Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Хорошо, Коклес; вы самый исправный казначей на свете.
   И Коклес удалился, как нельзя более довольный, ибо похвала г-на Морреля, самого честного человека в Марселе, была для него приятнее награды в пятьдесят экю.
   Но после этого последнего платежа, столь благополучно произведённого, для г-на Морреля настали тяжёлые дни; чтобы рассчитаться с кредиторами, он собрал все свои средства и, опасаясь, как бы в Марселе не распространился слух о его разорении, если бы увидели, что он прибегает к таким крайностям, он лично съездил на Бокерскую ярмарку, где продал кое-какие драгоценности, принадлежавшие жене и дочери, и часть своего столового серебра. С помощью этой жертвы на этот раз всё обошлось благополучно для торгового дома Моррель; но зато касса совершенно опустела. Кредит, напуганный молвой, отвернулся от него с обычным своим эгоизмом; и, чтобы уплатить г-ну де Бовиль пятнадцатого числа текущего месяца сто тысяч франков, а пятнадцатого числа будущего месяца ещё сто тысяч, г-н Моррель мог рассчитывать только на возвращение «Фараона», о выходе которого в море его уведомило судно, одновременно с ним снявшееся с якоря и уже благополучно прибывшее в марсельский порт.
   Но это судно, вышедшее, как и «Фараон», из Калькутты, прибыло уже две недели тому назад, между тем как о «Фараоне» не было никаких вестей.
   Таково было положение дел, когда поверенный римского банкирского дома Томсон и Френч на другой день после своего посещения г-на де Бовиль явился к г-ну Моррелю.
   Его принял Эмманюель. Молодой человек, которого пугало всякое новое лицо, ибо оно означало нового кредитора, обеспокоенного слухами и пришедшего к главе фирмы за справками, хотел избавить своего патрона от неприятной беседы; он начал расспрашивать посетителя; но тот заявил, что ничего не имеет сказать г-ну Эмманюелю и желает говорить лично с г-ном Моррелем.
   Эмманюель со вздохом позвал Коклеса, Коклес явился, и молодой человек велел ему провести незнакомца к г-ну Моррелю.
   Коклес пошёл вперёд; незнакомец следовал за ним.
   На лестнице они встретили прелестную молодую девушку лет шестнадцати – семнадцати, с беспокойством взглянувшую на незнакомца.
   Коклес не заметил этого выражения её лица, но от незнакомца оно, по-видимому, не ускользнуло.
   – Господин Моррель у себя в кабинете, мадемуазель Жюли? – спросил казначей.
   – Да, вероятно, – отвечала неуверенно молодая девушка. – Загляните туда, Коклес, и, если отец там, доложите ему о посетителе.
   – Докладывать обо мне было бы бесполезно, – сказал англичанин. – Господин Моррель не знает моего имени; достаточно сказать, что я старший агент фирмы Томсон и Френч, с которой торговый дом вашего батюшки состоит в сношениях.
   Молодая девушка побледнела и стала спускаться с лестницы, между тем как Коклес и незнакомец поднялись наверх.
   Жюли вошла в контору, где занимался Эмманюель; а Коклес с помощью имевшегося у него ключа, что свидетельствовало о его свободном доступе к хозяину, отворил дверь в углу площадки третьего этажа, впустил незнакомца в переднюю, отворил затем другую дверь, прикрыл её за собою, оставив посланца фирмы Томсон и Френч на минуту одного, и вскоре снова появился, делая ему знак, что он может войти.
   Англичанин вошёл; г-н Моррель сидел за письменным столом и, бледный от волнения, с ужасом смотрел на столбцы своего пассива.
   Увидев незнакомца, г-н Моррель закрыл счётную книгу, встал, подал ему стул; потом, когда незнакомец сел, опустился в своё кресло.
