Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   На самом видном месте стоял рояль розового дерева, работы Роллера и Бланше, подходящий по размерам к нашим лилипутовым гостиным, но всё же вмещающий в своих тесных и звучных недрах целый оркестр и стонущий под бременем шедевров Бетховена, Вебера, Моцарта, Гайдна, Гретри и Порпоры.
   И везде по стенам, над дверьми, на потолке – шпаги, кинжалы, ножи, палицы, топоры, доспехи, золочёные, воронёные, с насечкой; гербарии, глыбы минералов, чучела птиц, распластавшие в недвижном полёте свои огнецветные крылья и раз навсегда разинувшие клювы.
   Нечего и говорить, что это была любимая комната Альбера.
   Однако в день, назначенный для свидания, Альбер в утреннем наряде расположился в маленькой гостиной нижнего этажа. На столе перед широким мягким диваном были выставлены в голландских фаянсовых горшочках все известные сорта табака, от жёлтого петербургского до чёрного синайского; здесь был и мэриленд, и порторико, и латакие. Рядом с ними, в ящиках из благовонного дерева, были разложены, по длине и достоинству, пуросы, регалии, гаваны и манилы. Наконец, в открытом шкафу коллекция немецких трубок, чубуков с янтарными мундштуками и коралловой отделкой и кальянов с золотой насечкой, с длинными сафьяновыми шейками, свернувшимися, как змеи, ожидала прихоти или склонности курильщиков. Альбер лично распоряжался устройством этого симметричного беспорядка, который современные гости, после хорошего завтрака и чашки кофе, любят созерцать сквозь дым, причудливыми спиралями поднимающийся к потолку.
   Без четверти десять вошёл камердинер. Это был, если не считать пятнадцатилетнего грума Джона, говорившего только по-английски, единственный слуга Морсера. Само собой разумеется, что в обыкновенные дни в распоряжении Альбера был повар его родителей, а в торжественных случаях также и лакей отца.
   Камердинера звали Жермен. Он пользовался полным доверием своего молодого господина. Войдя, он положил на стол кипу газет и подал Альберу пачку писем.
   Альбер бросил на них рассеянный взгляд, выбрал два надушённых конверта, надписанных изящным почерком, распечатал их и довольно внимательно прочитал.
   – Как получены эти письма? – спросил он.
   – Одно по почте, а другое принёс камердинер госпожи Данглар.
   – Велите передать госпоже Данглар, что я принимаю приглашение в её ложу… Постойте… Потом вы пойдёте к Розе; скажете ей, что после оперы я заеду к ней и отнесёте ей шесть бутылок лучшего вина, кипрского, хереса и малаги, и бочонок остендских устриц… Устрицы возьмите у Бореля и не забудьте сказать, что это для меня.
   – В котором часу прикажете подавать завтрак?
   – А который теперь час?
   – Без четверти десять.
   – Подайте ровно в половине одиннадцатого. Дебрэ, может быть, будет спешить в министерство… И, кроме того (Альбер заглянул в записную книжку), я так и назначил графу: двадцать первого мая, в половине одиннадцатого, и хоть я не слишком полагаюсь на его обещание, я хочу быть пунктуальным. Кстати, вы не знаете, графиня встала?
   – Если господину виконту угодно, я пойду узнаю.
   – Хорошо… попросите у неё погребец с ликёрами, мой не полон. Скажите, что я буду у неё в три часа и прошу разрешения представить ей одного господина.
   Когда камердинер вышел, Альбер бросился на диван, развернул газеты, заглянул в репертуар театров, поморщился, увидав, что дают оперу, а не балет, тщетно поискал среди объявлений новое средство для зубов, о котором ему говорили, отбросил одну за другой все три самые распространённые парижские газеты и, протяжно зевнув, пробормотал:
   – Право, газеты становятся день ото дня скучнее.
