – сказал Андреа.
   – Эка важность! – фыркнул Кадрусс. – Сегодня такой ветер, что у тебя могла слететь шляпа.
   – Ладно, – сказал Андреа, – покончим с этим.
   – Да кто ж тебе мешает? – сказал Кадрусс. – Не я, надеюсь?
   – Шш… – прошептал Кавальканти.
   Заставу миновали благополучно.
   Доехав до первой улицы, Андреа остановил лошадь, и Кадрусс спрыгнул на землю.
   – Позволь, – сказал Андреа, – а плащ, а моя шляпа?
   – Ты же не хочешь, чтобы я простудился, – отвечал Кадрусс.
   – А как же я?
   – Ты молод, а я уже становлюсь стар: до свидания, Бенедетто!
   И он исчез в переулке.
   – Увы, – сказал со вздохом Андреа, – неужели на земле невозможно полное счастье?

Глава 8.
Семейная сцена

   Доехав до площади Людовика XV, молодые люди расстались: Моррель направился к бульварам, Шато-Рено к мосту Революции, а Дебрэ поехал по набережной.
   Моррель и Шато-Рено, по всей вероятности, вернулись к своим домашним очагам, как ещё до сих пор говорят с трибуны Палаты в красиво построенных речах и на сцене театра улицы Ришелье в красиво написанных пьесах, но Дебрэ поступил иначе. У ворот Лувра он повернул налево, рысью пересёк Карусельную площадь, направился по улице Сен-Рок, повернул на улицу Мишодьер и подъехал к дому Данглара как раз в ту минуту, когда ландо Вильфора, завезя его самого с женой в предместье Сент-Оноре, доставило домой баронессу.
   Дебрэ, как свой человек в доме, первый въехал во двор, бросил поводья лакею, а сам вернулся – к экипажу, помог г-же Данглар сойти и взял её под руку, чтобы проводить в комнаты.
   Как только ворота закрылись и баронесса вместе с Дебрэ очутились во дворе, он сказал:
   – Что с вами, Эрмина? Почему вам стало дурно, когда граф рассказывал эту историю, или, вернее, эту сказку?
   – Потому, что я вообще отвратительно себя чувствовала сегодня, мой друг, – ответила баронесса.
   – Да нет же, Эрмина, – возразил Дебрэ, – я никогда этому не поверю. Наоборот, вы были прекрасно настроены, когда приехали к графу. Правда, господин Данглар был немного не в духе; но я ведь знаю, как мало вы обращаете внимания на его дурное настроение. Кто-то вас расстроил. Расскажите мне, в чём дело, вы же знаете, я не потерплю, чтобы вас обидели.
   – Уверяю вас, Люсьен, вы ошибаетесь, – сказала госпожа Данглар, – всё дело просто в самочувствии, как я вам сказала, да ещё в дурном настроении, которое вы заметили и о котором я не считала нужным вам говорить.
   Было очевидно, что г-жа Данглар находится во власти того нервного возбуждения, в котором женщины часто сами не отдают себе отчёта, или же что она, как угадал Дебрэ, испытала какое-нибудь скрытое потрясение, в котором не хотела никому сознаться. Дебрэ, привыкший считаться с беспричинной нервозностью, как с одним из элементов женской натуры, перестал настаивать и решил ждать благоприятной минуты, когда можно будет снова задать этот вопрос или когда ей самой вздумается признаться.
   У дверей своей спальни баронесса встретила мадемуазель Корнели, свою доверенную камеристку.
   – Что делает моя дочь? – спросила г-жа Данглар.
   – Весь вечер занималась, а потом легла, – ответила мадемуазель Корнели.
   – Но, мне кажется, кто-то играет на рояле?
   – Это играет мадемуазель д'Армильи, а мадемуазель Эжени лежит в постели.
   – Хорошо, – сказала г-жа Данглар, – помогите мне раздеться.
   Вошли в спальню. Дебрэ растянулся на широком диване, а г-жа Данглар вместе с мадемуазель Корнели прошла в свою уборную.
   – Скажите, Люсьен, – спросила через дверь г-жа Данглар, – Эжени по-прежнему не желает с вами разговаривать?
   – Не я один на это жалуюсь, сударыня, – сказал Люсьен, играя с собачкой баронессы; она признавала его за друга дома и всегда ласкалась к нему. – Помнится, я слышал на днях у вас, как Морсер сетовал, что не может добиться ни слова от своей невесты.