   За эти четырнадцать лет достойный негоциант сильно переменился; в начале нашего рассказа ему было тридцать шесть лет, а теперь он приближался к пятидесяти. Волосы его поседели; заботы избороздили морщинами лоб; самый его взгляд, прежде столь твёрдый и решительный, стал тусклым и неуверенным, словно боялся остановиться на какой-нибудь мысли или на чьём-нибудь лице.
   Англичанин смотрел на него с любопытством, явно смешанным с участием.
   – Милостивый государь, – сказал г-н Моррель, смущение которого увеличивалось от этого пристального взгляда, – вы желали говорить со мной?
   – Да, сударь. Вам известно, от чьего имени я являюсь?
   – От имени банкирского дома Томсон и Френч; так, по крайней мере, сказал мне мой казначей.
   – Совершенно верно. Банкирский дом Томсон и Френч в течение ближайших двух месяцев должен уплатить во Франции от трехсот до четырехсот тысяч франков; зная вашу строгую точность в платежах, он собрал все какие мог обязательства за вашей подписью и поручил мне, по мере истечения сроков этих обязательств, получать по ним с вас причитающиеся суммы и расходовать их.
   Моррель, тяжело вздохнув, провёл рукою по влажному лбу.
   – Итак, – спросил Моррель, – у вас имеются векселя за моей подписью?
   – Да, и притом на довольно значительную сумму.
   – А на какую именно? – спросил Моррель, стараясь говорить ровным голосом.
   – Во-первых, – сказал англичанин, вынимая, из кармана свёрток бумаг, – вот передаточная надпись на двести тысяч франков, сделанная на вашу фирму господином де Бовиль, инспектором тюрем. Вы признаёте этот долг господину де Бовиль?
   – Да, он поместил у меня эту сумму из четырех с половиной процентов пять лет тому назад.
   – И вы должны возвратить их ему…
   – Одну половину пятнадцатого числа этого месяца, а другую – пятнадцатого числа будущего.
   – Совершенно верно. Затем, вот ещё векселя на тридцать две тысячи пятьсот франков, которым срок в конце этого месяца. Они подписаны вами и переданы нам предъявителями.
   – Я признаю их, – сказал Моррель, краснея от стыда при мысли, что, быть может, он в первый раз в жизни будет не в состоянии уплатить по своим обязательствам. – Это всё?
   – Нет, сударь; у меня есть ещё векселя, срок которым истекает в конце будущего месяца, переданные нам торговым домом Паскаль и торговым домом Уайлд и Тэрнер, на сумму около пятидесяти пяти тысяч франков; всего двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.
   Несчастный Моррель в продолжение этого исчисления терпел все муки ада.
   – Двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, – повторил он машинально.
   – Да, сударь, – отвечал англичанин. – Однако, – продолжал он после некоторого молчания, – я не скрою от вас, господин Моррель, что при всём уважении к вашей честности, до сих пор не подвергавшейся ни малейшему упрёку, в Марселе носится слух, что вы скоро окажетесь несостоятельным.
   При таком почти грубом заявлении Моррель страшно побледнел.
   – Милостивый государь, – сказал он, – до сих пор, – а уже прошло больше двадцати четырех лет с того дня, как мой отец передал мне нашу фирму, которую он сам возглавлял в продолжение тридцати пяти лет, – до сих пор ни одно представленное в мою кассу обязательство за подписью Моррель и Сын не осталось неоплаченным.
   – Да, я это знаю, – отвечал англичанин, – но будем говорить откровенно, как подобает честным людям. Скажите: можете вы заплатить и по этим обязательствам с такой же точностью?
   Моррель вздрогнул, но с твёрдостью посмотрел в лицо собеседнику.
   – На такой откровенный вопрос должно и отвечать откровенно, – сказал он. – Да, сударь, я заплачу по ним, если, как я надеюсь, мой корабль благополучно прибудет, потому что его прибытие вернёт мне кредит, которого меня лишили постигшие меня неудачи; но если «Фараон», моя последняя надежда, потерпит крушение…
   Глаза несчастного арматора наполнилось слезами.