   В это время у ворот остановился лёгкий экипаж, и через минуту камердинер доложил о Люсьене Дебрэ. В комнату молча, без улыбки, с полуофициальным видом вошёл высокий молодой человек, белокурый, бледный, с самоуверенным взглядом серых глаз, с надменно сжатыми тонкими губами, в синем фраке с чеканными золотыми пуговицами, в белом галстуке, с висящим на тончайшем шёлковом шнурке черепаховым моноклем, который ему, при содействии бровного и зигоматического мускула, время от времени удавалось вставлять в правый глаз.
   – Здравствуйте, Люсьен! – сказал Альбер. – Вы просто ужасаете меня своей сверхпунктуальностью! Я ожидал вас последним, а вы являетесь без пяти минут десять, тогда как завтрак назначен только в половине одиннадцатого! Чудеса! Уж не пал ли кабинет?
   – Нет, дорогой, – отвечал молодой человек, опускаясь на диван, – можете быть спокойны, мы вечно шатаемся, но никогда не падаем, и я начинаю думать, что мы попросту становимся несменяемы, не говоря уже о том, что дела на полуострове окончательно упрочат наше положение.
   – Ах, да, ведь вы изгоняете дон Карлоса из Испании.
   – Ничего подобного, не путайте. Мы переправляем его по эту сторону границы и предлагаем ему королевское гостеприимство в Бурже.
   – В Бурже?
   – Да. Ему не на что жаловаться, чёрт возьми! Бурж – столица Карла Седьмого. Как! Вы этого не знали? Со вчерашнего дня это известно всему Парижу, а третьего дня этот слух уже проник на биржу. Данглар (не понимаю, каким образом этот человек узнаёт все новости одновременно с нами) сыграл на повышение и заработал миллион.
   – А вы, по-видимому, новую ленточку? На вашей пряжке голубая полоска, которой прежде не было.
   – Да, мне прислали звезду Карла Третьего, – небрежно сказал Дебрэ.
   – Не притворяйтесь равнодушным, сознайтесь, что вам приятно её получить.
   – Не скрою, очень приятно. Как дополнение к туалету, звезда отлично идёт к застёгнутому фраку; это изящно.
   – И становишься похож на принца Уэльского или на герцога Рейхштадтского, – сказал, улыбаясь, Морсер.
   – Вот почему я и явился к вам в такой ранний час, дорогой мой.
   – То есть потому, что вы получили звезду Карла Третьего и вам хотелось сообщить мне эту приятную новость?
   – Нет, не потому. Я провёл всю ночь за отправкой писем: двадцать пять дипломатических депеш. Вернулся домой на рассвете и хотел уснуть, но у меня разболелась голова; тогда я встал и решил проехаться верхом. В Булонском лесу я почувствовал скуку и голод. Эти два ощущения враждебны друг другу и редко появляются вместе, но на сей раз они объединились против меня, образовав нечто вроде карлистско-республиканского союза.
   Тогда я вспомнил, что мы сегодня утром пируем у вас, и вот я здесь. Я голоден, накормите меня; мне скучно, развлеките меня.
   – Это мой долг хозяина, дорогой друг, – сказал Альбер, звонком вызывая камердинера, между тем как Люсьен кончиком своей тросточки с золотым набалдашником, выложенным бирюзой, подкидывал развёрнутые газеты, – Жермен, рюмку хереса и бисквитов. А пока, дорогой Люсьен, вот сигары, контрабандные, разумеется; советую вам попробовать их и предложить вашему министру продавать нам такие же вместо ореховых листьев, которые добрым гражданам приходится курить по его милости.
   – Да, как бы не так! Как только они перестанут быть контрабандой, вы от них откажетесь и будете находить их отвратительными. Впрочем, это не касается министерства внутренних дел, это по части министерства финансов; обратитесь к господину Юман, департамент косвенных налогов, коридор А, номер двадцать шесть.
   – Вы меня поражаете своей осведомлённостью, – сказал Альбер. – Но возьмите же сигару!
   Люсьен закурил манилу о розовую свечу в позолочённом подсвечнике и откинулся на диван.
   – Какой вы счастливец, что вам нечего делать, – сказал он, – право, вы сами не сознаёте своего счастья!