   – Это верно, – сказала г-жа Данглар, – но я думаю, что скоро всё изменится и Эжени явится к вам в кабинет.
   – Ко мне в кабинет?
   – Я хочу сказать – в кабинет министра.
   – Зачем?
   – Чтобы попросить вас устроить ей ангажемент в оперу. Право, я никогда не видела такого пристрастия к музыке. Для девушки из общества это смешно!
   Дебрэ улыбнулся.
   – Ну что ж, – сказал он, – пусть приходит, раз вы и барон согласны. Мы устроим ей этот ангажемент и постараемся, чтобы он соответствовал её достоинствам, хотя мы слишком бедны, чтобы оплачивать такой талант, как у неё.
   – Можете идти, Корнели, – сказала г-жа Данглар, – вы мне больше не нужны.
   Корнели удалилась, и через минуту г-жа Данглар вышла из уборной в очаровательном неглиже. Она села рядом с Люсьеном и стала задумчиво гладить болонку.
   Люсьен молча смотрел на неё.
   – Слушайте, Эрмина, – сказал он наконец, – скажите откровенно: вы чем-то огорчены, правда?
   – Нет, ничем, – возразила баронесса.
   Но ей было душно, она встала, попыталась вздохнуть полной грудью и подошла к зеркалу.
   – Я сегодня похожа на пугало, – сказала она.
   Дебрэ, улыбаясь, встал, чтобы подойти к баронессе и успокоить её на этот счёт, как вдруг дверь открылась.
   Вошёл Данглар; Дебрэ снова опустился на диван.
   Услышав шум открывающейся двери, г-жа Данглар обернулась и взглянула на своего мужа с удивлением, которое даже не старалась скрыть.
   – Добрый вечер, сударыня, – сказал банкир. – Добрый вечер, господин Дебрэ.
   По-видимому, баронесса объяснила себе это неожиданное посещение тем, что барон пожелал загладить колкости, которые несколько раз за этот день вырывались у него.
   Она приняла гордый вид и, не отвечая мужу, обернулась к Люсьену.
   – Почитайте мне что-нибудь, господин Дебрэ, – сказала она.
   Дебрэ, которого этот визит сначала несколько встревожил, успокоился, видя невозмутимость баронессы, и протянул руку к книге, заложенной перламутровым ножом с золотой инкрустацией.
   – Прошу прощения, – сказал банкир, – но вы утомлены, баронесса, и вам пора отдохнуть; уже одиннадцать часов, а господин Дебрэ живёт очень далеко.
   Дебрэ остолбенел; и не потому, чтобы тон Данглара не был вежливым и спокойным, – но за этой вежливостью и спокойствием сквозила непривычная готовность не считаться на сей раз с желаниями жены.
   Баронесса тоже была изумлена и выразила своё удивление взглядом, который, вероятно, заставил бы её мужа задуматься, если бы его глаза не были устремлены на газету, где он искал биржевой бюллетень.
   Таким образом, этот гордый взгляд пропал даром и совершенно не достиг цели.
   – Господин Дебрэ, – сказала баронесса, – имейте в виду, что у меня нет ни малейшей охоты спать, что мне о многом надо рассказать вам и что вам придётся слушать меня всю ночь, как бы вас ни клонило ко сну.
   – К вашим услугам, сударыня, – флегматично ответил Люсьен.
   – Дорогой господин Дебрэ, – вмешался банкир, – прошу вас, избавьте себя сегодня от болтовни г-жи Данглар; вы с таким же успехом можете выслушать её и завтра. Но сегодняшний вечер принадлежит мне, я оставляю его за собой и посвящу его, с вашего разрешения, серьёзному разговору с моей женой.
   На этот раз удар был такой прямой и направлен так метко, что он ошеломил Люсьена и баронессу; они переглянулись, как бы желая найти друг в друге опору против этого нападения; но непререкаемая власть хозяина дома восторжествовала, и победа осталась за мужем.
   – Не подумайте только, что я вас гоню, дорогой Дебрэ, – продолжал Данглар, – вовсе нет, ни в коем случае! Но ввиду непредвиденных обстоятельств мне необходимо сегодня же переговорить с баронессой: это случается не так часто, чтобы на меня за это сердиться.
   Дебрэ пробормотал несколько слов, раскланялся и вышел, наталкиваясь на мебель, как Натан в «Аталии».