   – Итак, – сказал англичанин, – если эта последняя надежда вас обманет?..
   – Тогда, – продолжал Моррель, – как ни тяжело это выговорить… но, привыкнув к несчастью, я должен привыкнуть и к стыду… тогда, вероятно, я буду вынужден прекратить платежи.
   – Разве у вас нет друзей, которые могли бы вам помочь?
   Моррель печально улыбнулся.
   – В делах, сударь, не бывает друзей, вы это знаете; есть только корреспонденты.
   – Это правда, – прошептал англичанин. – Итак, у вас остаётся только одна надежда?
   – Только одна.
   – Последняя?
   – Последняя.
   – И, если эта надежда вас обманет…
   – Я погиб, безвозвратно погиб.
   – Когда я шёл к вам, то какой-то корабль входил в порт.
   – Знаю, сударь; один из моих служащих, оставшийся мне верным в моём несчастье, проводит целые дни в бельведере, на крыше дома, в надежде, что первый принесёт мне радостную весть. Он уведомил меня о прибытии корабля.
   – И это не ваш корабль?
   – Нет, это «Жиронда», корабль из Бордо. Он также пришёл из Индии; но это не мой.
   – Может быть, он знает, где «Фараон», и привёз вам какое-нибудь известие о нём?
   – Признаться вам? Я почти столь же страшусь вестей о моём корабле, как неизвестности. Неизвестность – всё-таки надежда.
   Помолчав, г-н Моррель прибавил глухим голосом:
   – Такое опоздание непонятно; «Фараон» вышел из Калькутты пятого февраля; уже больше месяца, как ему пора быть здесь.
   – Что это, – вдруг сказал англичанин, прислушиваясь, – что это за шум?
   – Боже мой! Боже мой! – побледнев, как смерть, воскликнул Моррель. Что ещё случилось?
   С лестницы в самом деле доносился громкий шум; люди бегали взад и вперёд; раздался даже чей-то жалобный вопль.
   Моррель встал было, чтобы отворить дверь, но силы изменили ему, и он снова опустился в кресло.
   Они остались сидеть друг против друга, Моррель – дрожа всем телом, незнакомец – глядя на него с выражением глубокого сострадания. Шум прекратился, но Моррель, видимо, ждал чего-то: этот шум имел свою причину, которая должна была открыться.
   Незнакомцу показалось, что кто-то тихо поднимается по лестнице и что на площадке остановилось несколько человек.
   Потом он услышал, как в замок первой двери вставили ключ и как она заскрипела на петлях.
   – Только у двоих есть ключ от этой двери, – прошептал Моррель, – у Коклеса и Жюли.
   В ту же минуту отворилась вторая дверь, и на пороге показалась Жюли, бледная и в слезах.
   Моррель встал, дрожа всем телом, и опёрся на ручку кресла, чтобы не упасть. Он хотел заговорить, но голос изменил ему.
   – Отец, – сказала девушка, умоляюще сложив руки, – простите вашей дочери, что она приносит вам дурную весть!
   Моррель страшно побледнел; Жюли бросилась в его объятия.
   – Отец, отец! – сказала она. – Не теряйте мужества!
   – «Фараон» погиб? – спросил Моррель сдавленным голосом.
   Жюли ничего не ответила, но утвердительно кивнула головой, склонённой на грудь отца.
   – А экипаж? – спросил Моррель.
   – Спасён, – сказала Жюли, – спасён бордоским кораблём, который только что вошёл в порт.
   Моррель поднял руки к небу с непередаваемым выражением смирения и благодарности.
   – Благодарю тебя, боже! – сказал он. – Ты поразил одного меня!
   Как ни хладнокровен был англичанин, у него на глаза навернулись слёзы.
   – Войдите, – сказал Моррель, – войдите; я догадываюсь, что вы все за дверью.