   – А что бы вы делали, мой дорогой умиротворитель королевства, если бы вам нечего было делать? – с лёгкой иронией возразил Морсер. – Вы – личный секретарь министра, замешанный одновременно во все хитросплетения большой европейской политики и в мельчайшие парижские интриги. Вы защищаете королей и, что ещё приятнее, королев, учреждаете партии, руководите выборами, у себя в кабинете, при помощи пера и телеграфа, достигаете большего, чем Наполеон на полях сражений своей шпагой и своими победами. Вы – обладатель двадцати пяти тысяч ливров годового дохода, не считая жалованья, владелец лошади, за которую Шато-Рено предлагал вам четыреста луидоров и которую вы ему не уступили. К вашим услугам портной, не испортивший вам ни одной пары панталон. Опера, Жокей-клуб и театр Варьете – и при всём том вам нечем развлечься? Ну что ж, так я сумею развлечь вас.
   – Чем же это?
   – Новым знакомством.
   – С мужчиной или с женщиной?
   – С мужчиной.
   – Я и без того их знаю много.
   – Но такого вы не знаете.
   – Откуда же он? С конца света?
   – Быть может, ещё того дальше.
   – Чёрт возьми! Надеюсь, не он должен привезти ваш завтрак?
   – Нет, будьте спокойны; завтрак готовят здесь, в доме. Да вы, я вижу, голодны?
   – Да, сознаюсь, как это ни унизительно. Но я вчера обедал у господина де Вильфор; а заметили вы, что у этих судейских всегда плохо кормят? Можно подумать, что их мучат угрызения совести.
   – Браните, браните чужие обеды, а как едят у ваших министров?
   – Да, но мы, по крайней мере, приглашаем порядочных людей, и если бы нам не нужно было угощать благомыслящих и голосующих за нас плебеев, то мы пуще смерти боялись бы обедать дома, смею вас уверить.
   – В таком случае выпейте ещё рюмку хереса и возьмите бисквит.
   – С удовольствием, ваше испанское вино превосходно; вы видите, как мы были правы, водворяя мир в этой стране.
   – Да, но как же дон Карлос?
   – Ну что ж! Дон Карлос будет пить бордо, а через десять лет мы повенчаем его сына с маленькой королевой.
   – За что вы получите Золотое Руно, если к тому времени ещё будете служить.
   – Я вижу, Альбер, вы сегодня решили кормить меня суетными разговорами.
   – Что ж, согласитесь, это лучше всего забавляет желудок. Но я слышу голос Бошана; вы с ним поспорите, и это вас отвлечёт.
   – О чём же спорить?
   – О том, что пишут в газетах.
   – Да разве я читаю газеты? – презрительно произнёс Люсьен.
   – Тем больше оснований спорить.
   – Господин Бошан! – доложил камердинер.
   – Входите, входите, грозное перо! – сказал Альбер, вставая и идя навстречу новому гостю. – Вот Дебрэ говорит, что не терпит вас, хотя, по его словам, и не читает ваших статей.
   – Он совершенно прав, – отвечал Бошан, – я тоже браню его, хоть и не знаю, что он делает. Здравствуйте, командор.
   – А, вы уже знаете? – сказал личный секретарь министра, улыбаясь и пожимая журналисту руку.
   – Ещё бы!
   – А что говорят об этом в свете?
   – В каком свете? В лето от рождества Христова тысяча восемьсот тридцать восьмое их много.
   – В свете критике-политическом, где вы – один из львов.
   – Говорят, что это вполне заслуженно и что вы сеете достаточно красного, чтобы выросло немножко голубого.
   – Недурно сказано, – заметил Люсьен. – Почему вы не наш, дорогой Бошан? С вашим умом вы в три-четыре года сделали бы карьеру.
   – Я только одного и жду, чтобы последовать вашему совету: министерства, которое могло бы продержаться полгода. Теперь одно слово, Альбер, тем более что надо же дать передохнуть бедняге Люсьену. Мы будем завтракать или обедать? Ведь мне надо в Палату. Как видите, в нашем ремесле не одни только розы.