   – Просто удивительно, – сказал он себе, когда за ним закрылась дверь, – до чего эти мужья, которых мы всегда высмеиваем, легко берут над нами верх!
   Когда Люсьен ушёл, Данглар занял его место на диване, захлопнул книгу, оставшуюся открытой, и, приняв невероятно натянутую позу, тоже стал играть с собачкой. Но так как собачка, не относившаяся к нему с такой симпатией, как к Дебрэ, хотела его укусить, он взял её за загривок и отшвырнул в противоположный конец комнаты на кушетку.
   Собачка на лету завизжала, но, оказавшись на кушетке, забилась за подушку и, изумлённая таким непривычным обращением, замолкла и не шевелилась.
   – Вы делаете успехи, сударь, – сказала, не сморгнув, баронесса. – Обычно вы просто грубы, но сегодня вы ведёте себя, как животное.
   – Это оттого, что у меня сегодня настроение хуже, чем обычно, – отвечал Данглар.
   Эрмина взглянула на банкира с величайшим презрением. Эта манера бросать презрительные взгляды обычно выводила из себя заносчивого Данглара; но сегодня он, казалось, не обратил на это никакого внимания.
   – А мне какое дело до вашего плохого настроения? – отвечала баронесса, возмущённая спокойствием мужа. – Это меня не касается. Сидите со своим плохим настроением у себя или проявляйте его в своей конторе; у вас есть служащие, которым вы платите, вот и срывайте на них свои настроения!
   – Нет, сударыня, – отвечал Данглар, – ваши советы неуместны, и я не желаю их слушать. Моя контора – это моя золотоносная река, как говорит, кажется, господин Демутье, и я не намерен мешать её течению и мутить её воды. Мои служащие – честные люди, помогающие мне наживать состояние, и я плачу им неизмеримо меньше, чем они заслуживают, если оценивать их труд по его результатам. Мне не за что на них сердиться, зато меня сердят люди, которые кормятся моими обедами, загоняют моих лошадей и опустошают мою кассу.
   – Что же это за люди, которые опустошают вашу кассу? Скажите яснее, прошу вас.
   – Не беспокойтесь, если я и говорю загадками, то вам не придётся долго искать ключ к ним, – возразил Данглар. – Мою кассу опустошают те, кто за один час вынимает из неё пятьсот тысяч франков.
   – Я вас не понимаю, – сказала баронесса, стараясь скрыть дрожь в голосе и краску на лице.
   – Напротив, вы прекрасно понимаете, – сказал Данглар, – но раз вы упорствуете, я скажу вам, что я потерял на испанском займе семьсот тысяч франков.
   – Вот как! – насмешливо сказала баронесса. – И вы обвиняете в этом меня?
   – Почему бы нет?
   – Я виновата, что вы потеряли семьсот тысяч франков?
   – Во всяком случае не я.
   – Раз навсегда, сударь, – резко возразила баронесса, – я запретила вам говорить со мной о деньгах; к этому языку я не привыкла ни у моих родителей, ни в доме моего первого мужа.
   – Охотно верю, – сказал Данглар, – все они не имели ни гроша за душой.
   – Тем более я не могла познакомиться с вашим банковским жаргоном, который мне здесь режет ухо с утра до вечера. Ненавижу звон монет, которые считают и пересчитывают. Не знаю, что может быть противнее, – разве только звук вашего голоса!
   – Вот странно, – сказал Данглар. – А я думал, что вы очень даже интересуетесь моими денежными операциями.
   – Я? Что за нелепость! Кто вам это сказал?
   – Вы сами.
   – Бросьте!
   – Разумеется.
   – Интересно знать, когда это было.
   – Сейчас скажу. В феврале вы первая заговорили со мной о гаитийском займе; вы будто бы видели во сне, что в гаврский порт вошло судно и привезло известие об уплате долга, который считали отложенным до второго пришествия. Я знаю, что вы склонны к ясновидению; поэтому я велел потихоньку скупить все облигации гаитийского займа, какие только можно было найти, и нажил четыреста тысяч франков; из них сто тысяч были честно переданы вам. Вы истратили их, как хотели, я в это не вмешивался. В марте шла речь о железнодорожной концессии. Конкурентами были три компании, предлагавшие одинаковые гарантии. Вы сказали мне, будто ваше внутреннее чутьё подсказывает вам, что предпочтение будет оказано так называемой Южной компании. Ну, хоть вы и утверждаете, что дела вам чужды, однако, мне кажется, ваше внутреннее чутьё весьма изощрено в некоторых вопросах. Итак, я немедленно записал на себя две трети акций Южной компании. Предпочтение действительно было оказано ей; как вы и предвидели, акции поднялись втрое, и я нажил на этом миллион, из которого двести пятьдесят тысяч франков были переданы вам на булавки. А на что вы употребили эти двести пятьдесят тысяч франков?