   Едва он произнёс эти слова, как, рыдая, вошла госпожа Моррель; за нею следовал Эмманюель. В глубине, в передней, видны были суровые лица семи-восьми матросов, истерзанных и полунагих. При виде этих людей англичанин вздрогнул. Он, казалось, хотел подойти к ним, но сдержался и, напротив, отошёл в самый тёмный и отдалённый угол кабинета.
   Госпожа Моррель села в кресло и взяла руку мужа в свои, а Жюли по-прежнему стояла, склонив голову на грудь отца. Эмманюель остался посреди комнаты, служа как бы звеном между семейством Моррель и матросами, столпившимися в дверях.
   – Как это случилось? – спросил Моррель.
   – Подойдите, Пенелоп, – сказал Эмманюель, – и расскажите.
   Старый матрос, загоревший до черноты под тропическим солнцем, подошёл, вертя в руках обрывки шляпы.
   – Здравствуйте, господин Моррель, – сказал он, как будто бы только вчера покинул Марсель и возвратился из поездки в Экс или Тулон.
   – Здравствуйте, друг мой, – сказал хозяин, невольно улыбнувшись сквозь слёзы, – по где же капитан?
   – Что до капитана, господин Моррель, то он захворал и остался в Пальме; но, с божьей помощью, он скоро поправится, и через несколько дней он будет здоров, как мы с вами.
   – Хорошо… Теперь рассказывайте, Пепелон, – сказал г-н Моррель.
   Пенелоп передвинул жвачку справа налево, прикрыл рот рукой, отвернулся, выпустил в переднюю длинную струю черноватой слюны, выставил ногу вперёд, и, покачиваясь, начал:
   – Так вот, господин Моррель, шли мы этак между мысом Бланко и мысом Боядор, и под юго-западным ветром, после того как целую неделю проштилевали; и вдруг капитан Гомар подходит ко мне (а я, надобно сказать, был на руле) и говорит мне:
   «Дядя Пенелоп, что вы думаете об этих облаках, которые поднимаются там на горизонте?»
   А я уж и сам глядел на них.
   «Что я о них думаю, капитан? Думаю, что они подымаются чуточку быстрее, чем полагается, и что они больно уж черны для облаков, не замышляющих ничего дурного».
   «Я такого же мнения, – сказал капитан, – и на всякий случай приму меры предосторожности. Мы слишком много несём парусов для такого ветра, какой сейчас подует… Эй, вы! Бом-брамсель и бом-кливер долой!»
   И пора было: не успели исполнить команду, как ветер налетел, и корабль начало кренить.
   «Всё ещё много парусов, – сказал капитан. – Грот на гитовы!»
   Через пять минут грот был взят на гитовы, и мы шли под фоком, марселями и брамселями.
   «Ну что, дядя Пенелон, – сказал мне капитан, – что вы качаете головой?»
   «А то, что на вашем месте я велел бы убрать ещё».
   «Ты, пожалуй, прав, старик, – сказал он, – будет свежий ветер».
   «Ну, знаете, капитан, – отвечаю я ему, – про свежий ветер забудьте, это шторм, и здоровый шторм, если я в этом что-нибудь смыслю!»
   Надо вам сказать, что ветер летел на нас, как пыль на большой дороге.
   К счастью, наш капитан знает своё дело.
   «Взять два рифа у марселей! – крикнул капитан. – Трави булиня, брасопить к ветру, марселя долой, подтянуть тали на реях!»
   – Этого недостаточно под теми широтами, – внезапно сказал англичанин.
   – Я взял бы четыре рифа и убрал бы фок.
   Услышав этот твёрдый и звучный голос, все вздрогнули. Пенелон заслонил рукой глаза и посмотрел на того, кто так смело критиковал распоряжения его капитана.
   – Мы сделали ещё больше, сударь, – сказал старый моряк с некоторым почтением, – мы взяли на гитовы контрбизань и повернули через фордевинд, чтобы идти вместе с бурей. Десять минут спустя мы взяли на гитовы марселя и пошли под одними снастями.