   – Мы только завтракаем и ждём ещё двоих; как только они приедут, мы сядем за стол.
   – А кого именно вы ждёте? – спросил Бошан.
   – Одного аристократа и одного дипломата, – отвечал Альбер.
   – Ну, так нам придётся ждать аристократа часа два, а дипломата ещё того дольше. Я вернусь к десерту. Оставьте мне клубники, кофе и сигар. Я перекушу в Палате.
   – Бросьте, Бошан; даже если бы аристократа звали Монморанси, а дипломата – Меттерних, мы всё равно сядем завтракать ровно в половине одиннадцатого; а пока последуйте примеру Дебрэ, возьмите хереса и бисквит.
   – Хорошо, я остаюсь. Сегодня мне совершенно необходимо развлечься.
   – Ну, вот, и вы, как Дебрэ! А по-моему, когда министерство уныло, оппозиция должна быть весела.
   – Да, но вы не знаете, что мне грозит! Сегодня днём, в Палате депутатов, я буду слушать речь Данглара, а вечером, у его жены, трагедию пэра Франции. Чёрт бы побрал конституционный строй! Ведь говорят, что мы могли выбирать; так как же мы выбрали Данглара?
   – Я понимаю: вам надо запастись весёлостью.
   – Не пренебрегайте речами Данглара, – сказал Дебрэ. – Ведь он голосует за вас, он тоже в оппозиции.
   – Вот в том-то и беда! И я жду не дождусь, чтобы вы отправили его разглагольствовать в Люксембургский дворец, тогда уж я посмеюсь вволю.
   – Сразу видно, что в Испании дела налажены, – сказал Альбер Бошану. Вы сегодня ужасно язвительны. Вспомните, что в парижском обществе поговаривают о моей свадьбе с мадемуазель Эжени Данглар. Не могу же я по совести, позволить вам издеваться над красноречием человека, который когда-нибудь скажет мне: «Виконт, вам известно, что я даю за моей дочерью два миллиона».
   – Этой свадьбе не бывать, – прервал его Бошан. – Король мог сделать его бароном, может возвести его в пэры, но аристократа он из него не сделает. А граф де Морсер слишком большой аристократ, чтобы за два жалких миллиона согласиться на мезальянс. Виконт де Морсер может жениться только на маркизе.
   – Два миллиона! Это всё-таки недурно, – возразил Морсер.
   – Это акционерный капитал какого-нибудь театра на Бульварах или железнодорожной ветки от Ботанического сада до Рапэ.
   – Не слушайте его, Морсер, – лениво заговорил Дебрэ, – женитесь. Ведь вы сочетаетесь браком с денежным мешком. Так не всё ли вам равно! Пусть на нём будет одним гербом меньше и одним нулём больше; в вашем гербе семь мерлеток; три из них вы уделите жене, и вам ещё останется четыре. Это всё ж одной больше, чем у герцога Гиза, и он чуть не сделался французским королём, и его двоюродный брат был германским императором.
   – Да, пожалуй, вы правы, – рассеянно отвечал Альбер.
   – Ещё бы! К тому же всякий миллионер родовит, как незаконнорождённый.
   – Шш! Замолчите, Дебрэ, – сказал, смеясь, Бошан, – вот идёт Шато-Рено, он пронзит вас шпагой своего предка Рено де Монтобана, чтобы излечить вас от пристрастия к парадоксам.
   – Он этим унизит своё достоинство, – отвечал Люсьен, – ибо я происхождения весьма низкого.
   – Ну вот! – воскликнул Бошан. – Министерство запело на мотив Беранже; господи, куда мы идём!
   – Господин де Шато-Рено! Господин Максимилиан Моррель! – доложил камердинер.
   – Значит, всё налицо! – сказал Бошан. – И мы сядем завтракать; ведь, если я не ошибаюсь, вы ждали ещё только двоих, Альбер?
   – Моррель! – прошептал удивлённо Альбер. – Кто это – Моррель?