   – Но к чему вы клоните, наконец? – воскликнула баронесса, дрожа от досады и возмущения.
   – Терпение, сударыня, я сейчас кончу.
   – Слава богу!
   – В апреле вы были на обеде у министра; там говорили об Испании, и вы случайно услышали секретный разговор: речь шла об изгнании Дон Карлоса. Я купил испанский заём. Изгнание совершилось, и я нажил шестьсот тысяч франков в тот день, когда Карл Пятый перешёл Бидассоу. Из этих шестисот тысяч франков вы получили пятьдесят тысяч экю; они были ваши, вы распорядились ими по своему усмотрению, и я не спрашиваю у вас отчёта. Но как-никак в этом году вы получили пятьсот тысяч ливров.
   – Ну, дальше?
   – Дальше? В том-то и беда, что дальше дело пошло хуже.
   – У вас такие странные выражения…
   – Они передают мою мысль, – это всё, что мне надо… Дальше – это было три дня тому назад. Три дня назад вы беседовали о политике с Дебрэ, и из его слов вам показалось, что Дон Карлос вернулся в Испанию; тогда я решаю продать свой заём; новость облетает всех, начинается паника, я уже не продаю, а отдаю даром; на следующий день оказывается, что известие было ложное, и из-за этого ложного известия я потерял семьсот тысяч франков.
   – Ну, и что же?
   – А то, что если я вам даю четвёртую часть своего выигрыша, то вы должны мне возместить четвёртую часть моего проигрыша; четвёртая часть семисот тысяч франков – это сто семьдесят пять тысяч франков.
   – Но вы говорите чистейший вздор, и я, право, не понимаю, почему вы ко всей этой истории приплели имя Дебрэ.
   – Да потому, что, если у вас случайно не окажется ста семидесяти пяти тысяч франков, которые мне нужны, вам придётся занять их у ваших друзей, а Дебрэ ваш друг.
   – Какая гадость! – воскликнула баронесса.
   – Пожалуйста, без громких фраз, без жестов, без современной драмы, сударыня. Иначе я буду вынужден сказать вам, что я отсюда вижу, как Дебрэ посмеивается, пересчитывая пятьсот тысяч ливров, которые вы ему передали в этом году, и говорит себе, что, наконец, нашёл то, чего не могли найти самые ловкие игроки: рулетку, в которую выигрывают, ничего не ставя и не теряя при проигрыше.
   Баронесса вышла из себя.
   – Негодяй, – воскликнула она, – посмейте только сказать, что вы не знали того, в чём вы осмеливаетесь меня сегодня упрекнуть!
   – Я не говорю, что знал, и не говорю, что не знал. Я только говорю: припомните моё поведение за те четыре года, что вы мне больше не жена, а я вам больше не муж, и вы увидите, насколько оно логично. Незадолго до нашего разрыва вы пожелали заниматься музыкой с этим знаменитым баритоном, который столь успешно дебютировал в Итальянском театре, а я решил научиться танцевать под руководством танцовщицы, так прославившейся в Лондоне. Это мне обошлось, за вас и за себя, примерно в сто тысяч франков. Я ничего не сказал, потому что в семейной жизни нужна гармония. Сто тысяч франков за то, чтобы муж и жена основательно изучили музыку и танцы, – это не так уж дорого. Вскоре музыка вам надоела, и у вас является желание изучать дипломатическое искусство под руководством секретаря министра; я предоставляю вам изучать его. Понимаете, мне нет дела до этого, раз вы сами оплачиваете свои уроки. Но теперь я вижу, что вы обращаетесь к моей кассе и что ваше образование может мне стоить семьсот тысяч франков в месяц. Стоп, сударыня, так продолжаться не может. Либо дипломат будет давать вам уроки… даром, и я буду терпеть его, либо ноги его больше не будет в моём доме. Понятно, сударыня?