   – Корабль был слишком старый, чтобы – так рисковать, – сказал англичанин.
   – Вот то-то! Это нас и погубило. После двенадцатичасовой трёпки, от которой чертям бы тошно стало, открылась течь.
   «Пенелон, – говорит капитан, – сдаётся мне, мы идём ко дну; дай мне руль, старина, и ступай в трюм».
   Я отдал ему руль, схожу вниз; там было уже три фута воды; я на палубу, кричу: «Выкачивай!» Какое там! Уже было поздно. Принялись за работу; но чем больше мы выкачивали, тем больше её прибывало.
   «Нет, знаете, – говорю я, промаявшись четыре часа, – тонуть так тонуть, двум смертям не бывать, одной не миновать!»
   «Так-то ты подаёшь пример, дядя Пенелон? – сказал капитан. – Ну, погоди же!»
   И он пошёл в свою каюту и принёс пару пистолетов.
   «Первому, кто бросит помпу, – сказал он, – я раздроблю череп!»
   – Правильно, – сказал англичанин.
   – Ничто так не придаёт храбрости, как дельное слово, – продолжал моряк, – тем более что погода успела проясниться и ветер стих; но вода прибывала – не слишком сильно, каких-нибудь дюйма на два в час, но всё же прибывала. Два дюйма в час, – оно как будто и пустяки, но за двенадцать часов это составит по меньшей мере двадцать четыре дюйма, а двадцать четыре дюйма составляют два фута. Два фута да три, которые мы уже раньше имели, составят пять. А когда у корабля пять футов воды в брюхе, то можно сказать, что у него водянка.
   «Ну, – сказал капитан, – теперь довольно, и господин Моррель не может упрекнуть нас ни в чём: мы сделали всё, что могли, для спасения корабля; теперь надо спасать людей. Спускай шлюпку, ребята, и поторапливайтесь!»
   – Послушайте, господин Моррель, – продолжал Пенелон, – мы очень любили «Фараона», но как бы моряк ни любил свой корабль, он ещё больше любит свою шкуру; а потому мы и не заставили просить себя дважды; к тому же корабль так жалобно скрипел и, казалось, говорил нам: «Да убирайтесь поскорее!» И бедный «Фараон» говорил правду. Мы чувствовали, как он погружается у нас под ногами. Словом, в один миг шлюпка была спущена, и мы, все восемь, уже сидели в ней.
   Капитан сошёл последний, или, вернее сказать, он не сошёл, потому что не хотел оставить корабль; это я схватил его в охапку и бросил товарищам, после чего и сам соскочил. И в самое время. Едва успел я соскочить, как палуба треснула с таким шумом, как будто дали залп с сорокавосьмипушечного корабля.
   Через десять минут он клюнул носом, потом кормой, потом начал вертеться на месте, как собака, которая ловит свой хвост. А потом, будьте здоровы! Фью! Кончено дело, и нет «Фараона»!
   А что до нас, то мы три дня не пили и не ели, так что уже поговаривали о том, не кинуть ли жребий, кому из пас кормить остальных, как вдруг увидели «Жиронду», подали ей сигналы, она нас заметила, поворотила к нам, выслала шлюпку и подобрала нас. Вот как было дело, господин Моррель, верьте слову моряка! Так, товарищи?
   Ропот одобрения показал, что рассказчик заслужил всеобщую похвалу правдивым изложением сути дела и картинным описанием подробностей.
   – Хорошо, друзья мои, – сказал г-н Моррель, – вы славные ребята, и я заранее знал, что в постигшем меня несчастье виновата только моя злая судьба. Здесь воля божия, а не вина людей. Покоримся же воле божией. Теперь скажите мне, сколько вам следует жалованья.
   – Полноте, господин Моррель, об этом не будем говорить!
   – Напротив, поговорим об этом, – сказал арматор с печальной улыбкой.