   Но не успел он договорить, как г-н де Шато-Рено, красивый молодой человек лет тридцати, аристократ с головы до ног, то есть с наружностью Гиша и умом Мортемара, взял его за руку.
   – Разрешите мне, Альбер, – сказал он, – представить вам капитана спаги Максимилиана Морреля, моего друга и спасителя. Впрочем, такого человека нет надобности рекомендовать. Приветствуйте моего героя, виконт.
   Он посторонился и дал место высокому и представительному молодому человеку, с широким лбом, проницательным взглядом и чёрными усами, которого наши читатели видели в Марселе при достаточно драматических обстоятельствах, чтобы его, быть может, не забыть. Прекрасно сидевший живописный мундир, полуфранцузский, полувосточный, обрисовывал его широкую грудь, украшенную крестом Почётного легиона, и его стройную талию. Молодой офицер поклонился с изящной учтивостью. Он был грациозен во всех своих движениях, потому что был силён.
   – Господин Моррель, – радушно сказал Альбер, – барон Шато-Рено заранее знал, что доставит мне особенное удовольствие, познакомив меня с вами; вы его друг – надеюсь, вы станете и нашим другом.
   – Отлично, – сказал Шато-Рено, – и пожелайте, дорогой виконт, чтобы в случае нужды он сделал для вас то же, что для меня.
   – А что он сделал? – спросил Альбер.
   – Барон преувеличивает, – сказал Моррель, – право, не стоит об этом говорить!
   – Как не стоит говорить? – воскликнул Шато-Рено. – Жизнь не стоит того, чтобы о ней говорить?.. Право, вы слишком уж большой философ, дорогой Моррель… Вы можете так говорить, вы рискуете жизнью каждый день, но я, на чью долю это выпало совершенно случайно…
   – Во всём этом, барон, для меня ясно только одно: что капитан Моррель спас вам жизнь.
   – Да, только и всего, – сказал Шато-Рено.
   – А как это случилось? – спросил Бошан.
   – Бошан, друг мой, поймите, что я умираю с голоду! – воскликнул Дебрэ. – Не надо длинных рассказов.
   – Да разве я вам мешаю сесть за стол?.. – сказал Бошан. – Шато-Рено всё расскажет нам за завтраком.
   – Господа, – сказал Морсер, – имейте в виду, что сейчас только четверть одиннадцатого и мы ждём последнего гостя.
   – Ах, да, дипломата, – сказал Дебрэ.
   – Дипломата или что-нибудь ещё, это мне неизвестно. Знаю только, что я возложил на него поручение, которое он выполнил так удачно, что, будь я королём, я сделал бы его кавалером всех моих орденов, если бы даже в моём распоряжении были сразу и Золотое Руно и Подвязка.
   – В таком случае, раз мы ещё не садимся за стол, – сказал Дебрэ, налейте себе рюмку хереса, как сделали мы, и расскажите нам свою повесть, барон.
   – Вы все знаете, что недавно мне вздумалось съездить в Африку.
   – Это путь, который вам указали ваши предки, дорогой Шато-Рено, – любезно вставил Морсер.
   – Да, но едва ли вы, подобно им, делали это ради освобождения гроба господня.
   – Вы правы, Бошан, – сказал молодой аристократ, – я просто хотел по-любительски пострелять из пистолета. Как вам известно, я не выношу дуэли с тех пор, как два моих секунданта, выбранные мною для того, чтобы уладить дело, заставили меня раздробить руку одному из моих лучших друзей… бедному Францу д'Эпине, вы все его знаете.
   – Ах, да, верно, – сказал Дебрэ, – вы с ним когда-то дрались… А из-за чего?
   – Хоть убейте, не помню, – отвечал Шато-Рено. – Но зато отлично помню, что, желая как-нибудь проявить свои таланты в этой области, я решил испытать на арабах новые пистолеты, которые мне только что подарили. Поэтому я отправился в Оран, из Орана доехал до Константины и прибыл как раз в то время, когда снимали осаду. Я начал отступать вместе со всеми.