   – Нам, стало быть, следует за три месяца… – сказал Пенелон.
   – Коклес, выдайте им по двести франков. В другое время, – продолжал г-н Моррель, – я сказал бы: дайте им по двести франков наградных; но сейчас плохие времена, друзья мои, и те крохи, которые у меня остались, принадлежат не мне. Поэтому простите меня и не осуждайте.
   Пепелон скорчил жалостливую гримасу, обернулся к товарищам, о чём-то с ними посовещался и снова обратился к хозяину.
   – Значит, это самое, господин Моррель, – сказал он, перекладывая жвачку за другую щеку и выпуская в переднюю новую струю слюны под стать первой, – это самое, которое…
   – Что?
   – Деньги…
   – Ну и что же?
   – Так товарищи говорят, господин Моррель, что им пока хватит по пятидесяти франков и что с остальным они подождут.
   – Благодарю вас, друзья мои, благодарю! – сказал г-н Моррель, тронутый до глубины души. – Вы все славные люди; но всё-таки возьмите деньги. И если найдёте другую службу, то нанимайтесь. Вы свободны.
   Эти последние слова произвели на честных моряков ошеломляющее впечатление. Они испуганно переглянулись. У Пенелона захватило дух, и он едва не проглотил свою жвачку; к счастью, он вовремя схватился рукой за горло.
   – Как, господин Моррель? – сказал он сдавленным голосом. – Вы нас увольняете? Мы вам не угодили?
   – Нет, друзья мои, – отвечал арматор, – нет, наоборот, я очень доволен вами. Я не увольняю вас. Но что же делать? Кораблей у меня больше нет, и матросов мне не нужно.
   – Как нет больше кораблей? – сказал Пенелон. – Ну, так велите выстроить новые; мы подождём. Слава богу, мы привыкли штилевать.
   – У меня нет больше денег на постройку кораблей, Пенелон, – сказал арматор с печальной улыбкой, – и я не могу принять вашего предложения, как оно ни лестно для меня.
   – А если у вас нет денег, тогда не нужно нам платить. Мы сделаем, как наш бедный «Фараон», и пойдём под одними снастями, вот и всё!
   – Довольно, довольно, друзья мои! – сказал Моррель, задыхаясь от волнения. – Идите, прошу вас. Увидимся в лучшие времена. Эмманюель, – прибавил он, – ступайте с ними и присмотрите за тем, чтобы моё распоряжение было в точности исполнено.
   – Но только мы не прощаемся, господин Моррель, мы скажем «до свидания», ладно? – сказал Пенелон.
   – Да, друзья мои, надеюсь, что так Ступайте.
   Он сделал знак Коклесу, и тот пошёл вперёд; моряки последовали за казначеем, а Эмманюель вышел после всех.
   – Теперь, – сказал арматор своей жене и дочери, – оставьте меня на минуту; мне нужно поговорить с этим господином.
   И он указал глазами на поверенного дома Томсон и Френч, который в продолжение всей сцены стоял неподвижно в углу и участвовал в ней только несколькими вышеприведёнными словами. Обе женщины взглянули на незнакомца, про которого они совершенно забыли, и удалились. Но Жюли, обернувшись в дверях, бросила на него трогательно умоляющий взгляд, и тот отвечал на него улыбкой, которую странно было видеть на этом ледяном лице.
   Мужчины остались одни.
   – Ну вот, – сказал Моррель, опускаясь в кресло, – вы всё видели, всё слышали, мне нечего добавить.
   – Я видел, – сказал англичанин, – что вас постигло новое несчастье, столь же незаслуженное, как и прежние, и это ещё более утвердило меня в моём желании быть вам полезным.
   – Ах, сударь! – сказал Моррель.
   – Послушайте, – продолжал незнакомец. – Ведь я один из главных ваших кредиторов, не правда ли?
   – Во всяком случае в ваших руках обязательства, сроки которых истекают раньше всех.
   – Вы желали бы получить отсрочку?
   – Отсрочка могла бы спасти мою честь, а следовательно, и жизнь.
   – Сколько вам нужно времени?
   Моррель задумался.
   – Два месяца, – сказал он.
   – Хорошо, – сказал незнакомец, – я даю вам три.
   – Но уверены ли вы, что фирма Томсон и Френч…
   – Будьте спокойны, я беру всё на свою ответственность. У нас сегодня пятое июня?
   – Да.
   – Так вот, перепишите мне все эти векселя на пятое сентября, и пятого сентября в одиннадцать часов утра (стрелки стенных часов показывали ровно одиннадцать) я явлюсь к вам.
   – Я буду вас ожидать, – сказал Моррель, – и вы получите деньги, или меня не будет в живых.
   Последние слова были сказаны так тихо, что незнакомец не расслышал их.
   Векселя были переписаны, старые разорваны, и бедный арматор получил по крайней мере три месяца передышки, чтобы собрать свои последние средства.
   Англичанин принял изъявления его благодарности с флегматичностью, свойственной его нации, и простился с Моррелем, который проводил его до дверей, осыпая благословениями.
   На лестнице он встретил Жюли.
   Она притворилась, что спускается по лестнице, но на самом деле она поджидала его.
   – Ах, сударь! – сказала она, умоляюще сложив руки.
   – Мадемуазель, – сказал незнакомец, – вы вскоре получите письмо, подписанное… Синдбад-Мореход… Исполните в точности всё, что будет сказано в этом письме, каким бы странным оно вам ни показалось.
   – Хорошо, – ответила Жюли.
   – Обещаете вы мне это сделать?
   – Клянусь вам!
   – Хорошо. Прощайте, мадемуазель. Будьте всегда такой же доброй и любящей дочерью, и я надеюсь, что бог наградит вас, дав вам Эмманюеля в мужья.
   Жюли тихо вскрикнула, покраснела, как вишня, и схватилась за перила, чтобы не упасть. Незнакомец продолжал свой путь, сделав ей рукою прощальный знак.
   Во дворе он встретил Пенелона, державшего в каждой руке по свёртку в сто франков и словно не решавшегося унести их.
   – Пойдёмте, друг мой, – сказал ему англичанин, – мне нужно поговорить с вами.

Глава 9.
Пятое сентября

   Отсрочка, данная Моррелю поверенным банкирского дома Томсон и Френч в ту минуту, когда он меньше всего её ожидал, показалась несчастному арматору одним из тех возвратов счастья, которые возвещают человеку, что судьба, наконец, устала преследовать его. В тот же день он всё рассказал своей дочери, жене и Эмманюелю, и некоторая надежда, если и не успокоение, вернулась в дом. Но, к сожалению, Моррель имел дело не только с фирмой Томсон и Френч, проявившей по отношению к нему такую предупредительность. В торговых делах, как он сказал, есть корреспонденты, но нет друзей. В глубине души он недоумевал, думая о великодушном поступке фирмы Томсон и Френч; он объяснял его только разумно эгоистическим рассуждением: лучше поддержать человека, который нам должен около трехсот тысяч франков, и получить эти деньги через три месяца, нежели ускорить его разорение и получить шесть или восемь процентов.
   К сожалению, по злобе или по безрассудству все остальные кредиторы Морреля размышляли не так, а иные даже наоборот. А потому векселя, подписанные Моррелем, были представлены в его кассу в установленный срок и благодаря отсрочке, данной англичанином, были немедленно оплачены Коклесом. Таким образом, Коклес пребывал по-прежнему в своём безмятежном спокойствии. Один только г-н Моррель с ужасом видел, что если бы ему пришлось заплатить пятнадцатого числа сто тысяч франков де Бовилю, а тридцатого числа тридцать две тысячи пятьсот франков по другим, тоже отсроченным векселям, то он бы погиб уже в этом месяце.