   Двое суток я кое-как сносил днём дождь, а ночью снег; но на третье утро моя лошадь околела от холода: бедное животное привыкло к попонам, к тёплой конюшне… Это был арабский конь, но он не узнал родины, встретившись в Аравии с десятиградусным морозом.
   – Так вот почему вы хотите купить моего английского скакуна, – сказал Дебрэ. – Вы надеетесь, что он будет лучше вашего араба переносить холод.
   – Вы ошибаетесь, я поклялся никогда больше не ездить в Африку.
   – Вы так струхнули? – спросил Бошан.
   – Да, признаюсь, – отвечал Шато-Рено, – и было от чего! Итак, лошадь моя околела; я шёл пешком; на меня во весь опор налетели шесть арабов, чтобы отрубить мне голову; двоих я застрелил из ружья, двоих – в упор из пистолетов, но оставалось ещё двое, а я был безоружен. Один схватил меня за волосы, – вот почему я теперь стригу их так коротко: как знать, что может случиться, – а другой приставил мне к шее свой ятаган, и я уже чувствовал жгучий холод стали, как вдруг вот этот господин в свою очередь налетел на них, убил выстрелом из пистолета того, который держал меня за волосы, и разрубил голову тому, который собирался перерезать мне горло ятаганом. Он считал своим долгом в этот день спасти чью-нибудь жизнь; случаю угодно было, чтобы это оказалась моя; когда я буду богат, я закажу Флагману или Марокетти статую Случая.
   – Это было пятого сентября, – сказал, улыбаясь, Моррель, – в годовщину того дня, когда чудом был спасён мой отец; и каждый год, по мере моих сил, я стараюсь ознаменовать этот день, сделав что-нибудь…
   – Героическое, не правда ли? – прервал Шато-Рено. – Короче говоря, мне повезло, но это ещё не всё. После того как он спас меня от ножа, он спас меня от холода, отдав мне не половину своего плаща, как делал святой Мартин, а весь плащ целиком; а затем и от голода, разделив со мной… угадайте что?
   – Паштет от Феликса? – спросил Бошан.
   – Нет, свою лошадь, от которой каждый из нас с большим аппетитом съел по куску; это было нелегко!
   – Съесть кусок лошади? – спросил, смеясь, Морсер.
   – Нет, пойти на такую жертву, – отвечал Шато-Рено. – Спросите у Дебрэ, пожертвует ли он своим английским скакуном для незнакомца?
   – Для незнакомца – нет, – сказал Дебрэ, – а для друга – может быть.
   – Я предчувствовал, что вы станете моим другом, барон, – сказал Моррель. – Кроме того, как я уже имел честь вам сказать, называйте это героизмом или жертвой, но в тот день я должен был чем-нибудь отплатить судьбе за неожиданное счастье, когда-то посетившее нас.
   – Эта история, на которую намекает Моррель, – продолжал Шато-Рено, совершенно изумительна, и, когда вы с ним поближе познакомитесь, он вам её как-нибудь расскажет; а пока что довольно воспоминаний, займёмся нашими желудками. В котором часу вы завтракаете, Альбер?
   – В половине одиннадцатого.
   – Точно? – спросил Дебрэ, вынимая часы.
   – Вы подарите мне ещё пять минут льготных, – сказал Морсер, – ведь я тоже жду спасителя.
   – Чьего?
   – Моего собственного, чёрт возьми, – отвечал Морсер. – Или, по-вашему, меня нельзя от чего-нибудь спасти, как всякого другого, и только одни арабы рубят головы? Наш завтрак – завтрак филантропический, и за нашим столом будут сидеть, я надеюсь, два благодетеля человечества.
   – Как же быть? – сказал Дебрэ. – У нас ведь только одна Монтионовская премия?
   – Что ж, её отдадут тому, кто ничего не сделал, чтобы её заслужить, – сказал Бошан. – Обычно Академия так и выходит из затруднения.
   – А откуда явится ваш спаситель? – спросил Дебрэ. – Прошу прощения за свою настойчивость; я помню, вы уже раз мне ответили, но так туманно, что я позволил себе переспросить вас.
   – По правде сказать, я и сам не знаю, – отвечал Альбер, – три месяца тому назад, когда я его приглашал, он был в Риме; но кто может сказать, где он успел побывать за это время?
   – И вы думаете, он способен быть пунктуальным? – спросил Дебрэ.
   – Я думаю, что он способен на всё.
   – Имейте в виду, что даже с пятью минутами льготы остаётся ждать только десять минут.
   – Так я воспользуюсь ими и расскажу вам про моего гостя.
   – Простите, – сказал Бошан, – а можно из вашего рассказа сделать фельетон?
   – Даже очень, – отвечал Морсер, – и прелюбопытный.
   – Так рассказывайте; надо же мне чем-нибудь вознаградить себя, раз я не попаду в Палату.
   – Я был в Риме во время последнего карнавала.
   – Это мы знаем, – прервал Бошан.
   – Да, но вы не знаете, что я был похищен разбойниками.
   – Разбойников нет, – заметил Дебрэ.
   – Нет, есть, существуют, и ещё какие страшные, я хочу сказать – восхитительные. Они показались мне до ужаса прекрасными.
   – Послушайте, дорогой Альбер, – сказал Дебрэ, – сознайтесь, что ваш повар запоздал, что устрицы ещё не привезены из Марени или Остенде и что вы, по примеру госпожи де Ментенон, хотите заменить еду сказкой. Сознавайтесь же, мы настолько учтивы, что извиним вас и выслушаем вашу историю, как бы фантастична она ни была.
   – А я вам говорю, что хоть она и фантастична, в ней все правда от начала до конца. Итак, разбойники взяли меня в плен и отвели в весьма неуютное место, называемое катакомбами Сан-Себастьяно.
   – Я их знаю, – сказал Шато-Рено, – я там чуть было не схватил лихорадку.
   – А я на самом деле схватил, – продолжал Альбер. – Мне заявили, что я пленник и что за меня требуется выкуп – пустяки, четыре тысячи римских пиастров, двадцать шесть тысяч турских ливров. К несчастью, у меня оставалось только полторы тысячи, путешествие моё подходило к концу и кредит истощился. Я написал Францу… Да, ведь Франц был при этом, и вы можете спросить у него, присочинил ли я хоть слово. Я написал ему, что если в шесть часов утра он не привезёт четырех тысяч пиастров, то в десять минут седьмого я буду сопричислен к лику блаженных святых и славных мучеников. Поверьте, что Луиджи Вампа – так звали атамана разбойников честно сдержал бы своё обещание.
   – Но Франц привёз четыре тысячи пиастров? – сказал Шато-Рено. – Ещё бы! Достать четыре тысячи пиастров не хитрость, когда зовёшься Францем д'Эпине или Альбером де Морсер.
   – Нет, он просто приехал в сопровождении того гостя, о котором я говорю и которого я надеюсь вам представить.
   – Так этот господин – Геркулес, убивающий Кака, или Персей, освобождающий Андромеду?
   – Нет, он с меня ростом.
   – Вооружён до зубов?
   – С ним не было и вязальной спицы.
   – Но он заплатил выкуп?
   – Он сказал два слова на ухо атаману, и меня освободили.
   – Перед ним даже извинились, что задержали тебя, – прибавил Бошан.
   – Вот именно, – подтвердил Альбер.
   – Уж не Ариосто ли он?
   – Нет, просто граф Монте-Кристо.
   – Такого имени нет, – сказал Дебрэ.
   – По-моему тоже, – прибавил Шато-Рено с уверенностью человека, знающего наизусть все родословные книги Европы, – кто слышал когда-нибудь о графах Монте-Кристо?
   – Может быть, он родом из Святой земли, – сказал Бошан, – вероятно, кто-нибудь из его предков владел Голгофой, как Мортемары – Мёртвым морем.
   – Простите, господа, – сказал Максимилиан, – но мне кажется, что я могу вывести вас из затруднения. Монте-Кристо – островок, о котором часто говорили моряки, служившие у моего отца; песчинка на Средиземном море, атом в бесконечности.